Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)

Это был последний раз, когда я видела Фабра д’Аглантина. Спустя неделю я узнала, что он арестован.

Все, что я хотела – найти место, где я смогу почувствовать себя в безопасности, вытравить из своего сознания въевшийся туда страх и хотя бы на секунду передохнуть. Почти с нежностью я вспоминала загородное поместье Дантона, где царило сонное спокойствие – сейчас я дорого бы отдала, чтобы вернуться туда, запереться на все замки и не слышать, не видеть того, что постепенно, как туго скрученная и отпущенная спираль, разворачивалось в Париже, равнодушно загребая в свой водоворот все больше и больше народу. Даже Клод, прилежно продолжавший свои сражения с теоремами и задачами, однажды спросил у меня, что я думаю о восстании.

– Каком еще восстании? – спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Вместо ответа Клод протянул мне немного смятую, всю в пятнах, но еще читаемую эберовскую листовку.

– Прекрати засорять себе мозги, – разозлилась я, комкая бумажку в руке. – Не будет никакого восстания.

– А в нашей секции другое говорят, – равнодушно сказал мальчик и со вздохом вернулся к равнобедренным треугольникам. Я сунула листовку в карман и, ощущая, как она почти оттягивает его подобно увесистому камню, еле досидела положенное время урока до конца, чтобы после, даже не забежав домой на кофе, отправиться к Демуленам.

Камиля дома не было – он пропадал то ли на заседании, то ли в типографии. Люсиль встретила меня, как всегда, приветливо, но я заметила, какой усталый и потускневший у нее стал вид: несомненно, постоянная тревога измучила ее так же сильно, как и меня.

– Творится какой-то бред, – призналась я без обиняков, пока подруга разливала кофе, и положила на стол листовку. Люсиль прочитала ее, не изменившись в лице, а потом вдруг резко швырнула ее в сторону камина и, уронив лицо в ладони, мелко задрожала. Мне показалось, что она плачет, но ни единого всхлипа не донеслось до меня.

– Эй, – испугавшись еще больше, я подскочила к бедняге, неловко приобняла ее за ходящие ходуном плечи, – да ты чего…

– Я не знаю, что делать, – прошептала она, не отнимая рук от лица. – Я так боюсь за Камиля… я знаю, он все делает правильно, но от этого не могу перестать бояться!

Меньше всего мне хотелось говорить с ней о Демулене, но надо было как-то ее успокоить. До сих пор я никогда не видела Люсиль в столь жалком состоянии, и легко поняла, что сейчас она говорит мне то, что копилось в ее душе не одну неделю и для чего эберовская прокламация стала последней каплей.

– Я так устала, – глухо призналась она. – Я видела Жоржа, он говорит, что все будет хорошо, но он и сам в это не верит, я же вижу…

– А… – я не была уверена, что мне стоит произносить это имя, но решила попытаться, – Максимилиан?

Она наконец-то посмотрела на меня. Глаза у нее были абсолютно сухие, но от плескавшегося в них отчаяния меня пробрало до самых костей. Я впервые заметила, как посерело ее лицо, а обескровленные губы стали будто меньше и увяли, как у пожилой женщины.

– Я не знаю, – произнесла она срывающимся шепотом. – Я думала, он будет нас поддерживать, но…

– Когда ты видела его последний раз?

Люсиль немного нахмурилась.

– Не помню.

Я отпустила ее плечи и отступила. У меня возникла идея – я не уверена, что лучшая из тех, что приходили мне в голову, но больше мне нечего было предложить. А попытаться что-то сделать было необходимо, ибо нет хуже чувства, чем гложущий душу страх в сочетании с осознанием, что ты не можешь ничего изменить.

– Надо позвать его сюда, – сказала я, опускаясь на стул и делая глоток кофе. По мелкой ряби в чашке я поняла, что у меня дрожит рука.

– Кого?

– Робеспьера, – уточнила я, стараясь не слушать предчувствие, что добром моя затея не кончится. – Устрой посиделки… как раньше, помнишь? И Жоржа тоже позови.

– Чего ты хочешь добиться? – тихо спросила Люсиль.

