Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 46 страниц)

– Дрова нынче дороги, – пояснила Шарлотта, заметив, что я ёжусь, и опустилась за обшарпанный деревянный стол, на котором, кроме полупустой бутылки и щербатого стакана, не было ничего. – Сейчас все дорого. Кроме жизни, конечно. Не могу припомнить, когда за нее могли дать меньше.

Я нерешительно помялась, прежде чем сесть на колченогий табурет: меня одолевали сомнения, не подломится ли он подо мной. Но потом я вспомнила, что последнее время ввиду скудного и нерегулярного питания стала походить на анорексичку, и примостилась на жестком дереве, стараясь не всадить себе занозу.

– Выпьешь? – Шарлотта тряхнула бутылкой. Судя по запаху, содержимое было редкостной дрянью, но мне было плевать.

– Давай.

На столе появился и тут же наполнился еще один стакан.

– Вот так шутит судьба, – усмехнулась сидящая передо мной женщина. – Мои настоящие родственники думать про меня забыли. А фальшивые, поди ж ты, навещают.

– Вовсе они про тебя не забыли, – поспешно заговорила я, думая, конечно, не о старшем Робеспьере, а о младшем, но Шарлотта отмахнулась:

– Да не ври. Я и так все знаю. Они же доверчивые, их оболванить – раз плюнуть…

– Про Максимилиана я бы так не сказала, – осторожно проговорила я, пробуя вино. На вкус это была малоприятная смесь дешевого шнапса с виноградным соком и уксусом, и я деликатно отставила стакан подальше от себя. Шарлотта не обратила на это внимания – кажется, я сумела не на шутку ее задеть.

– Да как ты такое говоришь? Да что ты вообще о нем знаешь?

– Достаточно, – хмуро ответила я, готовясь, если что, увернуться от летящей бутылки. – Ты вообще видела, что происходит?

– Видела, – ответила она с достоинством. – Из дома я часто выхожу.

– Ну и…

– “Ну и”, – передразнила она меня и опрокинула остатки своего вина. – Все сейчас только про него и говорят. Одни, мол, “он нас всех спас”, другие – “он нас всех перебить хочет”… как будто он один все решает, и больше никто.

Я не знала, как выразить, насколько очевидным мне это кажется, и просто сидела, ошеломленно хлопая глазами. Блуждающий взгляд Шарлотты тем временем споткнулся об оставленный мною стакан.

– Ты не будешь?

Я помотала головой.

– Я выпью?

Я столь же энергично покивала, и женщина с явным удовольствием сделала еще глоток. Я решила не думать, сколько она уже пребывает в таком состоянии, раз может пить эту бурду, даже не морщась.

– Бедный мой брат, – тяжко вздохнула она, склоняясь над столом и подпирая кулаком щеку. – Заморочат ему там голову…

– Ему заморочишь, как же, – я сама была уже не рада, что пришла.

– Да что ты вообще знаешь, – сказала Шарлотта с презрением. – Видела бы ты его раньше…

– Когда? – сонное оцепенение, которое я видела в ее серых глазах, начало мало-помалу передаваться и мне.

Шарлотта подняла стакан и мутно посмотрела сквозь него на покрытые разводами каменные стены.

– Знаешь, – вдруг заговорила она; язык ее порядочно заплетался, и я с трудом могла различать сама, – я последнее время только и думаю, что об одной истории…

– Какой?

Женщина испустила вздох, как будто сама не хотела мне ничего говорить, но обреченно понимала, что развязавшийся язык уже не повинуется ей. Безучастно она щелкнула ногтем по звонко отозвавшейся стенке бутылки.

– Наша мать умерла, когда мы были совсем маленькими, – сказала она, словно это ничего не значило. – Максим, я помню, места себе не находил… но когда отец сошел с ума и сбежал из дома, думая, что сможет разыскать нашу мать где-то в чужой стране, куда она просто переселилась после смерти… с ним случилось что-то совсем странное.

Слабых рук Шарлотты, конечно, не могло хватить, чтобы открыть запертую изнутри дверь чулана, но девочка все равно продолжала упорно тянуть за медное кольцо ручки.

– Максим! Выходи оттуда, Максим!

