Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)

– Вот, – пробормотала я, с трудом напрягая севший голос, – нашлась…

– Вижу, вижу, – он страдальчески поморщился. – Я напугал вас, верно?

– Вообще-то да, – отрезала я и, не дожидаясь, пока еще и он начнет извиняться, поспешно вышла из кухни. Меня продолжала бить дрожь, на меня напало давно уже позабытое сосущее желание перекурить, а сигарет взять было неоткуда, о чем мне пришлось разве что жгуче пожалеть. Выйдя из дома, я тяжело прислонилась спиной к стене и с удовольствием сделала несколько вдохов. Дышать все еще можно. Я могу жить. Пронесло.

Я не думала об Огюстене в этот момент, наслаждаясь ощущением, что в последний момент на моем горле ослабла душившая меня удавка, но он решил сам о себе напомнить, выйдя во двор следом за мной. Одного взгляда на него мне хватило, чтобы напрячься. Он-то знает, что кокарду я в прихожей не теряла. Что он потребует взамен за спасенную жизнь?

– Небо вроде бы проясняется, – заговорил он, останавливаясь неподалеку от меня, под тонкими ветками не начавшего еще распускаться плюща. – Может, завтра выглянет солнце…

– Это уж вряд ли, – буркнула я. – Слушай, кокарда…

– Не волнуйся об этом, – пожал плечами Огюстен. – У меня их знаешь сколько по карманам распихано? В холле Конвента их раздает такая милая патриотка, я просто не могу пройти мимо нее и не взять хоть одну.

– Но… – я все еще ничего не могла понять, – как же…

Он рассмеялся, будто я удачно пошутила, а потом вдруг шагнул ко мне и коротко поцеловал в лоб. От прикосновения я вздрогнула, но не отступила, разве что ошеломленно замерла, когда меня ни с того ни с сего крепко стиснули в объятиях.

– Милая моя Натали, – зазвучал над моей макушкой ласковый голос, – если бы ты была хоть чуть-чуть похожа на заговорщика, может, я бы поверил в подозрения Максима. Но он последнее время очень нервничает, знаешь, из-за этого всего… и готов подозревать кого угодно, даже кота Элеоноры. Впрочем, тот недавно схрумкал только что написанную речь, может, ему действительно приплачивают роялисты?..

Он снова издал несколько смешков, погладил меня, все еще не верящую, что все оказалось так просто, по голове и отпустил. Я подняла голову и столкнулась с его взглядом – веселым и искрящимся.

– Я никогда не поверю, что ты способна на что-то дурное, – неожиданно серьезно заявил Бонбон, и мне ничего не оставалось, кроме как кивнуть, хотя я сама не стала бы безоговорочно принимать его слова. Он не спешил меня отпускать, а я – уходить, и мне отчетливо показалось, что между нами до предела натянулась какая-то тонкая, режущая не хуже лезвия струна, но тут ее резко оборвал донесшийся из окна столовой голос Антуана:

– Я знаю, как заткнуть Дантону рот!

Сомкнувшаяся было вокруг меня иллюзия спокойствия растаяла в один миг. Я не была в безопасности, сколько бы ни убеждала себя в этом. Никто не был в безопасности. Но я все еще была на свободе, а, значит, могла попытаться хоть что-то изменить. Отстранив Огюстена, я приникла к стеклу – сквозь занавеску все было видно, как в тумане, зато я оставалась незамеченной для чужих глаз.

– Он затягивает процесс, как может, – тем временем горячо заговорил Антуан, меряя шагами пространство возле стола. – На каждое слово Фукье у него находится десять. Это пора прекратить, иначе последствия могут быть…

– Понимаю, – негромко ответил ему Робеспьер. – И что ты предлагаешь?

– Жена Демулена сама подарила нам прекрасную возможность, – ответил Сен-Жюст, разве что не ухмыляясь. – Я уже все продумал. Я сообщу в Конвенте о новом заговоре, который был раскрыт этой ночью…

Я почувствовала, что падаю в какую-то темную яму. Неужели Люсиль ждет та же участь, что и ее мужа?

– Я не уверен, – значительно заговорил Робеспьер, – что есть смысл приплетать сюда Люсиль.

