Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 46 страниц)

Я застыла на постели, будто меня окатили ведром воды. Странно, как до сих пор мне не приходила в голову эта мысль. Пусть весь мир сходит с ума, но в нем всегда будет оставаться один-единственный человек, все еще сохранивший рассудок. Он всегда был добр ко мне, защищал меня и оберегал по мере своих сил, ничего не требуя за это взамен, и если он тоже умрет просто потому, что был связан с этой безумной компанией, а я не попытаюсь его спасти, я никогда не прощу себе этого.

Ногой я запихнула сумку под кровать, чтобы избежать преждевременных вопросов, если в комнату вдруг войдет кто-то из домочадцев, и вышла из комнаты. Побег ненадолго откладывался. Я не хотела совершать его одна, но единственным, кто мог послужить мне спутником и компаньоном в полном опасностей путешествии, был Огюстен Робеспьер.

Когда я зашла в его спальню, он сидел, забравшись с ногами на постель, и внимательно изучал какую-то книгу. Рядом с его кроватью на тумбочке стояла свеча, возле нее – опустошенная банка из-под чего-то, похожего на джем или варенье, и блюдце с мелкими конфетами, из которого Бонбон таскал себе по одной. На меня, открывшую дверь, он поначалу не обратил внимания, и мне пришлось тихо покашлять.

– Натали? – он вскинул на меня взгляд и тут же порозовел, будто смущаясь того, что я застукала его в подобной неформальной обстановке; от меня не ускользнул вороватый жест, которым он подвинул подсвечник чуть в сторону, будто тот мог закрыть от моего взгляда пустую банку. – Заходи.

Я тщательно закрыла дверь за собой – не хотела, чтобы кто-нибудь нас услышал. Бонбон нахмурился:

– Что случилось?

Простой вопрос обескуражил меня. Случилось столь многое, что, когда я попыталась вспомнить все это разом, оно просто не уместилось в моих мыслях. Поэтому я не смогла сходу соорудить ответ и продолжила молча смотреть на Огюстена, чувствуя, как у меня начинает предательски подрагивать нижняя губа.

– Что с тобой? – испугался он, вглядевшись в мое лицо, и тут же, взяв за руки, подвел к кровати. – Тебе плохо? Лучше присядь…

Неожиданно лишившаяся всякой воли, я послушно опустилась на жестковатую, застеленную хрустящей простыней перину. Бонбон сел рядом, осторожно накрыл мои ладони своей:

– Скажи мне, что произошло. Я могу помочь?

Я все так же молча помотала головой. Надо было говорить, надо было рассказать ему все, но у меня так некстати отнялся язык. Мне не сразу удалось заставить его повиноваться мне, и за те секунды, что я пыталась сделать это, Огюстен успел легко приобнять меня за плечи – от тепла его руки стало будто бы легче.

– Нам надо бежать, – прошептала я, поднимая голову и встречаясь с ним глазами; в очередной раз удивилась я, насколько его взгляд, мягкий и согревающий, не имеет ничего общего со взглядом его брата. – Нам надо бежать, Бонбон, иначе они нас убьют.

Он закаменел, будто в одну секунду жара, заполонившая комнату, сменилась лютым морозом. Даже в свете свечей я увидела, как отливает от его лица кровь.

– Кто нас убьет? – спросил он резко, сильнее сжимая мое плечо; было не больно, но я почувствовала, что выскользнуть не удастся. – Значит, Максим был прав? В республике действительно новый заговор? Что ты об этом знаешь?

– Да… – кивнула я, чувствуя, как постепенно утекают из меня силы вместе с прошлой решимостью. – Заговор… против Ро… Максимилиана. Его хотят убить. И Антуана, и… и тебя.

На его лицо мгновенно набежала тяжелая тень, и на миг он стал до того похож на брата, что я в страхе замерла. Но заговорил Бонбон своим обычным голосом, пусть и несколько приглушенным:

– Кто они? Ты знаешь их имена?

– Я… – разговор повернул куда-то не туда, и я приложила все усилия, чтобы вернуть его в заготовленную колею, – Бонбон, это неважно. Все зашло слишком далеко, даже Максимилиан понимает это. Нам надо бежать. Тебе и мне. Вдвоем.

