Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)

– Просыпайся, – Антуан потряс его за плечи, – давай, а то я вылью на тебя ведро воды.

Как ни странно, угроза подействовала. На Сен-Жюста тут же уставились сразу два глаза – мутные и покрасневшие.

– Ч-что? – пролепетал Леба, пытаясь подняться. – Который час?

– Сиди уже, – приятель толкнул его обратно на скамейку. – Ты уснул, ты в курсе? Сколько ты спал сегодня ночью?

– Я вообще не спал, – признался Филипп, зябко ежась и обхватывая себя за плечи. – Я так волновался, что…

– Понятно. Идиот, – приговорил Антуан, усмехаясь. – А теперь ты уснул в какой-то помойке, вот, полюбуйся, – вытащив из волос Леба покрытую пылью травинку, он откинул ее в сторону и со снисхождением уставился на незадачливого друга. – И что теперь с тобой делать? У тебя, напомню, еще первая брачная ночь впереди. Ты же не хочешь огорчить прелестную Бабет?

– Не хочу, – произнес Леба испуганно. – И что мне делать?

Антуан скользнул по нему взглядом, оценивая масштабы катастрофы, и со вздохом ответил:

– Я сейчас притащу воды, попробуем привести тебя в порядок. Заодно успокою Бабет, а то она, того и гляди, упадет в обморок. Натали, посиди пока тут, я сейчас.

Всем, наверное, знакомо то неловкое чувство, когда ваш приятель уходит, оставляя вас наедине с другим своим другом, с которым вы до сих пор едва ли словом перемолвились. Вот и в тот момент я нервно сглотнула и ощутила, что вообще не знаю французского. Я бы в тот момент даже элементарной фразы не поняла бы, но Леба, наверное, ощутил то же самое, что и я, и поэтому не стал ничего мне говорить и молча принялся вычесывать из волос застрявший там мусор. Я сидела, ничего не говоря, до того момента, когда молчание стало совсем неловким.

– Наверное… – мне потребовалось несколько секунд, чтобы выстроить фразу, – наверное, вам снилось что-то хорошее.

– Мне снилась какая-то бессмыслица, – проговорил Филипп, отвлекаясь от своего занятия. – Что-то про вечность. Как вам кажется, в мире существует что-нибудь вечное?

Вопрос был не из тех, на который у любого человека сразу найдется ответ, но передо мной он лежал как на ладони, и я в нем не сомневалась ничуть.

– Конечно, – сказала я. – Конечно, существует.

Филипп вздохнул и приготовился что-то ответить, но обещавший быть интересным разговор оборвался, едва начавшись, потому что вернулся Антуан.

– Не забудь извиниться перед женой, – наставительно произнес он, ставя на скамейку кувшин с водой, – бедняга действительно переволновалась, что ты исчез. Эй, что это у вас с лицами?

Мы недоуменно уставились на него.

– Что?

Антуан недолго вглядывался в нас.

– Показалось, наверное, – наконец выдал он. – Говорю же, нельзя так пить…

И первую порцию воды из кувшина выплеснул себе в лицо.

Всякий раз, когда я вспоминала разговор с Антуаном, мной овладевала глухая печаль, и в такие моменты мало кто мог меня развеселить. Исключением был Дантон, с которым я последнее время все чаще сталкивалась, заходя вечерами к Люсиль и Камилю. Его шуточки мало кого могли оставить равнодушными, и моя грусть легко разгонялась в стороны, как тучи под порывом ветра, стоило мне посидеть рядом с ним хотя бы десять минут. Неудивительно, что у Демуленов я стала частой гостьей, благо против этого никто не возражал – Робеспьера я почти не видела, он дневал и ночевал на работе, Сен-Жюст тоже готовился к отъезду и редко когда мог уделить мне хотя бы пару минут. Но в доме Камиля меня всегда ждали и принимали с раскрытыми объятиями, поэтому я летела туда, когда представлялась возможность, не медля ни минуты, как бабочка на огонек.

– Натали, – от теплых объятий Дантона было не укрыться, но я и не пыталась, – какие новости?

– От кого? – я уселась за стол и сразу подвинула к себе бутылку вина.