– Нет смысла? Отлично! Пусть тогда объяснит, откуда у нее деньги!

В запальчивости Антуан ударил кулаком по столу – несильно, но стоящая перед Робеспьером чашка жалобно звякнула. Максимилиан глянул на соратника с неодобрением.

– Прекрати так себя вести. Люсиль ничего не сказала?

– Нет. Молчит, как черт. На допросе ответила, что ей, в сущности, плевать, что с ней будет, главное, что она скоро повидается со своим Камилем. И я думаю, что… эй, Максим, ты чего это?

Теперь занавеска, которая раньше служила мне укрытием, удостоилась всех моих проклятий. Я не могла различить, что происходит в столовой – видела только, как Робеспьер и Антуан смотрят друг на друга, но не могла понять, что так озадачило и даже – могло ли быть такое, – испугало последнего. Пауза продолжалась недолго, и ее нарушил срывающийся, надорванный голос Робеспьера:

– Делай, как считаешь нужным. С этим пора заканчивать.

– И я так считаю, – обрадованно ответил Антуан. – А ты, может, дома останешься? Чайку успокоительного выпьешь, я не знаю…

– Нет, – отрубил Робеспьер, поднимаясь со стула. – Я тоже пойду.

Сен-Жюст фыркнул, понимая, наверное, что спорить бесполезно, и посторонился, давая собеседнику пройти к выходу. Я отшатнулась от окна, словно стекло в момент раскалилось и начало плавиться. Огюстен, все еще мявшийся рядом, легко подхватил меня, предостерегая от падения на холодную землю.

– Что такое? – озабоченно спросил он, заглядывая мне в лицо. Я с усилием отвела его руки и попыталась унять бешено колотящееся о ребра сердце. Меня снова с ног до головы затопило волной дрожи.

– Да что проис… – Огюстен осекся, когда открылась дверь дома, и оттуда вышел его старший брат, как обычно, бледный и сохранявший на лице спокойно-невозмутимое выражение, словно ничто из того, что происходит вокруг, никоим образом не задевало его. Сен-Жюст вышел следом, нервно усмехаясь, как человек, готовый безоружным вступить в схватку с драконом. На меня они оба не обратили никакого внимания, на Бонбона, впрочем, тоже. Мы оба проводили их взглядами и одновременно передернулись, когда за ними со скрипом закрылась калитка.

– На заседание пошли, – вздохнул Огюстен. – Мне бы, на самом деле, тоже не мешало бы…

– Иди, – тускло ответила я, снова облокачиваясь на стену. В голове было до странности тихо и гулко, а в груди – так холодно, что больше ничего уже не болело. Но Бонбон уходить не торопился.

– Может, остаться с тобой?

– Нет, – отмахнулась я. – Иди уже.

Только когда он скрылся, я позволила себе зарыдать. Ревела я долго, в голос, радуясь, что никто не слышит меня: с уходом Робеспьера дом опустел окончательно, хозяин его пропадал в столярной мастерской, сестры же со своей матерью ушли куда-то еще с утра, даже малолетний шкет Дюпле-младший куда-то испарился, и никто не мешал мне вволю лить слезы, которых за последние несколько дней во мне накопилось много. История с кокардой оказалась последней каплей, которая переполнила чашу, и меня начала медленно заливать пустота.

Наплакала я, наверное, целое озеро, но тут слезы внезапно кончились, будто во мне перекрыли какой-то кран, и я, растирая опухшие глаза, тяжело поднялась на ноги. Отчаяние и боль сменились последней глухой решимостью человека, которому, в сущности, терять уже нечего. Если у меня был еще хоть какой-то шанс, то я обязана была его использовать.

Стремглав помчавшись в Тюильри, я не опоздала только чудом и успела схватить Антуана за руку, когда он, сжимая в руке листы с написанной речью, готовился в числе прочих зайти в зал заседаний. Когда я вцепилась в него, он разве что не подскочил на месте и обернулся на меня почти затравленно.

