Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)

– Я сознательно бросаю вызов моим обвинителям и предлагаю им померяться со мной! Пусть они предстанут здесь, и я их погружу в небытие, откуда им никогда не следовало выходить!

“О чем он говорит?” – возникла у меня беспомощная мысль. Толпа возмущенно загудела.

– Дантон, – председатель суда говорил устало и размеренно, как с ребенком, – вам не удастся убедить судей в вашей невиновности непристойными выходками в адрес ваших обвинителей. Не забывайте, что они пользуются народным уважением и не сделали ничего, что могло бы лишить их этой чести.

Он кривил душой: судя по тому, какие выкрики доносились из бурлящей толпы, меньше всего можно было сказать, что обвинители Дантона пользуются ее уважением. Люди напирали друг на друга изо всех сил, но штыки солдат неизменно останавливали их. Я вспомнила, что на суде над Маратом солдат не было. Что ж, Робеспьер достаточно умен, чтобы учиться на чужих ошибках.

– Я защищаюсь, а не клевещу! – горячо возразил Дантон. – Я должен разоблачить перед вами…

Ему не дали договорить – председатель его оборвал:

– Говорите только по существу дела. Вы сейчас не в том положении, чтобы обвинять людей, облеченных общественным доверием.

Дантон замолчал, шумно дыша от переполнявшей его ярости. Думаю, он чувствовал, насколько безнадежно его положение, но это не могло его сломить, напротив, лишь подкрепляло его силу. Но это не меняло главного: он мог сорвать голос, мог вывернуться наизнанку, но все, что бы он ни говорил, ударилось бы в непрошибаемую стену. Может, судьи оценили бы по достоинству его аргументы, если бы были настроены хотя бы выслушать их.

– Не эмигрировали ли бы 17 июля 1789 года? – председатель сверился с какой-то бумажкой и продолжил допрос. – Не уезжали ли вы в Англию?

– Как и мои родственники, по делам коммерции, – спокойно ответил Дантон. – Это преступление? Во Франции в то время господствовал деспотизм, и я поклялся вернуться, когда станет возможно воцариться свободе.

Председатель со скептическим видом кашлянул.

– Марат, чьим покровителем вы себя именуете, так не поступал в те дни, когда надо было закладывать фундамент свободы…

Я не выдержала. Я думала, что смогу вынести еще очень многое, но знакомое имя в устах этой бездушной твари, покорного инструмента для вырезания живых людей, подействовало на меня сродни красной тряпке на быка. Пользуясь тем, что зал, слушая допрос, притих, я рванулась вперед.

– Заткнитесь!

Председатель издал сдавленный звук, будто у него на шее затянули петлю, и повернул голову в мою сторону. То же самое сделали и гвардейцы, и обвиняемые, и окружавшая меня чернь. Один Демулен не смотрел на меня – он спрятал лицо в ладонях и сидел неподвижно, от всего отрешившись.

– Заткнитесь! – повторила я, прорываясь в первый ряд. – Вы не знали Марата! Не смейте использовать его для своих грязных…

Я сделала еще шаг вперед, и тут в грудь мне уперлось острие штыка. Лицо гвардейца, державшего ружье, было столь же холодным и бесстрастным, как угрожавшая мне сталь. Но меня, как часто случается в такие моменты, нельзя было остановить.

– Давай! – рявкнула я, сжимая кулаки; страха я не чувствовала, как не чувствует в первые несколько секунд боли человек, которому только что отрубили руку. – Ну, стреляй, чего ждешь?

– Выведите ее из зала! – приказал председатель. Дантон посмотрел на него с изумлением, будто столкнулся с умственно отсталым, неожиданно опровергнувшим закон всемирного тяготения. Я даже дернуться не успела – меня схватили под обе руки и поволокли прочь. Наверное, стоило напоследок выкрикнуть еще что-нибудь, но слова у меня кончились, остался только отчаянный и бессмысленный вопль человека, на глазах у которого, пользуясь его беспомощностью, убивают людей. Я даже не сопротивлялась особо, позволила вытащить себя на улицу и даже не вскрикнула, когда меня легким толчком опрокинули на сырую, грязную мостовую.