– От Максима, конечно же, – усмехнулся Дантон, высадив остатки своего бокала залпом. – Что он говорит?

Такие вопросы он мне задавал впервые, и я растерялась.

– Ну… не знаю. Он все время работает…

– Ну еще бы, – добродушное выражение не сходило с лица моего собеседника, – выпнул меня из Комитета и зашивается…

– Выпнул? – о таком я впервые слышала. – Что это значит?

– Ну, выпихнул, слил, еще что, – отмахнулся тот. – Я, собственно, и не обижаюсь. Давно хотел отдохнуть от всего этого.

“Анализируй, – зазвучал у меня в голове знакомый голос, уверенный и язвительный, – ты пропускаешь факты через свою голову, как через решето. Думай, что значит каждое слово, которое ты слышала”.

Я пыталась думать. Последнее время я не читала ничего из политических газет – каждая казалась мне невероятно скучной и не стоящей внимания, – и теперь начинала об этом жалеть. Если то, что говорил Дантон, было правдой, то между ним и Робеспьером наметились какие-то разногласия. Но я не могла представить, из-за чего эти двое могут поссориться. Да, они совершенно разные по характеру и темпераменту, но это не мешает им отстаивать одно и то же дело. Или все не так, и я ошибаюсь?..

– …поэтому зимовать я собираюсь в деревне, – тем временем сообщил Дантон. – Хочу пожить, как обычный, много чего повидавший гражданин. Имею право?

– Как, – изумилась я, – и вы тоже уезжаете?

Дантон мигом обернулся ко мне. Взгляд его стал испытующим.

– “Тоже”? А кого еще ты имеешь в виду, Натали?

Не знаю, какого ответа он ждал, но я решила, что из того, что я собираюсь сказать, глупо делать секрет.

– Анту… то есть, Сен-Жюст уезжает в армию, – проговорила я. – И Огюстен тоже…

– А, – Дантон разом поскучнел, – это мне известно. Ну, скатертью им дорога и удачи на фронте. А я отправляюсь на отдых.

Подведя последними словами черту, он переложил себе на тарелку кроличью ногу и с аппетитом принялся ее поглощать. Ненадолго воцарилась молчание: Дантон был занят едой, Камиль же, кажется, подбирал нужные слова. На лице его была написана необычайная тревога.

– Нам, – это слово он произнес с какой-то особенной интонацией, но я не смогла понять, что бы она значила, – будет тебя не хватать, Жорж.

– О, уж вы, – точно таким же тоном ответил Дантон, – великолепно справитесь и без меня.

Камиль казался задетым его словами, но продолжать беседу не стал и после короткой паузы перевел тему.

Проводы Бонбона и Антуана были какими-то невнятными и прохладными. Особенный вклад в атмосферу вносил Робеспьер, менторски выговаривающий брату:

– Я хочу, чтобы ты писал нам каждую неделю.

– Хорошо, – согласился Огюстен, переминавшийся с ноги на ногу, как под взглядом сурового наставника. Все так же бесстрастно Максимилиан продолжал:

– Благоразумие всегда было одной из главных черт твоего характера, и я надеюсь, что оно тебе не изменит, – а затем обернулся к Антуану, поправлявшему перед зеркалом шляпу с пышным трехцветным плюмажем, – тебя это особенно касается.

– Да я понял, – скучающим тоном отозвался Сен-Жюст. Больше Робеспьер ему внимания не уделил и продолжил препарировать младшего брата:

– Помни о том, что ты – представитель нации, и старайся вести себя соответствующе…

Огюстен слушал все это, склонив голову, и мне неожиданно стало его жалко. Наверное, люди, отправляющиеся туда, где их могут убить, ждут чего-то более теплого, нежели эти монотонные нотации, но ожидать от Робеспьера проявлений чувств было равно ожиданию снега в середине августа. На прощание братья обнялись, и на этом Максимилиан, очевидно, посчитал формальности исполненными и отошел. Чувствуя, как в душу начинает медленно сочиться неприязнь, я шагнула к Бонбону и обняла его – по-человечески, а не по-паучьи.

– Возвращайся поскорее.