Он недолго смотрел на меня в изумлении, словно не мог поверить своим ушам. А потом сказал вдруг – тем же самым тоном, каким я в свое время объясняла Клоду элементарные правила математики:

– Но я не могу. Я не могу бросить Максима…

– Бонбон, пойми, – чувствуя, как меня по капле начинает заливать отчаяние, я прижалась к нему и ощутила, как он неловко обнимает меня подрагивающими руками, – он уже знает, что скоро умрет. Но я не хочу умирать. Я не хочу, чтобы ты умер…

Последние слова я произнесла совсем тихо, но они, несомненно, долетели до него. В следующий момент он чуть отстранил меня и внимательно посмотрел мне в лицо – я увидела, что он до странности сосредоточен, будто только что решился на что-то, на что уже давно не мог решиться. Неестественно сверкающий взгляд и прикушенная нижняя губа служили тому подтверждением.

– Бонбон, – я начала подозревать, что что-то не так, но было уже поздно, – я…

Я не договорила, потому что он внезапно обхватил мое лицо ладонями, не давая возможности отвернуться, и, порывисто наклонившись, поцеловал меня.

Это было до того неожиданно, что я не сообразила даже оттолкнуть его или попытаться вырваться – просто меня разом покинули все остатки сил, и я безвольно обмякла в руках Огюстена, как соломенная кукла, разомкнула губы, повинуясь ему, но на поцелуй не ответила – слишком сильно было потрясение, оглушившее меня, как удар чего-то тяжелого, до замелькавших перед глазами алых кругов. Не знаю, сколько это длилось – может, всего несколько секунд, а может, целый час, но этого времени хватило мне, чтобы исполнится ощущением, что меня только что макнули во что-то мерзкое.

Оборвав поцелуй, он снова отстранился и посмотрел на меня со странной, кривой улыбкой, которая могла обозначать сразу все – и извинение, и робкую надежду, и торжество того, кто наконец-то достиг цели, к которой стремился уже не один месяц. Стремился, не считаясь со средствами, притворяясь моим другом, нежничая со мной и расточая мне внимание – только для того, чтобы сейчас, когда я беспомощна и загнана в угол, воспользоваться этим, чтобы получить желаемое.

Первым моим порывом было закричать от боли и ярости, захлестнувших меня в один момент, отвесить Огюстену звонкую пощечину и убраться прочь, но рука моя лишь судорожно дернулась и так и не занеслась для удара. Мысль, пришедшая мне в голову, была убийственна, но верна: может, он на это и намекал? Одна я далеко не уйду, это знаем мы оба. Но я могу попробовать купить его согласие пойти со мной… пусть даже и такой ценой.

Главным было не ошибиться, не дать ему повода сказать, что я слишком плохо выполнила свою часть нашего негласного договора. Поэтому я усилием воли заставила себя не думать о том, что собираюсь сделать. Пусть тело останется лишь оболочкой, с которой он сотворит, что захочет. Душа моя в этот момент будет далеко и никак от этого не пострадает. По крайней мере, на это я очень надеялась.

С трудом шевеля захолодевшими руками, я медленно начала расстегивать пуговицы на жилете. Смущенную улыбку изобразить не забыла – мол, я не против, я вся твоя, а ты мне нравишься уже давно. Получилось, наверное, не очень убедительно, потому что он замер с расширенными глазами, и наблюдал за тем, как я раздеваюсь, не сделав ни малейшей попытки как-то мне помочь. Впрочем, это было даже лучше – унижаться, так до конца.

Пол в его комнате неожиданно показался мне холодным, и я, закончив стягивать белье и чулки, неловко переступила с ноги на ногу. Мне казалось, что меня выставили на всеобщее обозрение, что на меня пялятся десятки глаз, и больше всего мне хотелось закрыться, убежать, спрятаться в укромном местечке, где никто не сможет меня найти. Но я вспомнила сотоварищей Бийо, которые наверняка разыщут меня везде, и заставила себя шагнуть к Огюстену, протянуть руку и погладить его по лицу.