Ни звука не прозвучало в ответ: ни слов, ни какого-то шевеления. Шарлотта вдруг подумала, что брат, может, там тоже умер, как и мама, и в ужасе начала тянуть ручку с утроенной силой. Но дверь оставалась закрытой.

– Выходи! – повторила девочка, чуть не плача; рукавом она неловко вытерла нос, прежде чем продолжить свои бесплодные попытки. – Хотя бы отзовись, Максим! Ты же не сможешь сидеть там все время!

– Смогу, – вдруг донесся до нее приглушенный, какой-то задушенный голос, больше похожий на шепот. Шарлотта замерла, не отцепляясь от кольца, не веря, что впервые за несколько часов, проведенных в чулане, брат наконец решился что-то сказать. Но дальше его голос сбился на невнятное бормотание, и Шарлотте пришлось приникнуть ухом к щели между досками, чтобы различить слова.

– Они умерли, – повторял брат, как молитву, – умерли, умерли, умерли. Они лежат в могилах. А здесь будет моя могила. Здесь нет ни окон, ни дверей. И света нет. Здесь я тоже умру.

– Максим! – вскричала Шарлотта, охваченная страхом, но брат как не слышал ее.

– Зачем людям жить, если они все равно умирают? В мире нет ничего вечного. Поэтому я отсюда не выйду.

Не понимая, о чем он говорит, но инстинктивно чувствуя, что это какие-то ужасные, неправильные вещи, Шарлотта потрясенно отступила. Бормотание за дверью стихло, зато за спиной у девочки раздались тяжелые шаги прибывшего сегодня дядюшки. На Шарлотту дядюшка поглядел с сочувствием, на дверь – со снисхождением.

– Не вылез еще? – спросил он. Шарлотта покачала головой. – Ну и черт с ним, сам вылезет, ты меньше на него внимания обращай…

Решительно дядюшка взял Шарлотту за руку и поволок прочь от чулана, в гостиную, где уже давно стыл скромный ужин. Не имея сил сопротивляться, девочка повиновалась, но весь остаток вечера против воли думала о том, что ей удалось услышать, приникнув к шершавой деревянной двери.

Шарлотта стряхнула в стакан последние капли со дна бутылки и уставилась на меня, оценивая произведенное впечатление. Я очень кстати вспомнила, что надо вдохнуть – горло уже начало нехорошо сводить.

– А… а что было потом?

– Что интересно, – медленно проговорила Шарлотта, болтая остатки вина на дне стакана, – дядюшка оказался прав. На следующее же утро Максим вышел из чулана.

– Вышел? – глупо переспросила я, пытаясь осознать услышанное. Шарлотта с ничего не выражающим видом пожала плечами и сделала последний глоток. Несколько капель соскользнули с ее подбородка и, упав на грудь, мгновенно пропитали заношенную бежевую косынку.

– Ну да. Наверное, кто-то показал ему что-то вечное…

Эбера везли на казнь. Он был не один, но я не знала никого из тех, кого везли в одной телеге с ним, и поэтому мой взгляд был прикован только к нему. Выглядел папаша Дюшен жалко: бледный, трясущийся, он затравленно озирался из стороны в сторону, будто надеясь, что откуда-нибудь придет ему подмога. Но ждать подобного было бы смешно: бедняки, еще недавно готовые носить Эбера на руках, теперь вместо слов одобрения выкрикивали ему проклятия. Баба, стоявшая рядом со мной, упражнялась в ругани так, что у меня еще долго звенел в ушах ее визгливый голос: “Чертов ублюдок! Все знают, он был заодно с аристократами!”. Переменчивость народного мнения давно уже не вызывала у меня удивления, но от Эбера я, признаться, ожидала большего – точно не того, что перед лицом смерти он будет так отчаянно трусить. Казалось, от слез его удерживало только то, что разучился плакать он уже очень давно.

На секунду мы встретились взглядами, но я не думаю, что он узнал меня: вряд ли в его помутившемся сознании сейчас могли воскреснуть хоть какие-то воспоминания. Но я все равно отвела взгляд, словно устыдившись.