– Пусть они поговорят, – сказала я, хоть и не представляла, как такое вообще возможно: Дантон и Робеспьер казались мне разделенными бездонной пропастью, которая с каждым днем все ширилась, и я не была уверена, что эти двое, даже если захотят, смогут докричаться друг до друга с разных ее сторон. Возможно, момент, когда не поздно было наводить мосты, уже безвозвратно упущен… а, возможно, и нет. В последнее я верила так же истово, как верят пассажиры падающего самолета в господа бога.

– Так вот, пусть поговорят, – повторила я. – Мне кажется, последнее время им этого не хватает.

– Ты думаешь, это поможет? – в голосе Люсиль звучала до того исступленная надежда, что мне стало перед ней почти стыдно. Поэтому мой ответ получился невнятным и каким-то скомканным.

– Ну… если все пойдет хорошо… тогда… почему бы и нет?

Она молчала всего секунду, а потом заговорила с необычайным оживлением, в один миг вновь начав напоминать себя прежнюю – улыбчивую и трещащую без умолку:

– Действительно, почему бы нет? Слушай, я знаю, где еще можно достать еду, так что об угощении я позабочусь. Это будет нечто, я тебя уверяю… так вот, я позову Жоржа и остальных, поставлю то вино… помнишь его? У меня еще есть несколько бутылок… Ты только уговори Максима, хорошо?

Зря она упомянула то самое вино – у меня сразу же нехорошо засосало под ложечкой. Я даже представлять не хотела, как буду уговаривать Робеспьера, а задача предстояла не из легких, мне явно стоило все хорошо обдумать перед тем, как идти к нему. Мне, откровенно говоря, вообще не хотелось с ним разговаривать, но сдавать сейчас назад было равносильно тому, чтобы вонзить воодушевившейся и ожившей Люсиль нож в сердце.

К тому же, ну вдруг и правда сработает?..

– Конечно, – проговорила я, мрачно предвкушая беседу, которая ждет меня, – конечно, я его уговорю.

Робеспьер принял приглашение неожиданно легко, будто сам ждал его со дня на день. Я была настолько ошеломлена готовностью, с которой он ответил на мой несвязный и местами откровенно бредовый монолог: “Конечно, я приду”, что весь вечер не могла избавиться от ощущения, что от меня скрыли какой-то подвох. Робеспьер, впрочем, ничем не выдал того, что он взволнован или готовится к серьезному разговору, разве что напудрился больше обычного, и я даже приблизиться к нему опасалась, думая, что от одного слабого движения воздуха с него посыпется это белое нечто, последнее время все сильнее напоминавшее мне труху.

– Наверное, мне снова стоит вас поблагодарить, – негромко проговорил он, когда мы подъезжали к дому Камиля.

– На этот раз за что? – удивилась я.

Он внимательно посмотрел на меня. Лицо его в тусклом свете проплывавших мимо фонарей казалось высушенным.

– Я давно искал повод побеседовать, – сказал он наконец. – И вы наконец дали мне его.

Ничего обидного не было в его словах, но звучали они так, будто я – девочка у него на побегушках. Поэтому я только криво улыбнулась и отвернулась, сама не рада уже, что затеяла все это.

Дверь нам открыла Люсиль – она нарядилась и накрасилась, явно стремясь вернуть себе прежний вид, но неестественным, слишком густым румянцем напоминала мне куклу, а дерганостью каждого движения – марионетку. Судя по лихорадочному блеску глаз, она выпила, чтобы перестать нервничать, но ей это не помогло: даже я чувствовала исходящее от нее напряжение, а Робеспьер и подавно.

– Как твое самочувствие? – спросил он, чуть приподняв бровь. От элементарного, казалось бы, вопроса, Люсиль потерялась окончательно и забормотала что-то непонятное:

– Все хоро… то есть, все замечательно, только вот… да нет, это неважно, теперь кого волнует… просто… нет, все просто великолепно, но… а твое?

Он выслушал ее, не перебивая, и ответил с глубоким, почти горестным вздохом:

– Я в полном порядке, благодарю.

– Тогда проходите скорее, – засуетилась Люсиль, – все уже ждут.

