Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 46 страниц)

– …но один человек, который был введен в заблуждение… – Эбер прерывисто вздохнул, будто ему не хватало воздуха, – я не знаю, как иначе принимать это, осмелился восстановить его, несмотря на волю народа, явно высказавшегося насчет этого… этого предателя!

Выгородить Демулена, отвести гнев разбушевавшегося народа в сторону, впервые обвинить в потворстве вражеским силам не только “умеренных”, но и Эбера с его сторонниками. Скорее всего, это не было частью плана, это был экспромт, сочиненный на ходу, но теперь из него, как из случайно уроненного зернышка, выросло, опутывая своими мощными корнями все больше и больше людей, нечто гигантское и устрашающее.

Конечно же, Эбер говорил о Робеспьере.

Было очень тихо.

Я решила убираться, пока не поздно. Сегодня Эбер пошел ва-банк, поставил все, и у него нет иного выхода – только поднимать бунт прямо сейчас, не дожидаясь, пока его разгоряченные слушатели остынут. А если это так, то мне надо предупредить всех, что здесь намечается очередная маленькая революция.

Пользуясь тем, что все смотрят только на Эбера, я неслышно спрыгнула на пол и начала медленно пробираться к выходу. До двери оставалось каких-то несколько метров, как вдруг кто-то с силой схватил меня за локоть.

– Вот она! Я ее узнала!

Я тоже узнала мгновенно. Державшей меня женщиной была ни кто иная, как Симона.

От ее крика все будто очнулись ото сна и, как по команде, обернулись к нам. Я не успела даже моргнуть, как Симона сорвала с моей головы шляпу и швырнула ее под ноги собравшимся. Я против воли схватилась за рассыпавшиеся волосы, будто могла закрыть их одной ладонью.

– Я ее узнала! – завопила Симона пуще прежнего. – Она сообщница этой девицы Корде! Они действовали заодно!

Я не знала, что на нее нашло, но отчетливо понимала, что оправдываться – не лучшая тактика. Слушать меня тут не станут, а вот использовать в качестве того, на кого можно вылить всю накопившуюся злобу – вполне. Проще говоря, до собравшихся дошел смысл слов Симоны, и их лица одновременно приобрели одинаковое хищное животное выражение. Его я тоже знала неплохо, как и то, что тому, к кому оно обращено, лучше всего как можно быстрее уносить ноги.

Я рванулась что было сил, отпихнув Симону в сторону, и – о чудо, – почувствовала себя на свободе. Медлить было нельзя, и я юркнула в двери, едва не сшибив мимоходом парочку заходивших в клуб патриотов. Охранники у входа, если и хотели меня схватить, то не успели – одним прыжком преодолев крыльцо, я почти кубарем скатилась вниз по ступенькам.

Не впервые мне приходилось убегать, спасая свою жизнь, но сейчас я поняла, что все-таки плохо успела изучить Париж за прошедший год – мысленную карту смыло из головы, как бурным потоком воды, едва я заслышала за своей спиной дробный топот множества ног.

Сколько человек за мной гналось? Десять? Пятнадцать? Я не знала, я боялась даже на секунду затормозить, чтобы оглянуться. Не помня себя от ужаса, я кинулась в первый попавшийся переулок, оказавшийся, о счастье, не тупиком, потом в еще один и еще…

Мне повезло, что было достаточно поздно, и улицы были пустынны, иначе первый же попавшийся честный гражданин счел бы своим долгом схватить удирающую от патриотов заговорщицу. С другой стороны, помощи просить было тоже не у кого, а это было бы неплохо – воздух у меня в легких быстро закончился, дыхание сбилось на хрип, а в правом боку разлилась нещадная боль. Вдобавок ко всему у меня начали заплетаться ноги, и больше всего я боялась споткнуться о камни мостовой. Куда бежать, я не представляла даже примерно, и, только выскочив к Сене, поняла, что совсем рядом находится верное убежище – дом Дантона.

