Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 46 страниц)

– Вы сдаетесь? – недоверчиво протянула я, сталкиваясь с отстраненным взглядом Робеспьера. – Просто так? Почему?

Он ничего не ответил, но это только подстегнуло меня:

– Там же, снаружи, люди, они в вас верят, они на вас надеются…

– Странно, – вдруг заметил он, не давая мне договорить, – очень странно слышать это от вас.

Не знаю, хотел он или нет, но у него получилось ударить в самое больное, и от этого удара я содрогнулась всем телом, разом вспомнив все, что произошло со мной за эти полтора года. Прежней жизни я уже почти не помнила – лишь эту, странную и сумасшедшую. Куда все ушло? И почему все не могло быть иначе? Если бы можно было как-то все переиграть, возможно, я бы сейчас не стояла тут, может, не было бы этого ужаса, может, никто бы не погиб…

– Подпишите, – деревянным голосом сказала я, хотя понимала каким-то шестым чувством, что уговорить Робеспьера мне не удастся. – Ради… ради… ради…

Он терпеливо ждал, когда я что-нибудь придумаю, и покачал головой, когда я понуро замолкла, так и не найдя слов:

– Ради чего, Натали? – и вдруг обронил странную, страшную фразу, которая звучала хуже смертного приговора, хуже стука лезвия гильотины, хуже всего. – В мире не существует ничего вечного…

Теперь выстрелы вперемешку с криками слышались в самом здании – было поздно, все было кончено, в этом не оставалось сомнений. Но это почему-то отнюдь не взволновало меня: слова, которые уверенно вырвались у меня, казались мне более важными, чем все остальное:

– Оно существует.

Робеспьер, уже начавший безвольно растекаться, возвращаясь к своему прежнему состоянию, резко поднял голову. Глаза его сверкнули.

– Что вы сказали?

– Оно существует, – повторила я, сама поражаясь, как эта мысль раньше не осенила меня. – Я держала его в руках. Оно спасло мне жизнь.

Робеспьер несколько долгих секунд смотрел на меня.

– Вы говорите правду? – отрывисто спросил он, медленно и будто несмело протягивая руку за пером.

– Мы же договаривались, – слова легко лились с языка, и я не сомневалась ничуть, – что я не буду пытаться врать вам.

За дверью поднялся невообразимый шум: кто-то пронзительно закричал, но крик оборвался, затопали тяжелые шаги, с каждой секундой приближаясь к двери нашего кабинета – последнему островку того, что Робеспьер так долго и тщетно пытался сохранить.

Не тратя больше слов, Максимилиан схватил перо и поднес его к бумаге, и на это последнее мгновение обратился в себя прежнего – бесценная, показавшаяся мне бесконечной секунда. Странно, но в этот миг я ощутила себя почти счастливой – как раз перед тем, как все рассыпалось и разлетелось в прах.

Незапертую дверь вынесли с одного удара, и в кабинет повалили солдаты. Робеспьер шарахнулся от стола, не успев закончить подпись, и это неожиданно привело меня в такую ярость, что я позабыла, что врагов толпа, а я одна, что меня сейчас в момент превратят в кровавое месиво: схватила со стола пистолет и недрогнувшей рукой направила его на одного из нападавших. Чтобы выстрелить, мне не хватило секунды.

– Натали, не смейте!

Вскрик Робеспьера, вскочившего со стула и вцепившегося мне в руку, почти заглушил ответный выстрел. Кто стрелял – я не видела, ибо, потеряв равновесие, увлекла Робеспьера на пол. Я не почувствовала боли, только на грудь мне вылился поток чего-то густого и теплого; Робеспьер весь сотрясся, я инстинктивно схватила его за руку и внезапно, ощущая, как он судорожно сжимает мою ладонь в ответ, подумала, что не хочу, чтобы он когда-либо отпускал меня.

========== Глава 32. Я не вернусь ==========

В помещении Комитета Общественного Спасения было сумрачно: большинство свечей погасли, но из-за окна пробивались первые, бледные солнечные лучи. Они слабо освещали лица всех собравшихся; и победители, и побежденные казались одинаково утомленными. Было очень тихо. Молчание нарушалось лишь шелестом бинтов и срывающимся, хриплым дыханием распластанного на столе раненого.