– Чтоб я тебя тут больше не видел, – пригрозил мужик, который меня выпроваживал, и скрылся. Борясь с охватившей тело дрожью, я поднялась и схватилась за забор, как за опору. Только теперь, когда схлынула волна безнадежного азарта, я в полной мере ощутила страх. Что со мной только что произошло? Разве это была я или кто-то другой в моем теле? Может, я тоже начинаю сходить с ума?

Ответов на эти вопросы у меня не было, и мне пришлось отринуть их от себя, а то в голове становилось совсем мутно от ужаса. Пошатываясь и спотыкаясь о каждый камень, я поплелась в сторону реки. У меня не было ни одной мысли, ни одного даже самого слабого и невероятного плана, зато белое, как снег, лицо Камиля, на котором приближающаяся пустота оставила уже свой неясный, но красноречивый след, отпечаталась в мозгу, как придавленное типографским станком. Думать о чем-то другом я не могла; думать о том, что он скоро умрет, было невыносимым.

Я вышла к Сене и тяжело оперлась на перила моста, не чувствуя в себе сил идти дальше. Боль меня утомила; снова хотелось уснуть и больше не просыпаться. Иногда у меня мелькала блеклая мысль, что я хочу домой, но для того, чтобы вспомнить дом, мне пришлось бы приложить усилия, и я бросила эту затею. Может, и не было у меня никогда дома, я всю свою жизнь прожила здесь, а все остальное, что бродит в моем мозгу и посещает меня во снах – лишь бред, попытка измученного сознания сбежать от терзающей его реальности. Возможно, я более сумасшедшая, чем все остальные здесь, вместе взятые.

“Разве что Робеспьер может составить мне конкуренцию”, – подумала я, ухватившись взглядом за сереющее на другом берегу здание Консьержери. День выдался пасмурным, и оно выглядело еще более мрачным, чем обычно; казалось, это его стены поглотили без остатка весь солнечный свет. Я вспомнила, сколько раз навещала тюрьму, по своей воле или нет, и подавила усмешку. Меня с ним точно связывает какая-то карма, не иначе. И чувствовалась мне, что скоро мне придется оказаться там еще раз, но выйти уже через другую дверь.

Я вздрогнула, будто кто-то, подошедший сзади, коротко коснулся моего плеча. Я знала, как его зовут, я слышала его голос, дающий последний, наверное, в его жизни совет. Раньше я бы не подумала ни за что, что готова буду ему последовать, но сейчас слишком много встало вверх дном.

План созрел у меня так быстро, что оставалось только удивиться, как я раньше до этого не додумывалась.

Увидев меня на пороге, Люсиль посмотрела на меня так, будто я – ангел, несущий благую весть. Доведенная до крайности, она готова была довериться кому угодно, и мне на секунду стало стыдно за свою неуверенность.

– Ты была там? Ты это видела? – напряженно спросила она, усаживая меня в гостиной. Я кивнула.

– Да.

Она будто только этого слова и ждала: опустилась на стул и снова затряслась в припадке судорожных рыданий.

– Я знала, я знала… – бормотала она, глотая слезы, – им даже слова не дадут сказать!

– Не дадут, – подтвердила я. – Если только мы не вмешаемся.

Люсиль медленно подняла на меня взгляд.

– Что ты имеешь в виду?

– Там, откуда я приехала, – начала я, собравшись с духом, – такие проблемы решают одним способом.

– Каким?

Я понизила голос, хотя кто, казалось бы, мог услышать нас в опустевшем доме:

– Деньги. Мы подкупим сторожей тюрьмы, чтобы они вывели арестованных. И сбежим.

Люсиль промокнула палатком влажное лицо и обреченным полушепотом ответила:

– Сколько же они захотят? У меня никогда столько не будет…

– Зато у меня есть, – отрезала я и эффектным жестом бросила на стол сумку, некогда принадлежавшую покойному Бриссо.

