Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 46 страниц)

Он не обиделся – радостно сграбастал с моей ладони деньги, выдал мне сдачу и помчался дальше, оглашая улицу своими выкриками. Про себя позавидовав тому, как иные переносят духоту и высокую температуру, я вздохнула и развернула газету, принялась читать отпечатанный текст, даже не соображая особо, что там написано. Может, если б мои глаза не зацепились за слова “враг народа”, я бы и вовсе ничего не поняла из опубликованного декрета и оставила газету на столике, оставаясь в счастливом неведении. Хотя не уверена, что оно продлилось бы долго.

“Те, кто стремится силой или хитростью уничтожить общественную свободу…”

Я заставила себя сосредоточить внимание на газете, хотя сделать это было чрезвычайно сложно. Но еще несколько глотков лимонада – и я стала способна воспринимать декрет, хотя сознание мое, даже освежившись, отторгало понимание напечатанного – слишком это было дико, слишком, даже несмотря на все уже случившееся, противоречило не только законам человечности, но и здравого смысла.

“Те, кто занимался дезориентацией народа и его представителей, склоняя их к политически неверным действиям…”

“Те, кто распространял информацию, способную вызвать «упадок духа» нации…”

“Те, кто распространял дезинформацию с целью вызвать беспорядки и раскол в обществе…”

“Тех, кто будет вводить в заблуждение общественное мнение, мешать просвещению народа, развращать нравы и общественное сознание, извращать энергию и чистоту революционных и республиканских принципов…»

За все эти и другие преступления, включавшие саботаж, военную измену и стремление восстановить королевскую власть, новый закон предусматривал лишь одно наказание – смерть. Причем шансы остаться в живых у подсудимых теперь выглядели ничтожными – судебная процедура была упрощена до минимума, “враги народа” не имели шансов ни на адвоката, ни на показания свидетелей, которые могли бы высказаться в их пользу. Даже допрос, и тот проводился теперь прямо на судебном заседании!

Мне резко перестало быть жарко. Все мое тело в момент покрылось ледяной испариной. Этого не могло быть, это был всего лишь страшный сон, и я сильно ущипнула себя за запястье, надеясь очнуться от него. Боль кольнула кожу, но на этом все кончилось. Я не спала. Новый закон был реальностью.

Лимонад был забыт, и я помчалась домой, сжимая в руке пресловутую газету. Не знаю, счастьем считать это или нет, но, подбегая к дому, я увидела Робеспьера, который как раз в тот момент отпирал калитку.

– Максимилиан! – гортанно, как будто у меня что-то застряло в глотке, крикнула я.

Он чуть не подпрыгнул от изумления, что и неудивительно – впервые за долгое время я назвала его по имени.

– Да, Натали? – ровно спросил он, оборачиваясь ко мне. Ключ он оставил в замке.

Я сунула ему газету почти в лицо.

– Что это?

Ему хватило одного взгляда, чтобы понять, о чем я говорю. Из его груди вырвался тяжелый вздох, что значило, что мне сейчас предстоит слушать очередное занудное объяснение, которое не объясняет ровным счетом ничего.

– Натали, поверьте, у нас были причины…

– У вас были причины, – прошипела я, еле сдерживаясь, чтобы не швырнуть в него этой газетенкой. – У вас всегда есть причины убивать людей.

Лицо его перекосилось в мучительной гримасе, которой, наверное, долженствовало меня испугать. Но страха я не ощутила, а вот ненависть – сполна.

– Вы не знаете, – тихо проговорил он, и я заметила, что у него, как всегда в минуты сильного волнения, с силой сжимается в кулак и разжимается правая рука, – понятия не имеете о том, что происходит.

– Я знаю! – воскликнула я, хоть мне не было нужды пытаться его перекричать. – Я знаю, что происходит! Погибнет еще больше людей! Неужели вам не кажется, что крови было достаточно?

