Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 46 страниц)

– Не хочу вино, – ответила Энжи. – От него голова болит.

Ей казалось, что уж сегодня она имеет право делать то, что ей хочется, но мэтр явно так не считал. Стоило Анжеле сделать еще глоток, как он поморщился, будто она пыталась влить ему в глотку это пиво, и мягко отвел ее руку с бокалом в сторону, а затем медленно разжал ее пальцы и извлек из них полупустой сосуд, аккуратно опустил его обратно на подоконник. Анжела решила не спорить – отчего-то ей стало жгуче интересно, что произойдет дальше. Мэтр не выпустил ее руку – неторопливо погладил ее запястье, не закрытое белой тканью перчатки.

– Разве ты не слышала, что тебе говорили? – пожурил он свою подопечную. – Они должны быть чистыми.

– Они и есть…

– Я бы на твоем месте, – на что у мэтра был негромкий голос, но Анжелу он всегда заглушал в секунду, – не стал их надевать.

С каким-то странным цепенелым равнодушием Энжи наблюдала, как перчатку медленно, уцепив за самый край ткани, стягивают с ее ладони. Затем то же самое повторили и с другой. Рукам тут же стало холодно – непонятно отчего, в номере, как казалось, было натоплено достаточно, чтобы не мерзнуть. Но сейчас ее стала постепенно, начиная с кончиков пальцев, сковывать невидимая ледяная корка. И от того, что мэтр поднес безвольную руку Анжелы к губам, девушке теплее не стало.

– Вы же знаете, – сказала она как-то устало, зная, что ее не послушают, – больше ни с кем и никогда…

– Знаю, – подтвердил он, хитро сверкнув глазами. – И что?

– Я обещала, – пробормотала она, слабо пытаясь высвободить ладонь. Не вышло, хватка мэтра оказалась неожиданно цепкой.

– Сегодня, – он сделал шаг и оказался совсем близко от нее, – ты освобождена от всех своих обещаний.

Противиться ему, когда он смотрел глаза в глаза, было невозможно. А если бы и было, то Анжела чувствовала себя слишком утомленной, чтобы сделать это. Легче было сдаться, позволить прохладно поцеловать себя – сначала, коротко, в губы, затем в шею, – и нервно повести плечами, сбрасывая лямки полурасстегнутого платья.

– Что такое? – спросила она, увидев, что мэтр едко чему-то усмехается. Ухмылка тут же исчезла с его лица, сменившись слабой и даже в чем-то нежной улыбкой.

– Ничего, милая. Ничего.

Анжела помогла ему снять с себя белье – во всех ее движениях не было ничего, кроме голой механики, а на душе тлело одно-единственное желание почувствовать близость хоть к кому-то. Даже такую, если мэтру это больше понравится. Тем более, Энжи не знала, есть ли у нее вообще право на отказ.

Когда Анжела опустилась на мягкую, устланную шелковыми простынями постель, первым ее порывом было потянуться за еще одним поцелуем, но мэтр неожиданно резко отстранил ее.

– Ну уж нет, – сорвалось с его губ невнятное бормотание, – только не вы…

– Что? – Анжела опешила. Никогда еще мэтр к ней так не обращался. – Вы о чем?

Он содрогнулся, будто проснувшись от толчка, и поспешно опустил голову, не давая Энжи заглянуть ему в глаза, припал поцелуем к ее плечу. Все еще не понимая, что происходит, Анжела попыталась выгнать из головы ненужные мысли и расслабиться, благо мэтр действовал умело и отточенно, и, вполне возможно, совсем скоро ей удалось бы сделать это, но тут ее крепко ухватили поперек талии и перевернули, непререкаемо уткнув носом в гладкую, прохладную простынь. Анжела заерзала, но протестовать не стала, только попыталась принять наиболее удобное положение, чтобы не затекли бедра, и тут на нее тяжело навалились сверху.