Все оказалось удивительно просто – по словам Люсиль, окрыленной появившейся надеждой, мой старый знакомый Луи из Консьержери вцепился в предложенные фунты не хуже бойцового пса и пообещал, что выведет троих арестованных (после мучительных размышлений я решила, что третьим будет Фабр, но никому не пожелаю испытать того, что испытала я, называя имя и понимая, что прочие остаются в тюрьме на верную смерть) ровно в полночь в ночь на четвертое апреля. Мы с Люсиль уговорились встретиться без пятнадцати минут до назначенного Луи времени на острове Сите и, крепко обнявшись на прощание, разошлись по домам.

Было только восемь вечера, а я места себе не находила. Не в моих силах было даже присесть на минутку и посидеть спокойно – подстегнутая взметнувшейся в очередной раз тревогой, я подскакивала с постели и принималась нервно ходить по комнате. Внутри у меня все содрогалось от каждого резкого звука, доносившегося снизу, и я не могла определить, чего боюсь больше: что меня уже раскрыли или что меня раскроют позже.

– Натали, – Нора тихонько постучалась в дверь, – ты выйдешь ужинать?

Есть мне хотелось меньше всего на свете, но я сказала себе, что надо вести себя, как обычно, чтобы не вызвать у Робеспьера даже толики подозрения. Поэтому мне пришлось пересилить себя и заставить спуститься вниз. Ступеньки подо мной ходили ходуном, и я вцеплялась в перила с такой силой, что засадила себе занозу. Но боли я не чувствовала благодаря холоду, который от скрутившегося в животе узла постепенно разползся по всему телу. Я бы и не заметила эту занозу, если бы не Бонбон.

– У тебя кровь, – сказал он, отвлекаясь от еды. Я не сразу поняла, что он обращается ко мне, и невозмутимо продолжила запихивать в себя суп.

– Натали, – удивленно окликнул он меня, – ты слышишь меня?

Звук собственного имени – единственное, что могло хоть как-то меня пробудить. Не представляя, что Огюстен от меня хочет, я отложила ложку и взглянула на него.

– Что?

– Твоя рука, – сказал он, осторожно беря меня за запястье; прикосновения я тоже не ощутила, только легкое покалывание чего-то теплого. – Ты поранилась…

– А, извини, – я резко отняла руку, будто он, подобно гадалке, мог прочитать что-то по моей ладони, и одним движением выдернула из нее занозу. Струйка крови, стекавшая вдоль линии жизни, тут же стала вдвое толще.

– Извините, – я по-прежнему ничего не ощущала, но подумала, что надо отойти и обработать рану – вряд ли всем приятно смотреть на чужую кровь, ну кроме одного из присутствующих, конечно же, – я на секунду…

Щедро поливая царапину уксусом и морщась от отголосков жжения, которые долетали до меня сквозь пелену оцепенения, я думала о тех троих, кого сегодня мне предстоит спасти. Почему именно они должны выжить, в то время как остальные отправятся на гильотину? Почему я выбрала именно Фабра, когда Люсиль принесла известие, что вытащить можно не двоих, а троих? Что мешало мне назвать имя Филиппо или Лакруа? Чем они провинились сильнее остальных, что должны были отправиться на смерть? Вопросы сдавили мой череп, как тисками, и я помотала головой, чтобы ослабить их, но это не помогло, стало только хуже.

– Натали.

Я рывком обернулась, роняя бутылку с уксусом. Робеспьер успел подхватить ее в последний момент, у самого пола.

– Натали, нам надо поговорить.

– Нам не о чем разговаривать, – я не могла заставить себя смотреть ему в глаза и поспешила шмыгнуть к двери, но он не торопился уступать мне дорогу.

– Это необходимо. Я знаю, вы злы на меня за то, что я сделал, но вы должны понять – это было…

– …для моего же блага, знаю, – процедила я, становясь к нему вплотную; теперь, на столь маленьком расстоянии, занервничал он. – А теперь вы, для вашего блага, пропустите меня.

Он чуть посторонился, но мне этого было недостаточно, чтобы пройти. Я зло подумала, что сейчас схвачу его и с силой ударю головой о стену – он даже сопротивляться не сможет, силы в нем не больше, чем в воробье. Остановило меня только то, что в таком случае меня тут же схватят, и вряд ли откуда-нибудь появится еще одна набитая деньгами сумка, чтобы послужить моему спасению.