Он тяжело посмотрел мне в лицо, и я увидела, что белки его глаз кажутся красными из-за полопавшихся в них сосудов. Пудры на его лице почти не было, и я брезгливо заметила, какого мерзкого, желтоватого цвета стала его кожа. Может, он и рад был бы замаскировать ее искусственной бледностью, но от жары пудра стекала вместе с потом, и я даже смогла увидеть у Максимилиана на щеках следы ее белесых разводов. Это отчего-то показалось мне настолько отвратительным, что я почувствовала, как выпитый недавно лимонад начинает подниматься из желудка обратно.

– Мне казалось, – проговорил Робеспьер со значением и повернул ключ в замке калитки. – Но другим – нет. А теперь извините меня, Натали…

Он мог и не уходить так поспешно. Я бы все равно ничего ему не сказала – была слишком занята тем, чтобы меня не вывернуло наизнанку.

Потянулась череда унылых, однообразных дней. Париж лишился последних остатков своего веселья, полностью погрузившись в тяжелую атмосферу подозрительности и страха. Кафе и таверны, так любимые мною, где мы когда-то проводили немало времени с Антуаном, почти опустели – люди старались не выходить из дома без сильной необходимости. Схватить могли любого: один раз на моих глазах двое национальных гвардейцев заломили руки какому-то мужчине, который, не говоря ни слова, просто проходил мимо булочной и бросил жадный взгляд на пустую витрину. В чем состояло его преступление, я так и не поняла, а спрашивать побоялась – попасть “соучастником” теперь было не легко, а очень легко, и что-то подсказывало мне, что в этот раз Робеспьер вряд ли станет меня вызволять.

Даже от места репетитора мне отказали – мать Клода, нервно вздрагивая при каждом доносящемся с улицы звуке, сбивчиво объяснила мне, что она мною довольна, но денег, чтобы оплачивать мои услуги, у нее больше нет. Не без сожаления я распрощалась с ней и даже с несносным мальчишкой – он не утратил своего одинаково флематичного отношения ко всему, но стал меньше есть и за последнее время будто бы немного повзрослел.

– Удачи вам, гражданка, – сказал он, протягивая мне один из своих любимых альбомов. – Возьмите на память.

Мне отчего-то захотелось расплакаться, но я не стала этого делать и, приняв подарок, понуро ушла. Теперь делать мне было совсем нечего, единственный источник денег пресекся, но я отчего-то не чувствовала желания экономить. Возможно, какое-то шестое чувство подсказывало мне, что времени осталось не так уж много, поэтому я продолжила свои траты в прежнем режиме, не обращая внимания, что накопления в моем ящике неотвратимо тают.

Однообразная рутина сомкнулась надо мной, как вязкие воды омута, в который я погрузилась с головой, и я начала ощущать подступающую отрешенность и апатию ко всему. Даже телеги с осужденными, которые я теперь встречала регулярно, не вызывали во мне былого трепета: я просто провожала их взглядом, не чувствуя при этом ничего – ни жалости, ни злости, ни осуждения. Единственной эмоцией, которая не только осталась при мне, но въелась в мою душу еще крепче, был страх – вездесущий, едкий, он преследовал меня по пятам, и я могла различать его запах: навязчивый, но неуловимый, отдававший металлической тяжестью и застревающей в горле горечью. Но если бы кто-то спросил у меня, чего конкретно я боюсь, я бы, скорее всего, неопределенно пожала плечами. На это меня просто-напросто уже не хватало.

Не знаю, до чего довело бы меня это отупение, неотвратимо превращающее меня то ли в призрака, то ли в собственную тень, если бы не один вечер, который в очередной раз переменил все. День тот поначалу не отличался от всех остальных – утром я помогла Норе с завтраком, затем совершила неторопливую прогулку вдоль Сены, ни о чем не думая, вернулась в дом и, зайдя в прихожую и не увидев там чужой обуви, поняла, что кроме меня, там никого нет. Элеонора была на своих рисовальных курсах, Виктуар ушла неизвестно куда, мадам Дюпле еще утром говорила что-то о намерении навестить рынок, а хозяин дома с сыном, очевидно, пропадал в мастерской. Неожиданно обрадовавшись выпавшему мне одиночеству, я решила соорудить себе чашку чая и устроиться с книгой, но тут мое внимание привлекли донесшиеся из гостиной сдавленные, невнятные звуки, больше всего напоминавшие всхлипы.

