Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 46 страниц)

– Колонка в “Папаше Дюшене”, – сказал он, хитро глянув на меня. – Вы будете писать, я – публиковать. Вам даже не придется утруждаться – ваш опыт подскажет, разве что стиль надо будет чуть подправить, но это минутное дело, так?

Я молчала, ошеломленная, не зная, что ответить. Эбер расценил это по-своему и добавил, вытаскивая из кармана чистого, с иголочки шерстяного пальто кружевной платок, настолько чистый, что почти светящийся в темноте:

– Если вас интересуют деньги… за этим дело не постоит. Я не богач, но и не бедствую, как можете заметить…

Быстрым, каким-то нервным движением он протер ладони, причем на его лице на секунду появилось выражение плохо скрываемой брезгливости. И что-то было в этом незначительном жесте, что у меня в голове будто вспыхнул свет и я поняла, почему все мое существо протестует против того, чтобы заключать хотя бы самую маленькую сделку с редактором “папаши Дюшена”. Пожалуй, в чем-то правы были те, кто сравнивал его с Маратом – у Эбера тоже всегда была наготове маска, которую он надевал на себя, когда нужно было произвести впечатление. И эту маску я видела сейчас. Настоящий Эбер был там, в душном зале клуба, когда, почти по-животному рыча, восхвалял гильотину и призывал к резне.

– Ваше предложение, – медленно начала я, незаметно отступая, чтобы увеличить расстояние между нами, – очень привлекательно звучит, гражданин.

Он довольно заулыбался и снова зажал в кулаке платок:

– О, вовсе не стоит…

– Но боюсь, – я улыбнулась очаровательно, не позволяя себе смотреть на его руки, не дать ему понять, что я его раскрыла, – вынуждена ответить отказом.

Лицо его на секунду стало бесцветным и совсем ничего не выражающим. Улыбка слетела прочь так же быстро, как маска, у которой лопнули ремешки.

– Отказом? – глухо повторил Эбер, с явным трудом беря себя в руки. – А почему, позвольте узнать?

– Буду говорить прямо, – не передать словами, как мне хотелось побыстрее закончить разговор и уйти, скрыться не только от него, но и от зудящего, прохладного ощущения, что я хожу по острию лезвия, – мне не очень нравится… то, за что вы выступаете.

– Например?

– Гильотинирование всех подряд, – отрезала я, начиная злиться. – Вы призываете устроить кровавую баню!

Он вскинул брови, будто в искреннем изумлении, но куда красноречивее выражения лица был его кулак, сдавивший несчастный платок изо всей силы, до побелевших пальцев. Думаю, если бы в этот момент Эбер держал меня, предположим, за руку, то без особых усилий мне ее сломал.

– Вовсе нет, – голос его был убийственно ровен, как у судьи, зачитывающего смертный приговор. – Я призываю к справедливости.

– Боюсь, гражданин Эбер, у нас с вами слишком разные понятия о том, что такое справедливость, – вежливо ответила я и остановилась, готовая в любую секунду броситься бежать. – Думаю, мы с вами не найдем общий язык.

Рука Эбера разжалась, платок медленно и будто обморочно спланировал на землю, но “папаша Дюшен” этого не заметил и безжалостно наступил на белоснежную ткань, приблизившись ко мне. Лицо его было искажено яростью, но я ощутила не страх, а странное удовлетворение: теперь я говорила с настоящим Эбером, и это пугало меня меньше, чем его предыдущий, убийственно умиротворенный облик.

– Не найдете общий язык, значит? – тихо спросил он, сверкая взглядом. – А с Маратом нашли? И что, он был настолько хорош?

Злоба в одно мгновение затопила меня с головой. В устах этого человека подобные слова для меня звучали как богохульство, и я до сих пор не знаю, как мне удалось сдержать себя, не вцепиться Эберу в горло, чтобы заставить его взять их обратно, чего бы мне это ни стоило. Я не бросилась на него, только дернулась, будто он ударил меня током, и проговорила со всей холодностью, на которую была способна:

– Да, он был очень хорош. А в вас, гражданин Эбер, я совсем не уверена. Всего хорошего.