На самом деле стыда я не чувствовала. Но и былого презрения или злорадства – тоже. Все эмоции облетели, как листья с осеннего дерева, оголив лишь сухое и четкое: “Сейчас убьют еще одного человека”.

На площадь Согласия я не пошла, что там творилось, не видела, и уж тем более не слышала монотонного перестука ножа гильотины, но торжествующий, затопивший улицы рев толпы оказался достаточно красноречивым. Я подняла голову к небу и прикрыла глаза, чтобы не выкатились из них слезы. Сейчас я как никогда ясно осознавала, что Камиль был прав.

“Твоя очередь, Дантон”.

Не стоило мне искать встречи с Дантоном. Да что уж там – никому сейчас не стоило искать встречи с Дантоном. Но я все равно упорно рыскала по саду Тюильри в надежде увидеть знакомую грузную фигуру, хотя не представляла даже примерно, что хочу ему сказать. Я пыталась сочинить на ходу, но слова разлетались из головы прежде, чем я успевала собрать их в связную фразу. Поэтому, когда я наконец-то догнала Дантона, неспешно мерившего шагами аллею в дальнем конце парка, меня хватило только на невнятное “эм”.

– А, это ты, – он вроде бы и рад был меня видеть, но одновременно мечтал как можно скорее от меня отделаться. – Как жизнь?

– Неплохо, – я старалась говорить непринужденно и вообще делать вид, что я не при чем. – А у вас? Я соскучилась во вашим сборищам…

Он посмотрел на меня, прищурившись, явно оценивая, искренне я говорю или нет. Я попыталась приобрести невинный вид, но Дантон не стал меня щадить:

– Возможно, скоро ты будешь скучать по ним еще больше.

У меня тоскливо заныло сердце. Если даже он сдается, неужели ничего уже нельзя изменить?

– Что это значит? – спросила я обреченно, не оставляя ему сомнений, что знаю ответ на этот вопрос.

– Ты и сама понимаешь. Но я бы на твоем месте не вешал нос раньше времени.

Меня словно кто-то подцепил на крючок и с силой дернул, выдергивая из мутной воды, в которой я плавала все последнее время. Ощущение это было мне знакомо, но я не сразу смогла в него поверить.

– Вы думаете, – я говорила тихо, боялась спугнуть надежду, – все еще может обойтись?

– Про “обойтись” я бы не стал говорить, – таинственно произнес Дантон. – Но есть у меня пара идеек, как обернуть все, что происходит, в нашу сторону.

– Каких идеек? – не преминула полюбопытствовать я, на что тут же получила звонкий щелчок по кончику носа.

– Все тебе расскажи. Ну уж нет, пусть это будет секретом.

– Я думала, мы… – я замялась, подбирая нужное слово, – ну… в одной лодке плывем.

Дантон хохотнул.

– В одной лодке? Нет, детка, это даже для меня слишком, хотя меня, – он подмигнул, – называют самым безнравственнм человеком в республике. Нет, даже не думай об этом.

Меня захлестнула пронзительная, какая-то детская обида. Почему меня никто не воспринимает всерьез? Из-за возраста? Но Марату это не мешало, хотя он был старше и Дантона, и Камиля!

– Знаете, что… – начала я, но мой собеседник резко перебил меня.

– Даже не думай, говорю. О сборищах пока забудь. И вообще, тебе же лучше, чтобы тебя со мной не видели.

– Меня не волнует, – гордо сказала я. Дантон посмотрел на меня, как смотрят на ребенка, извалявшегося в грязи и довольно сообщающего об этом родителям. Брови его сурово сдвинулись на переносице, а тон из насмешливого стал твердым:

– Я не люблю повторять. Забудь об этом. Это не твое дело.

– Другие люди так не считали, – надулась я. Дантон недолго соображал, о ком я говорю.

– Марат? Ты уж прости меня, но что взять с сумасшедшего? Для него это было нормально – втянуть тебя в это по самые уши, но для меня, извини, нет. Я пока в своем уме.