Она украдкой бросила взгляд на меня в поисках поддержки, но я только покачала головой, надеясь, что это прибавит ей уравновешенности. Но Люсиль только поникла, опустила голову, как придавленная чем-то тяжелым, и не подняла ее, даже когда все расселись за столом. Опускаясь на стул, она едва не уронила вилку, и в этом я почему-то увидела дурной знак: добром все это точно не кончится.

Я как в воду глядела. Непринужденному разговору не способствовал ни витавший над столом холод (дрова последнее время были ужасно дороги, и пришлось бы выложить целое состояние, чтобы протопить просторную столовую), ни молчание Люсиль, ни напряжение, которое повисло в воздухе невидимым грузом, стоило Робеспьеру переступить порог комнаты. Он сам, к слову говоря, не притронулся ни к еде, ни к вину, пил одну воду и переводил выжидающий взгляд с Дантона на Камиля. Но первый делал вид, что ничего не замечает, и продолжал делиться с присутствующими способами истребления сорняков, а второй виновато опускал глаза, будто школьник, забывший выучить урок. Так не могло продолжаться долго, я понимала это, но, прихваченная странным оцепенением, не могла придумать, что можно сказать, чтобы хоть чуть-чуть разрядить воцаривашуюся обстановку холодной войны. Люсиль не проронила ни единого слова, даже когда я ощутимо пихнула ее под столом ногой, как вдруг мне на помощь пришел Дантон, изрядно подобревший после выпитой в одиночку бутылки вина:

– Скажи мне, Натали, разве мы не сыграем в ту смешную игру, про которую ты нам рассказала? Мне кажется, нас тут достаточно, чтобы сыграть.

Я окинула взглядом всех сидящих за столом. Вместе с Робеспьером – девять.

– Ну… – протянула я, – наверное, можно…

– Я принесу карты, – поспешно сказала Люсиль и, поднявшись, убежала в соседнюю комнату. Я покосилась на Робеспьера – он продолжал сидеть с непроницаемым видом.

– Я не играю в азартные игры, – непререкаемым тоном сказал он. Дантон только рассмеялся:

– А кто сказал, что это азартная игра?

– В таком случае, объясните мне ее принцип, – ответил Робеспьер холодно. Дантон махнул рукой в мою сторону, и я глубоко вдохнула, собирая разбредающиеся мысли в кучу. Больше всего мне хотелось не сидеть тут, объясняя Максимилиану правила, а сослаться на плохое самочувствие и сбежать из этого дома как можно дальше. Но я сама заварила эту кашу, мне и придется ее расхлебывать.

Робеспьер приготовился слушать.

– Значит так, – начала я, разминая пальцы, – все совсем просто…

По счастью, Люсиль прекратила молчать и обнаружила в себе достаточно энергии, чтобы взяться за роль ведущего. Теперь она, хитро улыбаясь, ходила за нашими спинами и вещала:

– Город засыпает… Жорж, я говорю – засыпает!

– Я сплю! – недовольно прогудел Дантон.

– Ты подглядываешь!

– Не подглядываю я, – попытался возражать он, но, судя по тому, что Люсиль успокоилась, глаза все-таки закрыл. Я крепко зажмурилась, сжав в кулаке карту – ей угрожало промокнуть насквозь, ибо у меня ужасно вспотели ладони.

– Итак, город засыпает, – продолжала Люсиль таинственным тоном, – на улицы выходят заговорщики и агенты Питта… они знакомятся… и они должны убить одного из честных республиканцев…

Повисла небольшая пауза. Я напрягла слух, чтобы уловить малейшее шевеление, но в комнате было тихо.

– Заговорщики сделали свой выбор, – сказала Люсиль, – и тоже отправляются спать. Но ночь еще не закончена, и просыпается Шарлотта Корде…

Я крепче стиснула зубы. Лучший способ справиться со своей болью – это посмеяться над ней.

– И она тоже сделала свой выбор и засыпает. Наступает утро, просыпается врач…

Я продолжала сидеть с закрытыми глазами. Всегда ненавидела быть мирным жителем.

– Врач решил, кого же он будет лечить, – проговорила Люсиль, явно сдерживая смех, – теперь все могут проснуться.

