Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 46 страниц)

У меня не было времени скучать по Робеспьеру, да и Нора справлялась с этим за троих или четверых. Улыбки больше не было видно на ее лице, она почти не выходила из своей комнаты и гасла прямо на глазах, а если заговаривала с кем-нибудь, то все ее слова сводились к одному:

– Почему он не зайдет в гости? Он обещал.

– Подумай только, – я устала от этих бесед по кругу, но сказать Норе об этом было все равно что послать к черту безнадежно больного, – у него наверняка много работы, он не…

– Он обещал, – упрямо повторила Нора. – Он всегда держит обещания.

– Ну, он мог заболеть, например, – предположила я, не думая, какое впечатление произведут на подругу мои слова. А у нее был такой вид, будто ее ударили чем-то тяжелым. Она даже со стула подскочила, и я от неожиданности чуть не пролила на себя чай.

– Конечно! С ним что-то случилось! Мама! – вдруг воскликнула Нора не своим голосом и, оставив недопитую чашку, понеслась вглубь дома. – Мама! Ты где?

Послушав, как стихает в коридоре ее взволнованный голос, я пожала плечами и вернулась мыслями к новой статье. Марат поставил мне дедлайн в три дня, а в голове не было ни единой идеи, о чем можно было написать. Приближался праздничный день – годовщина взятия Бастилии, и для него я должна была подготовить что-то совсем необыкновенное, но эта перспектива не воодушевляла меня, а, напротив, не на шутку пугала. Хотя Марат по мере сил пытался меня взбодрить.

– Просто пришпорь свою фантазию, – посоветовал он однажды и вывел на бумаге перед собой “Двести шестьдесят тысяч голов”. Увидев цифру, я закашлялась:

– Не слишком ли?

– В самый раз, – сказал он и вдруг устало облокотился на столешницу, подперев ладонью щеку. – Надо их чем-то встряхнуть, а я даже не знаю, чем. Наверное, творческий кризис – это заразно.

Все свое время я проводила рядом с ним и могла бы, пожалуй, назвать себя счастливой, если бы его снова не подкосила болезнь. Костеря свой организм на чем свет стоит и не забывая уверять меня в том, что мне совершенно не о чем беспокоиться, Марат вновь окопался в ванне и не собирался, судя по всему, ее покидать, хотя регулярно утверждал обратное:

– Всего лишь небольшой приступ, со мной бывало и хуже…

– Вы это уже третий раз говорите, – я сидела на корточках за его спиной и наблюдала, как он пишет, безбоязненно уткнувшись подбородком в его плечо. Он раздраженно черкнул по бумаге и чертыхнулся, увидев кляксу.

– Ну вот, пожалуйста. Сбила меня с мысли, теперь заново все писать…

Как всегда, если я говорила что-то, что ему не нравилось, он начинал притворяться глухим. Вздохнув, я поднялась и обошла комнатку вдоль стены: за прошедшее время я успела изучить, кажется, каждую царапинку на стене. Взгляд мой вновь упал на табличку над головой Марата, и мне пришла в голову внезапная, бьющая, как кинжал, мысль, которая отчего-то совсем меня не устрашила:

– Вы умираете?

Он перестал писать и поднял на меня взгляд.

– Кто тебе вбил это в голову?

– Никто, – ответила я, садясь на стул. – Но вы так странно себя ведете. Когда мы знакомились, такого не было.

– Надо убрать эту штуку, – пробурчал он, указав пером на табличку, – чтобы ее вид не разжижал тебе мозги. Не собираюсь я умирать, можешь не волноваться.

– Я не волнуюсь. А вы совсем не боитесь смерти?

– Представь себе, нет, – ответил он совершенно серьезно. – Знаешь, сколько раз я ее видел? И выглядит она совсем обычно. Ну, у меня остановится сердце и перестанет работать мозг… последнее, наверное, даже более прискорбно, чем первое, потому что о своем сердце я никогда особо не заботился. Потом меня заколотят в гроб и закопают… хотя нет, с этих индюков станется закинуть мое начинающее разлагаться тело в какой-нибудь Пантеон и устроить из этого представление. И что?