Бежать было тяжело, сердце бухало в груди, как свинцовое, а перед глазами прыгали черные точки, но ничто не могло подгонять меня лучше, чем звуки погони за спиной. Судя по всему, число преследователей сократилось, кто-то отстал, но остальные не думали оставлять меня в покое. Один раз они чуть не зажали меня с двух сторон в переулке, мне удалось перебраться через невысокий забор и, по пути искупавшись в луже, спастись через чей-то двор. Вид у меня после этого, наверное, был тот еще, но путь был срезан, а главное – я выиграла полминуты, которые стали для меня спасительными, когда я подлетела к нужному дому и принялась колотить в дверь.

– Кто-нибудь, откройте, пожалуйста!

– Попалась! – донеслось до меня с другого конца улицы. – Она где-то здесь!

Они меня пока не видели, но было ясно, что это ненадолго. Понимая, что это конец, я бессильно прижалась спиной к двери, готовясь встретить своих врагов лицом к лицу. Но умирать мне не хотелось совсем, и поэтому я крикнула слабеющим голосом, не надеясь, что кто-то ответит:

– Жорж! Жорж!

И тут случилось то, что кроме как чудом, нельзя было назвать. Дверь за моей спиной резко распахнулась, и я буквально ввалилась в парадное, пребольно при этом ударившись спиной. Все еще не осознавая, что произошло, я, движимая чистым инстинктом, отползла от двери подальше, и та тут же с треском захлопнулась. Я услышала, как закрывается на несколько оборотов замок, и надо мной склонилась знакомая грузная фигура со свечой в руках.

– Натали, это ты? Что с тобой случилось? Детка, ты искупалась в Сене?

– Хуже… – подняться мне удалось с трудом, колени тряслись и не хотели меня держать, поэтому протянутая рука Дантона оказалась кстати. – Вы… Вы не поверите, что со мной случилось…

– Настало время для занимательных историй, – вдруг раздался рядом со мной еще один знакомый голос, и трясущееся пламя свечи выдернуло из мрака лицо Демулена. И настолько я была рада его видеть, что забыла даже, что я вся в грязи, просто кинулась ему на шею.

– Камиль!

– Да, я тоже рад тебя видеть, – усмехнулся он и вдруг шумно втянул носом воздух. – Ты правда купалась в Сене? От тебя тиной воняет…

– Ага, – хмыкнул Дантон, выглядывающий в окно, за которым все еще метались тени моих обманутых преследователей, – а эти граждане, очевидно – другие купальщики, с которыми ты повздорила за место под луной. Верно?

Я отстранилась от Камиля и, переведя дух, сказала четко и громко:

– Эбер призвал к восстанию.

Ненадолго воцарилось молчание. Дантон и Камиль переглянулись, но, кажется, даже не были удивлены. Скорее я своими словами подтвердила то, что им и так было известно, причем довольно давно.

– Ты была у кордельеров? – Дантон хохотнул. – Отчаянная ты.

– Результат налицо, – я кивнула на окно.

– Оно и видно. Ладно, раз уж ты к нам присоединилась, пойдем выпьем, что ли… заодно расскажешь все, что слышала.

Предложение было искусительным донельзя, но я заставила себя собрать в кулак остатки смелости. Сейчас она должна была мне очень пригодиться.

– Подождите, – сказала я, – я знаю, вы с Робеспьером… ну… не очень любите друг друга…

– Мягко сказано, – рыкнул Дантон. На Камиля я не смотрела, да и он при звуке знакомого имени снова скрылся в тень.

– Но Эбер и его тоже убьет, – закончила я. – Поймите, мне надо его предупредить…

– Подожди-подожди, – в одно мгновение Камиль вернулся на свет, – Эбер выступил против Робеспьера?

– Ну… – я попыталась дословно вспомнить то, что услышала с трибуны. – Не то чтобы против, но… назвал его “введенным в заблуждение”, кажется. Как-то так.

Дантон и Демулен снова переглянулись. Теперь они не были ни удивлены, ни подавлены. Они торжествовали.

– Сам выкопал могилку, – резюмировал Дантон.

– Просто умница, – почти умилился Камиль.