Робеспьеру прострелили челюсть; не знаю, моя ли это была пуля или чья-то чужая. Подписать обращение он так и не успел – когда нас схватили, он еще тянул руку за пером, будто это могло что-то изменить, но это было бесполезно, как, собственно, и все остальное. Антуан единственный из всех остался невредим – я видела, как он с презрительной миной, но абсолютно безропотно дает связать себе руки. Филипп Леба застрелился, и я чуть не споткнулась о его плавающий в крови труп, когда меня грубо тащили к выходу из ратуши. Рядом с ним лежало тело Виктуар – Кутон выполнил свое благородное обещание не потратить последнюю пулю на себя. Огюстен был жив, но не мог двигаться – у него были сломаны обе ноги. Нас с ним, очевидно, считали наименее опасными из всей компании и поэтому, приведя в Тюильри, оставили почти без присмотра, но я не нашла в себе сил заговорить с ним, ибо, как завороженная, наблюдала за тем, как Робеспьеру перевязывают окровавленное лицо. Кровь его была везде: на повязке, на руках врача, у меня на одежде, мерзко и мелко капала на пол с края стола. Я отупело смотрела, как расползается на мраморной плитке бурая лужица, и не могла поверить, что это – конец.

Что чувствует человек, когда сбывается самый страшный его кошмар? Как оказалось – ничего. Оказавшись в руках гвардейцев, я думала, что буду рыдать и биться в истерике, но все силы неожиданно оставили меня, и я, утратив всякую волю к сопротивлению, позволила вывести себя из ратуши и приволочь в Тюильри. Мне нужна была опора даже для того, чтобы стоять, и я привалилась к ближайшей стене, не заботясь о том, что оставляю на ней кровавые пятна. Просить воды, чтобы хотя бы вымыть руки, очевидно, было делом бесполезным, так что я лишь морщилась, чувствуя, как на коже собирается липкая корка.

– Смотрите-ка, – кто-то из столпившихся у входа санкюлотов решил, что сейчас самое время для демонстрации собственного остроумия, – его величеству надевают корону!

Я прикинула, что двух секунд мне хватит, чтобы подойти к столу, схватить первый попавшийся скальпель и метнуть его в шутника. Будет одним трупом больше – какая разница? Мне уже нечего терять. Меня скоро убьют.

Подумав так, я осталась стоять. Мне уже не хотелось глупой, мелочной мести. Не хотелось вообще ничего.

Приподняв голову, я встретилась глазами с Бийо и, готова поклясться, увидела в его взгляде что-то, похожее на сочувствие. Меня это не тронуло, и я сочла за лучшее продолжить наблюдать, как врач, пыхтя от возложенной на него ответтвенности, продолжает терзать свою жертву. Робеспьер хотя бы был без сознания – думаю, если бы он кричал, пока из него извлекали застрявшую пулю, было бы во сто крат хуже. Я представила это и дернулась, будто мне на затылок капнули ледяной водой.

– Готово, – наконец проговорил эскулап, отступая. – До вечера он дотянет.

– У мадам Гильотины будет немного работы, – заметил кто-то. Я невольно подняла руку и ощупала свою шею – о да, вряд ли перерубить ее будет трудно. Интересно, Бриссо в свое время не соврал мне, сказав, что приговоренный в последний момент ощущает лишь легкое дуновение ветерка? В любом случае, мне предстояло скоро проверить это.

Когда нас вели в Консьержери, ночь уже совсем рассеялась, и в свои права начал вступать новый день. После дождя воздух был удивительно свежим – в нем не осталось ничего от жары, в течение нескольких последних месяцев иссушавшей Париж. Медленно бредя по мостовой – наша унылая процессия передвигалась неторопливо в силу того, что лишь немногие были способны идти самостоятельно, большинство приходилось нести на носилках или, за неимением таковых, волочь под руки, – я крутила головой во все стороны, будто только что угодила в этот город, а не провела в нем почти полтора года. Странно, как я раньше не замечала, насколько это красиво – и маленькие, теснящиеся друг к другу дома с разноцветными ставнями и вывешенным из окон бельем, и Сена, с веселым плеском играющая первыми рассветными лучами, и Нотр-Дам, медленно расцветающий во всем своем великолепии под поднимающимся солнцем. Если бы у меня была возможность, я бы, наверное, каждое утро ходила на берег встречать рассвет. Если бы у меня была возможность…