На последний вопрос мне нечего было ответить. Может, мне и было что противопоставить нехитрым аргументам Марата, но я не стала этого делать. И тут он сказал нечто, отчего у меня все внутри перевернулось, а голову прихватили невидимые ледяные щипцы:

– Кого вообще волнует смертность тела, когда есть бессмертная душа?

– Ч-что? – я чуть не упала со стула, вспомнив, от кого и при каких обстоятельствах я уже слышала подобные слова. – Вот эта последняя фраза… кто вам ее сказал?

Марат посмотрел на меня озадаченно.

– Никто. Я до этого сам додумался, представь себе. А что?

– Ничего… – пробормотала я, все еще не веря в такое совпадение, – просто… я бы никогда не подумала, что вы верите в бессмертную душу.

– С чего бы это? – удивился он. – Я, конечно, не верю во все эти сказки про бога и ангелов, но… это совсем не отрицает существование души. И потом, если бы я не верил в вечность, я бы всем этим, – он встряхнул зашуршавшим листком, – даже не думал бы заниматься.

– Да, вы говорили об этом, – вспомнила я.

– Хоть что-то из моих слов ты запоминаешь.

– Но никак не могу найти связи между верой в вечность и… – я решила, наконец, высказать то, что давно уже бурлило у меня на сердце, – вашей борьбой.

Он хотел усмехнуться, но закашлялся, и в итоге у него получился звук, похожий на хрюканье.

– Связь самая очевидная. Если человек готов бороться, он никогда не будет делать это ради сиюминутного успеха, который все равно канет в никуда. Смысл борьбы, если она заранее обречена на провал? Ну уж нет, это не для меня. Либо вечность, – на его лице появилась довольная улыбка, – либо ничего.

Я хотела еще что-то сказать, но тут дверь отворилась, и вошла Симона. Последнее время она усиленно делала вид, что не замечает моего присутствия, и я от этого при ее появлении все время ощущала себя нашкодившим щенком. Первое время она пыталась, правда, огрызаться – я не один раз, заходя в квартиру, слышала ее с Маратом споры, – но он стоял насмерть, делал вид, будто вообще не понимает, о чем речь, и наотрез отказывался рвать со мной всякий контакт. Я могла бы торжествовать победу над соперницей, но делать это мне мешало внезапно пробудившееся сочувствие: Симона, сдавшись, окончательно потускнела и почти не высовывала нос с кухни, откуда я регулярно слышала ее приглушенные рыдания. От них мне становилось чудовищно неудобно, и я, ощущая себя так, будто насквозь промокла, пропитавшись чужими слезами, торопилась шмыгнуть по коридору со всей возможной быстротой. Вот и сейчас, при одном взгляде на ее опухшие щеки я отвернулась и сделала вид, что меня больше всего на свете интересует небольшая выбоина в стене.

– Твой обед, – тихо сказала Симона, поставила перед Маратом тарелку и по обыкновению неслышно вышла. Напряженное молчание, повисшее между нами, ни один из нас не мог разогнать еще минуты две.

– Значит так, – первым собрался с силами редактор, – сейчас возьмешь вот это и пойдешь в типографию…

Я продохнула. В конце концов, Симоне уже не к чему было ревновать – ведь возобновившаяся болезнь Марата свела на нет любую нашу близость. Поэтому мне вовсе не с чего было чувствовать себя виноватой в чем-то…

Если это и была попытка самооправдания, то она вышла достаточно убогой, чтобы на душе стало еще гаже.

– А я не обещал, – вдруг сказал Марат, посмотрев на мое лицо, – что будет легко. Но если ты захочешь уйти – я тебя не держу.

Последние слова он произнес настолько буднично, что у меня не осталось сомнений, что они давно вошли у него в привычку. Я ничего не ответила.

Зайдя в дом, я сразу увидела Нору, нервно мерившую шагами комнату. Для нее это было нетипично – обычно она сидела неподвижно за столом или у себя в комнате, замкнувшись в своей печали, как в тюремной камере, и в такие моменты бесполезно было ее как-то расшевелить. Но в тот момент она явно была взведена до предела: услышав, как я открываю дверь, подскочила на месте и резко обернулась, но в один миг вспыхнувшая на ее лице улыбка погасла, будто кто-то плеснул в нее ледяную воду. От столь резкого разочарования мне даже стало стыдно, но я тут же одернула себя: не хватало еще чувствовать вину за чужую несчастную влюбленность.