Мэтр ничего не говорил, и за это Анжела ему была благодарна – болтунов в постели она всегда терпеть ненавидела. Раздеваться он не стал, и Анжела чувствовала, как по ее спине неприятно елозит дорогая ткань его пиджака, ощущала на затылке чужое дыхание и, содрогаясь, пыталась уцепиться за удовольствие, как за тонкую, все время ускользающую нить. О ней мэтр не позаботился ничуть, но Энжи и не тешила себя радужными надеждами – ей даже голову не дали повернуть, чтобы нормально вдохнуть, крепко прижали за шею и держали так, пока все не кончилось, и ее оставили в покое – все так же бесшумно, напоследок лишь скупо коснувшись губами ее шеи. Когда Анжела, переводя дыхание, обернулась, мэтр уже стоял, застегнутый на все пуговицы. Впрочем, насколько Энжи его знала, он не стал бы придавать таким мелочам значения. Как все происходило, не оставляло сомнений: мэтр получил свое, то, что принадлежало ему уже давно.

– Твоя практика? – его неожиданно заинтересовали разложенные на столе листы. – Знаешь, я тебе даже завидую. В мое время о таком даже представить было нельзя. Уже что-нибудь выбрала?

– Я… – Анжела опрокинулась на бок; бедра все-таки затекли и нестерпимо ныли, – я еще не решила. Думаю, может, Кеннеди?

– Кеннеди? – мэтр бегло ознакомился с содержанием бумаги. – Девочка, это же скучно. Ты не настолько плохая ученица, чтобы поручать тебе такое примитивное задание.

– Ну хорошо, – Энжи потянулась на кровати и натянула на себя одеяло, – а вы мне что посоветуете?

Мэтр не стал даже думать – сразу схватил один из листов и подал ей.

– Вот это сценарий по тебе.

– Потом почитаю, – согласилась Энжи и отложила поданную бумагу на тумбочку, затем посмотрела на мэтра с улыбкой, которой изо всех сил попыталась придать игривое выражение. – Вы останетесь со мной?

Он с усмешкой, которую она видела уже сегодня на его лице, качнул головой:

– Нет, нет, я пойду к себе. Не люблю спать рядом с кем-то. Нервирует, знаешь ли.

Прежняя Анжела, наверное, преисполнилась бы на это смертельной обидой. Анжела теперешняя лишь пожала плечами:

– Как хотите. Доброй ночи.

– Доброй ночи, – отозвался мэтр и шагнул к двери. – Почитай лучше сценарий. Завтра дашь ответ.

– Хорошо, – пробормотала Анжела, глядя, как он исчезает в коридоре. Читать ей ничего не хотелось, хотелось спать, но, немного поразмыслив, она решила не тянуть до утра. Устроившись полулежа на подушке, она взяла бумагу, содержание которой так понравилось мэтру, что он предпочел ее всем остальным, и ознакомилась с неброским заголовком: “Термидорианский переворот. 1794г., Франция”.

========== Часть 3. Террор и добродетель. Глава 17. Жизнь продолжается ==========

– По теореме Пифагора, сумма квадратов катетов равна… равна квадрату гипотенузы, – прилежно повторил Клод, мой нерадивый ученик, и почесал пухлую щеку, – значит, если гипотенуза равна пяти, а катет равен трем, то второй катет равен… равен…

Он замялся и тупым бараньим взглядом уставился на расчерченный перед ним треугольник. Я устало вздохнула и покосилась на часы: слава богу, час подходил к концу, скоро я соберусь и уйду, перестав мучить и себя, и бедного ребенка. Я до сих пор не понимала, зачем пытаться впихнуть мальчику в голову то, к чему у него не было никакой склонности: в свои одиннадцать Клод не мог решить элементарную задачу по геометрии, и помочь тут не способно было ничто, даже элементарное зазубривание – условия просто не держались у него в голове, высыпаясь оттуда, как крупа, стоило мне покинуть его комнату. Над теоремой Пифагора мы бились вторую неделю, но никаких подвижек я, к своему отчаянию, не замечала.

“Вот бы вы посмеялись надо мной, гражданин Марат, – подумала я, уныло ковыряя кончиком пера покрытую сукном столешницу. – Девушка-огонь нанялась репетитором по математике”.