И, развернувшись, пошла прочь, не дожидаясь, пока он скажет мне еще что-нибудь. Каждый шаг отдавался в груди, где колотилось, как бешеное, сердце, но я не замедлилась ни на миг и ни разу не обернулась: почему-то во мне жила железная уверенность, что “папаша Дюшен” не бросится меня догонять. Так и произошло – когда я дошла до конца аллеи, Эбера на ней уже не было, он будто растворился в косых силуэтах деревьев, и я, с трудом начиная осмысливать, что произошло только что, наконец-то смогла перевести дух. Злость, что странно, с течением минут не утекала никуда, как бывало со мной обычно, а лишь застывала, обретала форму, как только что отлитое из металла орудие. Я пока не знала, к какому бою его готовить, но какие-то разрозненные идеи уже бродили в моей голове.

“Ну ладно, – подумала я с решимостью, которая дала бы фору какому-нибудь герою, – я тебе еще покажу национальную бритву, козел”. Одна мысль об Эбере теперь вызывала у меня неизъяснимое отвращение. Пожалуй, этот человек взял и удвоил все худшее, что было в Марате, при этом места для хорошего просто-напросто не оставил. И после этого он смел с такой насмешкой произносить его имя!

– Доброй ночи.

Низкий, какой-то гулкий голос раздался совсем рядом со мной, и я от неожиданности вскрикнула, оборачиваясь. Но повода пугаться не было – человеком, окликнушим меня, был Бийо: как всегда, слегка отрешенный и затягивающийся своей неизменной трубкой.

– А, это вы, – вздохнула я. – Доброй ночи.

– Это вы говорили с Эбером? – он прищурился, причем в его глазах мелькнули непонятные искры. – Я только что его видел. Он зол, как сотня чертей.

– И поделом ему, – молвила я неприязненно. – Он меня звал к себе в газету. А я отказалась.

– Тогда понятно, – кивнул мне Бийо и прикрыл глаза, делая очередную затяжку. Дым он выпустил густым кольцом, которое подплыло к самому моему лицу; закашлявшись от крепкого запаха чужого табака, я парой взмахов ладонью заставила его растаять. – Эбер никогда не любил отказы, знаете ли… а что вы тут делаете?

– Выбираю сторону, – честно ответила я, не задумваясь, как это может прозвучать. Но Бийо, как ни странно, понял, о чем я.

– Во-о-от как? – протянул он, снова выпуская дым, на этот раз струйкой. – Вижу, сторона Эбера не по вам.

– Не по мне, – согласилась я. – Попробую поискать что-нибудь еще.

– Будьте осторожны, – вдруг посоветовал мне Бийо и достал из кармана часы. На циферблат он поглядел мимолетно и сразу же убрал их обратно в карман, но я успела заметить вырезанный на блестящем корпусе треугольник. Были там и какие-то надписи, но я не разобрала их в полутьме, а Бийо перехватил мой взгляд и отчего-то нахмурился.

– Что такое?

– Да ничего, просто часы у вас красивые, – сказала я немного растерянно, не понимая, чем вызвана его внезапная подозрительность. Он недолго смотрел на меня, будто ожидая, что я сейчас выдам какой-то секрет, а потом, отвлекшись и приобретя свой обычный рассеянный вид, принялся выбивать трубку.

– Я бы на вашем месте больше сюда не приходил, – вдруг сказал он. – Вы разозлили Эбера, а это может быть опасно.

– Я и не собиралась, – пожала плечами я. – И, если что, он меня тоже разозлил. И это может быть опасно для него.

Бийо посмотрел на меня, как на ребенка, угрожающего игрушечной шпагой:

– Действительно?

– Знаете, – я немного обиделась, что меня не воспринимают всерьез, – у меня были неплохие учителя.

– В этом я не сомневаюсь, – ответил он и внезапно улыбнулся. – Удачи вам.

– Вам того же, – ответила я и, осознавая, как медленно выстраивается в строгий и ровный ряд ворох мыслей в моей голове, скрылась.

Окончательно моя идея, как поступить, созрела только к следующему дню. Впервые со дня убийства Марата я натащила к себе в комнату писчей бумаги, чернильницу и целых два пера – на случай, если одно придет в негодность, в моих неумелых руках они регулярно ломались, – и принялась за работу. Я не знала, где буду публиковать то, что получится в итоге, но злорадно усмехалась при мысли, какое лицо будет у Эбера, когда он это прочитает. Сначала я хотела взять за основу последний номер “Дюшена” и разобрать его по кирпичикам, высмеять и выставить напоказ все его нелепости, но с первой же секунды поняла, что буду писать, ни на что не опираясь и не называя имен: те, к кому будет обращена статья, и так все поймут. Несколько часов кряду я не отходила от письменного стола, проигнорировав обед, и к вечеру вся моя комната была усеяна скомканными, запятнанными листами, а руку мне нехорошо сводило при каждой попытке сжать пальцы, но статья была готова, и она, как мне показалось, была великолепна. Озаглавила я ее, чувствуя себя почти гением, просто и лаконично: “Что делать?”.