– Это ты, – упавшим голосом произнесла Нора, вновь принимаясь ходить из стороны в сторону. – Всего лишь ты.

– А ты Максимилиана ждешь? – как можно более приветливо спросила я. Она неопределенно пожала плечами:

– Я жду маму. Она пошла к Шарлотте, проверить, не случилось ли чего-нибудь.

– Давно ушла?

– Около часа назад.

Я не испытывала большого желания продолжать разговор – мне и без того было о чем подумать, – и хотела уже подняться к себе, но тут дверь открылась вновь, пропуская еще двоих – мадам Дюпле и Робеспьера, бледного, трясущегося, марионеткой повисшего на ее локте. Он пытался устоять на ногах, но ему это давалось с трудом, и женщина не могла его удержать, но глупо было думать, что Нора тут же не придет ей на помощь:

– Боже мой! Максим! – мадам Дюпле сдала ей полубесчувственного Максимилиана буквально с рук на руки и тяжело упала на первый подвернувшийся ей стул, начала обмахиваться ладонью на манер веера, переводя дыхание.

– Что случилось? – спросила я, не зная, на кого смотреть – то ли на Нору, мертвой хваткой вцепившуюся в Робеспьера, то ли на ее мать, сидевшую с видом героини. – Вы его привезли обратно?

– Украла, если можно так выразиться, – с гордостью заявила мадам Дюпле. – Я пришла к этой девице, у нее не квартира, ужасная конура, и этот бедный гражданин весь больной… Девица меня пускать не хотела, но разве меня не пустишь!

Она сухо рассмеялась, глядя на то, как ее счастливая дочь пылко обнимает вернувшегося постояльца, и он отвечает на ее объятия, смыкая за ее спиной слабые, подрагивающие руки.

– Ты ведь больше не уедешь? – по щеке Норы покатилась слеза.

– Не уеду, – пробормотал он, прижав ее к себе. Мне хотелось в голос заорать: “Да поцелуй же ее, придурок!”, ибо взгляд Элеоноры, ее призывно полуоткрытый рот говорили сами за себя, и надо было быть полным идиотом, чтобы не понять, на что она намекает. Но все-таки в чем-то, как я уже могла неоднократно убедиться, Робеспьер как раз им и являлся, поэтому все его нежности ограничились тем, что он достал из кармана платок и вытер Норину щеку.

– Ты же знаешь, – слабо улыбнулся он, – я не выношу, когда ты плачешь.

Более умилительной картины сложно было представить, но меня не оставляло ощущение, что я подглядываю за чем-то, что должно было быть скрыто от посторонних глаз. Я посмотрела на мадам Дюпле и поняла, что она мое мнение вряд ли разделит: женщина смотрела на обнимающихся с жадностью зрителя, заплатившего огромные деньги за билет на шоу и теперь чувствующего, что увиденное того стоило. Что я на нее смотрю, она поняла не сразу.

– Ну, ты поняла, – мадам Дюпле внезапно подмигнула мне, и я подумала, что в эту суровую, строгую даму вселился какой-то озорной бес, ибо не могла она в здравом уме себя так вести, – медлить было нельзя. Девица вышла куда-то, а я бегом обратно, забрала его и деру…

– Ну конечно, – раздался за нашими спинами девичий голос, – все для любимой дочери.

Виктуар Дюпле, младшая из сестер, как раз в этот момент выходила из кухни и задержалась в дверях, откуда и наблюдала за разворачивающейся в гостиной сценой. По-моему, это были первые слова, которые она произнесла на моей памяти в полный голос: она всегда общалась сдавленным полушепотом, прикрывая рот ладонью и следя, чтобы ее слова могли долететь лишь до того, кому были предназначены. Лицо ее было миловидным, но в нем, что удивительно, я не находила ничего милого: наверное, всему виной была мелкая кривая улыбка, которая то и дело разрезала это лицо, как нож – кремовый торт.

– Что ты сказала, Виктуар? – обернулась к младшей дочери мадам Дюпле.

– Ничего, матушка, – вновь едва слышно проговорила та, и я засомневалась, точно ли слышала только что ее настоящий голос.