Конечно, Люсиль, давая мне адрес своей подруги, чей сынишка-разгильдяй никак не мог превратиться в нового Эвклида, тем самым невероятно огорчая своих родителей, преследовала самые лучшие цели: вытащить меня из той трясины, в которую я угодила, едва в моей голове закрепилось осознание, что Марата больше нет. На это потребовалось всего несколько дней после его похорон, а затем я будто куда-то провалилась. Мне ничего не хотелось: ни спать, ни есть, ни видеть кого бы то ни было. Дни, которые раньше неслись мимо меня разноцветной чередой, теперь мутно тянулись единообразным потоком, и я не всегда замечала, когда заканчивается один и начинается другой. Из своей комнаты я почти не выходила, к еде не притрагивалась и всего за пару недель превратилась в сущую развалину. В зеркало я увидела, как у меня посерело лицо и ввалились щеки, но почему-то это меня не ужаснуло. Я просто развернула зеркало к стене, чтобы не смотреть в него.

– Натали, – как раз в этот момент, несомненно, почуяв шевеление, в мою дверь в очередной раз поскребся Робеспьер, – вы в порядке? Нам надо поговорить…

– Уходите, – попросила я и снова обвалилась на кровать, – не хочу вас видеть.

И он, бессердечный, действительно ушел. У меня от этого только удвоилось ощущение, что все меня бросили и я никому не нужна, поэтому я зарылась лицом в подушку и проплакала до вечера, не в силах даже приподняться, будто мне на спину положили огромный камень. Зато вечером ко мне снова попытались вторгнуться, на этот раз Огюстен.

– Я не видел тебя уже три дня, – вздохнул он с горечью, тщетно попытавшись открыть дверь, – почему ты не выходишь? Я волну…

– Уходи, – громко повторила я, повернув голову.

– Но, Натали…

– Уходи, говорю! – почти крикнула я, ощущая, как к глазам снова подступают слезы. – Я не хочу тебя видеть!

И он тоже ушел. Наверное, бессердечность – их фамильная черта.

Не знаю, сколько я так пролежала, сохраняя почти полную неподвижность. Книги меня мало интересовали, лежавший на столе последний выпуск “Публициста” я замусолила почти до дыр, а когда на глаза мне попался мой айфон, сиротливо покоившийся в одном из ящиков и уже покрывшийся толстым слоем пыли, у меня случилось нечто вроде маленькой истерики – дошло до того, что я, надрывно зарыдав, швырнула ни в чем не повинный телефон в стену, и тут же, через секунду, раскаявшись, кинулась его подбирать. Но было поздно: экран рассекла напополам толстая трещина.

– Извини, – пробормотала я сквозь слезы, поглаживая корпус кончиками пальцев, – извини, родной…

Наверное, это уже признак какого-то заболевания – разговоры с неодушевленными предметами. Но словами не передать, как меня, хуже всепоглощающей тоски по тому, кого было уже не вернуть, грызло желание выговориться хоть кому-нибудь.

За дверью снова послышалось неясное шуршание.

– Натали… – донесся до меня тихий голос Элеоноры. Я отложила испорченный телефон и глухо проговорила, не поворачиваясь:

– Уйди.

– Антуан пришел, – она как не слышала, – хочет тебя видеть.

Я только неопределенно пожала плечами, даже не думая о том, что сквозь дверь Нора не увидит этот мой жест, и снова села на постель. Голова была тяжелая, а перед глазами все немного плыло, как после обильных возлияний или затяжного сна.

– Эй, маленькая полячка, – звонкий голос Антуана врезался в окутавшую меня муть не хуже ножа, – хватит валять дурака, открывай.

– Уходи, – повторила я ставшее мне привычным слово и уронила голову на сцепленные на коленях руки. Даже силы держать спину прямо оставили меня.

– Не уйду, – внезапно ответил Сен-Жюст, – не откроешь – вынесу дверь.

– Уходи, говорю, – пробормотала я, не поднимаясь. Антуан за дверью вздохнул.

– Нора, точно можно, да?

Я понятия не имела, о чем он ведет речь, но сочла за лучшее чуть подвинуться, чтобы оказаться дальше от двери. Это оказалось не лишним – спустя секунду до меня донесся ужасающий треск, какой бывает, если запертый замок от сильного удара вырывается из косяка. Я хотела резко подняться, но у меня закружилась голова, и я, утратив равновесие, повалилась на бок. В комнату ворвался поток свежего воздуха, и мне стало почти дурно от одного вдоха.