– Ну наконец-то, – сказал Дантон и сразу же потянулся к наполненному бокалу. Я бросила взгляд на Робеспьера – он сидел совершенно спокойный, будто бы даже немного расслабился, и мне снова захотелось думать, что все сейчас как-нибудь выправится и в конце концов обойдется. Люсиль меж тем объявляла итоги:

– Заговорщики и Шарлотта Корде этой ночью обнаружили удивительное сходство во мнениях. Извини, Пьер, но тебя убили, а потом еще и ножом пару раз резанули для верности.

Мужчина, сидящий рядом с Камилем, фыркнул и протянул ей свою карту.

– А теперь городу предстоит решить, – произнесла Люсиль, обводя всех взглядом, – кого отправить под трибунал?

Напряжение, сковавшее меня, начало постепенно растворяться, и я почти блаженно вытянулась на стуле. То ли дело было в вине, то ли смех – лучшее оружие в борьбе не только с болью, но и со страхом, но мне удалось даже забыть на несколько минут о том, что творится за стенами этого дома. Здесь я была в другом мире, спокойном и уютном, где даже разыгравшийся террор не внушал ужаса, ведь он был всего лишь игрой и ничем более.

– Мне кажется, Камиль виновен, – проговорил кто-то, сидящий на противоположном конце стола. Демулен тут же вскинулся:

– С чего это вдруг?

– С того, – ответили ему, – что ты как-то громко шуршал, когда проснулись заговорщики.

– Протестую! – выкрикнул Камиль. – Я делал это во сне!

– Болтай больше, – усмехнулись в ответ.

– Нет, простите, – не унимался журналист, – но это настоящий произвол!

Глядя на мужа с сочувствием, Люсиль объявила:

– У нас есть одна кандидатура, кто голосует за него?

– Извини, что прерываю, – вдруг подал голос Робеспьер, – нам обязательно надо кого-нибудь осудить?

За подругу ответила я:

– Да, таковы правила.

Робеспьер нахмурился, но ничего не ответил. Я хотела добавить что-то, но едва не пропустила неожиданный выпад в свою сторону:

– Это Натали агент Питта! Смотрите, она сидит и молчит!

– Я молчу, чтобы не голосовать за тебя! – ну уж нет, я не могла позволить того, чтобы меня выкинули на первом же ходу. – Но я могу и изменить решение!

– Я тебя раскрыл! – торжествующе воскликнул Демулен. – Поэтому ты отнекиваешься!

Я ощутила, что начинаю раздуваться от ярости, но высказать коллеге по перу все, что я о нем думаю, мне не дала вклинившаяся в наш спор Люсиль:

– Итак, у нас две кандидатуры. Кто за Натали?

– Ну нет, – высказался Дантон, наливая себе еще вина, – ты уж извини, Камиль, но уж больно у тебя рожа хитрая.

В общем, подавляющим большинством голосов в первый день слили Демулена, и я мстительно расхохоталась, но моя радость поубавилась, когда осужденный вскрыл свою карту:

– Вы убили невиновного!

Действительно, в руке у него был бубновый туз. Я ощутила некоторую неловкость, как всегда, когда на суде Линча убивали не того, кого следовало.

– Проиграете, и поделом вам, – обиженно проговорил Камиль и скрестил руки на груди. Сколько помню, его всегда выкидывали из игры одним из первых, и его это всегда ужасно задевало. Но тем временем начался следующий ход.

– Город засыпает…

В этот раз заговорщики умудрились убить Шарлотту Корде, которой оказался лысоватый мужчина, занятый больше уничтожением закусок, нежели игрой, а врач в кои-то веки попал в точку, так что среди мирных жителей, чьи ряды после первого хода поредели вдвое, обошлось без жертв. Меня это приободрило, и я решила взять слово первая:

– Мне кажется, что…

– Робеспьер – агент Питта, – медленно сказал, почти что смакуя каждое слово, Дантон.

Воцарилось молчание. Несерьезное обвинение прозвучало так значительно, словно было настоящим. И очень, очень опасным.

– Интересно, – ответил Максимилиан, разом закаменев, – почему ты делаешь такой вывод?

– Ты в прошлом туре, как мне помнится, многозначительно молчал…

– Я не видел достаточных оснований для того, чтобы отдать свой голос в чью-то пользу.