– Вот и то-то же, – мигом утратив к Виктуар интерес, мадам Дюпле повернулась к Норе. – Милая, мне кажется, гражданину лучше прилечь. Посмотри, эта девица совсем его уморила.

Робеспьер весь дернулся, пытаясь возразить, но добился этим лишь того, что руки Норы крепче сжали его плечи, и покорно замолчал.

– Ты болеешь? – приподнявшись на цыпочки, Нора коснулась губами его лба. – Действительно, у тебя легкий жар… пойдем, скорее ляжешь у себя.

– У меня?..

– Да, – Нора легко потянула его за руку, – в твоей комнате все по-прежнему, я только пыль протирала, а ничего не переставила…

– Но мои книги…

– Мы их привезем обратно, – поднявшись, мадам Дюпле положила руку Робеспьеру на плечо, – не волнуйтесь. Вам правда лучше сейчас лечь.

– Браунт…

– И его привезем. Идите отдыхать, гражданин, мы обо всем позаботимся.

Больше он не сопротивлялся, и не без помощи Элеоноры начал нелегкое восхождение по ступеням. Мадам Дюпле поднялась за ними, и мы с Виктуар остались наедине. Если честно, эта странная девушка всегда меня немного настораживала, да я никогда с ней особенно не общалась, поэтому сочла за лучшее тоже исчезнуть, но мне в спину внезапно прилетело едкое:

– Балаган.

– Что, прости? – я обернулась, не переваривая тот факт, что обращаются ко мне. Виктуар вздохнула.

– Балаган, говорю. Матушка такое любит. Теперь-то Робеспьер никуда отсюда не денется.

– Что ты имеешь в виду?

– А ты как думаешь? – Виктуар улыбнулась, обнажив мелкие белые зубы. – Она горит желанием пристроить Нору в хорошие руки. Бывший адвокат, политик с безупречной репутацией, неисправимый зануда и без пяти минут умирающий от чахотки кажется ей подходящей кандидатурой.

– Ты… э… – я была так поражена этим монологом, что не нашла, что сказать. – Умирающий?

От взгляда Виктуар у меня появилось чувство, что я – слепая, не замечающая очевидного. Хотя мне вроде бы было простительно, что я не знаю наизусть симптомы туберкулеза.

– А ты слышала, как он кашляет по утрам? – спросила она, подходя к столу и медленно проводя ладонью по гладкой деревянной поверхности.

– Не прислушивалась, – огрызнулась я, постепенно раздражаясь от того, как она говорит вслух. Лучше бы продолжала шептать или вовсе молчала, теперь же мое настроение было испорчено окончательно.

– Можешь как-нибудь послушать, – почувствовав, что я начинаю злиться, Виктуар тут же опустила глаза. – Очень характерные звуки. Знаешь, кого мне жалко?

– Нору?

– Именно ее. Моей бедной сестре, – Виктуар произнесла это так, что нельзя было подумать, что она не издевается, – столько времени внушали, что она должна полюбить Робеспьера всем сердцем, что она, ужас-ужас, действительно сделала это…

Я не хотела продолжать этот разговор, я хотела вычеркнуть его из своей памяти и навсегда забыть, будто его не было, будто эти слова никогда не были произнесены. Исполненная гадливостью, будто увидела ядовитую змею, я, ничего не говоря, вышла из комнаты и пошла к лестнице. Сверху доносилось заботливое воркование Норы, и я слушала его почти с удовольствием, стараясь полностью сконцентрироваться на нем и не воспринимать то, что легко содрогнуло воздух за моей спиной:

– Впрочем, в них есть какая-то прелесть. В безнадежно больных. Ты так не считаешь?

Мне пришлось прикусить себе губу, чтобы удержать слова “Иди нахрен”.

Дату я запомнила. Тринадцатое июля было тем днем, когда жизнь мою безжалостно разрезали на клочки и швырнули мне под ноги, оставив мне лишь жалко и беспомощно их подбирать. Какое-то время мне казалось, что ничто не предвещало, чем закончится этот жуткий день, но позже я поняла, что мироздание с самого утра предупреждало меня, к чему готовиться, но я, как обычно, пропустила все важное мимо ушей.