– Я постараюсь, – тихо ответил он, вздрагивая от волнения. – Буду скучать.

– Немедленно прекрати быть таким трогательным, – я была не в состоянии не ответить на его улыбку, – иначе я расплачусь.

Невозможно было представить, как я вообще могла когда-то на него обижаться. Вспомнив об этом, я ощутила, что заливаюсь краской, и с удивлением увидела, что на его щеках тоже проступает румянец.

– Знаешь, – пробормотал он, – я…

– Что?

Не стоило мне спрашивать – он сбился с мысли и замолчал, а я в очередной раз ощутила себя кошмарно неуклюжей. Прощание вышло смазанным: мы обменялись короткими поцелуями в щеку, он будто даже мне руку потянулся поцеловать, но вовремя опомнился и отступил к двери.

– Не забывай, – послышался за моей спиной прохладный голос Робеспьера, – каждую неделю.

– Обязательно, – подтвердил Бонбон и обернулся к Антуану. – Мы идем?

– Идем-идем, – тот в последний раз поправил плюмаж, напоследок полюбовался своим видом и распахнул дверь.

Долго еще я пыталась уверить себя, что все в порядке, просто жизнь продолжается и течет своим чередом, но упорно мне казалось, что ее движение лишь огибает меня, как стоячий камень, накрепко вросший в дно в тот самый момент, когда кинжал Шарлотты Корде вонзился Марату в сердце.

Октябрь подходил к концу, но холода все не ощущалось в Париже – стояла приятная прохлада, солнце редко когда скрывалось за облаками, и погода была исключительно мирной, чего не скажешь о том, что творилось на улицах. Бедняки бушевали, краем уха я слышала, что они требовали, и от этого меня охватывал грызущий ужас: народ требовал крови.

– Террора! Мы ждем террора! – звучало со всех углов.

– Террор в порядке дня!

Город был охвачен нервозом. Я иногда опасалась ходить по улицам, чувствуя, какими взглядами меня провожают. Вины за мной никакой не было, но им могло быть достаточно и одного моего приличного костюма, чтобы обвинить черт знает в чем. Прецеденты были – один раз на моих глазах из кареты выволокли и жестоко избили просто проезжавшего мимо мужчину в зеленом сюртуке. Лишь появление нескольких национальных гвардейцев успокоило бушующую чернь, и те разбежались, оставив несчастного на мостовой истекать кровью. Зрелище было настолько жуткое, что никто не решался даже подойти к нему. Наконец нашлись двое смельчаков, а вслед за ними – я.

– Как вас зовут, гражданин? – спросили они, помогая избитому подняться. – Где вы живете?

Имя его я не запомнила, а названный адрес заставил меня вздрогнуть. В этом же доме жил Бриссо.

Наверное, это было дурной знак, потому что на следующий же день я прочитала в газете о том, что арестованные федералисты, в числе которых был и мой старый знакомый, предстали перед революционным трибуналом. Статья любезно ознакомила меня и с подробностями: один из арестованных закололся ножом прямо в зале суда, остальных же ждала гильотина.

Марат запрещал мне сочувствовать его противникам. Но это были его противники, не мои. И он теперь мертв.

Моя рука, держащая газету, дрожала. Я вспомнила деньги, которые унесла из дома Бриссо: я не вынимала из сумки ни одного ассигната, и она лежала, спрятанная в моем шкафу, нетронутая. Возвращать их сейчас было бы глупо, и я это понимала. Тому, кому осталось меньше суток, деньги ни к чему. Но я не знала, что могу сделать еще, а сделать что-то я была обязана, иначе мне грозило мучиться угрызениями совести до конца своих дней. Мысль о том, что и я внесла свой вклад в то, что завтра всех этих людей убьют, я старательно к себе не подпускала, и отбивалась от нее, как могла, но она продолжала нападать на меня, как бешеное животное, царапая когтями по груди и стремясь дотянуться до горла.

Неизвестно, что пришло бы мне в голову в конце концов, но тут я вспомнила, что унесла из квартиры Бриссо не только деньги. Его плащ, который я накинула, чтобы хоть как-то прикрыть полуобнаженную грудь, до сих пор висел, уже основательно запылившийся, на вешалке в прихожей. Никто ни разу не спросил меня, откуда я его взяла.