Я перевела взгляд с одного на другого, пытаясь понять, что это значит. Но Демулен не дал мне и слова сказать – подхватил под локоть и, невзирая на слабые протесты, поволок вглубь дома. Я попыталась было воззвать к Дантону, растолковать ему еще раз, если он не понял, но он лишь добродушно гудел в ответ:

– Даже не думай сейчас высовываться на улицу. Тебе что, жить надоело?

– Но я…

– Верь мне, девочка, – мы зашли в гостиную, и я увидела, что там в самом разгаре весьма нескромный ужин, – все будет в порядке. Никакого восстания не будет. Эбер сам все перечеркнул, умник.

– Ага-ага, – поддакнул Демулен и сел за свое место; я увидела, что перед ним стоит не только бокал и тарелка, но еще и лежит куча исписанных листов. – Эбер труп. Против нас он мог настроить своих санкюлотов. Но против Макси… Робеспьера – никогда.

– А значит, – закончил Дантон, – никакого восстания не будет. Коммуна никогда на такое не решится. Так что бери бокал, Натали, и ни о чем не думай.

Как бы ни убедительно он произнес последние слова, мне все-таки показалось, что он чего-то недоговаривает. Однако мое сопротивление было задушено на корню:

– Но…

– Просто поверь мне, – проникновенно сказал Дантон, – я знаю, о чем говорю.

И я ему поверила. Наверное, потому, что больше верить было просто-напросто некому.

– Итак, я объявляю вам, что в нашей Республике существует заговор, направляемый из-за границы, который готовит народу голод и новые оковы!

На трибуне был Сен-Жюст. Сегодня он изменил своей обычной манере одеваться и облачился во все темное, лишь галстук, завязанный, как и всегда, в бант, белел на его груди. Девицы, стоящие рядом со мной, неустанно вздыхали и мешали слушать, но я чувствовала себя слишком утомленной, чтобы делать им замечание. Опершись о перила, я внимательно слушала.

– Как! Наше правительство унизит себя до того, что станет жертвою подлеца, торгующего своим пером и своей совестью, меняющего цвет в зависимости от своих ожиданий, от характера опасности, подобно той рептилии, что ползает под солнцем!

Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, о ком речь. Я покосилась на место, где обычно сидел Камиль. Конечно же, его не было. Но мне казалось, что и его присутствие не помешало бы Антуану произнести обвинение. А он тем временем продолжал, воодушевленный чрезвычайно:

– Дурные граждане, по поручению иностранных держав возмущающие общественное спокойствие, развращающие все сердца, идите сражаться; презренные виновники народных бедствий, ступайте учиться чести у защитников отечества!.. Но нет, вы не пойдете к ним! – он трагически повысил голос и сделал паузу перед тем, как объявить свой вердикт. – Вас ждет эшафот!

Бурные, продолжительные аплодисменты последовали за его словами, а я стояла и не могла заставить себя шевельнуть хоть пальцем. Антуан не мог этого говорить. Должно быть, кто-то другой вселился в его тело и говорил его голосом.

– Фракция снисходительных, стремящаяся спасти преступников, и фракция, вдохновляемая заграницей, которая кричит громче всех, ибо боится разоблачения и всю суровость обращает против защитников народа… все эти фракции сходятся по ночам, чтобы согласовать свои преступные действия на день! они делают вид, что враждуют друг с другом, дабы общественное мнение разделилось между ними; а затем вновь объединяются, чтобы между двумя преступлениями душить свободу!

Не в силах больше слушать, я развернулась и вышла вон. В конце концов, я слышала это все уже, только другими словами. Антуан ни на йоту не поменял свою мысль, всего лишь облачил ее в пышную ораторскую форму и преподнес замершему от восторга Конвенту так, что ни у кого не возникло сомнений в правоте его слов. “Они сошли с ума, – только этим мне осталось утешать себя. – Они все просто сошли с ума”.

В холле было людно – народ толкался и шептался, передавая друг другу какую-то новость. Новость была животрепещущая и необычайно всех волновала, но я могла ухватить лишь ее невнятные обрывки, пока не зашла в буфет и не приблизилась к стойке, чтобы заказать себе кофе.

– Как, гражданин, неужели? – тучная буфетчица казалась огорченной. – Неужели папашу Дюшена и впрямь арестовали?