В Консьержери нас ждала еще одна процедура, назначение которой осталось мне непонятным. Всех арестованных завели в зал, где заседал революционный трибунал, построили (ну, или положили) в одну шеренгу, даром что не по росту, и перед этой шеренгой ходил необыкновенно довольный собой Фукье-Тенвиль, задаваший каждому только один вопрос.

– Ты – Анрио? – слышала я его голос и слабое утвердительное мычание в ответ. – Ты – Кутон?

– Что он делает? – осторожно спросила я у стоящего рядом Антуана. Он, до сих пор смотревший, не моргая, куда-то вверх, поверх всех голов, с явным усилием перевел взгляд на меня и ответил, почти не размыкая губ:

– Опознает нас.

– Зачем?

– Так надо, – Сен-Жюст мимолетно пожал плечами. – Мы же вне закона. Нас не будут судить, просто прикончат ко всем чертям. Для этого достаточно только того, чтобы…

– Ты – Сен-Жюст?

Надтреснутый голос Фукье-Тенвиля раздался совсем рядом с нами, и я вздрогнула от неожиданности. Антуан наградил общественного обвинителя тяжелым взглядом, прежде чем скупо кивнуть и снова отвернуться. Я непроизвольно сжалась, ведь очередь была за мной.

– А ты… – Фукье посмотрел на меня и запнулся, забегал глазами по сторонам, будто в поисках подсказки, – а ты кто?

Неожиданная заминка привела тех, кто нас охранял, в состояние крайнего неудовольствия. Один из них, всю процедуру опознания давивший зевки, зло стукнул о пол древком своей пики и крикнул:

– Да чего с ней болтать!

– Точно! – поддержал его кто-то, стоящий где-то за моей спиной. – Это же шлюха Робеспьера!

– Слышишь, ты, – позабыв на секунду, где я нахожусь, я вспыхнула и резко обернулась к нему, – в морду давно не получал?

Охранник, не слишком-то впечатленный моей угрозой, усмехнулся и хотел было что-то ответить, но нас одернул сердитый голос Фукье:

– Сохраняйте порядок! Гражданка, – опустив мне на плечо руку, обвинитель заставил меня снова повернуться к нему, – отвечайте на вопрос. Вы кто?

Я почувствовала, как на меня устремляются сразу несколько заинтересованных взглядов. Даже Сен-Жюст, кого я в последнюю очередь могла бы назвать незнакомцем, словно бы тоже ждал моего ответа. Интересно, был ли это мой шанс? Судьба уже неоднократно посылала мне возможность выкрутиться из самой, казалось бы, безвыходной ситуации, может, и сейчас она бросала мне спасательный круг? Мысль эта подобно молнии вспыхнула в моей голове, и я, оглушенная ей, почувствовала, как медленно отступает залившее меня в ратуше оцепенение. Я не чувствовала больше ни отвращения от чужой крови, пропитавшей мою одежду, ни холодного страха перед грозившей мне гильотиной, ни боли за тех, кто был сейчас рядом со мной, поверженный, раненый или убитый. Щиплющая пелена перед моими глазами рассеялась, и все стало удивительно ясным и четким, даже желтоватое, рыхлое лицо Фукье, которое я хотела бы видеть меньше всего на свете. Я знала, что мне надо ему сказать, и заговорила, не сомневаясь ни секунды:

– Меня зовут Наталья Кремина. Когда-то я взяла себе прозвище “девушка-огонь”. Я работала вместе с Маратом, поддерживала Дантона, я писала статьи для “Старого кордельера”, я составила заговор с целью освобождения Камиля Демулена, я помешала Сесили Рено убить Робеспьера, а потом сама хотела его отравить… я вчера присоединилась к нему и его соратникам в ратуше, я уговорила его подписать воззвание против Конвента. Все это я делала по собственной доброй воле, никто не заставлял и не принуждал меня. Я могла совершить ошибки, но ни о чем не жалею и готова за все ответить. Достаточно?