– Натали, – тихо, но убедительно заговорил Робеспьер; я встретилась с ним взглядом на миг и уже не смогла отвести глаза, будто он меня приковал какими-то невидимыми цепями, – вам нечего бояться. Я смогу защитить вас, если вы расскажете, что вам…

– Идите к черту, – прошипела я, отталкивая его; он отшатнулся и схватился за стену, чтобы не упасть. – Может, еще вам ботинки вылизать? Ну уж нет, спасибо за щедрость.

И поскорее убежала к себе, пока он не успел сказать еще что-нибудь, что взбесит меня окончательно. Не получилось у меня вести себя, как обычно: в другой момент я бы от страха затряслась, только столкнувшись с Робеспьером наедине лицом к лицу, но теперь мне все было равно, я даже чувствовала нечто вроде облегчения при мысли, что больше никогда его не увижу.

Остаток вечера я провела у себя, отказавшись от чая под предлогом плохого самочувствия, и считала минуты, потому что была не в состоянии заниматься чем-нибудь, кроме этого. Пробило одиннадцать, и я решила притвориться, что ложусь спать – огонек свечи, заметный в щели под дверью, мог вызвать ненужные вопросы, и я без сомнений потушила его, упав на постель, как была, в одежде. Потом подумала еще немного и завернулась в одеяло – если бы кто-нибудь заглянул ко мне, у него не осталось бы сомнений, что я сплю.

Циферблата не было видно в темноте, и я решила считать секунды про себя, чтобы мое подтормаживающее чувство времени снова не подвело меня. Раз, два, три, четыре… интересно, что скажет Камиль, когда выйдет на свободу и увидит меня? …пять, шесть, семь, восемь… А Дантон? Он наконец-то станет воспринимать меня всерьез? Думаю, рискованное предприятие, которое я провернула, даст ему понять, что на меня можно положиться. …десять, одиннадцать, двенадцать… Считать надо внимательно и не сбиваться, а то опоздаю. А что бы сказал Марат по поводу того, что я затеваю? Осудил бы меня или поддержал? Ничего, сегодня его выпустят на свободу, и я обязательно у него спрошу. …двадцать два, двадцать три, двадцать… что дальше? Двадцать четыре? …двадцать пять, двадцать семь, двадцать восемь, два…

Открыв глаза, я резко вдохнула и закашлялась. На улице было уже темно, ни единого звука не доносилось сквозь окно. Я резко откинула одеяло и передернулась – полностью одетая, я успела вспотеть, и любое дуновение воздуха было подобно ведру ледяной воды, выплеснутой мне за шиворот. Подбежав к часам, я напрягла зрение, чтобы различить в практически непроглядной темноте стрелки. И тут мне стало холоднее вдвойне. Половина двенадцатого.

На то, чтобы собрать хоть какие-то пожитки, времени не было. На сочинение прощальной записки – тем более. Я схватила со стола только документы, из ящика вытащила все свои скромные сбережения и, взяв туфли в руку, чтобы ступать бесшумно, выскользнула из комнаты.

Я никогда раньше не думала, что в коридоре дома Дюпле столько вещей, которые можно опрокинуть или шумно задеть. Как бы я ни торопилось, мне приходилось тщательно прощупывать каждый свой шаг, чтобы не выдать себя ни малейшим шорохом. По счастью, снизу не доносилось ни звука: очевидно, все обитатели дома, кроме меня, давно легли спать. Стараясь, чтобы лестница не скрипела, я спустилась в гостиную, там поспешно обулась и устремилась к двери. У меня оставалось еще десять минут, если я буду бежать что есть сил, то…

– Ай!

Что-то темное налетело на меня в темноте прихожей, мы больно стукнулись лбами и едва не полетели на пол. Нам удалось удержаться, только вцепившись друг в друга.

– Какого черта еще? – тень, в отличие от меня, не обмерла от ужаса и бесцеремонно спросила голосом младшей Дюпле. – Ты кто? Натали?

– Виктуар? – шепотом вопросила я, отступая и потирая занывший лоб. – Ты что тут делаешь?

– Не твое дело, ты что тут делаешь?