– Ну да, ну да, – усмехнулся Дантон, с хрустом разгрызая кусок яблока. – Только мирняков уже двое, а заговорщики почему-то в полном составе.

– И что дает тебе повод обвинять меня?

– Так всегда и происходит, – прищурившись, заявил Дантон. – Ты вроде как не при чем, а головы почему-то летят.

Мягкая пелена умиротворения, окутавшая меня, спала в одно мгновение, будто ее разрезали сотни ножей. От нее не осталось ничего, даже маленького обрывка, за который я могла ухватиться, как за соломинку. Реальность вновь обступила меня, холодная и угрожающая, и я вцепилась в стул, не понимая, что происходит, но чувствуя, как подрагивает сгустившийся между Робеспьером и Дантоном воздух.

– Тогда, возможно, мне стоит заговорить? – Робеспьер оставался спокоен, но я видела, что он уже оторвал у своей карты один угол и собирается сделать то же самое со вторым. – Я обвиняю тебя.

Я повернула голову и натолкнулась на панический взгляд Люсиль, где без труда прочитала короткое “Все очень плохо”. Да, все было плохо, как никогда. Хуже и быть не могло.

– Послушайте, – пропищала я, хотя пытаться предотвратить надвигающуюся бурю было все равно что закрывать пробоину в тонущем корабле при помощи замазки, – это же просто…

– Не нервничай, Натали, – добродушно обратился ко мне Дантон, – мне даже интересно, что он скажет. Максим, ты сам-то понимаешь, как глупо это звучит?

– Понимаю, – согласился Робеспьер. – А ты понимаешь?

Дантон в ответ лишь ухмыльнулся:

– Ты снова думаешь всех запутать, верно? Подставить кого-то вместо себя? Но со мной такое не пройдет, ты же знаешь. Если меня осудят, то и тебя, причем, – у него вырвался сдавленный смешок, – на следующем же круге.

Даже при свете свечей было видно, что Робеспьер смертельно побледнел. Он поднялся со стула, пошатнувшись при этом так, что мне на секунду показалось, будто он сейчас упадет. Никто, впрочем, не пошевелился, чтобы поддержать его, и он смог устоять на ногах, схватившись за край стола.

– Я прошу меня извинить, – бесцветно заговорил Робеспьер, глядя на помертвевшую от ужаса Люсиль, – но я вынужден вас оставить.

– Но… но…

– Позже, – Максимилиан выговаривал слова с трудом, будто что-то мешало ему дышать. Надорванную карту он бросил на стол. – Благодарю за приглашение, Камиль.

Демулен промычал что-то, вновь уставившись в скатерть, и в следующий миг я приросла к стулу, услышав, что Робеспьер обращается ко мне.

– Пойдемте, Натали.

Я посмотрела на Дантона – тот сидел, усмехаясь, и разве что пальцем у виска не крутил. Остальные, кроме Камиля с Люсиль, его поддерживали, и на Робеспьера косились, то ли как на зачумленного, то ли как на опасного сумасшедшего. Люсиль стояла неподвижно и, казалось, не верила в то, что видит. Ее муж подавленно молчал.

Я посмотрела на карты, на незаконченные бутылки, на мирные, не шелохнувшиеся огоньки свечей, а затем – на окно, за которым меня ждал холод и снег, колючий и отдававший, попав на язык, густым металлическим привкусом.

– Знаете, – проговорила я, – вы идите, а я еще посижу.

Последние слова я произнесла отчетливо, чтобы Робеспьеру в голову не пришло меня переспрашивать. Но он все равно переспросил, черт бы его побрал:

– Вы остаетесь?

Я чувствовала, что Дантон смотрит на меня с одобрением, и это придало мне сил:

– Да, я остаюсь.

Робеспьер посмотрел на меня с непонятной горечью, как будто я в чем-то его обманула. Но добился он этим лишь того, что я укрепилась в своем решении: с ним я не пойду. С ним мне вообще не по пути.

– Удачного вечера, Натали, – тихо сказал он и, круто развернувшись, ушел. Молчание длилось до тех пор, пока до нас не донесся хлопок закрывшейся двери, затем все немного отмерли и как будто с облегчением выдохнули. Я, ощущая, как судорожно дрожит и колотится о ребра сердце, налила себе вина, сделала глоток и чуть не подавилась, потому что как раз в этот момент подошедший Дантон хлопнул меня по спине.