“Вот за это, гражданин Марат, – подумала я, аккуратно складывая плащ вчетверо, – вы бы точно меня убили”.

Убил бы непременно, да его убили раньше. Впрочем, это не мешало мне все то время, что я убила на прогулку до Консьержери, ощущать между лопаток его неприязненный, колючий взгляд.

В камере смертников шло настоящее пиршество. На столе, установленном посреди просторного, сырого помещения, возвышались блюда с фруктами и графины с вином, были даже какие-то сладости из тех, которые, как я знала, нынче можно было достать только на черном рынке. Я не знала по именам почти никого из тех, кто собрался вокруг этого стола, и в полумраке с трудом могла различить лица, но Бриссо узнал меня сразу и, как призрак, выплыл мне навстречу.

– Посмотрите, граждане, – громко сказал он, – мы ее дождались!

– Ч… что? – я отпрянула, охваченная страхом; слишком жутким смотрелось это застолье живых трупов, ведущих себя, как ни в чем не бывало, как будто это не их головы должны были упасть в корзину завтра утром. Бриссо едко ухмыльнулся.

– Посланница с того света. От того, кто там нас ждет не дождется.

– Вообще-то, никто меня не посылал, – я отмерла и попыталась говорить уверенно, – я пришла сюда сама.

Бриссо вскинул брови.

– Вот как?

– Да, – я вытащила плащ; после обыска, которому меня подвергли на входе, он был скомкан и напоминал половую тряпку. – Держите, это ваше.

Бриссо взял плащ из моих рук и почти бережно провел по ткани ладонью, будто не имел возможности видеть и хотел проверить подлинность вещи на ощупь. Кто-то из сидевших за столом рассмеялся, и Бриссо подхватил его смех.

– Очень любезно с вашей стороны, – наконец сказал он; я ощутила, что от него сильно пахнет вином, и подавила желание поморщиться. – Здесь прохладно по ночам, знаете ли. Не хотите присесть?

Я решила, что он шутит.

– Присесть?

– Да, выпейте с нами стаканчик, – в одну секунду он оказался у меня за спиной и легко подтолкнул к столу, отчего у меня по позвоночнику пробежали мурашки. – Не бойтесь, ничего не отравлено.

Его голос над самым ухом прозвучал так близко, что я невольно дернула головой в сторону, спасаясь от скользнувшего по шее теплого дуновения. Бриссо усмехнулся, отходя на шаг:

– Неприятно, да? Говорят, только это и ощущает тот, кому отрубают голову. Только легкий ветерок, и все, далее – пустота.

Меня начала бить дрожь, и дело было явно не в сырости. Я даже рта не смогла открыть, чтобы ответить. Чувствуя, что все это происходит не здесь и не со мной, я сделала шаг вперед, и передо мной сразу же оказался свободный стул.

– Перемена мест! – пронеслось над столом. – Перемена мест!

Я обернулась на Бриссо, но он как раз в этот момент скрылся в пляшущих от свечей тенях, чтобы возникнуть спустя секунду на другом конце стола. Не переставая улыбаться, он сделал приглашающий жест:

– Садитесь. Налейте себе вина.

Мои соседи справа и слева одновременно отодвинулись в стороны, и я опустилась на стул осторожно, будто в ожидании, что сейчас из сиденья выскочат острия сотни иголок. Прежде чем схватиться за ближайшую бутылку, я огляделась и издала глухой вскрик: в углу камеры лежало нечто, прикрытое какими-то тряпками, и в его очертаниях безошибочно угадывался труп.

– Не бойтесь его, – сказал кто-то, сидевший слева, чьего лица я не видела, – это всего лишь Шарль, и он уже мертв.