– Тем более не твое, – отозвалась я, не зная, что делать дальше. Бежать, как и планировала? А если девица поднимет шум? С ней никогда нельзя быть уверенной ни в чем. А я хотела, чтобы у меня было хотя бы несколько часов форы.

Но Виктуар не спешила кричать или просто повышать голос. Она перешла на шепот:

– Уговор?

– Что? – не поняла я.

– Уговор, – повторила она. – Я не говорю ничего о тебе, а ты – обо мне. Мы друг друга не видели. Поняла?

– Поняла, – растерянно кивнула я, и Виктуар, открыв дверь, буквально вытолкнула меня на улицу, сама тенью скользнула следом и решительно направилась к воротам. Любопытство снедало меня, мне не терпелось узнать, куда младшая Дюпле собирается в полночь, но я сразу перестала думать об этом, как только бросила один взгляд на часы. Всего восемь минут. Если я не успею, то Люсиль и трое спасенных уедут без меня. А я не хотела и не могла больше оставаться здесь: какие бы невзгоды ни ожидали меня дальше, все было бы лучше, чем то, что я переживала сейчас.

– Смотри сюда, – Виктуар дернула меня за рукав и показала на замочную скважину калитки, – я приду и вставлю в нее цветок. Тогда запрешь ее изнутри, когда зайдешь. Если цветка не будет – не смей запирать, я не хочу ночевать на улице. Ясно?

– Не утруждайся, – бросила я в ответ и кинулась стремглав бежать по направлению к реке. Слава богу, улицы были пустыми, Париж последнее время закрывал свои ставни рано, и в тишине не было слышно ни шума подгулявшей компании, ни зазывных криков какой-нибудь веселой девицы, ничего – только мои быстрые, дробные шаги и тяжелое дыхание. В печенке у меня неимоверно кололо, в животе – сжималось, но я не могла позволить себе сбавить скорость хоть на секунду, времени и без того у меня было чудовищно мало. Так что мост через Сену я перелетела, как на крыльях, и оказалась у подножия собора Нотр-Дам. Не подсвеченный в ночи, его силуэт угрожающе навис надо мной, и мне почудилось, что сейчас на меня из него ринется скопище оскаливших зубы демонов.

– Люсиль? – тихонько окликнула я подругу, озираясь. Я опоздала минут на пять, не больше, не могла же она за это время разочароваться во мне и уйти. Но площадь была пустынна, слышно было только то, как плещется о камни набережной река, да как подвывает ветер в соборной колокольне. Ежась и оборачиваясь всякий раз, когда мне чудился шорох или звук шагов, я медленно двинулась вперед.

– Люсиль?

Ответа не было, но мне на секунду показалось, будто у портала зашевелилась чья-то фигура. Очертаний ее я различить не могла – собор закрывал собой все, даже висящую в небе луну, и мне пришлось двинуться к ней почти вслепую.

– Люсиль, это ты? Почему ты не…

И тут фигура распрямилась, как туго скрученная пружина, прыгнула вперед и схватила меня за грудки – крепкой, совсем не женской хваткой.

– Попался!

С ужасом я узнала в зверином голосе незнакомца голос Луи, того самого Луи, которому когда-то уже приходилось меня хватать. Узнал ли он меня, я не знала, да и было не лучшее время спрашивать – из тени собора вдруг выступили еще несколько силуэтов, и у нескольких из них я различила в руках что-то посверкивающее и острое. Штыки!

Мне хватило ума не тратить силы на ор, и я все их употребила на то, чтобы рвануться изо всех сил. Раздался треск разрываемой ткани, и я неожиданно для самой себя получила свободу, чуть не упала при этом, но сумела устоять на ногах и кинулась прочь, спасая свою шкуру.

– Держите его, граждане! – орал мне вслед Луи. – Это ее сообщник!