– Арестовали, да, – подтвердил солидного вида мужчина, беседовавший с ней.

– Может, это какая-то ошибка, гражданин?

– Никакой ошибки, – сказал мужчина, благожелательно глядя на нее, – арестовали совершенно точно.

Я взяла чашку кофе и опустилась за пустовавший столик. На душе у меня не было ни злорадного удовлетворения, ни мстительного азарта. Только одна мысль, воспаленная и больная, бродила в моем опухшем от усталости мозге: “Скоро еще один человек умрет”.

За соседний с моим столик приземлились двое мужчин. Из их приглушенного разговора я поняла, что обсуждают они последний номер “Старого кордельера” и гадают, что будет в следующем, который, судя по слухам, должен был со дня на день выйти из печати. Я прислушивалась к ним со всем вниманием, но они вскоре заметили это и, поспешно собравшись, ушли.

Раскачиваясь на стуле, я помешивала кофе. Странная апатия завладевала мною все сильнее. Но я не успела задуматься о ее причинах, потому что тут двери буфета открылись, и помещение заполнилось гомонящими депутатами – видимо, после речи Антуана был объявлен перерыв. Сам же Сен-Жюст, сияя не хуже начищенной монеты, приблизился ко мне.

– Слышала? – осведомился он. – Полная победа! Почти как тогда, в первый раз…

– Да, замечательная речь, – я попыталась заставить себя улыбнуться, но у меня не вышло. Посмотрев на меня, Антуан поморщился.

– Ой, давай без этого, ладно? Я не хочу по второму разу одно и тоже талдычить…

– Не надо, – согласилась я. – Слушай, я тут кое-что вспомнила…

Осененная неожиданной мыслью, ясной, как откровение, я начала подниматься со стула. Сен-Жюст невесело усмехнулся:

– Ладно, когда-нибудь ты все равно поймешь, что мы были правы.

– Обязательно, – вообще не думая, что отвечаю, сказала я и поспешно ушла. В другой момент я бы обязательно поговорила с Антуаном, но не сейчас – свалившуюся на меня идею предстояло обдумать в одиночестве и тишине.

Я думала, что буду метаться по меньшей мере несколько часов, но, к моему удивлению, пути от Тюильри до дома Дюпле мне хватило, чтобы крепко увериться в том, что я собираюсь сделать.

Камиля я обнаружила в типографии за версткой нового номера. Опасность, которая бродила столь близко, никак не повлияла на него – пожалуй, он был более спокоен, чем обычно, пока сосредоточенно высчитывал строчки и страницы. Мне пришлось громко покашлять, чтобы обратить на себя его внимание.

– Привет, Натали, – рассеянно сказал он, смахивая со стула кучку скомканных бумаг и жестом приглашая меня присесть. – Как ты? Что-то произошло?

Стул я проигнорировала и приблизилась к Камилю, решительно отодвинула бумаги у него из-под носа, заставляя посмотреть на меня. Он удивленно заморгал.

– Ты что это?

Вместо ответа я вытащила из-за пазухи несколько неровно сложенных листов – моя статья “Что делать?”, восстановленная по памяти всего за один вечер и исправленная в угоду актуальности. Демулен с интересом посмотрел на меня, потом опустил взгляд на бумаги.

– Это то, о чем я думаю?

– Это будет бомба, – сказала я, протягивая ему статью. – Прочитай, оцени. Ты это напечатаешь?

Я думала, что мне будет ужасно страшно, как бывает при пересечении грани, из-за которой возврата уже нет. Но я ничего не ощутила, только спокойное удовлетворение, как при осознании хорошо выполненной работы. Демулену же потребовалось всего пара минут, чтобы пробежать взглядом по тексту. Когда он поднял голову, его глаза сверкали.

– Ты понимаешь последствия? – тихо спросил он, откладывая статью.

Последствия сверкали на солнце, и с них мерзко капало на самый хребет. Я сцепила под столом руки так, что едва не захрустели кости:

– Лучшего комплимента ты мне не мог сказать.

И это было ответом на все возможные вопросы одновременно.