– Маленькая полячка, – увидев меня, он рассмеялся с облегчением, – ты что тут делаешь? Слушай, давай потом поговорим, у меня тут, – он легко тряхнул бумагами, – дела…

Он попытался высвободить руку, но я не поддалась, уперлась и оттащила его в сторону, чтобы не выяснять отношения у всех на виду – на нас и без того то и дело поглядывали с боязливым интересом. Тут очень кстати пришлась ниша, в которой меня когда-то зажал де Сад – там было хоть и пыльно, но тихо, и мы с Антуаном были надежно скрыты от посторонних глаз.

– Антуан, – прежде чем он успел что-то сказать, заговорила я, – не делай этого.

– Чего? – вытаращился на меня он. Вместо ответа я рванула из его руки листы – он успел в последний момент сжать пальцы, и один из них разорвался почти надвое.

– Да ты что, спятила?!

– Антуан, – я ощутила, как в горле что-то снова начинает сжиматься, – ты не можешь этого сделать. Я… я прошу тебя, не надо, ты не…

Забывшись окончательно, я схватила его за руки и ощутила, как он медленно каменеет – не только его тело, но и лицо, похудевшее и осунувшееся за последние несколько месяцев, ставшее похожим не на лицо живого человека, а на высеченный из мрамора бюст. Живыми на нем оставались разве что глаза, но и в них я все реже видела так любимые мною некогда лукавые искры – теперь их безжалостно смело закостеневшее где-то на дне зрачков угрюмое выражение безграничной усталости.

– Натали, – глухо ответил Антуан, стряхивая меня с себя и отступая, – я знаю, это все нелегко, но если я не сделаю этого сейчас, то…

– То что? – вскричала я, не веря, что он просто так ускользает. – Что тогда случится?

Антуан прикрыл на секунду глаза, а когда открыл их вновь – уставился на меня колюче и раздраженно, почти что зло.

– То все жертвы, которые мы уже принесли, окажутся напрасными. Извини, мне пора идти.

Широким, решительным шагом он вышел из ниши и двинулся обратно ко входу в зал. Все еще не в состоянии поверить, что все кончено, я метнулась за ним.

– Жертвы! Сколько еще в таком случае их понадобится! – я повисла на его локте, вцепившись в него мертвой хваткой. – Антуан, остановись, прошу, пока не позд…

Он толкнул меня в грудь – будто бы легко, но я неловко завалилась на спину, как влекомая ветром бумажная фигурка, ударилась о каменный, в черно-белых квадратах пол, но боли не почувствовала – наверное, давно уже перешла тот предел, за которым человек перестает вовсе чувствовать что-либо. Все силы разом оставили меня, и все, что я могла делать – смотреть на Антуана. Когда мы встретились взглядами, лицо его болезненно исказилось, а обескровленные губы слабо шевельнулись в беззвучном “прости”, и потом он поспешно скрылся, будто позволил мне увидеть что-то лишнее, то, что видеть до этого не было позволено никому. Двери зала тяжело захлопнулись.

Сколько я еще сидела там, прежде чем подняться и пойти к выходу нетвердой походкой пьяного или внезапно ослепшего человека? Не знаю. Ничто уже не трогало меня, ничто не занимало, и я даже не обернулась, когда, выходя из здания, услышала доносящийся из окон громовой грохот аплодисментов.

Конвент принял предложенный Сен-Жюстом декрет. Отныне все обвиняемые, сопротивляющиеся национальному правосудию или оскорбляющие его, могли быть отстранены от участия в судебных прениях. А это значило только одно – лишенным права голоса, Дантону, Камилю, Фабру и остальным, кто сидел рядом с ними на скамье подсудимых, оставалось совсем немного.

В зале, где заканчивался процесс, толпой больше не пахло – всех, кто начинал шуметь, тут же выставляли за порог. Царило гробовое молчание, в котором четко звучал хорошо поставленный, слегка охрипший за последние дни голос Фукье-Тенвиля. Он бесстрастно перечислял имена подсудимых, и ни слова против слышно больше не было. Скамья, на которой до этого сидели обвиняемые, была пуста.

Никто даже не дернулся, когда был объявлен приговор. Все, за исключением одного, чье имя не сказало мне ни о чем, силой единодушного мнения были обречены на смерть.