– Вот это по-нашему! Знаешь, давно уже на тебя смотрю и думаю…

– О чем? – я от души понадеялась, что выступившие на глазах слезы – это от того, что вино пошло не в то горло.

– Какого черта ты вообще забыла рядом с ним? – спросил Дантон задушевно, подавая мне салфетку, от которой я коротким жестом отказалась. – Ты же живая, а он…

– А он – какой? – вдруг спросила я, поняв, что меня отчего-то очень волнует то, что сейчас скажет мне Дантон. – Мертвый, что ли?

Попытка пошутить оказалось дурацкой, никто даже не улыбнулся. Дантон тоже – он вообще был серьезен, мне редко когда доводилось видеть его таким.

– Нет. Он – намного хуже…

– О чем ты? – я ничего не поняла, но на всякий случай испугалась.

– Мертвые хотя бы безобидны, – хмыкнул он и отошел, сев на свое место. О том, чтобы продолжать игру, речи идти не могло, и поэтому решили устроить более привычную всем партию в баккара. Я прибрала брошенную Робеспьером карту и, конечно, не смогла удержаться от того, чтобы заглянуть в нее.

Изумленный вздох вырвался из моей груди. На меня смотрела ехидная физиономия короля пик.

– Дантон был прав? – Пьер, которого убили первым, оказался рядом со мной и заглянул мне через плечо. – Вот жухало. Я так и знал, что с Робеспьером что-то не так.

– Да с ним все не так, – беззаботно откликнулся Дантон, с увлечением тасующий колоду. – Люсиль!

Хозяйка дома, поникшая и поблекшая после ухода Максимилиана, дернулась, будто кто-то резко потянул ее за ниточку.

– Я, конечно, понимаю, что ты хотела нас с ним помирить, – улыбнулся ей Дантон, – только ты больше так не делай. Ладно?

– Ладно, – эхом откликнулась она и устало откинулась на спинку стула. Но только она не поддерживала общее настроение возродившегося веселья, даже необычно задумчивый Камиль отставил в сторону размышления и с присущим ему азартом присоединился к игре. Я колебалась недолго, решив в итоге, что лучше будет не думать сейчас ни о чем. Тем более, изменить что-то, как выяснилось, действительно уже не в моих силах.

Домой я вернулась заполночь, не забыв прихватить с собой шарф, забытый Робеспьером впопыхах. Шарф, к слову говоря, был чудовищный: серый, с красной каемкой, связанный не меньше десяти лет назад, в нескольких местах криво заштопанный, еще в нескольких – зиявший прорехами, оставленными вылезшими нитками. По моему мнению, вещичку давно уже следовало отправить в помойку, но хозяину она, очевидно, была чем-то дорога: только этим я могла объяснить то, что Робеспьер продолжает носить этот чудовищный шарф. Мне его, на самом деле, даже в руках держать было противно, поэтому я обрадовалась, когда вернулась в дом и обнаружила Робеспьера сидящим на диване в гостиной.

– Натали, – напряженно сказал он, завидев меня; взгляд у него был странный, стеклянный и немигающий, – давайте поговорим…

– Я не хочу с вами разговаривать, – весело и зло отозвалась я, почти швыряя в него шарф. – Вы мне все настроение изгадили. И не только мне. Я иду спать, спокойной ночи.

Я не то что разговаривать – я видеть его не хотела. Я бы ушла в ту же ночь из этого дома, благо выпитое вино притупляло чувство опасности и давало уверенность в собственных силах, но мне было слишком лень собирать вещи и слишком хотелось спать. Воображая, как завтра с гордым видом хлопну дверью, я начала подниматься по лестнице, как вдруг передо мной выросла фигура Огюстена.

– Натали, – он, кажется, был удивлен, встретив меня, – что у вас случилось?

– Ничего не случилось, – фыркнула я, протискиваясь мимо него. – Просто твой брат совершенно не умеет общаться с людьми. В остальном все отлично, не беспокойся.

– Максим? – я даже в темноте видела, что у Бонбона глаза полезли на лоб. – Что произошло?