За моей спиной раздался короткий и сухой звук, похожий на хлопок, и тут же мимо моего плеча пронеслось что-то обжигаще горячее, хлестко ударившееся в стену соседнего дома и отколовшее от нее кусок. То, что по мне стреляют, я поняла мигом и, подпрыгнув, припустила еще быстрее. Куда я несусь, у меня не было времени сообразить – мои преследователи были на порядок лучшими бегунами, чем те, которые гнались за мной из клуба кордельеров, и по мере приближения к мосту, перекинутому через Сену рядом с Консьержери, я слышала, как сокращается расстояние между нами и шумное дыхание мужчин слышно все ближе и ближе за моей спиной.

“Если поймают – это конец”, – мелькнуло в моей голове, когда я влетела на мост и замерла на секунду. Река, темная и колышущаяся, показалась мне адской бездной, но в ней было единственное спасение.

– Попался!

У меня не было времени сомневаться. Первому из моих преследователей не хватило секунды, чтобы схватить меня за шиворот – перемахнув через перила, я зажала нос и, изо всех сил оттолкнувшись обеими ногами, полетела вниз.

Вода ударила меня под дых, я открыла рот, чтобы заорать от боли, и туда туда же залилась мутная, вонючая жижа. На какой-то момент я потеряла ориентацию в пространстве и решила, что сейчас лишусь сознания, но чисто инстинктивно дернулась наверх и, о чудо, вынырнула на поверхность. Поначалу я не слышала ничего, только приглушенный стук в ушах, но спустя несколько секунд слух вернулся ко мне, и до меня донеслись голоса сверху:

– Куда он исчез?

– Утонул!

– Огня! Скорее, дайте огня!

Надо было торопиться – течение оказалось неожиданно сильным и опутывало меня, как цепь, утягивая на дно. Но глупо было умереть так, только-только спасшись, и я, сцепив зубы, поплыла вперед. Темнота служила мне хорошей маскировкой – будь набережная освещена, как двести лет спустя, меня обнаружили бы вмиг, но сейчас, за то время, пока мои преследователи разжигали факелы, мне удалось, подгоняемой течением, убраться из их поля зрения.

О том, чтобы пытаться переплыть на другой берег, речи идти не могло – силы стремительно оставляли меня, и все, на что меня хватило – выбраться на землю недалеко от стен Консьержери. Еле переставляя ноги, я укрыла в тени лестницы, ведущей наверх, и окопалась там, дрожа от холода и стараясь не дышать.

Я с трудом могла осмыслить, что произошло. Гражданин Луи, очевидно, обманул Люсиль, и теперь она арестована. Что с ней будет? Ее тоже убьют? Почему только я не пошла отдавать деньги вместе с ней!

Я попыталась заплакать, но у меня не вышло. Наверное, я все еще не осознала произошедшее до конца.

Трясущимися руками я ощупала себя – нет, никаких видимых повреждений полет с моста на мне не оставил, разве что ужасно болел бок и поясница, которыми я при падении ударилась о воду. Как минимум, мне грозил синяк, как максимум – перелом ребер. Но последнего я, по крайней мере, не чувствовала, что давало мне некоторую надежду. Однако одна мысль о том, что мне сейчас придется встать и идти, а в худшем случае – бежать, вызвала у меня лишь горькую усмешку. Если мои преследователи обнаружат меня сейчас, то улизнуть я уже не смогу – не хватит ни сил, ни выдержки. И я осталась сидеть, переводя дух, всей душой надеясь, что они, обыскав реку возле моста, решат, что я утонула.

Шляпу пришлось признать потерянной – она осталась плавать в Сене, – но в таких шляпах ходило пол-Парижа, и она точно не могла послужить достаточной уликой. Пропала и трехцветная кокарда, до сих пор прикрепленная у меня на груди, но и это, если подумать, тоже не бог весть какая особая примета. Если те, кто пытался меня схватить, не заметили моего лица, то у меня даже был шанс выкрутиться, как парадоксально бы это ни звучало.

Ну, разве что Люсиль сдаст меня, решив погибать всем вместе.

Я бы испугалась при этой мысли, но, похоже, мой сегодняшний предел страха на сегодня был достигнут, и бояться дальше было просто некуда. Поэтому я, не ощущая почти что волнения, сидела под лестницей, не шевелясь, около часу или даже больше. Во всяком случае, моя одежда успела почти целиком просохнуть, когда я решила наконец встать и пойти домой. Конечно, разумнее всего было бы досидеть под лестницей до утра, но я не хотела рисковать, не появляясь ночью в доме Дюпле – если мое отсутствие обнаружат, последствия могут быть самыми плачевными. Оставалось только надеяться, что Робеспьеру или его брату не пришла в голову оригинальная идея навестить меня ночью и проверить, как я сплю.