К ужину я почти опоздала, но это не испортило моего настроения. Сразу после того, как с едой было покончено, я устроилась в гостиной и принялась, наслаждаясь каждой строчкой, перечитывать написанное. За этим занятием меня застал вернувшийся с вечернего заседания Робеспьер.

– Добрый вечер, – поздоровался он, с легким удивлением глядя на мои перемазанные в чернилах руки. – Что это у вас?

– А, вечер добрый, – я собрала листы, разложенные рядом на диване, и сбила их в стопку, – да так, написала тут кое-что…

– Вы снова пишете? Поздравляю, – устало сказал Робеспьер, опускаясь рядом со мной; я была настолько увлечена, что даже забыла про свое вечное желание отодвинуться от него подальше. Мне хотелось, чтобы он спросил еще что-нибудь про статью, но он примолк и замер, закрыв глаза и, кажется, мгновенно задремав. Тут же прибежала Нора, неся в руках еще одну чашку, но Максимилиан, увидев ее, жестом отказался:

– Спасибо, но я, наверное, пойду сейчас в кабинет.

– Ты снова работаешь? – разочарованно протянула Нора; уголки ее губ горестно опустились. – Мне кажется, тебе надо поспать…

– Я знаю, знаю, – вздохнул Робеспьер, с явным сожалением поднимаясь с мягких подушек. – Но мне нужно просмотреть еще массу бумаг. Я буду благодарен, если ты принесешь чай наверх.

– А ужин?

– Спасибо, я не голоден.

Надув губы, Нора удалилась обратно в кухню. Робеспьер посмотрел на меня, затем на листы в моих руках, и этого взгляда мне было достаточно, чтобы вцепиться в него мертвой хваткой:

– Может, вы хотите прочитать?

– М-м-м, Натали, – Робеспьер явно давил зевки, – я даже не знаю… впрочем, давайте, завтра у меня найдется время…

Не тратя больше времени на слова, я впихнула ему в руку свой шедевр и, довольная собой донельзя, растянулась на диване. Со страдальческим видом Робеспьер оценил количество страниц, но, судя по облегченному вздоху, он ожидал большего: поблагодарил бы Марата, научившего меня лаконизму.

– Там немного, – сказала я.

– Да, я заметил, – Максимилиан скользнул сонным взглядом по листу. – Думаю, я быстро с этим справлюсь.

Аккуратно сложив бумаги вдвое, он ушел к лестнице. Я слышала, как почти неслышно скрипят ступеньки под его невесомыми шагами, а затем на втором этаже тихо хлопает, закрываясь, дверь кабинета. Я знала, что свет там будет гореть до поздней ночи: сколько раз видела, вставая по ночам, желтоватую дрожащую полоску, выбивающуюся из-под двери. Это давало мне надежду, что Робеспьер не изменит своим словам и действительно быстро справится с чтением, а потом статья вернется ко мне, и совсем скоро ее будет читать весь Париж. Представив себе, каким будет лицо Эбера, когда мое сочинение попадет к нему в руки, я усмехнулась. Как жаль, что в этот момент я не буду стоять рядом с видеокамерой…

На следующее утро я, собираясь на занятие к Клоду, встала рано, и столкнулась с Робеспьером в дверях. Лицо его, когда он меня увидел, стало необыкновенно серьезным, чему я поразилась: раньше я видела его таким только на трибуне.

– Вы будете дома сегодня вечером? – неожиданно тихо спросил он. – Нам надо поговорить.

– О чем? – удивилась я. – Вы прочитали статью?

Робеспьер прикрыл на секунду глаза, будто это могло его от чего-то отгородить.

– Да, прочитал. О ней мы и будем разговаривать. Но не сейчас, Натали, я опаздываю.

Я недоумевала, что могло стать причиной такого настроения, но, прежде чем я рот успела открыть, Максимилиан шагнул за дверь и был таков. В смешанных чувствах я провела занятие, безуспешно попыталась вбить в голову нерадивому ученику очередную порцию задач, заработала еще несколько ассигнатов и, обзаведясь по дороге половиной бутылки вина, отправилась домой.