Я озадаченно замерла посреди столовой. Очевидно, в доме, помимо меня, все-таки был кто-то еще. Может, Виктуар вернулась раньше меня? Или Элеонора не пошла на свои курсы и решила, пользуясь уединениям, предаться страданиям своей несчастной любви? Или мадам Дюпле, если, конечно, такое возможно, повздорила из-за чего-то с мужем?

Я могла предположить что угодно, но только не то, что увидела, вытянув шею и осторожно заглянуть в гостиную. Потому что тем, кто сидел в кресле и плакал почти в голос, закрыв лицо руками и сотрясаясь от рыданий всем телом, не обращая внимания на тоскливо поскуливающего рядом Браунта, был ни кто иной, как Робеспьер.

Парень, сидящий за секретарским столом в полутемной приемной Великого Мастера, ничего не говорил, но неодобрительные взгляды, которые он то и дело метал на ожидающую аудиенции Анжелу, говорили сами за себя. Не без усмешки девушка вспомнила, что в это время женщина в братстве была нонсенсом – про эмансипацию им, конечно, никто не рассказывал, и явившуюся с рекомендациями от мэтра Энжи поначалу встретили с недоумением и едва не выгнали вон. Пришлось выхватить пистолет и разнести в осколки вазу с цветами, стоящую на столе секретаря – теперь на месте, где она стояла, виднелся еле заметный протертый кружок. Зато после этого Анжелу сразу стали слушать. Дикое время, если подумать, раз свои права приходится доказывать такими варварскими методами. Но и никогда Энжи не имела, пожалуй, такого успеха у мужчин – в Париже она пребывала всего две недели, и за это время успела отвергнуть с несколько десятков приглашений на свидание. Особенно усердствовал на этом поприще некий бывший актер, которого сама Анжела не взяла бы в братство даже на должность вахтера при входе. И не отстал он даже после того, как она, обозленная до крайности, сунула ему под нос пистолетное дуло. Правильно про него говорили, что у него не все дома.

Ожидание затягивалось, но Анжела и не думала начинать предъявлять претензии. Делу это не поможет, а злить Великого Мастера во все времена было чревато последствиями. Чтобы отвлечься, она начала думать о мэтре. Последнее время этот человек занимал все больше места в ее мыслях, и Энжи иногда начинало это пугать. Но больше думать было не о ком – воспоминания о другом, который исчез, Анжела заперла в дальний угол сознания и дала себе слово не извлекать их оттуда, пока все не кончится. Решение было непростым, но иначе было никак – иначе он приходил во снах, врывался в них непрошенным гостем, и Энжи просыпалась в слезах, дрожа – до того реальным было ощущение, что он был совсем рядом, а она по неловкости своей не смогла его удержать.

Впрочем, возможно, так и было на самом деле?

– В мече, который мы ищем, сокрыта бесконечная сила, – уверенно ответил мэтр на прямой вопрос Анжелы. Первый, который она ему задала после почти полуторагодового молчания. – Тебе достаточно будет только захотеть, и он вернется к жизни. Как уже произошло с ним один раз.

– Как это случилось? – спросила она, не слушая подтачивающий голос здравого смысла: не может все быть так просто. Мэтр жестом пригласил ее следовать за собой. Они в молчании шли по коридору главного штаба, увешанному потретами, и возле одного из них мэтр остановился. Анжела с интересом глянула на человека, изображенного на холсте, но тот был ей не знаком: широкое одухотворенное лицо, густая борода, пафосно воздетый к небесам взгляд. Да и одет он был как герой фильма о короле Артуре – в доспехи и белый плащ с красным крестом поверх них. Анжела вгляделась в подпись под портретом, но и та ни о чем не сказала ей.

– Последний из Великих Мастеров, владевший мечом, – сказал мэтр негромко, но голос его четко разнесся в тишине коридора. – Жак де Моле.