Я отшатнулась, будто он ударил меня чем-то обжигающе горячим. У меня в голове не укладывалось, что происходит. Почему все, кого я знаю, так изменились? Почему они говорят такое, что я раньше представить в их устах не могла? Сначала эта болезнь поразила Антуана, потом Камиля, теперь и Дантон пал ее жертвой. Кто дальше? Огюстен? В Робеспьере-старшем-то я никогда не сомневалась…

– Ну и пожалуйста, – выплюнула я и, не прощаясь, почти побежала прочь из сада. Но чем дальше я удалялась от Дантона по хлюпающей слякотью аллее, тем явнее вызревала у меня мысль все-таки прийти к нему сегодня вечером. Пусть после этого прогоняет сколько угодно, зато увидит, что я не трушу.

Последнее слово заставило меня остановиться. По иронии судьбы, я сделала это напротив витрины того самого ателье, где когда-то работал Шарль, и смогла, закусив губу, внимательно рассмотреть свое отражение в стекле. Мне никто не мешал – ателье выглядело опустевшим и заброшенным, хотя внутри еще различалось какое-то шевеление. Я разглядывала себя долго, впав в какое-то подобие транса, пока меня не выдернул из него случайный прохожий, неловко толкнувший меня плечом.

– Ничего, гражданин, – сонно пробормотала я в ответ на сбивчивое извинение и побрела к дому, давя искушение обернуться.

Я сама себя не могла убедить, что не трушу.

Ужины в доме Дюпле последнее время стали какими-то тихими: непринужденный разговор могли поддерживать только я с Бонбоном и Нора, но последняя не спустилась, сославшись на головную боль, а мне по понятным причинам кусок в горло не лез. Обратил на это внимание даже Робеспьер, с которым мы последнее время вообще не заговаривали:

– Вы хорошо себя чувствуете? Вы почти не едите.

– Спасибо, отлично, – пробормотала я, не поднимая на него глаз: боялась, что он сможет прочесть мои намерения по выражению моего взгляда. Я чувствовала еще несколько секунд, что он продолжает смотреть на меня, а потом меня будто отпустили сжавшиеся было холодные щипцы, и я подумала, что опасность миновала. Рано радовалась, как выяснилось.

– Вы не хотите выпить чаю? – вдруг спросил Робеспьер, когда с едой было покончено. – Поговорить… я имею в виду, у меня в кабинете.

Я от удивления даже рот открыла. Мне не удалось припомнить, когда мы последнее время беседовали наедине. Предчувствие подсказывало мне, что лучше отказаться, благо Робеспьер вряд ли этому удивится, но любопытство, то самое чувство, которое никогда не доводило меня до добра, пересилило.

– Хочу, конечно… – пробормотала я, поднимаясь. Не знаю, почудилось ли мне, но Робеспьер после этого коротко и удовлетворенно чему-то кивнул. Если и был у него какой-то план, то работал он даже лучше, чем ожидалось.

Сколько бы времени ни проходило, а в кабинете Робеспьера я ощущала себя одинаково неуютно: всякий раз, переступая его порог, я чувствовала себя так же, как год назад, потрясенная и напуганная, не в состоянии до конца понять, где оказалась. Хозяин кабинета тоже по-прежнему казался мне холодным и устрашающим, но тут дело было в другом – я просто лишний раз убедилась, что первое впечатление часто оказывается самым правдивым.

– Мы давно не разговаривали, – заметил он, расставляя чашки. – Может, вы хотите что-нибудь мне рассказать?

Я вспомнила, что он знает про статью, и против воли съежилась, хотя хотела расправить плечи и бросить ему в лицо что-нибудь обличающее. Но от Робеспьера никакой угрозы не исходило, что, однако, не мешало ему ужасно натянуто улыбаться. Если это была попытка внушить мне доверие, то одна из самых провальных, с которыми мне приходилось сталкиваться.

– О чем вы хотите поговорить? – спросила я, стараясь говорить твёрдо. – Я даже не знаю…

Я готовилась ко всему – что меня сейчас обвинят, что на меня сейчас наорут, даже к тому, что в книжном шкафу заранее припрятана парочка солдат, которые тут же арестуют меня, – но только не к тому, что Робеспьер произнесет абсолютно непринужденным тоном:

– Какие у вас планы на вечер?