Несколько секунд стояла звенящая тишина. Краем глаза я видела, что Сен-Жюст осторожно, боком, отступает от меня на пару шагов. Лицо Фукье оставалось бесстрастным, разве что он чуть прищурился, словно запоминая меня.

– Достаточно, – коротко молвил он и повернулся к продолжающей зевать охране. – Увести всех!

Распределяя арестованных по камерам, охранники особенно не заморачивались, хватая тех, кто стоял рядом. Поняв, к чему идет дело, я вцепилась в руку Сен-Жюста так сильно, что ничто в мире, наверное, не могло оторвать меня от него. Но охранники к этому и не стремились – втолкнули нас двоих в маленькое, затхлое помещение с единственным слуховым окном под самым потолком. Пол был устлан соломой, кое-где прогнившей, но удачно смягчившей мое неловкое приземление – от тычка грозного стража я не удержалась на ногах и упала, ободрав себе обе ладони. Боль дошла до мозга с каким-то опозданием – посмотрев на кровоточащие царапины, я поняла, что мне должно быть больно, и тогда свезенную кожу неприятно защипало. Увлекшись рассматриванием собственных рук, я даже не заметила, что дверь камеры снова открылась.

– Осторожно, – ухватив меня за шиворот, Сен-Жюст оттащил меня от входа, и вовремя – как раз в этот момент к нам почти что зашвырнули одного за другим еще троих обреченных: выругавшегося от падения на грязную солому Кутона, все еще бессознательного Робеспьера, чья неуклюжая, наспех сделанная повязка сбилась на сторону, открывая взгляду всех присутствующих ужасную рану на его лице, и Огюстена, испустившего жуткий вопль боли, когда его вслед за остальными без всяких церемоний бросили на пол.

– Бонбон! – не успела дверь снова закрыться, как я кинулась к нему. Он был чудовищно бледен, это было заметно даже в слабом освещении камеры, только губу прокусил до крови, и по его подбородку стекала, прочерчивая за собой розоватую дорожку, мелкая красная капля. Я осторожно вытерла ее краем рукава.

– Бонбон, что с тобой произошло?.. – голос мой сел, слова я проговаривала с трудом, ибо горло то и дело сводил мучительный, тяжелый спазм. – Как же ты…

– Я струсил, – прошептал он, морщась и тяжело дыша; при одном взгляде на его неестественно, жутко вывернутые ноги меня забила дрожь. – Я выпрыгнул из окна… думал, там невысоко…

– Бедный, – плакать, как оказалось, я еще могла, и прижалась щекой к пылающему лбу Бонбона, уже не сдерживая слез. Это было дико – знать, что он скоро умрет. Он не должен был умирать, ведь он никому не делал никакого зла, он, наверное, за всю свою жизнь не натворил и десятой доли тех мерзостей и глупостей, что натворила я. Все время нашего знакомства я тянулась к нему неосознанно, как к теплому и мягкому свету, и мы, наверное, могли бы быть счастливы вдвоем, если бы я… да даже не делала ничего – просто позволила ему шагнуть ко мне, заключить в объятия и никогда больше не отпускать.

– Помнишь, как мы познакомились? – вдруг спросил он, отстраняя меня; я с трудом выносила его внимательный, горестный взгляд, направленный, казалось, в самое мое сердце. – Ты мне на руки упала…

– Помню, – вздохнула я и замерла, пораженная догадкой. – Стой, так ты уже тогда…

Его ответная печальная улыбка была красноречивее любого ответа.

– Я тогда подумал, что вряд ли встречу кого-то лучше, – продолжил он, укладывая голову мне на колени и доверчиво закрывая глаза, когда я машинально, все еще не переварив услышанное, провела ладонью по его волосам. – Но я не хотел торопиться… не хотел тебя заставлять… в конце концов, я был для тебя другом, а это лучше, чем ничего, верно?