Как прихваченная параличом, я посмотрела на пустующую скамью. В голову мне полезли воспоминания о последнем ужине федералистов, и это было отнюдь не случайно – они были такой же пустотой, как и те, кого только что вычеркнуло из жизни одно-единственное произнесенное слово. Их больше не существовало. Понадобилось три дня, чтобы лишить их этого права.

– Теперь-то им всем башки отчекрыжат, – добродушно пояснил стоящий рядом грузный мужчина в красном колпаке своей спутнице, грызущей семечки и без остановки шмыгающей носом.

– А-а-а, – ответила она без всякого волнения. – Пошли отсюда, я устала стоять.

Я вышла на улицу следом за ними и, подняв голову, посмотрела в небо. Огюстен не ошибся – облака действительно разошлись в стороны, и на площадь перед Консьержери лился плотный и яркий поток солнечного света. Я подняла руку, закрывая глаза, и увидела, как с забора тяжело вспорхнули и полетели в сторону Тюильри несколько черных ворон. Какой-то мальчуган, продающий газеты, швырнул в птиц камнем, но не попал.

“Все кончено”, – сказала я себе. Странно, но эта мысль меня успокоила. Я больше не чувствовала ни волнения, ни боли, ни тревоги – только пустое и абсолютное ничего.

Спотыкаясь и поминутно натыкаясь на ругающихся, угрюмых прохожих, я неторопливо, почти прогулочным шагом, пошла в сторону улицы Сент-Оноре. Спешить мне больше было некуда.

Дом снова встретил меня темнотой. Окна были закрыты, ставни – заперты наглухо, и кто-то даже позаботился о том, чтобы задернуть все шторы, дабы ни один, даже самый тонкий лучик света с улицы не проник внутрь. В гостиной горело лишь несколько свечей, и их свет слабо очерчивал силуэт сидящей в углу, необычайно притихшей Норы, усмехающейся непонятно чему Виктуар и – Робеспьера. Его было видно лучше всех, он сидел на стуле спиной к окну, в желтоватом свечении напоминая восковую куклу; только судорожно сжимающиеся и разжимающиеся на подлокотнике пальцы да подергивающееся ежесекундно веко выдавали, что он еще жив. Глаза его были открыты, расширенные зрачки, за которыми было почти не видно радужки – устремлены в никуда. Он даже не шелохнулся, когда я вошла.

– Привет, – вздохнула Нора из своего угла.

– Привет, – отозвалась я. – Какого черта тут происходит?

Робеспьер молчал. Не знаю, слышал ли он меня вообще.

– На улице шумно, – прошелестела Нора. – Мы все закрыли, чтобы…

– К черту, – оборвала ее я и, подойдя к ближайшему окну, надавила на необычайно тугую защелку. Раздался сухой щелчок, и створка в моих руках подалась. Не слушая ничего, я распахнула ее, затем – толкнула ставни, впуская в гостиную свежий весенний воздух, несколько солнечных лучей и грохот приближавшихся телег.

Свет, влившийся в распахнутое окно, хлынул прямо на Робеспьера, и тот съежился на своем стуле, как насекомое под лупой.

– Закройте окно, – попросил он, не оборачиваясь. Нора поднялась было на ноги, но я посмотрела на нее, и она нерешительно замерла. Я ничего не ответила.

– Закройте, – повторил Робеспьер и обернулся. Лицо его было перекошено, глаза – прищурены, как у человека, не выносящего свет. Я смотрела на него холодно: это не было для меня потрясением после того, что я пережила прошлой ночью и утром.

– Натали, – тихо пробормотал он, – я вас прошу, закройте…

– Нет, – яростно выдохнула я, приближаясь к нему; он сжался еще больше, но меня уже ничего не могло остановить – невзирая на протестующий возглас Норы, я схватила его за шкирку и легко, как будто он не весил ничего, подтащила к распахнутому окну, – нет, вы будете на это смотреть!

Он не сопротивлялся, не вскрикнул даже тогда, когда я – на всякий случай, – с силой вывернула ему запястье. Другой рукой я схватила его за воротник – чтобы не вздумал даже трепыхнуться. Но он, кажется, и не думал. Его потемневший взгляд устремился туда, откуда был слышен приближавшийся шум.