– Э… ну… – я потерялась и несколько секунд не могла даже припомнить, что планировала на время после ужина. – Ну…

– Собираетесь куда-нибудь?

– Д… да я не знаю, – брякнула я первое, что пришло в голову. – Это имеет значение?

Робеспьер коротко отпил из чашки и посмотрел на меня спокойно и серьезно.

– Да, Натали. Это имеет значение.

Мне хватило этого многозначительного заявления, чтобы взвиться:

– Это мое дело, куда я собираюсь вечером.

– Несомненно, – ответил он и схватил какую-то резную склянку. – Может быть, насыпать вам сахару?

– Сахар? – удивилась я. – У вас есть?

– Совсем немного, – кивнул он и в подтверждение своих слов подвинул ко мне небольшой стеклянный футляр. На дне оставалось чуть-чуть белой крупы, и я высыпала себе в чашку почти все.

– А вы?

– Нет, спасибо, – качнул головой Робеспьер, – я всегда пью без сахара.

Не отрывая подозрительного взгляда от его лица, я сделала маленький глоток. Потом еще и еще один. На вкус чай был совершенно нормальный, и я понемногу успокоилась.

– В Париже сейчас небезопасно, – мерно заговорил мой собеседник, нервно сжимая и разжимая пальцы вокруг стоящей на блюдце чашки. – Поэтому мне стоило бы попросить вас не покидать сегодня дом.

– Я все равно уйду, – упрямо сказала я. Робеспьер вздохнул.

– Если бы я хоть на секунду сомневался в этом…

Меня внезапно прошиб холодный пот. Что я тут делаю? Он просто заговаривает мне зубы!

– Послушайте, – я поставила жалобно звякнувшую чашку на стол, – все это очень мило, но мне пора…

И тут случилось то, отчего я пришла в настоящий ужас. Я попыталась встать с кресла, но поняла, что не могу этого сделать – все тело будто налилось свинцом, который медленно, но верно подбирался к моему сознанию. Это было похоже на сильнейшую усталость после долгого дня: разом отяжелевшие мышцы ныли и немели, а странная сонливость мешала соображать. Глаза у меня начали неумолимо закрываться, и я все силы употребила, чтобы прогнать прочь обволакивающую меня пелену, но борьба моя была заведомо бесплодной.

– Вы… – язык тоже отказался повиноваться мне и ворочался с трудом. – Да как вы…

– Ради вашего же блага, Натали, – заметил Робеспьер и щелкнул крышкой своей фальшивой сахарницы. – Сожалею.

Отравил! Я судорожно поискала взглядом на столе что-нибудь острое: просто схватить и ударить, на это у меня должно было быть достаточно сил. Подошел только небольшой перочинный ножик, и я потянулась к нему так отчаянно, как, наверное, ни один верующий не тянулся бы к божественному свету. Тяжело было даже поднять руку, но я переборола себя, попыталась встать…

– Натали, – Робеспьер чуть приподнялся, – что вы делаете?

Мне не хватило самую малость до того, чтобы дотянуться до костяной рукояти: кулак мой судорожно сжался в нескольких сантиметрах от ножа, а потом я, утратив равновесие, скатилась со стула на пол. Головой я при этом ударилась о край стола, но боли не ощутила, только мысли стали какими-то нечеткими и гулкими.

– Натали, – Робеспьер склонился надо мной; лицо его было бледно до синевы, – вы не…

Я могла бы схватить его за горло – как легко, наверное, свернуть ему шею! – но было уже слишком поздно, меня неотвратимо засасывала бездна сна. Я не смогла даже слова больше произнести и лишь закрыла глаза, признавая свое поражение. Я больше ничего не видела и не ощущала, но слух почему-то отключился последним, и до него успел донестись взволнованный голос Робеспьера из коридора:

– Бонбон, помоги мне. Натали стало дурно, отнеси ее в комнату.

Я хотела крикнуть, что он все врет, но вместо этого издала невнятный стон, когда меня ласково обхватили и подняли от пола. Только после этого сознание покинуло меня окончательно.