– Бонбон, – знакомое прозвище теперь отдавало чем-то прогорклым, и мне хотелось выплюнуть его навсегда, чтобы никогда больше не произносить, – почему ты еще одет?

Простой вопрос, произнесенный, как мне казалось, достаточно соблазнительно, заставил его ожить. Не прекращая скользить жадным взглядом по моему телу, Огюстен перехватил мою руку и прижался к ней губами – до того горячими, что мне захотелось отдернуться.

– Скажи, что ты мне не снишься, – пробормотал он, обнимая меня за талию и неторопливо укладывая на прохладные простыни; я ощутила себя лягушкой в лаборатории, которую сейчас будут потрошить наживую, и когда пальцы Огюстена коснулись моей груди, вздрогнула, как если бы к моей коже поднесли скальпель.

– Я тебе не снюсь, – проговорила я, не улавливая смысла собственных слов. Если он хочет, чтобы я это сказала – пускай. Я все, что угодно скажу, только бы он не бросал меня одну.

Мои слова послужили ему одобрением, и я не успела вздохнуть, как он оказался надо мной. Никогда я раньше не думала, что кого-то может быть так много, но Огюстен сжал меня, как тисками, не только в своих руках – меня окружил его запах, тепло, которое источало его тело, и я почувствовала, что ничего своего у меня уже не остается, и я начинаю беспомощно задыхаться. Но и это было не худшее: хуже было, когда он начал целовать меня, оставляя на лице, груди и животе горячие, мокрые следы, которые в первую секунду жгли, как огнем, а потом заставляли зябко вздрагивать от каждого дуновения воздуха. Как Огюстен раздевался, я не видела, ибо предпочла закрыть глаза; но, неловко обнимая его, я чувствовала каждый недостаток его тела, от чрезмерно пухлых, рыхлых боков до россыпи мелких родинок под правой лопаткой. Отвращение пробирало меня настолько сильно, что я, как ни старалась, не смогла это скрыть.

– Ты в порядке? – участливо спросил он, прерывая серию влажно-скользких поцелуев ключицы. Молясь о том, чтобы ничто меня не выдало, я покивала:

– Да… да, продолжай.

Он вернулся к своему занятию, казалось, с удвоенным услием, и я изо всех сил старалась делать вид, что мне хорошо – изображала вздохи, подавалась навстречу, для чего приходилось воображать, будто постель протыкают раскаленные ножи, и меня проткнут тоже, если я не приподнимусь. Не получалось даже представить, что я не с Огюстеном лежу в постели, а с кем-то другим – настойчиво лез в нос его сладковатый, терпкий запах, который не мог принадлежать никому другому; на секунду мне почувствовались в нем отголоски спиртного, и, когда я вспомнила, что Огюстен позволил себе за ужином пару бокалов вина, меня начало тошнить.

Я не была возбуждена; как от этого вообще можно быть возбужденным? Это было похоже на визит клиента к проститутке – он играет в нежность и заботу, потому что ему захотелось, а она должна подстроиться под условия игры, потому что это ее единственное средство к существованию. Я не могла забыть лезвие гильотины, которое продолжало угрожать мне; глядя безотрывно в потолок и машинально предоставляя Огюстену терзать мою шею и плечи, я почти что видела, как оно висит над моей головой, готовое в любую минуту сорваться вниз. Вот, кажется, и кровь капнула… нет, это просто настойчивые, вездесущие губы Огюстена оставили на моей коже очередной мокрый след.

– Ты очень красивая, – прошептал он мне в самое ухо, легко, почти что ненавязчиво касаясь моего колена. Я знала, чего он хочет, и заставила себя покорно развести ноги. Внутри у меня все холодело и сжималось, я старалась расслабиться, но тщетно – боль неприятно резанула меня, и я не смогла сдержать мучительного вздоха. Надо было отвлечься от того, что происходит, любой ценой, иначе мне грозило разрыдаться прямо здесь и сейчас, под человеком, которого я никогда не знала и которому отдала себя для того, чтобы спасти свою чертову, никчемную жизнь.