– Смотрите! – приказала я, с силой встряхивая свою добычу. – Смотрите, что вы сделали!

Он не ответил, но и не пытался отвернуться, только содрогнулся всем телом и издал звук, похожий на сдавленный стон, когда до нас донесся приглушенный шумом толпы, но узнаваемый громовой голос Дантона:

– Мы скоро встретимся, Робеспьер! Ты последуешь за мной!

Никто не поддержал его, но мне неожиданно пришла в голову ошеломляющая в своей простоте идея: почему еще никто не додумался покончить со всем одним ударом? Робеспьер удивительно слаб, теперь я осознала это в полной мере. Даже я могла бы убить его, если бы захотела – просто схватить за шею и крепко сжать…

– Вы… – прошептала я, разворачивая его к себе и с силой встряхивая за плечи; Робеспьер сотрясся, как лишенная веревочек марионетка, но по-прежнему не произнес ни слова. И это молчание взбесило меня еще больше, чем любая убежденная, как и все его речи, отповедь. Не знаю, что на меня нашло, но на секунду я увидела себя со стороны: как я медленно поднимаю руку и с силой, наотмашь бью его по лицу.

Нора вскрикнула еще раз и, кажется, метнулась к нам, но Виктуар ее удержала. Голова Робеспьера мотнулась в сторону, очки слетели с кончика его носа и разбились, ударившись о подоконник.

– Вы нас всех хотите запихнуть в могилу! – у меня неожиданно прорезался голос, и слова эти я почти выкрикнула Робеспьеру в лицо. Он отступил на полшага, ухватился за стену и начал медленно оседать вниз, как будто его неумолимо засасывала какая-то трясина. Но я была далека от того, чтобы ему сочувствовать – жалея, что не могу еще раз его ударить, я напоследок смачно ругнулась и кинулась в коридор.

Никто не задерживал меня, никто не останавливал, и я ушла из дома, полная уверенности в том, что никогда больше не вернусь туда, гуляла по улицам, плутая в давно ставших знакомыми переулках, говорила с какими-то случайно встреченными мною людьми (все почему-то решали, что я пьяна, хотя я за весь вечер и капли вина не выпила), шла дальше, не соображая даже примерно, куда иду… проще сказать, я не думала вообще ни о чем – только брела, куда глаза глядят, прислушивалась к себе и ощущала, как в такт моим шагам в душу мою по капле начинает сочиться что-то жгучее и ядовитое. Чувство это было мне доселе незнакомо, и я принимала его, но не знала, как его назвать – вплоть до того момента неделей спустя, когда из-под упавшего в очередной раз лезвия гильотины в корзину у ее подножия скатилась голова Люсиль.

Это была ненависть.

Конец третьей части

========== Интерлюдия. ??? ==========

Слезы заволокли плотной пеленой не только зрение Максима, но и его слух; он ничего не ощущал, съежившись возле холодной и влажной стены, обхватив руками колени и безвольно уткнувшись в них лбом. Сил у него не было даже поднять голову, а если бы они и были, он бы все равно этого не сделал. Больше всего он хотел, чтобы его дыхание в один момент остановилось.

– Внимания на него не обращай, вот и все, – слова дядюшки донеслись до него, но Максим не понял их, они показались ему бессмысленным набором звуков. – Пошли, ужин стынет…

Голос его тут же пропал. Голос несчастной, пытавшейся достучаться Шарлотты – тоже. Сгустившаяся тишина начала давить на уши, и Максим крепко зажмурился, будто это могло ему помочь.

“Ничего вечного”, – отдавались у него в голове отголоски брошенных им слов. Все нам придется умереть, а после смерти нас ждет ничто. Та самая пустота, в которую Максим сам себя загнал, чтобы не дожидаться, когда придет и его время: без дверей, чтобы не было выхода, без окон, чтобы не было света, без малейшего проблеска надежды. О том, чтобы выйти наружу, Максим даже не думал. Он останется здесь, пока не придет смерть, которая, как он чувствовал, уже недалеко, и даже не заметит, когда она заберет его – столь мало отличается его теперешнее положение от того, что его ожидает.