========== Глава 23. Мы справимся ==========

Сон, сковавший мое тело, неохотно выпускал меня из своих холодных щупалец, и просыпалась я с трудом, борясь с поминутно накатывающим желанием снова провалиться в дрему. Даже открыв глаза, я не сразу поняла, где нахожусь, и какое-то время плавала между сном и реальностью, в мутной жиже из обрывков воспоминаний о вчерашнем вечере. Голова была неимоверно тяжела, будто я вчера выпила слишком много вина, и приподнять ее от подушки мне стоило гигантского усилия воли. Зато я кое-как осознала, что нахожусь в своей комнате, что, несмотря на полумрак, наполнявший ее, солнце уже давно встало, просто кто-то заботливый задернул шторы, чтобы яркий свет не беспокоил меня. Слабо чертыхнувшись, я попыталась встать и едва не скатилась с кровати на пол. Все тело залило онемение, будто я отлежала все мышцы разом.

– Черт, – сипло повторила я, опрокидываясь обратно на подушку. Взгляд мой зацепился за стоящий рядом с кроватью стакан с водой, и я, тут же ощутив ужасную сухость в горле, потянулась к нему. Но, стоило моим пальцам коснуться холодного стекла, как я отдернула руку, будто ударившись током. Я вспомнила все.

Робеспьер… чем он напоил меня? Уж не тем ли же самым снотворным, которое я когда-то подлила Бриссо? И зачем он это сделал? “Для вашего же блага”, – так он сказал, но он этим оправдывает все дерьмо, что творится по его вине. Почему он решил усыпить меня? Чтобы я осталась дома и не ходила к Дантону?

Дантон!

Медлить и разлеживаться дальше было нельзя. Силы у меня взялись мгновенно, стоило только захотеть, и я вскочила с постели, заставляя себя стоять ровно и не пошатываться. Слабость все еще одолевала меня, но я попыталась загнать ее на второй план и, одевшись, побежала вниз. По пути, правда, я едва не врезалась в дверной косяк и чуть не скатилась по лестнице, пересчитав ступеньки носом, но это были слишком незначительные мелочи, чтобы обращать на них внимание.

– Привет, спящая красавица, – хмыкнула протирающая пыль в гостиной Виктуар, увидев меня. – Как самочувствие?

Ее дежурный вопрос я проигнорировала – не думаю, что она сильно на это обиделась.

– Какое сегодня число?

– По-старому или по-новому? – уточнила Виктуар. – Если по-новому, то тринадцатое. А если по-старому, то первое.

Первое апреля… получается, я проспала целую ночь. Что же произошло в эту ночь, от чего Робеспьер решил такой ценой меня огородить? Ответа у меня пока не было, но я решила не спрашивать у Виктуар – кому-кому, а этой девице я ни на йоту не доверяла. Впрочем, теперь я ни к одному из обитателей этого дома доверия не испытывала, все они действовали заодно с Робеспьером, так или иначе. Поэтому лучшим выходом мне виделось отправиться к единственному, кажется, во всем Париже человеку, который все еще не потерял рассудок – Люсиль.

– Когда придешь? – спросила Виктуар, увидев, что я натягиваю пальто.

– Тебе зачем знать? – огрызнулась я. – Шпионишь на Робеспьера?

– Больно надо, – презрительно фыркнула девица и вернулась к уборке. Отсутствие желания продолжать беседу было полностью взаимным, и я, радуясь про себя, что никто не стал меня задерживать, выскочила на улицу.

Всего нескольких минут мне хватило, чтобы понять, насколько взбудоражен город. Когда арестовали Эбера, на улицах не чувствовалось и половины того волнения, которое бродило по ним сейчас. Царил равномерный и тревожный гул, какие-то новости передавались приглушенно и полушепотом из уст в уста, разом затихая при приближении подозрительно молчащих и внимательных, неприметно одетых людей – шпиков Комитета Общественного Спасения. Мне, к сожалению, не удалось услышать, о чем говорят – до моего слуха долетали лишь невнятные обрывки фраз, которые казались мне полностью лишенными смысла. Говорили о Дантоне, о том, что он скоро предстанет перед трибуналом, но это вызывало у меня лишь нервную ухмылку. Надо было быть точно не в своем уме, чтобы представить, что Дантона могли арестовать.