Он еще шептал что-то, судя по интонации, ласковое, но я не слушала – считала про себя секунды, напряженно думая, когда же этот ад закончится. Никогда я не думала, что притворяться так сложно, а ведь мне придется делать это бесчетное количество раз, пока буду вынуждена находиться с ним рядом. Эта мысль сломила меня окончательно, и я, не заботясь уже о том, как выгляжу, испустила глухое и безнадежное рыдание.

Он, слава богу, не услышал или принял это за стон удовольствия – как раз в этот момент он застыл, вытянувшись в струну и закатив глаза: ему явно было не до моего самочувствия, он, судя по лицу, получал чистое, незамутненное наслаждение. Впору было за него порадоваться, но я решила, что сделаю это как-нибудь в другой раз – стоило ему восстановить дыхание и вернуть взгляду осмысленность, как я тут же сделала попытку выползти из-под его тяжелого, непереносимо жаркого тела. Он не стал мне мешать и скатился в сторону, на подушки, тут же слабо чертыхнулся, вытащил из-под себя позабытую в запале книгу и, не имея возможности дотянуться до тумбочки, положил ее рядом с собой. Я лежала, не дыша, и ждала, что он скажет – от его вердикта зависела моя жизнь.

Он заговорил не сразу – какое-то время молчал, глядя в потолок, и я следовала его примеру: как ни стучала у меня в голове тревожная мысль, что мы упускаем драгоценное время, я не чувствовала в себе сил даже пальцем пошевелить. Словно я извалялась в грязи с ног до головы, и теперь она застыла, сковывая все мои движения.

– Натали… – он перекатился на бок и приобнял меня, начал ощупывать и поглаживать, будто ища те места на моем теле, до которых еще не успел добраться и оставить на них свой след, – я не думал, что все так получится, но… я просто голову потерял…

– Мы оба ее потеряем, если не поторопимся, – я нетерпеливо стряхнула его руку и приподнялась. – Я… с радостью повторю это все, но когда мы окажемся подальше от Парижа, ладно?

Поднялся и он. Я бы даже сказала – подскочил, как ошпаренный. Лицо его, только что хранившее благостное и удовлетворенное выражение, перекосилось в болезненной гримасе.

– Ч… что? – он смотрел и на меня, и куда-то мимо, точно не видя. – Нет, не говори этого. Не говори.

– Не говорить чего? – спросила я, чувствуя подступающий вал злости. – Мы уходим, Бонбон, милый. Или ты меня завалил из любви к искусству?

Он продолжал смотреть все тем же жутким, немигающим взглядом. И молчать.

Мне все стало ясно в один миг. Все, что я сделала только что, перемолов себя в клочья, переступив через собственную природу – все было напрасно. Он и не собирался никуда убегать. Может, просто захотел порадовать себя напоследок, прежде чем отправиться на эшафот вместе со своим братцем.

Все-таки они все здесь безумны. И милый, добрый Бонбон, которого я знала, был лишь галлюцинацией, миражом, который рассеялся сейчас, обнажив его истинное лицо. Как я могла надеяться на него? Сейчас это казалось настолько невероятным, что я сама над собой посмеялась – отрывистым, пронзительным смехом, напоминавшим кошачье мяуканье.

– Натали… – он протянул ко мне руку, как слепой, ищущий опору, но я резво отдернулась и, спрыгнув с кровати, начала собирать по полу свою разбросанную одежду. Смех продолжал душить меня, и вместе с ним к горлу подступали слезы.

– Сволочь, – проговорила я, натягивая рубашку и набрасывая на плечи жилет; застегивать его не стала, чтобы не тратить время. – Ты воспользовался мной! Просто так! Потому что тебе захотелось!

Обвинения, казалось, потрясли его, но он ни слова не произнес, чтобы опровергнуть их. Просто продолжал следить взглядом за тем, как я одеваюсь, а меня его молчание бесило даже больше, чем любые лицемерные отговорки:

– Я думала, ты мой друг, Бонбон. Я тебе верила, оказывается, зря. Не знаю, как тебе пришло это в голову, но… – тут слезы все-таки выкатились у меня из глаз, и я вытерла их рукавом рубашки – движение получилось слишком резким, щеку легко засаднило, но это подстегнуло меня подобно удару кнута, – у тебя прекрасно получилось. Наслаждайся.