А с чего все началось? С помидоров. С самых обычных, спелых помидоров, которые я с удивлением увидела на ветвях куста, росшего в дальнем углу сада. Не веря, что это настоящие томаты, я оторвала один, понюхала, проколола ногтем толстую кожицу. Мне на палец брызнул ароматный сок.

– Странно, – бормотнула я себе под нос и, сжав в ладони неожиданную добычу, пошла обратно в дом. Мне в голову пришло, что до этого я никогда не видела, чтобы обитатели дома Дюпле ели помидоры. Да и на рыночных прилавках я никогда не видела этих овощей. Возможно, в этом времени еще не поняли, что они съедобны? Тогда мне предстояло стать первооткрывательницей.

Чувствуя себя по крайней мере Христофором Колумбом, я зашла в кухню, чтобы сполоснуть найденный плод, и увидела там Нору, помешивающую что-то в кастрюле.

– О, – обрадовалась она, – подойди-ка, попробуй. Достаточно соли?

Я проглотила ложку супа, обжегшего язык, поморщилась, поняла, что вкуса не ощутила вовсе и ответила неопределенно:

– Не знаю. Добавь еще немного, на всякий случай.

Нора дотронулась до ложки кончиком языка, сразу отдернулась и запустила руку в солонку. Я же нацелилась на кувшин с водой, и тут подруга заметила в моей руке помидор. Выражение ее лица сразу стало напряженно-опасливым, будто она увидела бешеную собаку.

– Зачем это тебе?

– А, – я закончила споласкивать помидор и выразительно повертела его, показывая ей со всех сторон, – это просто томат. Вы их не едите? Зря. Очень вкусно.

И, почувствовав, что адски соскучилась по кисловатому вкусу, с аппетитом вонзила зубы в алую кожицу.

Визг Норы, наверное, был слышен на другом конце улицы.

– Натали! – она выронила ложку и отступила, в ужасе закрывая ладонями рот. – Бог мой, Натали, не надо!

Такой реакции я ожидала меньше всего и шарахнулась, в страхе думая, что на подругу напал приступ внезапного помешательства. Она завопила опять, на этот раз не таким высоким голосом, но с большим отчаянием:

– Кто-нибудь, сюда, скорее!

По случайности, оба Робеспьера были как раз дома и собирались на заседание, но уйти еще не успели и в ответ на зов Норы вломились в кухню, едва ли не отталкивая друг друга. На лицах их был написан настолько глубокий ужас, что я застыла, как соляной столп, с надкушенным помидором в руках.

– Натали! – хором воскликнули братья, и я перепугалась окончательно. Боже мой, да что происходит?

Ко мне подскочил Огюстен, отобрал несчастный помидор едва ли не силой и с размаху отшвырнул его в угол кухни. Тот так и остался лежать там бесформенной кучей мякоти и сока.

– Ты уже проглотила? – Бонбон с неожиданной резкостью схватил меня за плечи. – Отвечай, проглотила?!

– Ну… да… – поняв, что помешательство стало коллективным, я решила не перечить сумасшедшим. Огюстен издал полный неприкрытого страдания стон, от которого я всем телом вздрогнула.

– Что вы стоите? Врача, скорее, зовите врача!

Наплевав на то, что суп перекипел и теперь поднимает крышку кастрюли, готовясь убежать, Нора подобрала юбки и метнулась из кухни. Робеспьер присел над погибшим помидором, будто не веря тому, что видит. Даже под слоем пудры было видно, что вся кровь отлила от его лица.

– Натали, – прошептал он, взглянув на меня, – вы же не знали, верно?..

– Не знала что? – спросила я, но мой вопрос остался без ответа – Огюстен уже волок меня прочь из кухни в гостиную, где мягко уложил на диван, подоткнул под голову подушку и вдруг опустился рядом на колени, доверительно взяв меня за руку. Я опешила.

– Как ты себя чувствуешь? – голос его дрогнул, и он сильнее сжал мое запястье. – Не бойся, я рядом.