“Нет-нет, все нормально”, – не прекращала повторять себе я, пробираясь сквозь наводнившую улицы толпу, через гул голосов, как сквозь плотную пелену. – “Все будет хорошо, просто надо все выяснить, и тогда…” Что будет тогда, я не могла додумать – мысли зациклились на одном и том же, и сквозь это плотно замкнутое кольцо не могло прорваться ничего из внешнего мира. Даже когда я четко услышала от какого-то парня “Дантон арестован”, эти слова скользнули мимо моего сознания, никак его не задев. Эти слова относились к какой-то иной реальности, а в моей – этого не могло быть, потому что не могло быть никогда.

И все-таки эти ужасные, невозможные вещи говорили вокруг меня слишком много и слишком часто, мой спасительный щит угрожающе затрещал и я, чувствуя, как мутнеет в голове, к дому Демуленов бросилась почти что стремглав, на бегу зажимая уши. “Не может быть, – пульсировало в висках, – не может быть, они не посмели бы, они бы никогда этого не сделали”. Но моя последняя надежда рассеялась призрачной дымкой в одно мгновение, когда я что было сил забарабанила в дверь дома Камиля и услышала доносящиеся изнутри сдавленные женские рыдания.

– Не может быть, – проговорила я вслух и схватилась за дверной косяк. Силы начали утекать из меня с утроенной скоростью, будто во мне ударом ножа проделали огромную брешь. – Люсиль! Люсиль!

Она открыла дверь и тут же бросилась обнимать меня – заплаканная, с опухшим от слез лицом, лихорадочно дрожащая и удивительно, как никогда, беспомощная. Я растерянно прижала ее к себе. Странно, но от того, что кто-то рядом, мне не стало лучше, наоборот – больнее.

– Камиль?.. – тихо спросила я, глядя в ее помутневшие от ночи без сна глаза. Люсиль не надо было ничего говорить. Она просто кивнула.

Пронзительный вскрик против воли вырвался из моей груди, как будто меня только что ударили наотмашь. На секунду мне показалось, что я сейчас снова упаду без сознания, но я заставила себя не делать этого: я же держу Люсиль, нельзя, чтобы мы рухнули вдвоем.

– Заходи, – прошептала она, отстраняясь, и поспешно затянула меня в дом, тщательно заперла дверь на щеколду. – Я… я здесь с ночи сижу… с того момента, как его увели…

В гостиной ничего не изменилось, но она неожиданно показалась мне потускневшей и опустевшей. На полу возился с игрушкой необычно тихий Орас. Не было слышно даже тиканья часов – посмотрев на циферблат, я увидела, что их стрелки замерли.

– Он знал, что это произойдет, – Люсиль обвалилась на стул и подперла рукой голову. По лицу ее с новой силой покатились слезы, а надтреснутый от рыданий голос сорвался. – Он говорил мне, что его предали, что его скоро казнят… а я не хотела верить…

Она свистяще вдохнула, намереваясь снова заплакать, и я тут же оказалась рядом, обняла ее, давая возможность уткнуться мне в плечо. Я не хотела думать, что испытывала она, когда за Камилем пришли солдаты, как провела эту ночь в одиночестве, сидя в темной гостиной, пока я, по милости Робеспьера, дрыхла как сурок вместо того, чтобы поддержать ее.

– Почему? – спросила она, поднимая голову. – Почему это происходит? Ведь все было так хорошо… и я думала…

Трясущейся рукой я осторожно вытерла слезы с ее щек. Она не обратила на это внимания и продолжала смотреть на меня упрямо и с какой-то обидой, словно я знала ответ на ее вопрос и отказывалась говорить ей.

– Может, все образуется, – я обязана была это сказать, хотя непонятно было, кого я пытаюсь убедить: ее или себя. – Их будут судить. Может, они смогут защититься. Подумай, ведь во всей стране нет лучшего оратора, чем Дантон.

На ум мне пришли спасительные воспоминания о суде над Маратом. Тогда тоже считали, что дело его дрянь, и оправдать себя подсудимому не удастся, но он сделал это, обвел всех вокруг пальца и вернулся в Конвент триумфатором. Казалось бы, ничто не мешало мне надеяться на то, что Дантон повторит это, возможно, даже с большим блеском и непринужденностью, но какой-то тихий, настойчивый голос подсказывал мне: то, что было с Маратом – уже давно в прошлом, теперь все будет по-другому.