Наверное, это имя должно было что-то сказать Энжи, но она никогда не была особенно сильна в истории и не стеснялась признаваться в этом:

– Кто это?

Мэтр тяжело вздохнул, будто имел дело с умственно отсталой. Вообще, к неудовольствию Анжелы, такие вздохи из его уст звучали довольно часто, когда он общался с ней.

– Почитай, в конце концов, что-нибудь по истории нашего братства. Тебе это может понадобиться сильнее, чем ты представляешь.

– Обязательно, – бездумно ответила Энжи. – Так что с ним случилось, с этим… Жаком?

– Меч невозможно отобрать силой, – певуче сказал мэтр. – Но те, кто заточили де Моле в тюрьму, пообещали сохранить ему жизнь, если он передаст его добровольно.

– А он повелся, – проговорила Анжела обреченно. Свет люстры, висящей под потолком, будто дрогнул на секунду, и ей показалось, что де Моле на портрете поверженно и виновато опустил уголки губ.

– Он отдал меч. И отправился на костер, – подтвердил мэтр, мягко беря Анжелу под локоть и приглашая идти дальше, мимо десятков других портретов, провожавших ее, как казалось, мрачными и неодобрительными взглядами. Не то чтобы она верила во всякую мистику, но от пронзительного ощущения, что на нее устремлено множество глаз, ей было не по себе, и она торопливо перебирала ногами, чтобы гулким звуком шагов заглушить несущийся ей в спину невнятный, холодный шепоток. Всеми силами она старалась не отстать от мэтра, а он продолжал говорить, ему все было нипочем:

– То, что принадлежит нам, у нас забрали обманом. Павел знал об этом и стремился восстановить справедливость.

От звука знакомого имени Анжела вздрогнула. Мэтр произнес его как-то странно – вроде бы с почтением, но таким, в котором сквозила, протравливая его до основания, какая-то еле уловимая издевка. Он не сказал ничего дурного, но Энжи отчего-то непреодолимо захотелось ударить его по лицу.

– Тогда наши противники организовали его убийство, – продолжал мэтр, не поворачивая головы; тень от жалюзи, упавшая на его лицо, перечеркнула его надвое широким косым мазком. – Думаю, они хотели заставить его отдать меч так же, как когда-то заставили несчастного де Моле. Но Павел оказался менее доверчив. Не знаю, что точно произошло там в ту ночь, но он был убит.

– Почему тогда он не воскрес сразу же?

Мэтр коротко глянул на Анжелу, глаза его при этом нехорошо сверкнули.

– Дело в ларце, я думаю. Он был сделан по заказу ордена меченосцев специально для хранения меча. Состав материала никому не известен, они называли его “вечное железо”. Не знаю, что это, но даже призрак не мог пройти сквозь него, чтобы коснуться реликвии и вернуть себе тело.

– А потом что-то такое случилось, – проговорила Энжи задумчиво, – что он все-таки сумел это сделать.

– Как это произошло, мне не известно, – ответил мэтр с видимым сожалением. Анжела не могла знать тем более, но хорошо представляла себе, у кого может быть ответ.

– Я спрошу у Наташи при встрече.

Тогда она еще не знала, что Наташа пропала.

Я окаменела. То, что я увидела, настолько не укладывалось в мои представления о мире, что у меня не возникло ни одной, даже самой маленькой идеи, что можно сделать. Ни подойти ближе, ни удалиться, ни сказать что-нибудь – ничего. Ни сострадания, ни презрения к этому жалкому, рыдающему существу у меня не возникло – только одно тупое и оцепенелое “этого не может быть” билось в моем мозгу тяжелым ударом колокола.

Он не заметил меня. Думаю, он не заметил бы и бомбу, разорвись она у его ног. Благоразумнее всего с моей стороны было бы воспользоваться этим и тихо уйти, но когда я последний раз поступала благоразумно?