– Впрочем, – тут же вступил в разговор Бриссо, – завтра ему тоже отрубят голову, как и всем нам. У них есть нечто вроде чувства юмора, знаете ли…

Я старалась не смотреть на мертвое тело, но оно приковывало взгляд, и я с трудом могла заставить себя глядеть на того, с кем разговариваю. Бриссо сел так, что мне было хорошо видно только его, остальных же я едва угадывала, и на секунду мне показалось, что прочие стулья, кроме моего и его, вовсе пусты. Наверное, так оно и было. Этих людей больше не существовало, их легким рочерком судейского пера вычеркнули из жизни, и то, что завтра предстояло сделать палачу, неожиданно представилось мне лишь пустой формальностью. Все они были ничем не лучше того мертвеца, что лежал в углу. Все они были пустотой.

– Итак, – Бриссо начал чистить апельсин, – зачем вы здесь?

– Пришла отдать ваш плащ, – честно ответила я.

– Не хотите, чтобы что-то обо мне напоминало? Понимаю, – кивнул он. – А как же сумка?

Остальные безмолвствовали. Ни у кого его слова не вызвали удивления.

– Это не ваши деньги, – брякнула я, на что последовал новый бесцветный смешок.

– Это деньги Питта, конечно же. Это он вам так сказал?

– Ну… – я не поняла, в чем подвох, и сочла за лучшее выпустить шипы, – да, он.

– Я же говорил, – вздохнул Бриссо, – он видел лишь то, что хотел видеть. Но я вынужден вас огорчить – эти деньги были переданы мне вовсе не Питтом и должны были пойти совсем не на уничтожение республики.

– А на что же?

Все вокруг меня зашушукались. С видом конферансье, готового объявить смертельный номер, Бриссо откинулся на спинку стула, причем лицо его приобрело благодаря теням какое-то зловещее выражение.

– Вы хотите знать? – проникновенно спросил он, и я поежилась. – Что ж, завтра мне снесут голову с плеч, поэтому я расскажу. Итак, представьте себе…

Тот, кто сидел слева от меня – с трудом я узнала его, это был Верньо, – безумно сверкнул глазами и отпил вина. Я последовала его примеру, подумав мимолетом, что если не выпью прямо сейчас, то мне грозит сойти с ума.

– Представьте себе даму, жену одного неаполитанского графа, – начал Бриссо, лениво крутя в пальцах чайную ложечку, – она путешествует по Европе и по наивности своей хочет заехать в Париж. Наша доблестная полиция, разумеется, хватает ее уже на заставе и препровождает в тюрьму. Девушку совсем некому защитить, и совсем скоро она должна оказаться перед судом. Но вдруг…

Он порывисто встал, отчего пламя свечей тревожно колыхнулось, и скользнул в тени, окутывавшие стол. Я больше не видела его, только слышала постепенно приближавшийся голос:

– Вдруг на сцене появляется ее муж, который безумно любит супругу и ради ее спасения может пойти на любые жертвы. И он решается на подкуп, для чего во Францию переправляется некоторая сумма денег… в английских фунтах, потому что неаполитанские деньги слишком тяжелы, а наши ассигнаты не стоят ничего.

Я пила и пила вино, будто это могло меня отвлечь. Но то, отдаваясь горечью в горле, падало в желудок тяжелыми ледяными комьями.

– Некоему влиятельному политику, члену Конвента, отнюдь не чуждо милосердие – он же понимает, что графиня виновата лишь в том, что оказалась не в том месте не в то время, – и он соглашается вступить в… преступный сговор, – голос Бриссо был уже совсем близко, и я непроизвольно вжалась в стул. – Но тут…

Ложка, которую он до сих пор держал в руке, упала рядом со мной на стол, и ее тихий звон так резко ударил мне по ушам, что я чуть не вскрикнула.

– Но тут в дело с присущей ему грацией вламывается сам Друг Народа, с которым мы давно точим друг на друга зуб, – сообщил Бриссо и вдруг погладил меня по плечу, будто стряхивая пылинки, – и его милая помощница.

Над столом послышались смешки. Я плюнула на приличия и допила вино одним глотком.

– Воспользовавшись моей добротой, она проникает ко мне в дом и крадет сумку с переданными деньгами, – сказал Бриссо и продолжил свой путь вокруг стола; теперь его безликий голос с каждой секундой отдалялся. – Получается небольшой казус: один из помощников Фукье-Тенвиля уже сжег дело, пока оно не дошло до обвинителя, но охрана, которая должна была вывести девушку и закрыть глаза на побег, своей доли получить не успела. Выходит, графиня так и остается в Консьержери… хотя, по документам, никогда сюда не попадала.