С каждым днем становилось все холоднее, и я понимала, как сильно скучаю по друзьям. Огюстен исправно присылал письма, как и наказал ему брат, каждую неделю, причем отдельная стопка листов предназначалась для Максимилиана, а отдельная – для меня. Каждое написанное слово дышало теплом, но они все равно не могли согреть так, как объятия того, кто писал их. Антуан писал много реже, но тоже помногу, в основном восхваляя собственные подвиги и стараясь обнадежить, что теперь-то, когда он навел порядок, ненавистные австрийцы точно будут отброшены. С присущей ему непосредственностью описывал он и тех, с кем ему приходилось служить. Например, один из пассажей гласил: “Есть тут один парень по фамилии Дезе, талантливый необыкновенно, но какой-то малахольный. Баб боится, как огня. Я при нем один раз на что-то такое намекнул, так на его щеках, наверное, яичницу жарить можно было. И что, спрашивается, они ему сделали? Может, у него какое-то потрясение с детства?”. Робеспьер только головой качал, читая такие письма, а я не сдерживала хихиканья и потом подолгу представляла себе, как рада буду, когда эти двое наконец-то вернутся, и все будет, как прежде. Без них жизнь казалась мне неимоверно тоскливой: не с кем было сходить развлечься, когда становилось совсем скучно, не с кем обсудить последние новости, не с кем обняться, когда ко мне ночью приходил страшный сон.

А кошмары мне последнее время снились часто. Последний я помнила с такой четкостью, словно он был реален: отрубленная голова Бриссо, которая смеялась надо мной и говорила почему-то голосом Робеспьера: “Давайте договоримся, вы не будете пытаться врать мне”. Слова ее отдавались эхом у меня в ушах, и я в страхе пыталась убежать, но, куда бы я ни поворачивалась – передо мной все время возникала эта жуткая говорящая голова, повторявшая, как заводной механизм, одну и ту же фразу. В конце концов мне удалось сбросить с себя сон, как сбрасывают тяжелое, давящее одеяло, я очнулась, часто дыша, будто и впрямь куда-то бежала, но до самого утра заснуть так и не смогла. Бонбона, его теплых рук и успокаивающего голоса мне не хватало – чем дальше, тем отчаяннее.

Погруженная в печальные мысли, я добралась до дома и остаток дня провела, помогая Норе готовить суп. С продуктами в последнее время было все тяжелее и тяжелее, поэтому тот получался больше похожим на похлебку, но это было лучше, чем ничего, особенно когда Нора открывала маленький ящик, где хранились какие-то ароматные травы, и бросала одну веточку в кипящую кастрюлю – тогда кухня наполнялась поистине божественным запахом, и нам приходилось закрывать окно, чтобы он не шел на улицу.

– Попробуй, – Нора подула на ложку и протянула ее к моему раскрытому рту, и тут я услышала хлопок входной двери.

– Это наверняка Максим! – Нора чуть не расплескала горячий суп мне на ногу, но я успела перехватить ложку, и подруга тут же выскочила за дверь. Я вспомнила о том, что Робеспьер хотел о чем-то поговорить, потом подумала, что это подождет, и шумно осушила ложку, как вдруг от порога послышалось:

– Вы не забыли, о чем я говорил, Натали?

Что ж, по его мнению, разговор подождать не мог. Безразлично пожав плечами, я оставила ложку на столе и послушно последовала вслед за Робеспьером в его кабинет. Мне уже давно не приходилось тут бывать, но за это время в обстановке ничего не изменилось: кажется, даже стопки бумаг, которыми был заставлен стол, не сдвинулись ни на сантиметр. Уже не дожидаясь приглашения, я опустилась на стул.

– Я слушаю, – свою статью я на столе не увидела и начала невнятно беспокоиться, мало ли что могло прийти Робеспьеру в голову. – Вы о чем хотели поговорить?

Он ответил не сразу – так посмотрел на меня из-за своих холодно блеснувших очков, что мне стало не по себе. Помнится, Огюстен говорил, что до начала своей политической карьеры его старший брат был адвокатом – так вот, наверное, когда он так смотрел на прокурора, тот убегал с воплями ужаса.

– Ваша статья, – наконец медленно начал Робеспьер, не отрывая от меня взгляда, будто в стремлении загипнотизировать. – Я ее прочитал.