Должно быть, он слышал мое приближение: пол в доме был старый, скрипящие доски выдавали меня с головой. Но единственной реакцией Робеспьера было то, что он перестал трястись и замер, пару раз судорожно вздохнув и издав звук, похожий на полузадушенную икоту. Рук от лица он так и не отнял, и я, все еще не веря, что это происходит со мной и с ним прямо сейчас, сделала это сама – опустилась перед ним на колени, мягко обхватила хрупкие, холодные запястья и медленно отвела их в сторону, заставляя Робеспьера открыть лицо – раскрасневшееся, опухшее, совсем некрасивое от слез.

Он посмотрел на меня, но я не была уверена, что он меня видит – его потерянный взгляд был расфокусирован, что придавало его облику странную беспомощность. Насколько же я отвыкла видеть его таким, а ведь видела когда-то очень давно…

– И вы… – голос его был сорван и казался принадлежащим не ему, – и вы меня тоже ненавидите, так?..

Глупо признать, но у меня не было ответа. Задай Робеспьер мне этот вопрос несколькими днями или даже часами раньше, я бы выпалила ему в лицо ответ, давно заготовленный и хлесткий. Но сейчас, сидя перед ним, убитым и раздавленным, сжимая его одеревеневшие, влажные от слез ладони, я не испытывала к нему ненависти. Оказалось, и у нее тоже был свой предел.

Я молчала. Он тоже, хотя вряд ли он ждал, что я ему что-то отвечу. Может, он даже думал, что ответ известен ему заранее. Лицо его исказилось снова, и я содрогнулась, почти физически ощутив, как он снова пытается запереть себя на все замки, не допустить нового срыва, потому что его застал тот человек, которому он, наверное, мог довериться меньше всего на свете.

Мне неожиданно стало противно – и от того, как он на меня смотрит, и от того, что у него мокрые пальцы, и вообще от всей этой ситуации, нелепой, мерзкой, похожей на плохой фарс. Я не должна была быть здесь, на моем месте следовало оказаться Норе, мадам Дюпле или Бонбону – кому-нибудь, кто испытывает к Робеспьеру теплые чувства. Но не мне. Я не могу начать его утешать, для этого я слишком терпеть его не могу. Поэтому мозг, худо-бедно запустившись заново после пережитого шока, подкинул мне единственно возможный выход: уйти поскорее и забыть обо всем этом.

Покидая комнату, я на всякий случай не оглядывалась и прижала ладони к ушам. Уйти оказалось очень просто – подняться с колен, попятиться, а потом резко развернуться и устремиться к лестнице. Но забыть было невозможно – увиденное крутилось в голове, как я ни старалась вышвырнуть это оттуда, давило на сердце, разрывало мутную пленку, стянувшую мое сознание несколько недель назад, и от этого я чувствовала себя беззащитной, как будто была муравьем под лупой, готовой каждую секунду сжечь его дотла.

Могло ли случиться так, что я ошибалась все это время? Могло ли случиться так, что я упустила что-то важное? Я не хотела думать об этом, но мысли лезли в голову сами, и от них мне становилось страшно – от одной перспективы, что я могла бы натворить, если б мои опасения нашли под собой хоть какую-то почву. Но они не нашли бы. Я не могла позволить этому случиться, ведь иначе выходило, что я уже второй раз совершаю ужасную ошибку. Первый раз случился тогда, когда я радостно распахнула дверь квартиры Марата перед странной посетительницей с белым нарциссом в вырезе.

Я сидела неподвижно на своей постели, обняв себя за плечи, и тщетно пыталась отстраниться от всего. Как сквозь пелену, я услышала неровные, спотыкающиеся шаги в коридоре – сначала в одну сторону, потом в другую. Впрочем, я не исключала, что мне показалось. Я слушала не то, что происходит рядом со мной, а два голоса, которые неожиданно принялись нашептывать мне в оба уха.

“Он спас мне жизнь”, – говорил один.

“За это я с ним расплатилась”, – отрезал другой.

“Он помог мне и не оставил одну”, – первый продолжал упорствовать.

“Он бы отправил меня на смерть, если бы не Бонбон”, – ехидно отбривал второй.