Я тоже зажмурилась. Не в знак согласия – просто чтобы не вспоминать, не думать, кем я после всего этого была в его глазах. Бессердечной, черствой, равнодушной к чужому страданию – все, в чем я так любила обвинять Робеспьера, вскрылось, подобно нарыву, в моей собственной душе.

– Я думал, оно само пройдет, – Огюстен попытался повернуться, чтобы устроиться удобнее, и издал короткий глухой вскрик, – а… а оно не проходило…

– Бонбон, – понимая, что не могу слушать это, я, подкошенная вцепившейся в меня болью, наклонилась, скорчившись, как улитка, заползшая в панцирь, и бесвольно уткнулась носом Огюстену в грудь, будто это могло как-то меня извинить, искупить все, что я натворила до этого, – прости меня, Бонбон.

Он коснулся моих волос – привычным ласковым жестом, как будто мы сидели, как всегда, обнявшись, в саду дома Дюпле, вдыхая сладкий аромат роз, особенно густой перед закатом, – и я рыдать начала уже в голос. Все, пережитое за последние месяцы, навалилось на меня, ударив не хуже тяжелого железного лезвия, и со мной приключилось нечто вроде истерики: в голове у меня помутилось, я смеялась булькающим, оглушительным смехом, и только смешнее мне было от того, что я ощущала, как по лицу у меня текут слезы, выла, как раненый зверь, и сбивчиво несла какую-то бессмысленную околесицу, порывалась даже зачем-то встать на ноги, но Бонбон с неожиданной для его состояния силой держал меня в своих руках, прижимал к себе, нашептывал что-то успокаивающее мне в ухо, и, наверное, только тепло от его прикосновений было причиной тому, что я, сорвавшись в бездну отчаяния, не лишилась тогда, в то кровавое утро, рассудка.

Не знаю, сколько это продолжалось – мне казалось, бесконечно. Но за каждым приливом неизбежно следует отлив; так и свинцовый панцирь, сковавший мое сознание, треснул и рассыпался, и я худо-бедно, но вернула себе возможность осознавать окружающую реальность. Оказывается, я все еще была рядом с Бонбоном, но теперь лежала возле него, а он, прижимавший меня к себе, то ли спал, то ли был без сознания – по крайней мере, вздымающаяся грудь и тихое дыхание выдавали, что он еще жив. В камере стало светлее – очевидно, за стенами тюрьмы солнце взошло в зенит. Осторожно, чтобы не разбудить Бонбона, я высвободилась из его рук и приподнялась. В голове гудело, опухшее лицо будто стянула влажная тонкая пленка, глаза открывались и закрывались с трудом, а в глотке было ужасно сухо, будто накануне мы с Антуаном выхлестали никак не меньше трех бутылок вина.

– Есть вода? – спросила я и удивилась, каким хриплым и чужим стал мой голос. Из угла, где окопался Кутон, послышалось язвительное хмыканье:

– Многого хотите. Эти граждане нам помоев пожалеют, а вы о воде. Терпите, ждать осталось недолго.

Я не поняла в первую секунду, об ожидании чего он говорит. А, поняв – позавидовала участи Леба. Почему меня не убили сразу? Почему Робеспьер решил, что, если меня изрешетят пулями солдаты, это будет хуже, чем если я вместе с ним пойду на эшафот? Может, он и продлил мое существование на несколько часов, но они обещали стать такими, что я отдала бы тысячу своих жизней за возможность избавиться от них.

– Когда мы умрем? – спросила я, отползая от Огюстена и прислоняясь к стене. Руки у меня дрожали после недавнего срыва, зуб не попадал на зуб, хотя в камере было тепло, если не сказать – душно. Кутон ответил неопределенно:

– Понятия не имею. Скорее всего, они хотят закончить все до заката. Чем быстрее, тем лучше.

В коридоре послышались тяжелые шаги, и я ощутила, что у меня внутри все срывается и куда-то летит. Это был дикий, инстинктивный страх, не имеющий ничего общего с человеческими эмоциями – страх животного, которого вот-вот поволокут на бойню. Если существовала в мире худшая пытка, чем обреченность, то имя ей было “неизвестность”. А меня со всех сторон окружило и то, и другое.