Молчание было ему ответом. Я чувствовала, что многие взгляды устремлены на меня, но не смогла ничего, кроме как беспомощно пискнуть:

– Вы врете…

– Нет, – просто ответил он, вновь опускаясь на свое место. – Перед смертью люди, как правило, не врут. Но вам легче поверить в обратное, чем в то, что все совсем не так, как вам кажется. Еще вина?

– Спасибо, не надо, – чувствуя, что меня начинает мутить, я поднялась. – Я лучше пойду…

– Как жаль, – вздохнул Бриссо, – что рядом нет Марата, чтобы привести в чувство ваши представления о том, что происходит.

Я хотела бросить в него бокалом, но поняла, что не могу пошевелить рукой. Меня это только подстегнуло.

– Заткнитесь, – зло процедила я. – Он спас мне жизнь.

– О, – Бриссо в притворном удивлении приоткрыл рот, – против такого аргумента я не могу спорить.

Я подождала, не захочет ли кто-нибудь еще заговорить, готовая, если что, отразить десяток нападений. Но пустота, разделявшая меня и его, продолжала безмолвствовать. Тогда я развернулась и пошла к двери. Хотелось как можно скорее выбраться на воздух.

– Благодарю за плащ, – нагнал меня голос Бриссо. – А деньги я дарю вам. Употребите их на что-нибудь полезное. Освободите кого-нибудь из тюрьмы, например.

– Обязательно воспользуюсь вашим советом, – скривилась я, чтобы он не увидел моего настоящего лица.

– Это не совет, гражданка, – медленно произнес он, – а наставление. Совет будет другой.

Я не донесла до кованой двери поднятый кулак.

– Какой же?

– Не повторяйте мою ошибку, – Бриссо сжал бокал в руке так, что ножка жалобно затрещала, – выберите правильную сторону.

Я понятия не имела, о чем он говорит, но у меня не было желания уточнить. Мне казалось, что если я немедленно не уберусь из этой камеры, то меня стошнит. Так что если он и ждал каких-то вопросов, то не получил их. Давая себе клятву, что никогда больше не зайду в это кошмарное здание по доброй воле, я гулко постучала в дверь.

Пустота провожала меня тихим многоголосым смехом.

Утром меня разбудило пение. Я поначалу перевернулась на другой бок, слишком сонная для того, чтобы определять источник звука, но спустя секунду подскочила, как ужаленная. Пели на улице – там же, где доносился шум толпы, цокот копыт и пронзительный, но заглушаемый куплетами скрип телег.

Конечно же, это были они. Они ведь не могли не совершить напоследок что-нибудь подобное.

Те, кого везли в телегах к эшафоту, горланили во весь голос “Марсельезу”. Я распахнула окно, чтобы высказать им все, что я об этом думаю, но все слова застряли в горле, когда я увидела, что ставни всех близлежащих домов наглухо закрыты. Взгляды тех, кто ехал в телегах, мигом приковались ко мне, и меня будто пронзила сотня отравленных стрел.

– Твою ж мать, – пробормотала я вполголоса по-русски, отступая. Тут волосы мои взметнул порыв налетевшего ветра, в котором мне на секунду почудилось смрад дыхания смерти, и я, на секунду ощутив себя невесомой пушинкой, едва не потеряла равновесие. Силы снова подойти к окну, чтобы закрыть его, у меня нашлись не сразу, и когда я это сделала, процессия уже удалилась.

“Никогда, – металось у меня в голове что-то невразумительное, – никогда больше, ни за что”.

В небе послышался удар грома, и сырой ветер снова завыл в переулках. Собирался дождь. В Париж пришла осень.