– Да я и не боюсь… – растерянно проговорила я, не зная, что и думать. Может, это какой-то дурацкий сон? Но сколько я ни щипала себя за разные места, проснуться мне никак не удавалось. Оставалось признать – все это происходит в реальности. Но что могло стать причиной столь искреннего страха, я даже представить себе не могла. Огюстен проговорил еще что-то, но я пропустила мимо ушей как его слова, так и то, что его губы мимолетно коснулись моего лба.

– Лихорадки нет? – спросил появившийся в дверях Максимилиан. Бонбон покачал головой.

– Нет.

– Будем надеяться, что все обойдется, – решительно заявил Робеспьер. – Я слышал, некоторые выживали…

“Выживали”? Теперь у меня в голове что-то начало проясняться, но тут в комнату вернулась Нора в сопровождении местного врача – сухого старика лет шестидесяти, с невероятной для его возраста энергией разведшего вокруг меня бурную деятельность. Меня тщательно осмотрели, заглянули мне в рот, оттянули веко и лишь потом спросили:

– Как давно она его съела?

Все посмотрели на меня, но я была слишком увлечена попытками понять, что происходит, чтобы ответить. Тогда все взгляды обратились к Норе.

– Минут двадцать назад, – почти всхлипнула она, и я поняла, что меня, кажется, собираются хоронить. Только это могло объяснить, что врач, сокрушенно покачав головой, поднялся на ноги.

– Я сожалею, гражданин, но я уже ничем не помогу.

Робеспьера шатнуло, и он схватился за дверной косяк. Не знаю, каких усилий ему стоило вернуть себе самообладание, но он сумел это сделать.

– Можно ли… – он сделал вдох, вопрос явно дался ему нелегко, – облегчить ее страдания? Как-нибудь?

Он спросил это с настолько серьезным траурным видом, что меня поневоле начал разбирать хохот. Даже взгляд на помертвевшее лицо Огюстена не отбил у меня желания смеяться, наоборот, усилил его в несколько раз.

– Пожалуй, разве что убить ее более быстрым способом, – заявил доктор, чем сразу вызвал у Бонбона взрыв негодования. Почти сгребя меня в охапку, Робеспьер-младший непререкаемо заявил:

– Нет.

– Тогда ничего не могу посоветовать, – отчеканил врач и, выразив напоследок свои соболезнования, удалился. Я, чувствуя, что начинаю хихикать, спустила ноги с дивана и поднялась, несмотря на все попытки Бонбона не дать мне этого сделать.

– Слушайте, это все очень забавно, но мне пора…

– Натали, – Максимилиан подошел ко мне, – вам лучше полежать, честное слово.

– Да с чего вдруг? – осведомилась я. – У меня сегодня куча дел.

– Натали, – наверное, Робеспьер призвал на помощь все свое терпение, – вам нужно сохранять покой. Плод, от которого вы так неосмотрительно откусили, смертельно ядовит.

Хотя бы одно мое предположение подтверждалось: эти люди действительно не знали о том, что помидоры можно употреблять в пищу. Но меня не торопились увенчивать лаврами Колумба, а упорно пытались отправить на тот свет. Я фыркнула.

– Ядовит? О чем вы? Я с детства его ем.

Огюстен, который сидел неподвижно, закрыв лицо руками, поднял голову. Во взгляде его светилась надежда.

– С детства?

– Ну конечно, – заверила его я. – Пойми, милый, эти плоды совершенно не опасны, если их есть спелыми. Можешь сам попробовать, с тобой ничего не случится.

Последнему он, конечно же, не поверил и до самого вечера не отставал от меня: ходил, как привязанный, в любую секунду, судя по его лицу, готовый подхватить и отнести в кровать, если мне станет плохо. Вдобавок ко всему мне казалось, что он мучительно борется с желанием что-то сказать, но не находит в себе на это достаточной решимости, а я была слишком деликатна, чтобы выпытывать, что у него на уме. В любом случае, столь трепетная забота грела мне сердце, и я готова была есть помидоры хоть каждый день, если мне всякий раз будет перепадать столько внимания.

– Ты очень милый, – сказала я ближе к вечеру, когда пришла пора собираться в редакцию, – и я тронута, что ты так беспокоишься, но мне надо идти.

– Я могу пойти с тобой, – предложил он, и я поняла, что он места себе не найдет, если я уйду одна. Но тащить Огюстена за собой к редактору мне не хотелось совсем.