Все это было слишком, слишком запутано, все перемешалось у меня в голове: тут была и первая наша с Робеспьером встреча в Консьержери, и то, как он схватил меня, не давая упасть, на крыльце церкви кордельеров во время похорон Марата, и то, как я пришла к нему однажды вечером, подстегнутая любопытством и азартным спором с Люсиль… звучал в моей голове, заставляя все остальное покрываться пеленой, ледяной вопрос “Где ваша кокарда?”, и тут же совсем другой голос, мягкий и доброжелательный, заглушал его: “Вам выпало великое счастье жить в таком мире, где все давно забыли о насилии, угнетении и несправедливости”. Я металась среди собственных воспоминаний, как в лабиринте, не зная, где найти выход, чтобы глотнуть хоть немного воздуха, и одно из них преследовало меня, тяжело и холодно дышало в спину: “Давайте сразу договоримся, вы не будете пытаться врать мне”. Сколько я бегала от него, изыскивая самые сложные и извилистые пути? Может, стоило остановиться и посмотреть прямо ему в лицо?

Я подняла голову и медленно, сонно моргнула. За окном уже темнело, снизу раздавались оживленные голоса – очевидно, обитатели дома вернулись, и вовсю кипело приготовление ужина. Я поднялась с постели и, заставляя себя идти прямо, направилась к двери. Сколько помню себя в этом доме, я всегда старалась помочь с ужином, но сейчас мой путь лежал вовсе не на кухню. Я направлялась в единственное место, где могла получить хоть какое-то решение рвавших меня на части противоречий – в кабинет Робеспьера.

Перед знакомой деревянной дверью я замерла. Я не была уверена в том, что хочу сказать; что уж там, я не была уверена, хочу ли вообще открывать ее и заходить внутрь. Но пути назад не было – что угодно было лучше, чем продолжать жить, как я жила до этого. И я, коротко постучав, затаила дыхание, схваченная каким-то суеверным страхом.

“Ответьте же, – отчаянно думала я, почти что ощущая, как текут, не отзываясь, секунды. – Только не говорите, что уже поздно. Никогда не будет поздно, пока мы живы”.

Осмелев, я постучала еще раз.

– Максимилиан… Максимилиан?

Молчание. Конечно же, он не хотел меня видеть. Может, его терпение, казавшееся мне до сих пор безграничным, переполнилось именно сегодня. Но я не была настроена сдаваться так просто – вернуться в комнату, к тому, что было раньше, я уже просто-напросто не могла. Уж лучше на гильотину, куда угодно, только не назад.

– Я же знаю, вы меня слышите, – я попыталась сделать голос недовольным, но он все равно звучал безжизненно. – Позвольте мне войти. Я знаю, мы давно уже… в разладе, но я подумала обо всем, что происходит, и мне кажется, что можно, наверное, как-то все переиначить, разве нет?..

Из кабинета мне ничем не ответили. Я ощутила, что у меня кружится голова и подгибаются ноги, и обессиленно прислонилась к двери, ладонью ощутив медленное скольжение гладкого дерева.

– Ладно, исправить уже ничего нельзя, – проговорила я, сама не зная, к кому обращаюсь: к нему или к себе, – ни вы, ни я не вернем тех, кто уже мертв. Но поймите, жить так я больше не могу. Если даже мы ничего не исправим, может, нам просто надо погово…

Рука моя случайно зацепилась за дверную ручку, и та подалась неожиданно легко – опустилась вниз, и дверь приоткрылась. В последний момент найдя в себе силы устоять на ногах, я отступила. Уж теперь-то из кабинета должен был донестись раздраженный голос, предписывающий мне зайти или, что более вероятно, убраться куда подальше, но оттуда вновь не раздалось ни звука. Удивленная, я открыла дверь шире, и у меня вырвался всплеск нервного хихиканья.

Кабинет был пуст. Робеспьера не было ни за столом, ни у окна, ни возле книжного шкафа. Это было странно – обычно он, уходя из дома, никогда не забывал запереть дверь. Может, он ревностно охранял какие-то страшные тайны, а может, просто заботился о том, чтобы внутрь не проник кот Элеоноры, который считал за долг опрокинуть чернильницу или погрызть бумаги с только что написанной речью. Я даже не знала, что более непохоже на Робеспьера – сцена, невольным свидетелем которой я стала не так давно, или вот эта незапертая дверь. В любом случае, препятствий на моем пути больше не было, и я вошла в кабинет.