Когда Неподкупному доставили с трудом добытый, только что отпечатанный седьмой номер “Старого кордельера”, его реакция на прочитанное была, мягко говоря, странной – вместо возмущения и презрения на бледном лице гражданина Робеспьера появилось ошеломленное выражение, будто кто-то с силой ударил его под дых.

– Подождите внизу, – скомандовал он застывшему у стола агенту и, едва дождавшись, когда за ним закроется дверь, поспешно полез в нижний ящик своего стола, тот самый, который всегда был заперт на замок. Народная молва поговаривала, что там Неподкупный держит проскрипционные списки, но в действительности же там была всего лишь небольшая записная книжка в кожаном переплете, чехол из плотной ткани, в который было обернуто что-то прямоугольное и черное (те, кому доводилось видеть этот странный предмет, потом долго и бесплодно гадали о его предназначении. Высказывались самые разные предположения: от тривиальной табакерки до черномагического талисмана), несколько писем, содержание которых так и осталось загадкой, ибо все чернила выцвели от времени, и небольшая пачка листов, исписанных вдоль и поперек, причем явно не рукой самого гражданина Робеспьера – он бы никогда не позволил себе насажать столько клякс. Именно к этим бумагам и обратил он свое внимание: прочитал первые несколько строк, затем посмотрел на раскрытый выпуск “Кордельера”, затем вновь на рукопись…

Несколько секунд Неподкупный сидел неподвижно – любому, кто увидел бы его сейчас, пришло бы в голову сравнение с готовящимся к броску тигром. Затем он, медленно, словно во сне, перелистал рукописные листы и задержал взгляд на последней строчке – кривовато выведенной подписи.

– Что ж, – негромко сказал он себе под нос, – пусть горит.

Увидев издалека, как в затянутое сиреневой пеленой сумерек небо вздымаются, разметая искры, языки пламени, я, прогуливающаяся по набережной, сразу же помчалась поглазеть, что горит. Мной двигало одно лишь ребяческое любопытство, я даже в страшном сне не могла представить, что огнем объята… наша типография.

– Камиль! – увидев Демулена, потерянно стоящего чуть невдалеке, я растолкала собравшихся вокруг здания зевак и кинулась к нему. – Что происходит? Где тираж?

Он узнал меня будто с трудом и мутно кивнул на огонь.

– Там.

Мне этого короткого слова хватило сполна, чтобы прийти в ужас. Кажется, Камиль хотел удержать меня за рукав, но не успел – я, не помня себя, кинулась к пылающему дому. Никакого, даже самого приблизительного плана действий у меня не было, в голове стучало лишь одно: спасти хотя бы часть тиража любой ценой. Я не успела задуматься, почему пожар не тушат и почему все просто стоят и смотрят вместо того, чтобы хоть как-то помочь, но эту мысль вбил мне в голову резкий удар в грудь.

– Куда прешь!

Рослый мужчина в красном колпаке преграждал мне путь, воинственно размахивая пикой. Я попыталась обогнуть его, но меня встретил лишь новый толчок, от которого я едва не упала на мостовую.

– Да вы кто… – задыхаясь от жара и чувствуя, как на зубах скрипит пепел, я поднялась, – кто дал вам право…

– Комитет общественного спасения, – с каким-то злорадством заявил мужчина, предъявляя мне какую-то бумажку. – Тираж арестован. Закрыли вашу газетку.

– Вы не… – какая-то часть меня начала что-то понимать, но другая – напрочь отказывалась верить в происходящее. Я снова рванулась вперед, и вновь с тем же успехом.

– Права не имеете! – воскликнула я, пытаясь отодвинуть оказавшееся у меня на пути древко пики. – Там же все сгорит!

– Тем лучше, – заметил грозный страж. Я гневно посмотрела на него, но это не возымело никакого действия – на фоне бушующего огня он казался демоном, вышедшим из ада, и вряд ли моя бесплодная ярость могла как-то на него повлиять.

В этот момент что-то внутри здания опрокинулось, выбив стекло, и вырвавшийся из окна огонь опалил мое лицо с такой силой, что я на секунду утратила способность видеть. Но когда красная муть перед глазами рассеялась, я как будто увидела разыгравшийся пожар впервые. Я видела не просто огонь – я видела намек, четкий и несущий в себе совершенно ясную, как день, угрозу.