– О, Натали, ты бы хоть окно открыла, – обмахиваясь ладонью, Антуан шагнул через порог. – Как ты тут вообще дышишь?

– Как-то дышу, – монотонно ответила я. Даже злости на то, как он бесцеремонно вломился ко мне, не было – ее засосало в какую-то гудящую черноту вслед за всеми остальными эмоциями. Антуан несколько секунд глядел на меня и, по-видимому, оценил мое состояние как безнадежное. Во всяком случае, голос его из звонко-бодрого стал мягким, даже вкрадчивым.

– Как давно ты так лежишь? – спросил он, открывая окно. Я слабо покачала в ответ головой:

– Не знаю.

– Максим говорит, около двух недель, – он сел рядом со мной на постель и вдруг с силой встряхнул меня за плечо. Я сотряслась, словно бесполезная тряпка.

– Что тебе от меня нужно? – пролепетала я, пытаясь вывернуться из хватки Сен-Жюста, но он держал крепко, да так, что мне даже стало больно. Я недовольно замычала, но Антуан заговорил непреклонно, заглушая всякие мои попытки протестовать:

– Если ты думаешь, что тебе просто так дадут залезть в гроб вслед за Маратом, то ты ошибаешься. Можешь хоть рассказать, почему ты в таком состоянии? Бонбон скоро с ума сойдет.

Наверное, последней фразой он рассчитывал меня пристыдить, но добился этим лишь того, что во мне прибавилось ожесточения. Я оттолкнула его руку и все-таки смогла вырваться на свободу.

– Уходи. И дверь за собой закрой.

– Да что ты заладила, – поморщился Антуан, – “уходи” да “уходи”. Максим говорит, от тебя последнее время только это и слышно. Ты всех прогоняешь. Почему?

Я повернула голову и впервые осмысленно посмотрела на него. На миг мне показалось, что я вижу его впервые – совершенно незнакомое, чужое лицо, от вида которого в моей душе не просыпается ни одного воспоминания. В какой-то момент я даже озадачилась, отчего незнакомый парень смотрит на меня с таким беспокойством, но тут же напомнила себе: это Антуан, мы с ним если не друзья, то хотя бы хорошие приятели, и у него, наверное, есть причины за меня тревожиться. Мысль оказалась сухой, как недоказанная теорема, которую палками пытаются вбить мне в голову.

– Натали, – Антуан осторожно коснулся моих волос, – ты меня пугаешь.

– Нет, со мной все в порядке, – я отдернулась и постаралась завернуться в одеяло, ухватившись за его край. Мне снова хотелось спать, – просто уйди…

– Да ты с ума сошла! – вдруг воскликнул он, хватая меня за плечи и с легкостью заставляя сесть. – Ты тут как в могиле! Скажи хотя бы, почему?

Я бы с удовольствием ответила, но отяжелевший язык не позволил мне сделать это. Я закрыла глаза, больше всего на свете мечтая снова остаться в одиночестве, как вдруг Сен-Жюст будто вонзил в меня тонкое и длинное шило:

– Марат?

Одного звука этого имени мне хватило, чтобы встрепенуться. Даже Антуан перестал казаться мне незнакомцем.

– Это он, – заявил он с убеждением, не дожидаясь, пока я отвечу. – Это из-за него ты так убиваешься.

– Да, – почти неслышно слетело с моих губ. Антуан чуть приподнял бровь.

– Почему? Расскажи мне все.

И я рассказала – с самого начала, с того момента, как впервые столкнулась с Маратом на дороге Жоржа Помпиду. Удивительно, как мне это удалось, учитывая, что еще минуту назад не могла вытолкнуть из себя ни слова. Но мое повествование лилось удивительно легко, я даже забыла, что тот, о ком я рассказываю, убит и покоится в своей гробнице в Пантеоне, и, клянусь, не один и не два раза, вспоминая что-то забавное, я смеялась. Больше двух недель мне, наверное, не было так хорошо.

Антуан слушал меня, раскрыв рот.

– Ты не шутишь? – уточнил он, когда я дошла до пикантных подробностей. – Вы с ним?..