========== Глава 18. Правосудие и справедливость ==========

Последние слова Бриссо не выходили у меня из головы. Спустя неделю после нашего странного прощания я поймала себя на том, что все время обдумываю их – за скудным завтраком или объясняя Клоду хитросплетение очередной теоремы, прихлебывая вечерний чай или пытаясь увлечь себя книгой, – и поняла, что больше так продолжаться не может. Что-то надвигалось, что-то огромное, темное и пугающее, и предчувствием этого дышало все, даже погода: я не могла вспомнить, когда последний раз улицы Парижа освещало солнце, много дней небо было непроницаемо-серым и казалось набухшим, лишь одного удара грома хватало ему, чтобы разразиться густым и хлестким ливнем. Не могла не чувствовать надвигающуюся угрозу и я – пусть мои писательские таланты весьма скромны, но то, что называется чутьем, во мне за несколько лет работы пробудилось в полной мере. Поэтому я, неожиданно для себя, решила последовать данному мне совету и в тот же вечер, облачившись в свой “маскировочный”, как я его называла, костюм, оставленный мне Маратом, отправилась в клуб кордельеров.

Внутрь меня пустили без проблем – секьюрити у входа даже не удостоили меня вниманием. В зале, как всегда, было невероятно много народу, и сквозь витавший в воздухе гул я плохо слышала, о чем кричат с трибуны. Одно я знала точно: голос оратора был мне знаком.

– Кто выступает? – спросила я, пихнув локтем какого-то мужика.

– Папаша Дюшен! – ответил он, даже не повернув головы в мою сторону.

Я почувствовала, как у меня будто бы начинают ныть сразу все зубы. “Папаша Дюшен” действительно был мне знаком – газета, от которой за километр разило вульгарщиной, была прямым конкурентом “Публициста Французской республики”, и последний, увы, еще летом начал безнадежно проигрывать напористому, резкому, не следящему за словами противнику. Марат, конечно, отзывался о редакторе “Дюшена” со всем возможным снисхождением в голосе, но я не могла не видеть, как он бесится подчас по его поводу.

– Можешь убраться к папаше Дюшену, – любил повторять он, когда мы в очередной раз не сходились во мнениях, – там тебе самое место.

Или:

– Ты действительно думаешь, что я буду печатать эту чушь? Или лучше к папаше Дюшену, может, после такого он закроется!

Я настолько увлеклась воспоминаниями, что забыла на минутку, где нахожусь, и только когда кто-то наступил мне на ногу, смогла вернуться в реальность и принялась активно работать локтями, протискиваясь к трибуне. Кто-то осыпал меня проклятиями, но мне не было до этого никакого дела: хотелось взглянуть хоть одним глазом на того, кто последнее время начинал задавать тон не только в клубе кордельеров, но и на улицах Парижа. Все чаще я слышала упоминания об этом человеке, экземпляры газеты которого ходили по рукам: после гибели Марата ничто не мешало “Дюшену” раскрутиться на полную, а ее редактор не производил впечатления человека, который будет упускать подвернувшуюся возможность. Немного пошевелив мозгами, я даже смогла вспомнить его имя. Жак Рене Эбер.

– Что бы мы делали без гильотины? – как раз в этот момент крикнул он, сорвав гром аплодисментов. – Без нашей благословенной национальной бритвы?

Я снова вспомнила гремящие телеги, едущие по улице Сент-Оноре, и содрогнулась всем телом. Но чудовищно было не столько то, какие вещи произносил Эбер. То, что его поддерживали единогласно, было намного хуже.

– Все они, – воодушевленно продолжил он, – аристократы, спекулянты, бриссотинцы… Все они заслуживают лишь одного!

– Смерть им! – заорал кто-то с заднего ряда.

– Смерть! Смерть! – громыхнуло под сводами многоголосым эхом. Одна я, охваченная страхом и отвращением, не нашла в себе сил раскрыть рта, а через секунду поняла, что Эбер нашел меня взглядом и смотрит, не отрываясь. С такого расстояния я не могла увидеть выражение его глаз, но меня все равно пробрало холодом, будто я находилась не в душном, наполненном людьми помещении, а в глухом погребе, одна в четырех стенах, покрытых налетом инея. Толпа вокруг меня продолжала бесноваться, но меня уже ничего не волновало: вместе с приступом внезапной тошноты пришло и осознание, что с меня довольно. Тут я видела и слышала достаточно. И я начала пробираться обратно к дверям.