Прихрамывая и матерясь на каждом шагу, я поднялась обратно на набережную и пошла обратно к мосту, где царила уже темнота и запустение. Что бы ни решили мои преследователи, они ушли прочь, и никто не помешал мне пересечь реку и дойти до улицы Сент-Оноре.

Подходя к калитке, я увидела, что в замочной скважине что-то торчит. Цветок, конечно.

Хоть и нельзя было назвать мое положение иначе как плачевным, я почувствовала, что на лицо мне просится кривая ухмылка. Засунув заботливо обрезанный бутон себе в петлицу, я зашла в калитку и тщательно заперла ее за собой.

– Как все прошло? – вдруг раздался рядом со мной издевательский голос Виктуар. Она стояла до сих пор возле розовых кустов, о чем-то сосредоточенно размышляя, и моего появления, наверное, не ожидала.

– Плохо, – бросила я ей и пошла ко входу в дом. Она не стала меня останавливать, только тихо окликнула, когда я готова была переступить порог:

– Натали.

– Что? – я обернулась и увидела, как она со своей вечной улыбкой прижимает к губам указательный палец.

– Уговор, – донесся до меня ее свистящий шепот. – Не забудь.

– Я помню, – буркнула я и шагнула в дом.

Чтобы никто ничего не заподозрил, мне пришлось спуститься к завтраку, хотя ушибленный бок начал ныть втрое сильнее, но я не могла показать хоть чем-то, как мне больно. Не в силах вышвырнуть из головы тягостные мысли о Люсиль и ожидавшей ее участи, я вплелась в столовую и несказанно удивилась, обнаружив там Сен-Жюста.

– О, привет, Натали, – рассеянно махнул он мне и продолжил яро втолковывать клюющему носом Робеспьеру. – Я и не думал, что жена Демулена способна на такое… теперь нам надо предпринять ответные меры, и…

Робеспьер промычал что-то утвердительное, но мне казалось, что он едва слышит, что ему говорят. Взгляд его был странно мутен, а губа страдальчески закушена, и я подумала, что на него, скорее всего, опять напала мигрень.

– У нее был и сообщник, – вдруг заявил Антуан, – но его не поймали.

Чашка, которую я доставала с полки, едва не выпала из моих рук. Вздрогнув, я навострила уши.

– Его хотя бы видели? – спросил Робеспьер глухо.

– В том-то и дело, что нет! – воскликнул Антуан. – Ночь была темная, эти идиоты не взяли с собой огня, чтобы не спугнуть их раньше времени… в итоге, пока они разбирались, он прыгнул в реку и был таков.

– Он мог утонуть.

– Мог! Но тело не всплыло! И кто это был – непонятно, говорят, какой-то парень. Вот, только и нашли…

Обернувшись исподтишка, я увидела в руке у Антуана свою собственную мятую кокарду. Робеспьер удостоил ее коротким взглядом и снова принялся смотреть в чашку.

– Да что с тобой такое сегодня? – спросил Сен-Жюст недовольно. – Ты опять не спал?

– Дело не в этом, – ответил ему Робеспьер, принимаясь размешивать чай. – Что ты хочешь, чтобы я сказал?

– Хоть что-нибудь! – пылко заявил Антуан. – У нас под носом целый заговор, а мы его проворонили! Знаешь, сколько денег было у гражданки Демулен? Двести тысяч фунтов!

Я крепче сжала ручку чашки, чтобы не дрожала рука. Двести тысяч – сумма солидная в любом веке, мне оставалось только догадываться, какое состояние она из себя представляет сейчас. Робеспьер, судя по всему, понимал это лучше меня. Его лицо исказилось.

– Звучит как бред сумасшедшего, – тяжело пробормотал он. – Откуда у нее такие деньги…

– Тебе придется, – голос Антуана звенел, – все-таки придется признать, что эти твои так называемые друзья все это время плели заговоры против тебя и республики.