– Ага, – радостно подтвердила я. – Да это не суть, слушай дальше…

Судя по виду Антуана, суть заключалась как раз в этом. Остальное он слушал, поерзывая от нетерпения, и когда я прервалась, чтобы сделать вдох, снова спросил с таким видом, будто я готовилась опровергнуть закон всемирного тяготения:

– Так вы с ним действительно?..

– Антуан, – я закатила глаза, – ты можешь сосредоточиться на том, что по-настоящему важно?

– Но это важно, черт возьми! – вспыхнул он, отпуская меня и подскакивая на ноги. – Зачем ты мне это рассказала? У меня живое воображение, знаешь ли! Теперь мне будут сниться кошмары!

Слушая его стенания, я расхохоталась.

– Да ладно тебе, это было вовсе не так ужасно…

– Ты еще подробностями поделись! – взвыл Антуан. – Ну уж нет, обойдусь без этого! Ладно, не буду подвергать сомнению твой вкус, Натали, но все-таки, ты не могла обратить внимание на… на кого-нибудь другого?

– Например? – спросила я, едва ли не ухмыляясь во весь рот. Антуан сердито посмотрел на меня.

– Ты меня провоцируешь.

Я снова рассмеялась, и это внезапно показалось мне истинным наслаждением после моего вынужденного молчания. Взгляд Сен-Жюста оставался недовольным, но в нем то и дело проскальзывали смешливые искры, и я, получив ответную улыбку, неожиданно ощутила, что хочу жить. Приятель был прав – последние две недели я сама себя загоняла в гроб, стенками которого были воспоминания, в которых я заперлась, как в четырех стенах собственной комнаты, не допуская туда больше никого. Но, стоило мне поделиться ими с кем-то еще, окружающую меня тьму смел гигантский поток света, и я в первую секунду подумала, что от этого могу лишиться сознания. Антуан вовремя оказался рядом, чтобы поддержать меня.

– Так-то лучше, – проговорил он, – умойся, оденься, и спустись к ужину. Тебя все ждут.

“Спасибо”, – хотела сказать я, но подумала, что это будет лишним. Лучшим ответом послужили объятия – короткие и неловкие, будто я хотела сделать что-то большее, но постеснялась и от этого торопливо отстранилась. С безгранично терпеливым выражением на лице Антуан погладил меня по макушке. Взгляд его был то ли грустен, то ли насмешлив.

– Я знал, что дело пойдет на лад, маленькая полячка. Жду тебя внизу.

Его домашние встретили как триумфатора, меня – как вернувшуюся из плена. Робеспьер ограничился облегченным вздохом и сдержанно поздравил меня с выздоровлением, Бонбон просто схватил в охапку и не хотел выпускать, и наговорил при этом столько всего, что меня захватил ощутимый стыд от того, что я могла обижаться на этого милашку. Но я так и не смогла выгадать момента, чтобы извиниться перед ним – меня утянула в разговор Элеонора, спешившая поделиться новостями, и я едва могла вставить в ее монолог хоть слово. Сен-Жюст сидел с довольным видом, уничтожая двойную порцию лукового пирога, и только Виктуар улыбалась, опустив голову, с таким видом, что я старалась на нее не смотреть.

После этого жизнь моя постепенно начала выпрямляться, как согнутый чьей-то невероятно сильной рукой кусок железа, который постепенно возвращал себе изначальную форму. Поначалу мне, привыкшей безвылазно сидеть дома, приходилось заставлять себя выходить: прогуляться, заглянуть в лавку, сходить на заседание Конвента или театральное представеление, – но со временем это вошло у меня в привычку, и я почти не могла представить свой день без того, чтобы не пройтись хотя бы до соседней улицы. Часто я стала бывать и у Демуленов, благо Люсиль всегда принимала меня с распростертыми объятиями. Ей я могла пожаловаться на что угодно, и именно она как-то раз предложила мне справиться с вынужденно возобновившимся бездельем тем способом, который должен был прийти в голову скорее мне, нежели ей:

– Слушай, ты математику знаешь?

– Ну… – я попыталась вспомнить хоть что-то из уроков алгебры: на ум пришло слово “интегралы”, и я ощутила сильное желание спрятаться, – немного…

– У моей подруги, – сообщила Люсиль доверительно, – есть сын, оболтус оболтусом. Может, ты сможешь ему помочь?