Я слышала, что про Эбера многие говорят: вот новый Марат, достойный продолжатель его дела. Теперь я поняла, что делать такие сравнения могли лишь люди, которые не знали ни одного, ни другого.

Домой идти не хотелось, и я решила прогуляться немного по саду рядом со старой церковью. Я свернула на первую попавшуюся аллею, оказавшуюся пустынной, и неторопливо двинулась вперед, глядя куда-то в пространство перед собой, как вдруг за моей спиной послышались чьи-то мелкие и торопливые шаги. Обернувшись, я обомлела. Ко мне приближался Эбер.

– Я думал, вы ушли, – голос у него, когда он не вопил, оказался приятный и вкрадчивый, разве что немного хриплый, – очень торопился, хотел поговорить.

– О чем? – прохладно осведомилась я, недоумевая, что этому человеку могло от меня понадобиться. Увидел, что я молчу, а не ору со всеми, и решил разоблачить меня как контрреволюционера? Нет, тогда бы он сделал это еще в клубе, чтобы все слышали, а не наедине.

– Пройдемся? – предложил Эбер, бегая взглядом по моему лицу; я невольно поежилась, но кивнула:

– Почему нет.

На аллее, кроме нас, не было ни единого человека. Я слышала где-то в отдалении нестройный хор мужских голосов, но они доносились с дальней от нас стороны сада, и поэтому никто не мешал нам разговаривать. Эбер шел рядом со мной, сложив руки за спиной, и улыбался беспрерывно, что придавало ему удивительно благообразный вид.

– Как к вам лучше обращаться? – спросил он, чуть усмехаясь. – “Гражданин” или “гражданка”?

Я вспыхнула, хотя, казалось бы, должна была давно привыкнуть, что мой неуклюжий маскарад вряд ли может кого-нибудь обмануть. Эбер мигом заметил мою досаду.

– Нет, нет, – засмеялся он, – дело вовсе не в вашем внешнем виде. Просто у меня, представьте, тоже есть осведомители. И они мне рассказали много интересного в свое время.

– Так вы, получается, мной интересовались? – мигом напряглась я. Эбер с покаянным видом развел руками:

– Это так. Хотелось узнать, что это за… огненная девица рядом с Другом Народа. Никаких дурных намерений, только это.

Странно, как он умудрялся располагать к себе. На что я была настроена не верить ни единому его слову, все равно принимала сказанное им за непреложную правду. И даже улыбнулась в ответ, не успев себя сдержать:

– Вы мне льстите.

– О нет, – ответил он, склоняя голову набок, – льстец из меня очень плохой. Я хотел сделать вам одно предложение.

– Какое? – уже без шуток заинтересовалась я. От Эбера можно было ожидать чего угодно, но у него все равно получилось меня удивить, и поэтому я внимательно слушала, что он сказал мне, понизив голос, что придало нашей беседе какой-то таинственный оттенок.

– Не буду скрывать – меня привлекли ваши заметки.

– Ч… что?

– Ваши заметки, – повторил он, – то, что вы писали для Друга народа. У вас отличное бойкое перо, и я бы пригласил вас присоединиться ко мне еще тогда, но ко мне поступили сведения, – тут на его губах проступила тонкая улыбка, – что… в силу некоторых обстоятельств… вы вряд ли ответите согласием.

Я не поняла, на что он намекает – была слишком ошарашена его интеллигентным тоном, чтобы отвечать. Сказал бы мне кто-нибудь, что этот представительный, почти щеголевато одетый человек, похожий на школьного учителя или писателя, только что призывал рубить головы всем без разбора, а на страницах своей газеты, не утруждаясь выбором выражений, кроет своих политических противников чуть ли не матом, я бы, наверное, рассмеялась.

– Но теперь, когда все изменилось, – тем временем продолжал Эбер, явно наслаждаясь моей реакцией, – я думаю, что у нас есть темы для разговора.

– Какие? – пискнула я, стараясь понять, что мне в нем не нравится. Казалось, мне не привыкать, что человек на трибуне и человек вне трибуны могут различаться кардинально, как раличается оболочка и то, что скрыто под ней. Но в Эбере, сколько бы он ни навешивал на себя преувеличенно мирный вид, меня что-то пугало.