– Нет, спасибо, – улыбнулась я, – и не волнуйся, со мной все будет в порядке. Я могу съесть десяток томатов, и ничего со мной не случится.

Он посмотрел на меня так, что у меня на секунду непонятно отчего перехватило дух, и спросил тихо:

– Обещаешь?

– Обещаю, – я чмокнула его в кончик носа и убежала одеваться.

Всю дорогу до дома Марата я перебирала подробности этого недоразумения и пыталась представить реакцию редактора, когда я расскажу ему о случившемся. Может, он мне толком все и объяснит, он же, если верить давним словам Бриссо, сам был врачом и сможет обосновать, почему меня раньше времени хотели отправить в гроб. Я вспомнила лицо Максимилиана, когда он увидел в моей руке надкушенный помидор, и мне захотелось смеяться в голос, но здравый смысл подсказал мне, как это будет выглядеть – беспричинно ржущая девица посреди людной улицы, – и я удержалась, но отличное настроение от этого никуда не делось, и к дому Марата я подходила едва ли не вприпрыжку, исполненная желания дарить добро всем вокруг. Я обдумывала, как поцелую редактора при встрече, и от этого сердце мое воспаряло в какие-то невыразимо далекие дали, когда я увидела, что у дверей подъезда нерешительно трется какая-то девица.

Ничего необычного я не увидела в этой девице на первый взгляд: самое обыкновенное платье, симпатичное личико, густые светлые волосы, уложенные в строгую прическу… внимание мое привлек лишь цветок в вырезе ее платья – белоснежный нарцисс.

– Симпатично выглядит, – сказала я, указав на него. – Но мне больше нравятся красные.

– Я не видела красных, – деревянным, тревожным тоном откликнулась девушка. Она не взглянула на меня, ее живые, темные глаза бегали из стороны в сторону, будто кто-то загнал девушку в ловушку, и она тщетно пыталась найти выход. Она старалась дышать размеренно, но удавалось ей плохо, груд ее тяжело вздымалась, и незнакомка морщилась, будто что-то до боли ее стесняло.

– В Париже продают, – ответила я, пытаясь понять, что с этой девицей не так. – А ты вообще что тут делаешь?

Взгляд ее, одновременно затравленный, отчаянный и решительный, как у человека, который готов перенести без наркоза и в полном сознании какую-то операцию, остановился на моем лице, и в этот момент земля под моими ногами разошлась в стороны, и я провалилась в какую-то непонятную тьму. В этой тьме не было ни одного просвета, и она поглотила все мои воспоминания от того момента, как я встретилась взглядом со странной незнакомкой и до следующего утра, когда я с трудом пришла в себя на своей постели в доме на улице Сент-Оноре.

========== Глава 16. Mea culpa ==========

Я резко вынырнула из вязкого, мутного сна в реальность и схватила ртом воздух. Сердце колотилось, как бешеное, а все тело было покрыто липкой испариной, и рубашка противно прилипла к коже, заставляя меня передергиваться от каждого движения. Диким взглядом я обвела комнату и только потом чуть успокоилась: я была дома, на улице Сент-Оноре, в своей постели, но понятия не имела, как именно здесь оказалась. Последним, что удалось мне вспомнить, была встреча с дерганой девицей у порога дома Марата. Что произошло потом? На этот вопрос у меня не было ответа. Может, я упала в обморок, ударилась головой, и меня отправили сюда? Я осторожно ощупала затылок: ни шишки, ни раны, ни следа еще какой-нибудь травмы. На всякий случай вспомнила, как меня зовут, когда я родилась и кто мои родители. Для этого мне не потребовалось никаких усилий, но это ничего не прояснило, разве что на душе опять что-то тоскливо скреженуло, как плохо смазанный, забытый механизм.

– Ничего не понимаю, – пробормотала я себе под нос и села на кровати. Тут же проявилась еще одна деталь, на которую я до сих пор не обратила внимания: волосы мои источали легкий запах мыла, рубашка, в которой я лежала, тоже была новой и совершенно чистой, а вместо костюма, в который я одевалась, идя к Марату, на стуле был аккуратно сложен другой, выстиранный и тщательно выглаженный. И от этой почти больничной стерильности мне отчего-то стало так жутко, что я подскочила с кровати, как будто в меня вонзили иглу.