Я никогда не работала репетитором, хотя многие из моих однокурсников зарабатывали таким образом неплохие для студентов деньги, и поэтому засомневалась:

– Не знаю, получится ли…

– А ты попробуй, – предложила Люсиль, – не получится – и не надо. Иначе ты совсем скиснешь.

В последнем она была права, и я подрядилась преподавателем математики для невероятно толстого и невероятно тугоумного мальчишки по имени Клод. Больше всего на свете он любил конфеты и день-деньской, разглядывая альбомы с рисунками, что-то жевал, а к учебе чувствовал непреодолимое отвращение. На нашем первом занятии он просто-напросто отказался решать задачу, но получил от матери звонкий подзатыльник, втянул в голову в плечи и со вздохом принялся грызть не поддающийся пример. Мне, если честно, было немного жалко пацана. И зачем только родители над ним издеваются… моя мать точно не пригласила бы учителя по предмету, который я терпеть ненавижу.

– Катет равен четырем, – внезапно выдал мальчик, и я опомнилась, поняв, что слишком глубоко погрузилась в события прошедших нескольких недель. Клод подвинул ко мне бумагу с решением – удивительно, но все было правильно.

– Да ты молодец, – проговорила я и покосилась на часы: да уж, “молодец” думал почти десять минут, но зато мое время истекло. – Тогда не буду давать тебе домашнее задание. Отдыхай.

Невероятно обрадовавшись, Клод живо сгреб исчерканные бумаги в ящик стола, вытащил оттуда свой любимый альбом и погрузился в рассматривание картинок. Я же подхватила со стула свою сумку, накинула на плечи камзол – стоял конец августа, и осень еще не пришла в Париж, но каждый день я готовилась ощутить первое ее дуновение, – и, чувствуя себя победителем в сражении, пошла за законно заработанными деньгами.

Мадам Ренар, вышивавшая что-то в гостиной, недоуменно посмотрела на меня.

– Как, уже уходите?

– Ну да, – бодро сказала я, – я же всего на час…

Но мадам не торопилась подходить к металлической шкатулке на комоде и доставать из нее заветные ассигнаты. Она осталась сидеть, глядя на меня с непонятным сочувствием.

– Милая моя, – проговорила она, – вы утратили чувство времени. Прошло всего полчаса.

Я обомлела – во-первых, от того, что мне опять говорят про это дурацкое чувство времени, а во-вторых, от того, что часы в комнате Клода совершенно определенно показывали, что истек час.

– Ч… что? – я посмотрела на часы над камином; те, действительно, показывали всего половину пятого, а не пять. – Но…

– Вот паршивец! – воскликнула почтенная дама, с ожесточением втыкая иголку в ткань и отшвыривая ее на туалетный столик перед собой. – Он перевел часы! Ну, получит он у меня!

Сверкая глазами и яростно дыша, она поднялась с кресла с намерением идти покарать ленивого сына. Я ощутила себя античным рабом, прикованным к веслу на галере: никогда не подумала бы, что работа препода может быть такой утомительной. Пожалуй, если б мне довелось когда-нибудь вернуться в стены родного универа, я бы поклонилась нашим профессорам за их сизифов труд: сначала всем вместе, а потом по отдельности.

Зайдя в дом, я увидела в гостиной Бабет, наряженную в нескладно-пышное белоснежное платье и примеривающую перед зеркалом фату. Увидев меня, она испустила возмущенный вскрик, но тут же замолкла и пробормотала извиняющимся тоном:

– Ой, я думала, что это Филипп…

Филиппом звали ее жениха, добродушного парня по фамилии Леба, законной супругой которого средняя из сестер Дюпле должна была стать не далее как завтра. С тех пор, как он сделал ей предложение, прошло около месяца, и все это время в доме только и гудели о предстоящем торжестве. Кажется, я успела узнать сотню способов красиво сложить салфетки и две сотни – как и где с минимальными расходами достать подходящее случаю платье для невесты. В ход пошло все: и знакомые швеи, и всевозможные ухищрения для добычи стоящей ткани, и отданное мадам Дюпле на растерзание ее собственное платье… результат поражал своей красотой и обилием украшений, но, на мой взгляд, смотрелся излишне тяжелым для хрупкой фигуры Бабет: казалось, что платье давит ее к земле, а не помогает воспарить к своему счастью. Впрочем, я удержала свое мнение при себе:

– Прекрасно выглядишь.