Давно я не была здесь, но с тех пор ничего не изменилось – даже стопки документов на краю стола, казалось, не стали выше или ниже хотя бы на листик. Чувствуя, что заглядываю в святая святых, я обошла стол и окинула разложенные на нем бумаги взглядом. Никаких секретов в них я обнаружить не надеялась, просто нерешительность и страх, испытанные мною перед дверью кабинета, не найдя выхода, требовали переплавки во что-то иное, и я ничтоже сумняшеся обратила их в привычное мне любопытство.

Ничего особенного в бумагах не было – какая-то речь, наброски какого-то декрета, чья-то записка и… ордер на арест.

У меня вырвался тяжелый вздох. Вот, еще кому-то не повезло угодить в лапы революционного правосудия. Ордер был пока не подписан, но за этим, я уверена была, дело не станет, и тогда за каким-то беднягой придут, а он, может быть, был виновен лишь в том, что как-то неосторожно обронил: вот, мол, при старом режиме сахар было достать легче, чем сейчас. И теперь его ждет гильотина – по новому закону его объявят врагом народа и не дадут даже шанса оправдаться перед трибуналом…

И тут я ощутила, будто кто-то с силой ударил меня под дых, разом выбивая из легких весь воздух. Весь мир съежился до замелькавших у меня перед глазами черных точек, а с языка сорвалось звучное и сочное, но от того не менее безнадежное ругательство. Мне было отчего прийти в такое состояние, ибо в чертовой бумаге, обрекавшей человека на смерть, черным по белому было написано мое имя.

Ноги совсем перестали меня держать, и, не подвернись мне кресло, я упала бы на пол там же, где стояла. Вот и все. Все кончено. Недаром я думала, что даже терпению Робеспьера, как и моей ненависти к нему, где-то положен предел. Сегодня я воочию узрела границы и того, и другого.

Голоса, доносившиеся снизу, не смолкали, я услышала звонкий смех Норы, но ко мне все это больше не имело никакого отношения. Одна-единственная бумага выдернула меня из жизни и отбросила прочь, оставив там задыхаться, как мелкую рыбешку. Я была живым трупом. Я была пустотой.

Последняя мысль должна была сломить меня, но отчего-то придала мне безумных в своем последнем порыве сил. Я не буду собой, если позволю схватить меня так просто. Я не буду сидеть, сложа руки, дожидаясь, пока меня препроводят в тюрьму, а оттуда – на эшафот. Я буду пытаться спасти свою жизнь до последнего, бороться и защищаться, даже если это невозможно.

Схватив ордер, я метнулась из кабинета к себе. Дверь не стала закрывать – зачем? Совсем скоро эта комната, долгое время служившая мне приютом, опустеет навсегда, и чем позже Робеспьер поймет, что добыча ускользнула, тем лучше – у меня будет достаточно форы, чтобы выбраться из Парижа, а там пусть попробуют поискать меня на бесконечных французских дорогах. Куда отправиться? Над этим я даже не думала – пора навестить историческую Родину, через каких-то два года у власти там окажется тот, кого я знаю, кого смогу убедить в своей правоте, у кого смогу попросить защиты. Как много людей говорили, что он безумен, но все они были одинаково неправы, потому что настоящий безумец все это время жил со мной под одной крышей.

Чемодана у меня не было, поэтому взять с собой вещи представлялось невозможным. Пришлось ограничиться деньгами и документами – не так давно я уже делала все это, но тогда побег окончился неудачей, а меня спасло только чудо. Оно же, как я надеялась, поможет мне и в этот раз ускользнуть незамеченной.

– Куда вы собираетесь так поздно, Натали? – раздался за моей спиной севший, надтреснутый, но от того не менее узнаваемый голос.