Те, кто разжигают огонь, погибнут от него же.

========== Глава 22. Спокойной ночи ==========

В доме Демулена было непривычно холодно – хотя, возможно, мне это просто показалось, потому что меня била дрожь все время, пока мы добирались туда от сгоревшей дотла типографии. Скупо подбросив в камин дров, Камиль разжег огонь, но тот еле тлел: поленья были почти насквозь сырые.

– Черт, – Демулен плюхнулся в кресло у каминной решетки, – все сегодня наперекосяк…

Мне нечего было добавить к этому, и я молчала, обхватив себя за плечи. Плащ, который я не стала снимать, не мог избавить от ощущения, что по мне ползет какая-то холодная и липкая мерзость.

– Я не могу поверить, – наконец сорвалось с моего задеревеневшего языка, – что все это происходит со мной.

Камиль, гипнотизировавший взглядом камин, словно надеясь, что от этого пламя разгорится, повернул голову и посмотрел на меня с некоторым сочувствием.

– Я тоже в это не верю. Я начал это все, а теперь…

Я вспомнила историю, которую он рассказал мне в вечер нашего знакомства – историю воспламенения, одного из многих, которые поглотили без остатка чужие души. И я не избежала этой участи, но теперь мне предстояло увидеть, как вспыхнувшие огни один за другим гаснут, затушенные ударом безжалостного металла. Кто-то предпочел бить в сердце, но тот, кто оказался умнее и прозорливее, понял, что вернейшим способом будет отрубить голову.

– Мне кажется, будто это было вчера, – глухо проговорил Демулен; редкие отблески камина придавали его лицу какое-то зловещее и одновременно трагичное выражение. – “К оружию, граждане, к оружию!”…

Умолкнув на полуслове, он снова принялся смотреть на тщетно пытающийся разгореться огонек. Он слабо потрескивал, ища, где можно подпалить сухую древесину, но его окружало и сдавливало беспощадное кольцо сырости.

– Жаль, меня тогда не было, – тихо сказала я. Демулен ответил, не поворачиваясь:

– Тебе бы понравилось. Но ты немного опоздала появиться из ниоткуда.

“И в это же никуда я уйду”, – подумала я отстраненно. На ум мне пришли лица тех, кто успел погаснуть до этого: Марат, Бриссо со своими сподвижниками, теперь Эбер – его еще не казнили, но по всему Парижу говорили, что смерть папаши Дюшена – дело решенное. Огни умирали, подчиняясь воле того, кто никогда, наверное, не знал, что значит загореться.

– Наша очередь, – вдруг усмехнулся Демулен, словно прочитав мои мысли. – Эбера убрали. Мы больше не нужны.

– Не говори так, – попросила я почти отчаянно. – Я хочу, чтобы ты жил.

Он посмотрел на меня так, будто я неуклюже попыталась пошутить.

– Я тоже этого хочу. Но если бы все в мире было так, как я хочу…

Снова не договорив, он поднялся с кресла, присел на корточки перед камином и принялся кочергой ворошить дрова, будто это могло как-то помочь. Длинные волосы падали ему на лицо, и я могла лишь догадываться, о чем он сейчас думает. Оставалось только удивляться, каким размытым и мутным стал облик этого человека, который недавно еще источал энергию и жизнелюбие в таком количестве, что их с лихвой хватило бы на троих. Теперь передо мной был не Демулен, а его безжизненная копия. Все, что осталось в ней – последняя решимость приговоренного к смерти.

– И что бы тогда было с миром? – я решила попробовать хоть как-то расшевелить его. Камиль оставил бесполезную кочергу и, отряхивая с ладоней пепел, сел обратно в кресло.

– Там не осталось бы места для темноты.

Я не могла не оглядеть мимолетно затянутую полумраком комнату: из всех свечей горела только одна, стоящая на окне. Огонь в камине, несмотря на все усилия Демулена, неуклонно уменьшался, и я уже с трудом могла различить очертания того, кто сидит напротив. Во мраке я видела только, как лихорадочно поблескивают его глаза.