– Спасибо, – ответила она и, покрутившись перед зеркалом в фате, вернула ее стоявшей рядом старшей сестре. – Бог мой, Натали, мне кажется, что я сейчас так счастлива…

– Так и должно быть, – заверила ее я. – Тебе чем-нибудь помочь?

– Если тебе не сложно, то принеси стакан воды.

– Будет исполнено, босс, – ответила я и пошла на кухню. Но мне не повезло столкнуться с Виктуар, которая как раз спускалась со второго этажа с маленькой коробкой, набитой шпильками и заколками. Улыбка младшей Дюпле была острее любой из них.

– Ты уже видела Элеонору?

– Видела, – рублено ответила я, предчувствуя, что ничем хорошим этот разговор не кончится. – Извини, мне надо…

– Бедная моя сестра, – вздохнула Виктуар, упорно не пуская меня пройти мимо. – Завтра будет день ее унижения. Ведь она должна была оказаться первой.

Первым моим порывом было проявить терпение и невозмутимо удалиться, сделав вид, что я ничего не слышала, но я решила подчиниться второму, а именно послать благоразумие к черту и резко заявить:

– Хватит нести бред. Нора просто радуется за сестру. И тебе того же советую.

– Мне? – Виктуар сделала вид, будто я ее оскорбила. – Я рада больше всех в этом доме!

Я позволила себе не поверить:

– Неужели?

– Ну да, – хмыкнула Виктуар. – Место в комнате освободится.

– Тебе придется делить его с Норой, – напомнила я, стараясь затушить закипающий в груди гнев. Виктуар вздохнула:

– Может, Робеспьер все-таки перестанет мотать на кулак сопли и сделает ей предложение. Последнее время в нем что-то изменилось, и я…

Что именно в нем изменилось, я так и не услышала, потому что из гостиной послышался голос Бабет:

– Виктуар! Ты идешь?

– Сейчас! – крикнула в ответ младшая и, проворно протиснувшись мимо меня, исчезла в дверном проходе. Я, хоть и не хотела, но все же обернулась ей вслед. Я до сих мор не могла понять, что мне больше хочется сделать с этой невозможной девицей: схватить за горло или тривиально дать в морду.

Для того, чтобы рассказать, что свадьба удалась на славу, достаточно лишь упомянуть, что к концу застолья среди присутствующих можно было увидеть лишь два трезвых лица: одно, конечно, принадлежало Робеспьеру, не притронувшемуся к своей порции шампанского даже для виду, а второе – невесте, которая на исходе четвертого часа сидела необычайно утомленная и бледная, с опухшими от бесконечных поцелуев губами. Напоить умудрились даже Элеонору, которая сидела, подозрительно раскрасневшаяся, и беззвучно шевелила губами, бормоча что-то себе под нос. Сен-Жюст, памятуя, наверное, о своем позоре в доме Дантона, изо всех сил старался держаться, и получалось у него неплохо, разве что немного косящий взгляд его выдавал. А вот жених куда-то исчез, что мы обнаружили лишь спустя полчаса после его пропажи, и то только потому, что новоиспеченная мадам Леба жалобно спросила:

– А где Филипп?

Обернувшись, я увидела, что стул рядом с ней, занимаемый счастливым молодоженом, действительно пуст. Бабет сидела с видом, словно вот-вот расплачется, и я по доброте душевной поспешила ее успокоить:

– Наверное, просто вышел воздухом подышать…

– Он мне так и сказал! – ответила Бабет. – И его нет уже полчаса!

Ее невозможно было не пожалеть, поэтому я решительно отодвинула стул и, поднявшись, обратилась к Сен-Жюсту:

– Друг мой, на нас возлагается ответственная миссия найти Филиппа и вернуть его в лоно семьи. Ты со мной?

– Без сомнений, – убийственно серьезно ответил Антуан и тоже встал со стула. – Откуда начнем поиски?

– С сада, – скомандовала я, и мы, держа друг друга за локти, удалились. Пожалуй, для музыкального сопровождения нам не хватало только чего-нибудь пафосного в духе “Прощания славянки”.