Наспех одевшись, я почти скатилась вниз по лестнице и едва не сбила с ног Робеспьера, который как раз в этот момент собирался начинать подниматься.

– Вы уже очнулись? – его глаза сверкнули испугом.

– Как видите, – ответила я, вглядываясь в его лицо и пытаясь найти в нем ответ на мучающие меня вопросы, – почему я здесь? Что случилось?

Он молчал несколько секунд, приоткрыв рот и моргая, а потом произнес медленно и проникновенно, посмотрев мне в глаза:

– Вы не помните?

– Ничего не помню, – призналась я. – А что…

Я не договорила – белая, цепкая рука с неожиданной силой ухватила меня за локоть, и меня мягко, но неумолимо повели в столовую. Я, ошеломленная, ничего даже не спросила, только еле перебирала ногами – каждый шаг мне давался с трудом, на щиколотках будто замкнули невидимые кандалы. Думать я ни о чем не могла, в висках тревожно билось предчувствие, что случилось что-то непоправимое, и все мои попытки отогнать его были одинаково тщетны.

Робеспьер усадил меня на стул, чему-то вздохнул и сочувственно взял меня за руку. Но я не была предрасположена к нежностям: выдернула свою ладонь из его и спросила резко:

– Что? Не тяните. Скажите, как есть.

– Натали, – тихо проговорил он, – вам сложно будет представить, но…

– Не тяните, говорю же, – почти взмолилась я. Но Робеспьер молчал, глядя на меня при этом так, что мне стало совсем страшно. В голове мигом вспыхнули всевозможные ужасные картины: кто-то арестован, казнен или жестоко убит, в городе эпидемия, и мне самой скоро придется умереть в мучениях, а обморок был лишь первым симптомом… Я поняла, что, несмотря на то, что я еще ничего не узнала, по лицу моему текут слезы.

– Что случилось? – прошептала я, коротко вдохнув. Робеспьер прикрыл глаза на секунду и решился, произнес слова, оглушившие меня не хуже удара с размаху чем-то тяжелым:

– Марат мертв.

В первую секунду я не поняла его. “Марат мертв” – фраза не несла в себе смысла, это были лишь не связанные меж собой звуки, которые я машинально повторяла про себя, не понимая, отчего внутри стало так пусто. Марат мертв. Мертв. Мертв.

Озарение было внезапным и ослепляющим, разящим, как удар ножа.

– Мертв?! – вскричала я, подскакивая; Робеспьер шатнулся в сторону. – Это невозможно!

– Натали, – он вскинул руки, будто пытаясь закрыться от меня, – пожалуйста, успокойтесь, я…

– Вы врете! – завопила я, наступая на него. От слез не осталось и следа, их место заступила глухая ярость. – Как вы можете такое говорить?! Я только вчера с ним разговаривала!

Не понимая, что творю, я схватила Робеспьера за воротник и встряхнула. Он сотрясся в моих руках, как безвольная кукла, и пробормотал слабым голосом:

– Натали, я вас прошу…

– Говорите правду! – потребовала я, давя искушение швырнуть это тощее, почти невесомое тело в стену. – Что произошло?

– Я сказал правду, – лицо его было бледно, в глазах металась растерянность, но голос оставался спокойным. – Марат мертв. Убит девушкой по имени Шарлотта Корде.

Еще секунду назад я думала, что никакая сила не заставит меня разжать пальцы, но тут это произошло само собой: из меня за одну секунду вытекли все силы, а вместе с ними и сковавшее меня адское напряжение. Я попыталась схватиться за край стола, чтобы не упасть, но лишь нелепо взмахнула рукой и поняла, что куда-то срываюсь, но Робеспьер неожиданно пришел ко мне на помощь, поддержал и аккуратно толкнул обратно на стул. Сюртук его был помят, а очки съехали на самый кончик носа, но его это, кажется, не волновало вовсе: он не отводил взгляда от меня, словно пытаясь угадать, выкину я еще что-нибудь или нет. Но у меня не было воли даже пошевелиться. Даже дышать неожиданно показалось мне безнадежным и ненужным занятием.