– Натали…

– Видеть тебя не могу, – сообщила я почти что веселым тоном, открывая дверь. – Надеюсь, ты свалишь из моей жизни и больше никогда в ней не появишься. Счастливо оставаться.

И побыстрее ушла, иначе мне грозило расплакаться, а Робеспьер-младший и без того достаточно насмотрелся на меня слабую. До своей комнаты я дошла на подгибающихся ногах, ничего не соображая и не думая. Все, что я чувствовала в тот момент – что у меня между бедер все еще осталось влага, и все, что я желала в тот момент – поскорее смыть ее, словно это могло мне помочь забыть обо всем. На край сумки, выглядывающий из-под кровати, я посмотрела с печальной ухмылкой. Мысль о побеге теперь вызывала у меня только скептический смешок.

В коридоре послышались шаги, и я вздрогнула, решив, что это Огюстен решил пойти за мной, но у меня тут же отлегло от сердца – для него неизвестный ступал слишком тихо, и я приоткрыла дверь, ничего не опасаясь.

– Ай!

Элеонора, одетая в одну длинную рубашку и пеньюар, со свечой в руках, едва не врезалась в мою дверь и теперь смотрела на меня испуганно и напряженно, как школьник, которого застукали за списыванием. Я быстро окинула ее взглядом, и этого хватило мне, чтобы заметить мелкие мятые складки на сорочке, наливающийся красным след на шее и растрепанные, свалявшиеся в патлы волосы. Впрочем, один румянец, выступивший на щеках Норы, говорил сам за себя.

– Кажется, не у одного Бонбона сегодня веселая ночка, – хмыкнула я. Нора растерялась – конечно, вряд ли она ждала от меня подобного замечания.

– Что? При чем тут Бонбон?

– Ни при чем, – тяжело вздохнула я, думая о том, как сейчас разденусь и тщательно оботрусь полотенцем. – Это я о своем. Приятных снов.

Она ничего сказать не успела, как я уже закрыла дверь и, на всякий случай заперев ее изнутри, тяжело осела возле нее на пол. Надо было, действительно, раздеться и вытереться – но сил не было. Надо было продолжать жить – но и на это сил у меня уже не осталось. Если и была у меня какая-то воля к продолжению собственного существования, то вся она осталась в спальне Огюстена Робеспьера – одна из самых бесполезных жертв, когда-либо принесенных. Я никого не могу спасти. Я даже себя не спасу. Но, подумав так, я отчего-то не испытала страха. Наверное, он остался там же.

Я посмотрела в окно, в разлившуюся за ним черноту усеянного звездами неба. Скоро должно было начать светать.

“Хочу, чтобы все закончилось”, – возникла последняя мысль в моей усталой голове.

Конец действительно был близок.

========== Глава 31. Меньшее зло ==========

– Я прошу слова!

Взволнованное приглушенное гудение, заполнившее зал заседаний Конвента, смолкло в один миг, будто кто-то резко захлопнул дверь. Сен-Жюст поднялся с места и, не встречая ни малейшего сопротивления, начал спускаться к трибуне, провожаемый взглядами всех, кто находился в тот момент в зале. Не смотрели на него лишь двое: Робеспьер, напряженный, как струна, держащий спину идеально прямо и делавший вид, что он, в общем, готов ко всему (выдавала его лишь мелкая капля пота, медленно катящаяся по виску) и его младший брат, необычайно подавленный и бледный, не интересовавшийся ничем рядом с собою, безотрывно смотрящий запавшими глазами в одну точку. Сен-Жюст проследовал мимо них, не удостоив взглядом. Точно так же он не посмотрел и на расступившихся перед ним депутатов Болота. Шаги его отдавались тревожным эхом в повисшем пронзительном молчании, но никто не пошевелился, никто даже не подумал что-то возразить.

– Пока я не начал, – оказавшись на трибуне, произнес Сен-Жюст спокойно и веско, обводя зал холодным, с тенью насмешки взглядом, – никто не хочет выйти?