Вечер был удивительно свеж, и в голове у меня начало немного проясняться, стоило мне оказаться на воздухе. У моего спутника, судя по тому, что походка его стала тверже – тоже.

– Нельзя так пить, – выдал он. – Вчера мы с Филиппом ходили в турецкие бани, нагрузились там, провожая его вольную юность… теперь сегодня… а мне скоро уезжать, между прочим!

Я дернулась, будто меня ударили током, и посмотрела на него – взгляд на его лице мне удалось сфокусировать неожиданно без труда.

– Куда это ты собрался?

Судя по лицу Антуана, он был не рад от того, что проболтался. Хотя непонятно, как он собирался делать из своего отъезда секрет.

– В армию, – ответил он, стараясь сделать свой голос воодушевленным. – Там полный бардак, надо навести порядок, а то австрияки займут Париж, и всем тут небо с овчинку покажется.

Он говорил небрежно, будто речь шла о небольшой прогулке, но его легкомысленный тон не мог заставить меня не преисполниться тревогой:

– А с тобой ничего не случится?

– О, не начинай, – закатив глаза, попросил Антуан. – Филипп едет со мной, так Бабет три часа подряд компостировала ему мозги, чтобы тот был осторожен… но ты мне не жена, поэтому, пожалуйста, не надо.

– Злой ты, – вздохнула я, присаживаясь на подвернувшуюся скамеечку; то, зачем мы вышли в сад, бесследно выветрилось из моей головы. – Вот Бонбон бы…

– Вот Бонбону, – передразнил меня мой собеседник, – и выражай свое беспокойство, он только обрадуется. Он же тоже уезжает.

Это был удар ниже пояса – понять, что совсем скоро останешься совсем одна, а тем, кого ты считала своими друзьями, будет грозить смерть, или, в лучшем случае, тяжелое увечье. Я взвилась мгновенно, чему способствовал закипевший в крови алкоголь:

– И он тоже?!

– Ну да, – ответил Сен-Жюст так, будто это ничего не значило. – В армию нужны комиссары, Натали. Никто лучше нас все равно не справится.

– А можно поехать с тобой?

Не то чтобы я спрашивала это всерьез – просто вопрос казался до того самим собой разумеющимся, что я не имела права его не задать. Антуан, до этого с многозначительным видом смотрящий в небо, шумно закашлялся.

– Ты? В армию? – прохрипел он, кое-как прочистив горло. – Да ты с ума сошла! Ну уж нет, там ты точно будешь ни к селу ни к городу. Да и вряд ли тебе понравится вся эта грязь, кровища и вонь.

С последним его утверждением я была согласна на все сто, но страх остаться одной оказался сильнее отвращения:

– Я не боюсь.

– Сиди уже тут, – Антуан потрепал меня по голове, и я возмущенно принялась поправлять волосы. – Тебе там делать нечего, я тебе говорю.

– А ты скоро вернешься?

– Понятия не имею, – ответил он. – Наверное, к зиме.

Окончательно приуныв, я принялась распинывать во все стороны валявшиеся на дороге камушки. Жизнь, всего пять минут назад игравшая передо мной всеми красками – даже удивительно, как я успела забыть, что в мире существуют такие вещи, как свадьба, – вновь поворачивалась ко мне тыльной стороной, и я почувствовала почти отчаяние от того, что ничего не могу с этим поделать.

– Да ладно, маленькая полячка, не кисни, – попытался подбодрить меня Антуан. – Я буду писать письма, и… о черт, Филипп!

Не успела я моргнуть, как приятель сорвался со скамейки и кинулся куда-то в глубину сада, откуда спустя несколько минут принялся с руганью вытаскивать что-то большое и тяжелое, похожее на прохудившийся мешок. С огромным трудом мне удалось узнать в этом мешке жениха, который, судя по сухим листьям в его волосах, вышел подышать свежим воздухом и прикорнул на куче прошлогодней травы, сваленной в углу сада. Даже когда Антуан вытащил его на дорожку и усадил рядом с нами, соня даже не подумал открыть хотя бы один глаз, только промычал что-то невразумительно-возмущенное и попытался перевернуться на бок.