– Да отстань ты от меня, – сказала я с раздражением, уворачиваясь от протянутой ко мне руки. – У него спроси. Что я, справочник? Пусть он и объясняет.

– Ладно… – ошеломленно проговорил Огюстен и начал спускаться вниз. Больше я, слава богу, никого не встретила, и никто не помешал мне добраться до комнаты, где я поспешно разделась и, радуясь, что решила спать в своей постели, а не оставаться ночевать у Камиля, сразу же уснула.

На следующее утро меня буквально разрывали самые разнообразные чувства: во-первых, кошмарное похмелье; во-вторых, жгучий стыд от того, что я вчера наговорила Демулену, отловив его одного в коридоре; в-третьих, еще более жгучий стыд за то, какие истории из своей жизни я вчера рассказывала радостно гогочущей компании. “Нельзя так пить, – тяжело стучало у меня в голове, пока я медленно спускалась на кухню, – вот вообще нельзя”. Последний раз я напивалась до такого состояния с Антуаном, таким оригинальным способом отметив знакомство, но и тогда мне не было так плохо: очевидно, мешать обычное вино с крепленым было ошибкой с моей стороны.

В себя я приходила целый день, отпаиваясь водой и жалуясь подушке на жизнь. Наверное, был бы в Париже Антуан, он бы всласть надо мной посмеялся, но он несколько дней назад вновь уехал в армию, пообещав, правда, что на сей раз его отлучка не будет такой продолжительной, и он вернется уже в середине февраля. Февраль, правда, сейчас назывался как-то по-другому: в конце осени провозгласили новый, уникальный республиканский календарь (я некстати вспомнила, что автором его был арестованный Фабр), согласно которому недели заменялись декадами, каждому дню присваивалось собственное название, а месяцы тоже начинали называться по-новому и как-то странно сдвигались, так что сейчас было вовсе не тридцать первое января, а десятое… или двенадцатое?… вантоза. Или нивоза – все мои попытки выучить новый календарь до сих пор оказались тщетными, я не могла уложить у себя в голове новую систему и про себя считала дни по-старому, хотя, конечно, никому в этом не признавалась.

К идее оставить дом я не возвращалась, но на Робеспьера продолжала держать обиду и, сталкиваясь с ним, ограничивалась сухим “здравствуйте”, а потом стремилась как можно скорее исчезнуть из поля его зрения. А вот перед Бонбоном мне было немного неловко, но он почти сразу уверил меня, что не злится, угостил меня парой конфет (для меня оставалось загадкой, где он берет их в почти что голодающем Париже), и на этом мир был восстановлен. Мы после этого даже сблизились еще больше и часто проводили время вместе, когда у него выдавалась свободная минутка между заседаниями – гуляли или просто сидели в саду, разговаривая или безмолвствуя, думая каждый о своем. Но чаще мы все-таки говорили.

– Скажи, – однажды утром спросил он, сосредоточенно втаптывая в снег упавшую с дерева веточку, – ты… ну… любишь кого-нибудь?

– Даже не знаю, – зевнула я; мы сидели, обнявшись, я была закутана сразу в два плаща, и от тепла начала засыпать, – наверное…

– И кого? – спросил он мягко, притягивая меня еще ближе к себе; теперь я могла ощущать его дыхание на своей щеке. Я немного подумала, прежде чем ответить:

– Ну… своих друзей. Тебя, Антуана… еще родителей…

Зря я упомянула это. Зря я вообще об этом подумала. Пусть последнее время я все реже и реже вспоминала жизнь, от которой оказалась так резко отрезанной, но любое напоминание о ней влекло за собой приступ грызущей тоски и боли, да такой сильной, что хотелось выть в голос. Скоро должен был исполниться год с того момента, как я, ведомая любопытством, сбила замок на запертой двери кладовой и сделала роковой для себя шаг. Прошел год, а я, наверное, так и не смогла до конца смириться с тем, что никогда больше отсюда не выберусь. Иначе бы я не гнала от себя прочь всплывающие в памяти образы родителей и Андрея, а, наоборот, вцепилась бы в них что было сил и никогда не отпускала, боясь, что, если забуду, то сойду с ума. Но и надежды на возвращение у меня уже толком не было – первые несколько месяцев я ожидала разве что чуда, теперь понимала, что чудесам в этом ужасном, перевернутом мире места не осталось.