Ответа не было. Столпившиеся у подножия кафедры депутаты неосознанно подступили ближе друг к другу, сбиваясь в нестройную кучу, но никто из них даже не посмотрел в сторону двери. Сен-Жюст на секунду прикрыл глаза. С лица его на секунду слетело решительное и жесткое выражение – оно стало умиротворенным, как у спящего. Но это продолжалось лишь неуловимый миг; неторопливо разложив перед собой покрытые широкими, размашистыми строчками листы, оратор сделал глубокий вдох и заговорил.

Просыпаться не хотелось: я смеживала веки, переворачивалась с боку на бок, чтобы не дать лучу проникшего сквозь задернутые шторы солнца упасть мне на лицо, но заснуть снова не удалось, сколько бы я ни прилагала к этому усилий. Пришлось все же открыть глаза, и реальность тут же обрушилась на меня вместе с воспоминаниями о вчерашней ночи. Я в одно мгновение вспомнила, что вчера произошло, что я наговорила Огюстену, и ощутила, что в груди начинает что-то мучительно и безжалостно жечь. Наверное, то, что произошло со мной вчера, было помрачнением рассудка, по-другому это не назовешь. Иначе я бы просто не могла подумать, что Бонбон…

От накинувшихся на меня мыслей в момент стало жарко, и я поспешно откинула толкое одеяло, привчно потянулась к висящей на стуле одежде. Надо было срочно найти Огюстена и поговорить с ним, признаться, что я в последнее время, кажется, без шуток схожу с ума.

Но внизу Бонбона не было. Его старший брат, впрочем, тоже ушел, о чем мне сообщила счастливая, порхающая по комнате со щеткой для протирки пыли Элеонора:

– Они ушли на заседание.

Я посмотрела на часы и поняла, что она права: я проспала неестественно долго, было уже больше полудня, разумеется, братья уже либо сами вовсю чешут языками, либо слушают, как это делает кто-то другой. Но я чувствовала себя не в состоянии ждать, пока они вернутся, ибо до того момента могла сгрызть себя до самого основания. Если, конечно, во мне еще оставалось хоть какое-то основание…

– Пойду к ним, – сказала я и сделала шаг к выходу, – надо с Бонбоном поговорить…

– А завтрак? – Нора отвлеклась от смахивания пыли с комода.

– В городе поем, – я соврала, не моргнув глазом: есть мне не хотелось совершенно, вместо тянущего чувства голода в животе медленно, по каплям собиралось что-то промерзлое. Но Нора не удивилась моему объяснению и, напевая, вернулась к своему занятию. Я посмотрела в ее радостное, светящееся лицо и не удержалась от замечания:

– Хорошо выглядишь.

– Действительно? – у нее порозовели щеки. – Спасибо…

– Это дело, в смысле соитие, вообще штука такая, – я уже не соображала, что говорю, и произносила все, что попадало на язык, – после него как новенькая. Только если все прошло хорошо, а не как у меня.

Она почти подскочила на месте, едва не смахнув при этом на пол изукрашенную китайскую вазу. Теперь ее лицо было алым, как садовая роза:

– О чем ты говоришь?!

– Да не волнуйся, – я подмигнула ей и распахнула дверь дома, – я никому ничего не скажу.

И поспешно выскочила на улицу, уже жалея о том, что завела этот разговор. Но Нора не стала меня преследовать: бросив взгляд в окно, я увидела, что она осталась стоять посреди комнаты, сжимая свою несчастную щетку. Наверное, не стоило над ней издеваться, но сказанного не вернешь, а извиниться, если надо будет, успеется и вечером. Сейчас мне надо было как-то исправить ту мерзость, которую я вчера успела наворотить.

В Тюильри я неслась почти вприпрыжку, едва не сшибая с ног прохожих, но их было удивительно мало на улицах для ясного осеннего утра – даже у продуктовых лавок народу почти не было, однако я недолго недоумевала по этому поводу. Оказалось, людей не смыло бесследно – они просто стеклись к Тюильри, как муравьи к оброненному кем-то лакомому кусочку, и их там была поистине тьма, плотной галдящей стеной они окружили ворота, из которых как раз в этот момент готовились кого-то выводить.