Шаги прошли мимо, и у меня, как бы глупо это не было, отлегло от сердца. Пока что я могла жить. Может, всего лишь несколько минут, но я могла дышать, шевелиться и говорить. И это показалось мне настолько ценным даром, что потратить его понапрасну выглядело для меня почти что кощунственным.

– Антуан… – тихо позвала я, заметив, что приятель, сидящий у стены, не спит – просто уткнулся переносицей в колени и смотрит перед собой прямо и мрачно. В мою сторону он даже не повернулся.

– Антуан? – повторила я, не понимая, почему он не отвечает.

– Что? – резко спросил он, награждая меня обжигающим взглядом. – Тоже хочешь извиниться? Не надо. Не хочу слушать.

Ошеломленная его внезапным выпадом, я заморгала. Антуану не за что было так со мной говорить. Или я снова что-то упустила? Это бы уже не удивило меня ничуть.

– Почему? – спросила я.

– Я слышал твои замечательные откровения, – ответил он, поднимая голову; увидев его лицо, искаженное гневом и болью, я на секунду всерьез испугалась, что он сейчас ударит меня. – Я рядом стоял, если помнишь.

Я продолжала озадаченно смотреть на него, не понимая причину его внезапной злости. Неужели старые дрязги стоили того, чтобы выяснять отношения, когда в скором времени гильотина должна была уравнять всех – и правых, и виноватых?

– А, – произнесла я, осторожно отодвигаясь, – это ты из-за Дантона?

Взгляд Антуана стал презрительным. Наверное, так он мог смотреть вчера на депутатов, голосовавших за обвинительный декрет, или, ранее – на Демулена, костерившего деятельность Комитета на чем свет стоит на страницах своей газеты. Но не на меня.

– Нет, – наконец выговорил, почти выплюнул он, – это я из-за него.

И коротко кивнул в сторону другой стены – туда, где сидел, раскинув ноги, как брошенная кем-то марионетка, и слабо, прерывисто дышал Робеспьер. Внутри у меня что-то мучительно сжалось. Было ли это запоздалым сожалением? В тот момент я не могла размышлять на эту тему – только нутром, не разумом я ощутила, что Антуан кругом прав.

– Извиняйся перед ним, – бросил он мне и снова опустил голову, обхватил руками колени и устремил исполненный горечи взгляд в стену. Я понимала, насколько глубокая, грызущая тоска снедает его, почти что видела ее, набежавшую на лицо Антуана темной тенью, но не решилась приблизиться к нему – всерьез рисковала пораниться о выпущенные им шипы. Но давящий взгляд его я ощущала на себе, пока осторожно, стараясь почему-то не производить шума, будто мне грозило оказаться обнаруженной, подползала к несчастному, окутанному болью раненому. Он слегка шевельнул головой, из чего я сделала вывод, что он в сознании. От этого почему-то стало еще страшнее, чем прежде – последняя надежда избежать покаяния рассыпалась в прах.

– Гражда… – я осеклась, не договорив, и решила бросить церемонии. – Максимилиан.

Его полусомкнутые веки коротко дрогнули. Может, это была попытка моргнуть.

– Вы меня слышите? – спросила я, не особенно, если честно, надеясь на отклик. Но он последовал – в виде слабого, но несомненно утвердительного движения рукой. Если он надеялся меня этим приободрить, то добился прямо противоположного: у меня разом отнялся язык, как придавленный каменной плитой.

– Я… наверное, сейчас не лучшее время для разговора, – начала я, с усилием сглотнув. – Но… но нас скоро убьют, и я подумала…

Спиной я чувствовала, как зорко наблюдает за мной Антуан, и от этого вдоль позвоночника у меня бежали мелкими волнами, похожими на вызванную ветром рябь, мурашки. Я старалась смотреть Робеспьеру в лицо, но вид крови приводил меня в содрогание, и я малодушно опускала взгляд на пол, где между нами прочертил светлую дорожку падающий из окна солнечный луч.