И вдруг в тишине, ставшей неожиданно ясной и гулкой, Максиму почудилось, будто он слышит звук приближающихся шагов. Он хотел открыть глаза, но понял, что и без того не спит: еще секунда, и он увидел, как откуда-то издалека приближается к нему покачивающийся маленький огонек. Кто нес его, Максим не видел, но знал точно – находясь вместе с ним в погребе, который можно было легко измерить несколькими шагами, неизвестный точно не смог бы уйти на такое далекое расстояние. Эта мысль, впрочем, не испугала его. Максим не думал, что когда-нибудь еще научится испытывать такое сильное чувство, как страх.

Незнакомец стремительно приближался, и мальчик, сделав над собой усилие, поднялся ему навстречу. Огонек замер невдалеке, в паре шагов, и Максиму удалось разглядеть лицо того, кто его держал: острое и улыбчивое, оно наполовину проступало из темноты, и покачивающийся в руке неизвестного огонек бросал на него короткие и яркие отблески. Максим замер в недоумении. Этого человека он видел впервые.

– Кто вы? – спросил он вслух, хотя язык почему-то отказался повиноваться. Слова вылетели изо рта сами, будто их произнес не сам Максим, а кто-то, сидящий внутри него. – Что вам от меня нужно?

– Не бойся, – у незнакомца оказался мягкий и умиротворяющий голос, странно не сочетавшийся с желчной полуулыбкой. – Я не причиню зла.

– Я не боюсь, – честно сказал мальчик, подходя; теперь он смог увидеть, что одет незнакомец тоже странно, а, проще говоря, одежды на нем вовсе почти нет, только небрежно перекинутый через плечо то ли плащ, то ли какое-то подобие туники. Максим от этого смутился и отвел взгляд, и его тут же настиг короткий смешок:

– Вот как? Сначала звал меня, а теперь отворачиваешься?

– Звал? – мальчик вскинул голову в удивлении. – Я не звал вас, месье. Я не знаю, кто вы.

– Имя мое не скажет тебе ничего или скажет слишком много, – ответил незнакомец, внимательно смотря Максиму прямо в глаза, причем тот стоял, зачарованный этим взглядом. – Но и оно уже не имеет значения. Ты хотел видеть вечность?

– В мире не существует ничего вечного, – сонно повторил Максим то, что уже говорил сегодня. Незнакомец снова усмехнулся и поставил огонь, который держал в руках, на возникшую из ниоткуда подставку; помещение начало постепенно заполняться светом, но пока что ничего было не различить во мгле.

– Я бы хотел, чтобы это было так, – сказал незнакомец с горечью, глядя куда-то в пустоту. – Но у меня есть чем переубедить тебя, маленький искатель истины.

Максим посмотрел в ту же сторону, что и он, и смог различить полуразмытые и неузнаваемые контуры какого-то животного. Зверь был еще жив, об этом говорило его слабое, безнадежное уже шевеление, но Максим не смог понять, кого именно он видит перед собой. Он решился еще раз обратиться к своему безымянному собеседнику:

– Кто вы?

Незнакомец посмотрел на него тяжело, как на человека, который не понимает с первого раза, и произнес с терпеливым видом:

– Никто. Всего лишь инструмент, которым каждый пользуется, как ему вздумается. Много лет я заточен в бездушном куске железа и вынужден помогать любому, кто возьмет его в руки, кем бы он ни был… И я хотел бы, чтобы в мире не осталось ничего вечного. Тогда мое бессрочное заключение кончилось бы.

Максим изумленно уставился на него. Он ничего не понимал.

– Так вы видели вечность?

– Увы. И хотел бы показать ее тебе. Видишь ли, – в комнате светлело, и Максим видел, как наполняются в такт этому грустью глаза неизвестного, – всему в мире нужно свое противодействие. Если кто-то вечно живет…

Его голос оборвался, и спустя секунду Максим понял, почему. В помещении, где они находились, стало достаточно светло, чтобы понять, что существо, которое Максим поначалу принял за животное, на самом деле не чудовище, о котором мальчик мог бы прочитать в сказках, а человек – распластанная на полу, изможденная молодая девушка. Волосы ее, густые и черные, как крыло ворона, разметались ореолом вокруг ее головы, потухшие глаза были полуприкрыты, а из груди поминутно вырывались хриплые вздохи, полные боли. И последнему была причина: из груди девушки, сверкая сталью, торчал короткий, с толстым лезвием меч. Рваная рана, оставленная им, была ужасна, и хуже всего, что с каждым вздохом девушки вытекала из нее кровь – ее не могло остановить даже лезвие, вошедшее в тело почти наполовину.