– Я что-то не то сказал? – спросил Огюстен, посмотрев на мое лицо. – Прости…

– Нет, – я высвободилась из его рук, давясь закупорившим горло комом, – все в порядке, просто я кое-что вспомнила, я пойду…

Мне нельзя было оставаться в одиночестве – на меня наваливалось сразу все: и воспоминания о том, что было раньше, и выставленный в церкви кордельеров гроб с телом Марата, и язвительная усмешка Бриссо, и последний крик Шарля… мыслей, тягостных, набухающих в сознании, было слишком много, и мне чудилось, что моя голова сейчас разорвется, как перезревшая тыква. Прижав ладони к вискам, я опустилась на пол рядом с дверным косяком, попыталась внушить себе “не думай, сейчас пройдет”, но стало только хуже, в голове все смешалось, и я поняла, что не улавливаю уже, кто выговаривает мне, что я попаду в неприятности, кто отчаянно взывает ко мне о помощи, а кто лежит мертвый, застывший, засыпанный алыми нарциссами. Цветов становилось все больше и больше, они сгустились перед глазами в сплошную красную рябь, и я больше не видела ничего – только это красное, густое и колышущееся…

– Итак, какoв oснoвнoй демoкратический или нарoдный принцип правления, т. е. какoва важнейшая движущая сила, кoтoрая пoддерживает егo?

Я сморгнула и мотнула головой, не сообразив в первую секунду, где нахожусь. Оказывается, я была в Тюильри и слушала, что говорит поднявшийся на трибуну Робеспьер, но мне с большим трудом удалось вспомнить, как я здесь оказалась. Очевидно, я оставила Бонбона и решила прийти сюда… или разговор с Бонбоном случился вчера, ведь не мог же он пропустить заседание? Вопросов было много, ответов не было вовсе, но я решила не искать их, а послушать речь.

– Это добродетель! – тем временем провозгласил Робеспьер с небывалой торжественностью. – Я гoвoрю o тoй дoбрoдетели, кoтoрая является не чем иным, как любoвью к рoдине и ее закoнам!

Говорил он воодушевленно, но я видела, что некоторые депутаты Болота, откровенно позевывают. Может, я тоже уснула? Это, по крайней мере, многое объясняло.

– Пoскoльку душoй республики являются дoбрoдетель, равенствo и ваша цель сoстoит в тoм, чтoбы oснoвать и укреплять республику, пoэтoму следует в вашем пoлитическoм пoведении прежде всегo направить ваши действия на сoхранение равенства и на развитие дoбрoдетели…

“О боже мой, – подумала я страдальчески, – обязательно так тянуть? Приступил бы сразу к сути, а то, того и гляди, будешь высказывать свои измышления только стенам и потолку”. Мне даже было немного смешно: политик, говорящий о нравственности – это что-то новенькое.

Я нашла взглядом Демулена – он внимал речи с чрезвычайным вниманием, а вот сидящий рядом Дантон будто бы дремал и не слушал вовсе, хотя я знала, что его вид может быть обманчив.

– Вне нашей страны все тираны oкружают вас; внутри нее друзья тиранoв сoставляют загoвoры; oни будут сoставлять загoвoры дo тех пoр, пoка у преступления не будет пoхищена надежда! – тем временем донеслось с трибуны. Зал мигом зашевелился, просыпаясь. Я навострила уши, чуя, что сейчас будет сказано что-то интересное.

И оно было сказано. “Интересное” – слишком слабое слово. Это было то, что я ждала и одновременно боялась услышать с трибуны этого зала уже несколько недель. Это уже давно витало в воздухе, проникало в умы и проливало кровь, но только сейчас, в ясный февральский день, оказалось высказанным вслух.

– Если движущей силoй нарoднoгo правительства в периoд мира дoлжна быть дoбрoдетель, тo движущей силoй нарoднoгo правительства в ревoлюциoнный периoд дoлжны быть oднoвременнo дoбрoдетель и террoр – дoбрoдетель, без кoтoрoй террoр пагубен, террoр, без кoтoрoгo дoбрoдетель бессильна…