Большой удачей для Робеспьера было то, что он почти не показывался дома, зашиваясь в Комитете с утра до ночи. Наверное, если бы я встретила его в те дни, то убила бы на месте, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Раз за разом я вспоминала, как он впервые привел меня в дом к Камилю, которого называл тогда своим лучшим другом, познакомил с ним и Люсиль. Неспроста я тогда удивилась, что у такого человека, как он, вообще могут быть друзья. Теперь, спустя год, все встало на свои места, мне оставалось только удивиться силе собственной интуиции. И ярость от этого закипала во мне только сильнее, не находила выхода и поэтому изливалась на всех понемногу. Мне было за это немного стыдно, но контролировать это я не могла – поднимавшаяся злость была в разы сильнее меня и с легкостью заставляла меня говорить такие вещи, о которых я раньше не задумывалась.

– Максим себя в гроб сведет, – вздохнула Нора утром следующего дня за завтраком. – Он опять ночевал в Тюильри. И когда теперь он придет…

Пресная каша, которую я лениво ковыряла, неожиданно встала у меня в горле непроходимым комом. Я почти отшвырнула ложку.

– Как ты можешь его любить? – отрывисто спросила я, глядя в побледневшее лицо Норы. – После всего, что он творит?

Она вздрогнула, часто задышала, как после быстрого бега, и положила ладонь себе на грудь в попытке успокоиться.

– Он не чудовище, – тихо сказала она. – Он просто запутался…

– А, ну конечно, – хмыкнула я и поднялась из-за стола; аппетит у меня пропал окончательно, как будто мне только что под видом ароматного блюда попытались всучить живого слизняка. – Ему просто наплевать на чувства других людей, признай. Он и тебя отправит на гильотину, если посчитает нужным.

Нора тоже подскочила со стула. Глаза ее медленно наполнялись слезами.

– Не говори так!

– А то что? – усмехнулась я почти с азартом. – Наябедничаешь ему?

Она застыла, не произнося ни звука, с приоткрытым ртом, а я, ощущая себя победительницей, поспешно ушла. Только через несколько минут бесцельной прогулки по полупустым улицам я начала осознавать, что лучше было бы удержать себя за язык, но забирать свои слова назад означало врать в первую очередь самой себе. В любом случае, я сказала правду, какой бы неприглядной она ни была. А с Норы давно уже пора было снять розовые очки.

Успокоив себя последней мыслью, я решила сделать то, от чего безуспешно пыталась отговорить себя второй день подряд: сходить на заседание суда. До сих пор я не решалась прийти туда в последней отчаянной попытке отгородиться от происходящего, убедить себя, что все это происходит не сейчас и не рядом со мной. Я боялась прийти туда и увидеть, как тех, кого я считала своими друзьями, медленно и верно подталкивают к могиле, невзирая на их бесстрашное и подчас безрассудное сопротивление. Может, я бы хранила иллюзии, что они выпутаются, если бы когда-то давно, в другой жизни, не видела слишком часто воочию подобные зрелища. Вряд ли политические процессы изменились с веками. Правосудие никого не волнует, цель – убрать неугодных.

И все-таки я пришла на суд. Грубо растолкала толпящихся в зале санкюлотов и пробилась почти в первый ряд, чтобы видеть обвиняемых хотя бы мельком, сквозь штыки выстроившихся перед напирающими зрителями национальных гвардейцев. Первым я заметила Фабра – он сидел, понуро склонив голову, как заводная игрушка, из которой вынули механизм, и, кажется, был лишен всякого интереса к происходящему. Камиль сидел рядом с ним, бледный и необычайно решительный. На судей он смотрел исподлобья, поминутно закусывая губу, и мелко дрожал, отчего у меня тоскливо сжималось и замирало сердце. Больше, чем когда-либо, мне захотелось его обнять.

Что до Дантона, то его не было нужды искать взглядом. Его было очень хорошо слышно.