Я не могла видеть, что происходит, но плотная, ледяная волна дурного предчувствия в один миг накрыла меня с головой. Я достаточно провела времени в этом городе, чтобы понять, что толпа возле Конвента никогда не была хорошей приметой. А уж теперь, после всего, что произошло – и подавно. Но мне из последних сил не хотелось верить в то, что давно уже поняла и приняла какая-то маленькая, но очень весомая, непреклонная часть меня. До последнего, локтями прокладывая себе путь через волнующееся людское море, носимая его волнами из стороны в сторону, я повторяла себе, что все хорошо и все обойдется. Наверное, ни одни слова не звучали столь беспомощно и жалко.

Очередная волна, едва не сшибив меня с ног, почти презрительно выбросила меня в образовавшийся коридор: я инстинктивно сделала вдох, и у меня перед глазами все сразу закружилось, так что я не сразу поняла, кто эти арестованные, которых ведут прочь от Тюильри хмурые, бесстрастные гвардейцы.

– О Боже, – только и вырвалось у меня из груди.

Их было пятеро. Робеспьер, Антуан, Огюстен, Кутон и Филипп Леба. Всех их я знала – так или иначе. Кого-то из них я считала своими друзьями. В кого-то могла бы влюбиться. С кем-то хотела бы пообщаться поближе. Кому-то не успела сказать “прости”, и не успею уже никогда. Никогда. Никогда.

Последнее слово сомкнулось вокруг меня стальными тисками. Я ощущала это уже один раз, я видела, как того, кто был мне дорог, вели на смерть, и теперь поняла, что не выдержу этого еще раз – умру, рассыплюсь на кусочки, обращусь в пепел, стану ничем. Эта мысль меня оглушила, заставила забыть о том, где я нахожусь, забыть себя и броситься вперед.

– Антуан!

Его вели ближе всех ко мне, поэтому я подбежала к нему, почти что силой заставила посмотреть на себя. Он перевел на меня мутный, как у пьяного, взгляд будто бы с неохотой и еле шевельнул потрескавшимися, побледневшими губами:

– Маленькая полячка.

Я понимала, что вот-вот меня схватят под локти и оттащат, и заставила себя выбросить из головы все громкие, патетичные, но абсолютно бесполезные вопросы. Их пусть задают герои драм и трагедий, которые, я уверена, когда-нибудь будут написаны.

– Что мне делать? – воскликнула я, стараясь докричаться до его сознания. – Антуан, что делать теперь?

Ко мне уже направлялись: от рослого гвардейца я шарахнулась, но он поймал меня за руку и с силой отправил обратно, в гомонящий человеческий водоворот. Но я успела расслышать короткое, бьющее не хуже пощечины слово, полетевшее в мою сторону:

– Ничего.

Больше мне не удалось вырваться – только когда арестованных увели и толпа начала рассасываться, я подошла к ступеням крыльца и медленно опустилась на них, обхватила ладонями голову. Перед глазами все было белым-бело, в голове был только легкий шум, похожий на звук прибоя, а тело сковала непроницаемая корка холода, мешая шевелиться, думать и дышать.

– Вы знали, что так будет, – я не сразу поняла, что обладатель раздавшегося рядом голоса обращается ко мне. Я подняла глаза и увидела Бийо – он смотрел на меня пристально и будто даже с сочувствием. Я не испугалась. Я только спросила, тихо и беспомощно:

– Но зачем?..

– Это необходимость, – ответил он. – В момент воспламенения всегда погибает несколько человек, но вспыхнувший свет…

– …принесет счастье и свободу всему миру, – устало закончила я – нужные слова вспомнились сами собой. Бийо приподнял брови:

– Откуда вам это известно?

Я вздрогнула, будто он ткнул меня иглой. Откуда мне это известно?