Максим глухо вскрикнул. Он хотел кинуться к девушке, попробовать помочь ей, но зрелище настолько его потрясло, что он не смог заставить себя сделать хоть шаг.

– Закономерность, – незнакомцу не было до мальчика никакого дела, он продолжал безотрывно смотреть на девушку. – Если кто-то вечно живет, то кто-то должен вечно умирать.

С трудом осознавая смысл его слов, Максим посмотрел на него, затем вновь на девушку.

– Так она…

– Да, – кивнул мужчина. – Так будет происходить всегда, и конца этому не будет. Если только не найдется тот, кто положит этому конец.

Слова подсекли ошарашенного ужасом Максима, как внезапно подвернувшаяся под ногами натянутая веревка. Он почти подскочил на месте, оживляясь чрезвычайно, и задал первый вопрос, пришедший ему в голову:

– Почему вы ее не спасете?

Незнакомец громко вздохнул.

– Я не могу. Я уже говорил. Все, что я могу – лишь исполнять чужую волю. Мои желания больше не имеют никакой силы. Я не сумею даже подойти к ней, чтобы сказать, что все это время находился рядом.

Девушка издала новый вздох, громкий почти до крика, и Максим понял, что не может больше терпеть.

– А кто сможет?

– Тот, кто достигнет вечности, – произнес незнакомец со значением. – Многие пытались, но цена ее так велика, что до сих пор не нашлось желающих заплатить.

Максим в нерешительности переступил с ноги на ногу и ощутил, что пол в помещении липкий от пропитавшей его за года и века крови. Воздух, казалось, разбух от ее тяжелого запаха и проникал в грудь с трудом, отчего мальчик закашлялся. Ему вторила измученная девушка, продолжая шевелиться, но не делая ни одной попытки освободиться.

– Это буду я.

Максим услышал свой голос как со стороны. И так же, будто чужими глазами, увидел сам себя: бледного, заплаканного, но решительного и непреклонного, готового идти до конца, даже если конец этот будет ужасен.

– Это буду я! – повторил он громче, желая убедиться, что это говорит он сам. – Я достигну вечности! Я смогу все изменить, обещаю!

На девушку его слова не произвели впечатления. Скорее всего, она и вовсе их не услышала. Совсем иной была реакция мужчины: глаза его сначала недоуменно расширились, а потом в них вдруг появилась странная, слабо подходящая им теплота.

– Ты смел не по годам, – сказал он, поворачиваясь к мальчику и наклоняясь, чтобы их лица оказались рядом друг с другом. – Буду надеяться, что ты вырастешь, и эта смелость останется при тебе.

– Я обязательно… – начал Максим, но незнакомец внезапно прижал тонкий, сухой палец к его губам.

– Знаю, знаю. И очень хочу верить. Но сейчас тебе пора вернуться.

– Вернуться? – Максим растерянно отступил. – Куда?

Незнакомец разогнулся и снова подхватил в руку оставленную им было лампаду с огоньком. Света вокруг Максима стало становиться все меньше и меньше, но он больше не ощущал, что беспомощен и не знает, куда идти. Мужчина с лампадой бросил последний взгляд на распятую девушку, прежде чем ее скрыла темнота, и уголок его губ страдальчески дернулся.

– Возвращайся домой, – сказал незнакомец Максиму, – живи, как знаешь. Ты забудешь эту встречу, она не будет угнетать тебя, но твое стремление, если оно искренно, останется при тебе.

Мальчик едва не обиделся, что его хотели упрекнуть в неискренности, но вовремя опомнился, представив, сколько людей, впавших в ярость при виде ужасного зрелища и надававших невыполнимых обещаний, мог уже видеть этот странный человек. Сколько раз ему приходилось разочаровываться, Максим не знал, но знал то, что он-то точно его не разочарует. И не разочаруется сам.