Мне отчего-то резко расхотелось пить чай. И вообще находиться в одном помещении с этими двумя живыми напоминаниями о том, как я, по собственной глупости, подвела подругу под лезвие гильотины. Кто-то другой на моем месте задался бы вопросом, последовать ли за ней, признавшись во всем, но я отлично знала, что у меня никогда не хватит духу этого сделать. Поджать хвост, забиться в угол и сидеть там, трясясь за свою жизнь – вот все, что мне оставалось. Похоже, Марат ошибался насчет меня. Нет и никогда не было во мне никакого огня.

– Уже уходите? – спросил Робеспьер, заметив, как я крадусь к выходу из кухни. Я старалась не хромать и не кривиться от боли, но получалось, наверное, плохо.

– Ага. Выпью кофе где-нибудь в другом месте.

– Неплохая идея, – подал голос Антуан, отвлекаясь от своей импровизированной речи. – Я бы и сам пошел, да дел, сама видишь, по горло…

– Не волнуйся, – я вымученно улыбнулась и набросила себе на плечи пальто, – я и сама как-нибудь справлюсь.

Он в ответ тоже послал мне улыбку и я протянула руку, чтобы схватиться за дверную ручку, но застыла, как будто меня в одно мгновение накрыл плотный ледяной панцирь.

Робеспьер, со странно бледным и непроницаемым лицом, от одного взгляда на которое у меня по всему телу побежали мурашки, медленно приподнялся со стула. Глаза его странно посветлели и казались теперь прозрачными, лишенными даже тени человеческого выражения. Это были глаза охотника, готового вцепиться в добычу, и я ощутила, как мне становится дурно.

– Натали, – даже голос Робеспьера звучал мертво, – где ваша кокарда?

========== Глава 24. Откройте все окна ==========

Я забыла, как говорить; забыла, как шевелиться; забыла даже, как дышать. Перед глазами у меня помутилось, и Робеспьера скрыла мутная пелена полуобморока, сквозь которую неотвратимо прорезалось лишь замаячившее передо мной сверкающее и острое треугольное лезвие. Никогда раньше я не чувствовала его так близко и вскрикнула бы в испуге, если бы у меня в груди осталось хоть немного воздуха.

– Натали? – услышала я потрясенный голос Антуана; он скрипнул стулом, приподнимаясь, и я смутно ощутила на себе его неверящий взгляд. – Да ну, этого быть не может, что за бред, Максим!

– Где ваша кокарда? – убийственно четко повторил Робеспьер, ни на что не обращая внимания. Я сдавленно промычала что-то, что, конечно, не могло служить достойным ответом. Фантазия, на которую я никогда не жаловалась, отказала мне в один миг. Придумывать и врать что-то под этим ледяным, пронизывающим взглядом было невозможно.

Робеспьер коротко вдохнул, и я поняла, что он сейчас произнесет слова, которые будут для меня роковыми, но не успела даже толком испугаться, потому что вместо него услышала у себя за спиной жизнерадостный голос Бонбона:

– Да вот же она, чего вы разволновались-то?

Не понимая, о чем он говорит, я резко развернулась и чуть не упала в обморок. Огюстен, перекатывающий за щекой очередную конфету, безмятежно протягивал мне кокарду – точь-в-точь такую же, какую я потеряла ночью, прыгнув с моста. Кокарда была слегка помята, за что Бонбон тут же извинился:

– Ты ее в прихожей уронила, а я наступил, извини…

Для того, чтобы справиться с одеревеневшими пальцами и подцепить сине-бело-алый кружок с его ладони, мне потребовалось примерно с полминуты, но Огюстен, глядя на меня со странной нежностью, терпеливо выжидал. С трудом я прицепила кокарду обратно себе на лацкан и, обернувшись обратно к Робеспьеру, поразилась произошедшей в нем перемене. Ни следа не осталось от холодного и жесткого выражения на его лице – теперь он имел свой обыкновенный вид, отстраненный и утомленный. На секунду мне даже показалось, что он чувствует нечто вроде неловкости.