– Я подумала… – надо было просто произнести одно слово, но горло перехватывало, давить из себя звуки пришлось, буквально разламывая себя напополам. – Подумала, может, мне надо… ну… это…

“Скажи это, – прозвучал у меня в голове насмешливый голос Марата; странно, как я не забыла его во всей этой кошмарной круговерти. – Ну же, не жуй сопли, скажи”. Я пыталась отрешиться и не слушать, но голос неумолимо пробивал все возводимые мною мысленные барьеры. И я, сдаваясь, прошептала, моля про себя Верховное Существо (так оно, кажется, называется?), чтобы Робеспьер услышал меня и мне не пришлось повторять:

– Ну… извиниться, наверное…

Вопреки моим ожиданиям, никакого радостного облегчения не последовало. Я сумела произнести это чертово слово, но мне от этого стало еще более мерзко, будто я пытаюсь грязными, мелочными торгами выкупить свою совесть. Глупо было думать, что одно-единственное слово окажется достаточным, чтобы перевесить все, что я говорила до этого. И я заставила себя заговорить вновь, не жалея себя и не стремясь пощадить:

– Я… я могла все неправильно понимать и быть с вами… грубой. Я вас оскорбляла, хотя не мне вас судить, а с тем, кто должен это делать, мы все встретимся очень скоро… там точно что-то есть, но я не знаю, что, сами понимаете, я там не была… – тут я издала нервный смешок и одернула себя, вспомнив, что хотела говорить не о том. – Максимилиан, я… была такой дурой…

Мой голос прервался, задушенный вырвавшимися наружу слезами. Казалось, им конца не будет, хотя минутой раньше я думала, что успела уже выплакать все без остатка. Робеспьер смотрел на меня, не отрываясь, и взгляд его, даже помутившийся, был совершенно осмысленным, но прочитать в нем хоть какие-то чувства я не могла – я бы не удивилась, если б мой жалкий, ничтожный монолог не затронул в душе Максимилиана вовсе никаких струн.

– Если бы я могла что-нибудь сделать, – обессиленно пробормотала я, чувствуя, как что-то в душе моей начинает медленно костенеть и отмирать, – то я бы все отдала, чтобы… хотите, – тут из меня вновь вырвался смешок, настолько абсурдной была пришедшая мне в голову мысль. В голове у меня царил жуткий хаос и сумбур, лишь поэтому, наверное, я решилась высказать ее вслух. – хотите, я вас поцелую?

Антуан издал сдавленный звук, как будто у него в горле что-то застряло, и он безуспешно пытается это выкашлять. Я бы обернулась и бросила в него чем-нибудь, чтобы он заткнулся, но не могла – наблюдала, замерев, как по телу Робеспьера пробегает явственная волна дрожи, как он морщится, явно силясь что-то сказать, и гадала, что может скрываться за его пронзительным молчанием. Странно, но секунду я думала, что он, вопреки всем законам здравого смысла, согласится.

– Максимилиан… – чувствуя, что у меня ум заходит за разум, я дернулась, немного приближаясь к нему. В глазах его метнулась явственная паника – наверное, если у него были сомнения относительно того, правильно ли он меня понял, то сейчас они рассеялись в один миг. И, онемевший, беспомощный, давящийся собственной кровью, он с усилием поднял руку и прижал кончики невыносимо холодных пальцев к моим губам. Я застыла.

– С ума сошла, – буркнул у меня за спиной Антуан. Я поняла, что начинаю улыбаться – дурацкой, совершенно неуместной, безумной улыбкой.

– Простите, – вздохнула я, осторожно беря Робеспьера за запястье и отводя его ладонь от своего лица, – наверное, это была самая плохая идея, которая могла меня посетить…

Судя по тому, как у него сверкнули глаза, он был со мной полностью согласен.

Удивительно, но после всего этого я ощутила, как мне понемногу становится легче. Даже страх выпускал меня из своих когтей, будто волшебным образом нашелся кто-то, кто мог бы меня защитить. Поэтому я не торопилась уходить от Робеспьера, хотя с извинениями было покончено – я не могла сказать большего, чем было уже сказано, не могла заставить его забыть, только надеялась на его милосердие. Милосердие Робеспьера – расскажи кому, не поверят же…

Дорожка света между нами из желтовато-белой начала становиться багряной. День заканчивался, солнце снаружи начинало понемногу клониться к закату. Возможно, жить мне оставалось всего пару часов, но мысль об этом не вызвала у меня трепета – все прочие чувства оказались погребены под навалившейся на меня усталостью. Почти полное отсутствие сна брало свое, и я порадовалась, что не нашла минутки вздремнуть вчера – по крайней мере, я могла облегчить минуты и часы напряженного ожидания, не вздрагивать при каждом звуке, доносящимся из коридора.