– В момент воспламенения, конечно, всегда гибнет несколько человек, – сказал Камиль, – но вспыхнувший свет принесет счастье и истину всем. Всем без исключения.

У меня внутри что-то нехорошо свело. Кажется, где-то я слышала уже эти слова, но когда и от кого – вспомнить не смогла, воспоминания были слишком давними, чтобы за них удалось ухватиться. Возможно, что в тот раз я была еще и не на шутку пьяна…

– Я всегда верил в это, – я уже не видела лица Демулена, но слышала по голосу, что он усмехается, – пока не узнал, что среди жертв, оказывается, должен быть и я.

Это было уже больше, чем я могла выдержать, не сорвавшись. В одну секунду оказавшись подле Камиля, я опустилась на колени рядом с ним и, как цепляющаяся за чей-то подол попрошайка, схватила его за руку.

– Прекрати это говорить. Ты не умрешь.

Он сидел так, будто я не пальцы, а кандалы сомкнула у него на запястье. Я вспомнила почему-то ночь, проведенную нами в поместье Дантона – было ли это на самом деле, или мое измученное сознание просто подбросило мне в утешение такой замысловатый мираж?

– Натали, – вдруг заговорил Камиль, на что-то решившись, – тебе надо уходить.

Мне почему-то подумалось, что он это не мне.

– Что?..

– Тебе надо уходить, – он попытался отнять руку, но я только сильнее вцепилась в нее, словно он пытался у меня последнюю надежду забрать, – нет, я не шучу, уходи отсюда.

– Но почему?

– Ты что, не понимаешь? – он все-таки вырвался и, поднявшись, отошел; я беспомощно смотрела на него, не находя в себе сил подняться на ноги. – Сюда могут в любую минуту прийти!

Его слова были правдой, я понимала это так же четко, что никуда уйти не смогу. Но для того, чтобы произнести ответ, мне пришлось собрать в кулак всю свою храбрость. Я и не подозревала, что ее во мне так много.

– И что? Я не боюсь.

Мне, конечно, пришлось соврать. Боялась я ужасно, только представив себе, что сейчас из коридора послышится тяжелый стук в дверь и грубые мужские голоса безаппеляционно потребуют открывать. При одной мысли об этом меня с новой силой начало колотить, но я только зубами скрипнула, запретив себе проявлять слабину. Пусть приходят, пусть арестовывают, пусть… я чуть не упала в обморок, попытавшись представить себе, что чувствует человек, когда его везут на гильотину, но потом заставила себя представить, что буду чувствовать я, глядя, как на гильотину повезут тех, кого я считала своими друзьями. Легче от этого не стало, но головокружение исчезло, сменившись необычной ясностью мыслей.

– Я не боюсь, – повторила я, поднимаясь и приближаясь к замершему под пламенем свечи Камилю. – Я не ребенок, я сама могу решить, где мне быть. А я хочу быть здесь, рядом.

Лицо его подернулось гримасой боли, и он вскинул руки, заставляя меня остановиться.

– Иди домой, Натали. Брось это все. Ты не понимаешь, о чем говоришь. Я тебя прошу, просто уйди.

– Вот как? – я ощутила, что на глазах у меня выступают слезы. – Значит, как моя статья…

– Это моя статья, – безжизненно возразил он. – Я ее написал. Как и все до этого в “Старом Кордельере”.

– Ни черта! – вскричала я торжествующе. – У Робеспьера есть оригинал! Он знает, что это я!

Демулен дрогнул.

– Оригинал?..

– Он ее уже читал. Очень давно, – заговорила я, понимая, что с каждым словом ко мне возвращается утраченная было решимость. – Он запретил мне ее публиковать, но я восстановила по памяти. Так что мы в одной лодке, Камиль. Меня тоже арестуют, как и тебя.

Несколько секунд он стоял каменно, будто не веря в услышанное, а потом вдруг резко развернулся и ударил кулаком в стекло – с такой силой, что то, зазвенев, пошло сетью трещин.

– Какой я идиот!