Великому Мастеру ложи на вид было больше шестидесяти, но двигался и говорил он бодро, как двадцатилетний, в его голосе не было слышно старческого утомления, и в первую секунду, еще не увидев его лица, Анжела и вовсе подумала, что говорит с ровесником.

– Итак, – он пытливо посмотрел на нее; в его темных глазах отражался свет свечей, почему-то делая их похожими на кошачьи, – что нового?

– Сегодня Робеспьер покинул Комитет, – ничего не выражающим тоном отчиталась Энжи. – Говорят, Бийо-Варенн назвал его контрреволюционером.

– Не самые осторожные слова, – Великий Мастер покачал головой. – А что остальные? Не высказывались в чью-либо поддержку?

– Нет, – молвила Анжела с неприязнью. – Они молчали.

“Трусы”, – стукнуло в ее голове. Кем бы ни был Робеспьер, вся эта шваль, которая крутится вокруг него – много хуже. Они похожи на падальщиков, ждут, когда лев свалится, чтобы можно было заживо разорвать его на кусочки. Когда осудили Дантона, они слово боялись сказать, а когда будут судить Робеспьера – заорут громче всех. Наиболее мерзко было то, что многие из них – преданные и почтенные члены братства. Может, они и вовсе не стали бы ничего предпринимать, не появись Энжи со своей учебной миссией.

– Ну что ж, все идет неплохо, – кивнул Великий Мастер и вдруг поднялся с кресла в котором сидел, отошел к окну. Неровный свет фонаря очертил его грузный силуэт. – Жаль, конечно, что такой талантливый человек не пожелал присоединиться к нам.

– Вы находите его талантливым? – почтительно осведомилась Анжела, не шевелясь. Великий Мастер добродушно усмехнулся.

– Один мой друг… да, у меня тоже были друзья, представьте себе… встречался с ним. Дело было давно, Робеспьер был совсем молод, вчерашний студент, но на моего друга он произвел неизгладимое впечатление.

– Даже так? – из чистой вежливости уточнила Анжела. На нее саму Робеспьер не произвел вообще никакого особенного впечатления. Он казался обычным человеком, уставшим и нуждающимся в отдыхе, только и всего. Энжи, по правде говоря, плохо представляла себе, как этот персонаж смог подчинить своей воле всю страну и войти в историю под ярлыком одного из самых кровожадных тиранов. Какой из него тиран? Ему бы розы выращивать, а не лезть во всю эту дрянь…

– Да-да, – проговорил Великий Мастер с оттенком мечтательности, – мой друг потом в письме изливал мне свои восторги по его поводу. Жаль, что вскоре после этого он умер. И жаль, что Робеспьеру придется умереть. Но с этим ни я, ни вы ничего не сможете поделать. Bisogna morire.

– Что? – последних его слов Энжи не поняла. Великий Мастер вновь рассмеялся.

– Все время забываю, что вы – совсем другое поколение. Это строчка из песни, чрезвычайно популярной во времена моей юности. “Всем придется умереть”.

– Не очень-то оптимистично, – вздохнула Энжи. Великий Мастер покивал:

– Согласен с вами. Но песня эта неправа в корне. Тому, кто достигнет вечности, умирать не придется.

– Я знаю, – сказала она, пожалуй, чрезмерно дерзко, и тут же поспешила уточнить, – мэтр говорил мне.

Великий Мастер сделал шаг к ней, и свечи выхватили из темноты его широкую, многообещающую улыбку.

– У вас хороший учитель. Не разочаруйте его.

– Я знаю, – повторила она. – Я постараюсь.

Неизвестно к чему разразившись тихим смехом, Великий Мастер коротким жестом ее отпустил. Его кабинет Анжела покинула, вздыхая от облегчения – пусть Мастер и говорит с ней тепло, почти как с равной, и ни разу не сказал ничего дурного в ее адрес, от каждой беседы с ним у нее неизменно оставался неприятный осадок. По лестнице, ведущей вниз, она почти сбежала и, выскочив на улицу, с потаенной радостью сделала пару глубоких вдохов. Заволокшая Париж жара к вечеру рассосалась, и не без удовольствия Анжела купалась в наступившей прохладе.