– Можно… – я сильнее сжала ледяную ладонь Робеспьера, – можно, я рядом с вами посплю?

Ответом мне был слабый, но совершенно явственный кивок, и я, не задумываясь более, растянулась на грязном полу, устроив голову у Робеспьера на коленях. Никогда я не думала, что мне будет спокойно, почти что уютно рядом с ним, но близость смерти сближает, переворачивает все вверх дном, поэтому я даже не удивилась, ощутив, как в душу мне, несмотря на весь пережитый и переживаемый ужас, начинает по капле просачиваться тепло.

Ладони Робеспьера я грела своим дыханием; не знаю, осознавал ли он в полной мере, что происходит, но в его ответном вздохе мне, кроме боли, почудилась благодарность. В камере царила тишина, никто не произносил ни слова, но, стоило мне закрыть глаза, как мне показалось, что я слышу рядом с собой ровный, вкрадчивый голос:

“Спите, Натали. Солнце уже садится… видите? Не беспокойтесь ни о чем, в тревогах больше нет нужды, ведь все кончилось”.

– Все кончилось, – повторила я вполголоса почти с блаженством. Он был прав. Может, он всегда был прав, но этого я уже не узнаю.

“Солнце садится, – мысленно проговорила я, чуть крепче сжимая его пальцы. – Совсем скоро в столовой зажгут свечи, Нора накроет на стол, и мы приступим к ужину. Вы, как всегда, будете молчать, Огюстен – шутить и рассказывать истории… заглянет Антуан, и с его появлением станет совсем весело. Мы не будем ни о чем волноваться. Мы будем счастливы. А все, что вокруг нас – это мираж, бред, этого никогда не было, мы сами все это выдумали, просто заигрались. Мы такие легковерные…”

“Мы будем счастливы, – эхом донесся до меня ответ. – Исчезнут все причины для волнений и тревог. Все в мире станут свободными и равными. Когда-нибудь, когда-нибудь…”

– Когда-нибудь, – повторила я и уснула, провалившись в легкую дымку дрёмы. Снов не было, каких-то видений или воспоминаний о прожитой жизни – тоже. Но каким-то краем сознания я понимала, что уже мертва. Ведь, чтобы убить человека, не обязательно опускать ему на шею лезвие гильотины. Достаточно лишь забрать у него надежду. Все время, что я играла со смертельными опасностями, боролась, сдавалась и снова боролась – надежда была у меня всегда, даже когда казалось, что все потеряно. Рана, нанесенная Шарлоттой Корде, окажется не смертельной, взбунтовавшийся народ освободит Дантона и Камиля, войска Анрио возьмут штурмом мятежный Конвент… я всегда на что-то надеялась, а теперь с поразительной ясностью понимала, что более мне надеяться не на что. Я умерла. Лезвие, рухнув на меня, по большому счету не изменит ничего. Это до странности умиротворяло меня и укрепляло мой сон, ставший настолько глубоким, что, когда в нашу камеру зашли тюремщики, мне пришлось сделать усилие, чтобы сбросить с себя его заманчивую пелену.

Как я ни храбрилась, все равно, подскочив, отступила к стене, хотя бежать было уже некуда – смерть явилась за мной в облике двоих грузных тюремщиков, меланхолично щелкающих острыми ржавыми ножницами. Я запоздало вспомнила, что нам должны обрезать волосы, чтобы они не попали под удар лезвия, и мне стало до боли жаль даже не себя, а свою шевелюру, за которой я любовно ухаживала и которую отрастила, лишившись доступа к нормальным парикмахерским, почти до пояса. Теперь ей предстояло упасть на пол, как ненужному мусору, рядом с гнилой соломой и следами чьих-то плевков.