Не ожидавшая такой вспышки, я отступила, ошарашенно смотря, как разламывается на осколки свет свечи. Камиль обернулся ко мне с бешено горящими глазами, и я непроизвольно попятилась еще.

– Убирайся! – крикнул он, наверное, тем самым голосом, каким кричал “Аристократов на фонарь!”. – Убирайся! Чтобы я тебя больше не видел! Делай что хочешь, я не знаю, можешь броситься Максиму в ноги… но прочь с глаз моих! Навсегда!

Он сделал шаг ко мне, искаженный, изрешеченный своей яростью, и был он в этот момент настолько страшен, что я, не помня себя, кинулась прочь. Про свое недавнее желание погибнуть вместе с ним я и думать забыла: все, о чем я могла сейчас помышлять, было лишь стремление оказаться отсюда далеко, под спасительной, теплой крышей дома Дюпле.

Отпирая дверь, я налетела на Люсиль, как раз в этот момент закончившую подниматься по ступеням крыльца.

– Натали! – удивленно восликнула она, хватая меня за локоть. Стоило ей встретиться со мной взглядом, как глаза ее в ужасе расширились. – Натали, что случилось?

Я бы объяснила, но слов у меня не хватило, как и воздуха в груди. Высвободившись, я бросилась прочь.

– Натали! Натали, подожди! Натали!.. – летели мне вслед отчаянные окрики, застывавшие в сырости переулков.

Не знаю, почему у меня возникла такая идея, но я решила навестить Шарлотту. Последний раз я видела ее бесконечно давно – в тот вечер, когда она предприняла попытку вырвать старшего брата из-под опеки семьи Дюпле. Больше в доме она не показывала, только один раз, помнится, передала каким-то образом банку варенья, но мадам Дюпле при виде ее лишь поморщилась: “Уберите это, я не хочу, чтобы эта баба отравила Максимилиана”. Будучи свидетельницей этой сцены, я благоразумно решила не встревать и отправленное в отставку варенье просто-напросто съела сама напополам с Бабет. Это и было последнее напоминание о Шарлотте, которое мы собственноручно уничтожили. Больше о ее существовании никто не упоминал, даже Робеспьер и Бонбон, кажется, втайне радовавшиеся тому, что избавились от общества сестры. Почему я о ней вспомнила, я понятия не имела, но делать в тот тягучий мартовский день мне все равно было нечего, и я после недолгих раздумий отправилась к ней с визитом.

Жила она теперь в очень старом и очень грязном доме, который, казалось, вот-вот рассыпется в труху. На лестнице меня едва не сшиб с ног какой-то мужик в красном колпаке, подозрительно обшаривший взглядом мою одежду; я нервно сглотнула и постаралась слиться со стенкой, некстати вспомнив, что забыла дома выданное мне когда-то свидетельство о гражданской благонадежности. Но мужчина, слава богу, просто буркнул себе под нос что-то нечленораздельное, но вряд ли лицеприятное, и прошел мимо. Я с облегчением вздохнула и последние несколько пролетов преодолела, не чувствуя даже тени усталости в коленях.

Шарлотта открыла не сразу. Сквозь тонкую дверь я слышала ее шаркающие и, как мне показалось, не совсем твердые шаги. Спустя секунду я поняла, что мне вовсе не показалось: стоило Шарлотте открыть дверь, как на меня дохнуло таким крепким винным духом, что я едва не закашлялась.

– О, родственники пожаловали, – фыркнула она, совершенно не удивившись. – Чего пришла?

– Мы же родственники, – нахально ответила я, подумав, что церемониться с ней вряд ли стоит. – Навестить.

У нее это не вызвало никакой реакции, кроме скептического поднятия бровей.

– Ну, заходи, – бросила она и, развернувшись, удалилась куда-то вглубь своей квартирки. Запирать заедающий замок мне пришлось самой, как и разыскивать вбитый в стену гвоздь, заменявший вешалку. Впрочем, тут же я пожалела, что сняла плащ – в квартире, больше напоминавшей ту мансарду, что я когда-то снимала в Латинском квартале, не топили, а единственное оконце над дверью было настежь открыто.