И вдруг передо мной замелькала бесконечная вереница картин и образов, разрозненных, но буквально на глазах моих складывающихся в единую цепь: женщина по имени Амалия, с которой я беседовала в баре на Думской, часы с треугольником на крышке в руках Камиля, те же самые слова, которые произнес он, видясь со мной в последний раз, точно такие же часы в руках Бийо и кольцо графа Палена, по случайности оказавшееся в моих руках. Последним звеном этой цепи был вовсе не прозвучавший сегодня с трибуны Конвента обвинительный декрет. Последним звеном был ларец, хранящийся в петербургских подземельях, и его содержимое – короткий, острый меч, который я когда-то чувствовала в своей руке. Что бы ни происходило, все происходило из-за него, и декрет об аресте Робеспьера был в этой игре такой же ступенью, как и шелковый, расшитый золочеными нитками гвардейский шарф, которому суждено было превратиться в орудие убийства.

Оцепенение смыло с меня в одно мгновение прорвавшимся в груди потоком чего-то горячего. Это было похоже на вспышку, вспоровшую окружавший меня до сих пор непроглядный мрак и отогнавшую его прочь, заставившую меня наконец-то увидеть вещи такими, какие они есть. Я знала, кто мой враг. И это был вовсе не Робеспьер.

– Вы… – понимая все, я отступила и чуть не упала со ступеней. Бийо, конечно же, понял, что я догадалась, но не попытался удержать меня, когда я опрометью бросилась прочь. Вперед меня гнал не страх – я вырвалась из-под его довлеющей руки, и ощущение этого опьяняло. В тот момент мне казалось, что для меня нет ничего невозможного, и эту решимость не могло поколебать во мне ничто. Я неслась по улицам Парижа, как безумная, не сдерживая торжествующий хохот, но никто не замечал этого – безумие заполонило эти улицы, и я была его частью, и оно придавало мне сил. Я не погибну одна, сжавшись от страха, о нет: я погибну вместе со всеми, сражаясь и пытаясь сохранить тех, кого люблю, даже если это будет невозможно.

– Натали! – одного взгляда хватило мадам Дюпле, чтобы понять, что что-то произошло. – Натали, что в городе?

– Робеспьер арестован, – выпалила я и поразилась, какой эффект произвели брошенные мною слова. Это было похоже на мгновенно действующее снотворное или парализующий газ, попавший в воздух: не сговариваясь, Элеонора и мадам Дюпле одновременно побледнели и пошатнулись, лишаясь сознания. Хозяин дома, чье лицо тоже приобрело меловой оттенок, успел подхватить жену; Нора оказалась на руках у подбежавшей Виктуар, единственной сохранившей самообладание. Лицо ее осталось неподвижно, только взгляд сделался острым и злым.

– Только он? – отрывисто спросила она, усадив бесчувственную сестру в кресло, и прикрикнула на замершего отца. – Принеси им воды!

Отмерев, гражданин Дюпле скрылся в кухне. Жену он оставил на узком диванчике, но Виктуар не взглянула на нее – скрестив руки на груди, она ждала моего ответа.

– Не только, – я впервые почувствовала, что у меня сбилось дыхание; обжигающий летний воздух вырывался из легких с натужным кашлем. – Еще Антуан, Бонбон, Леба и Кутон.

– Вот как, – после недолгого молчания произнесла она, и тон ее не предвещал ничего хорошего. – Жди меня здесь, я сейчас вернусь.

– Что ты хочешь делать? – спросила я, с удивлением наблюдая, как она широким, уверенным шагом идет к лестнице. Она полуобернулась, взявшись за перила, и посмотрела на меня, как на дурочку:

– Не тебе одной тут есть кого спасать. Жди здесь, говорю.

Ее решимость в какой-то мере сбила мою собственную; я и не ожидала, что младшая из сестер Дюпле будет себя так вести. Задать совершенно логичный вопрос мне пришло в голову, только когда она скрылась наверху, и я подбежала к лестнице и крикнула, задрав голову:

– Эй! А с чего ты решила, что я возьму тебя с собой?

Она тут же оказалась рядом, на одну ступеньку выше меня, и я поняла, что мне в лицо смотрит, разве что не упираясь, пистолетное дуло. Рукоять Виктуар крепко сжимала в тонкой, белой руке, и если это и стоило ей какого-то приложения сил, то насмешливая, азартная улыбка искусно маскировала это.