– Надеюсь, мы еще увидимся, – проговорил мужчина, удаляясь в темноту – так же стремительно, как и пришел оттуда. Максим хотел метнуться следом, но путь ему преградила невидимая стена.

– Стойте! – крикнул он, не будучи, впрочем, уверенным, что его услышат. – Скажите только одно! Как ее зовут?

Огонек, покачнувшись в последний раз, погас, и Максим снова остался во тьме, но, прежде чем он глубоко вдохнул, выныривая из нее в сырой и промерзлый подвал дома, где прятался последние несколько часов, она успела принести ему шелестящий ответ:

– Саломея.

========== Часть 4. Bisogna morire. Глава 25. Моя судьба ==========

Устав бродить и поняв, что прохожу по одной и той же улице уже в пятый раз, я остановилась, встряхнулась, заставляя пелену ошалелого оцепенения слететь с меня, и огляделась по сторонам. Уже сгущался вечер, в окнах загорались слабые, какие-то опасливые огоньки, зажигали редкие фонари, а праздношатающиеся зеваки убирались в подворотни, двери подъездов и редкие попадавшиеся мне питейные заведения. Вдобавок ко всему становилось холодно, и я поежилась, неожиданно поняв, что, если не найду себе пристанище, то за ночь на улице могу и замерзнуть. Надо было срочно найти, где согреться и поспать, и поэтому я, особо не разбираясь, шмыгнула в первую увиденную дверь, над которой поскрипывала наполовину выцветшая гостиничная вывеска.

Мне открылся небольшой полутемный зал, уставленный столами и тяжелыми, будто высеченными из цельного куска дерева, скамьями. Посетителей было немного, поэтому уши у меня не заложило от шума и грохота, зато и мое появление, как я ни старалась, не осталось незамеченным: приближаясь к стойке, я ощущала, как меня почти что ощупывают сразу несколько взглядов.

– Чего желает гражданка? – меланхолично осведомился хозяин, занятый протиранием кружек. – Стакан вина или, может, комнату?

– И то, и другое, – ответила я, стараясь не оборачиваться и делать вид, что мне вообще все равно, кто сверлит взглядом мою спину. – А еще что-нибудь поесть.

– С ужином будет туго, гражданка, – вздохнул мужчина, шумно выдохнул на ободок кружки и принялся натирать ее с утроенной энергией. – Но я, может, что-нибудь придумаю.

Я на ощупь вытащила из кармана ассигнат, порадовавшись про себя, что, мучаясь на пару с Клодом над теоремой Пифагора, не тратила большую часть полученных денег – было просто-напросто некуда, безделушек, которые могли бы привлечь меня, в этом веке почти не делали, одежды и обуви у меня было достаточно, ела я почти всегда дома, и единственные расходы, которые мог понести мой бюджет – пьянки с Антуаном, но они, в связи с постоянными отъездами последнего, последнее время почти прекратились, и ливры копились у меня в ящике туалетного столика, не находя применения. А теперь оказалось, что это было ни чем иным, как знаком судьбы, позаботившейся о том, чтобы я, сбежав из ставшего ненавистным дома, не умерла с голоду.

Увидев у меня в руках деньги, хозяин немного оживился, оставил свою несчастную кружку, и ассигнат тут же, не успел я оглянуться, исчез во внутреннем кармане его полурасстегнутого жилета.

– Присаживайтесь, гражданка, – пригласил мужчина, махнув на ближайший к стойке пустой стол, – ужин я вам сейчас сооружу.

– Спасибо, – вздохнула я и опустилась на указанное место. По счастью, большинство из тех, кто внимательно рассматривал меня, потеряло ко мне интерес, а на оставшуюся похабно ухмыляющуюся парочку можно было не обращать внимания. Поэтому я подперла ладонью подбородок и демонстративно глядела в потолок, давая понять, что ничто не заботит меня, и они мало-помалу отвернулись, разве что изредка бросая на меня косые взгляды. Я с облегчением вздохнула, и тут мне принесли вино и тарелку, наполненную чем-то малоаппетитным, похожим на мутную с комочками жижу.