Я оживилась:

– И как? Вам понравилось?

Максимилиан поджал губы. Кажется, он не готовил ответ на такой вопрос.

– Сложно говорить, понравилось мне или нет, – наконец сказал он осторожно, будто каждое слово было для него, как шаг йога по иголкам. – У вас есть талант, это несомненно. Сомнения у меня по поводу другого – правильно ли вы его употребляете.

Последняя фраза была произнесена той неопределенной интонацией, которая не давала возможности понять, спрашивает он или утверждает. Еще не понимая, почему, но чувствуя, что сейчас что-то будет, я поерзала на стуле – тот неожиданно показался мне ужасно неудобным.

– А что? – наконец спросила я, расхрабрившись.

– Понимаете, Натали, – заговорил Робеспьер, сцепляя руки в замок и облокачиваясь на стол; я непроизвольно вжалась в спинку стула, – я верю, что вами руководили исключительно благие намерения, но некоторые части вашей статьи показались мне… спорными.

– Какие, например?

– Например, та, где вы утверждаете, что стремление казнить людей вытекает из истерии, глупой и опасной, – в голосе Робеспьера звучала легкая прохлада, за которой легко можно было почувствовать еле уловимое дыхание угрозы. – Конечно, вы не имели в виду ничего дурного, но, если вы опубликуете это, то очень многие могут усмотреть в ваших рассуждениях сомнения в революционном правосудии.

“Опасность”, – мигом стукнуло у меня в голове. В статье я без конца повторяла слово “благоразумие” и сейчас ясно понимала, что самым благоразумным для меня будет шумно откреститься от своих слов, уйти и никогда больше не вспоминать ни свою статью, ни этот разговор. Года два-три назад я бы так и сделала. Обязательно.

– А почему бы нет? – возразила я, позволяя себе немного расслабиться и даже закинуть ногу на ногу. – Вы же не будете утверждать, что не было казнено ни одного невиновного.

Лицо Робеспьера осталось бесстрастным.

– Конечно же, я буду это утверждать, – произнес он, как нечто само собой разумеющееся. – И посоветовал бы вам принять мою точку зрения.

Одного последнего заявления было достаточно, чтобы я ощетинилась.

– А если я с ней не соглашусь?

Тишина, повисшая между нами, почти зазвенела от напряжения, как натянутая нить. Достаточно было всего одного неловкого слова или движения, чтобы ее перерезать, и что будет потом – я представить не могла, потому что за этой гранью не было ничего. Только пустота, черная и бездонная – та самая, которую я видела воочию в камере федералистов в Консьержери.

– Натали, – Робеспьер заговорил вновь, будто бы с усилием, – вам не стоит рассуждать на эту тему в таком ключе, поверьте мне. Нет ни одного доказательства, что был осужден хоть один невиновный.

– Хотите, – вдруг предложила я с непонятным азартом, – я вам их достану?

– Вам действительно хочется вернуться к Фукье-Тенвилю?

Я посмотрела на него, как в нашу первую встречу, и ощутила, что во мне снова поднимает голову страх – тот самый, который я испытала, встретившись в Консьержери с этим человеком, неказистым, бледным и сосредоточенным. В его облике и тогда не было ничего угрожающего, но одного взгляда мне хватило, чтобы почувствовать исходящую от него опасность. А чутье, как я уже упоминала, редко подводило меня.

– Ну что вы, – я нервно рассмеялась и вдруг обратила внимание, что сижу, до боли в костяшках пальцев сжав край столешницы, – я же говорю гипотетически, верно? Не собираюсь же я прямо сейчас идти в Консьержери…

– Конечно, не собираетесь, – охотно согласился Робеспьер. – Вы должны пообещать мне, что нигде и никогда не опубликуете то, что написали. Ради вашего же спокойствия и безопасности.

Его глаза, странно побелевшие, смотрели мне, казалось, прямо в душу, и не было ни одного способа закрыться от этого взгляда. Я коротко выдохнула, выпуская ни в чем не повинный стол. Напряжение спало, но совсем чуть-чуть, я ощущала, что всего несколько неосторожных слов вновь натянут его до предела.

– Ну, хорошо, – ответила я, будто принять решение мне ничего не стоило, – если вы так настаиваете – обещаю…

Он заметно успокоился, даже черты его лица словно смягчились, а из взгляда почти ушел неживой, стальной блеск.

– Я вовсе не запрещаю вам продолжать писать, – заявил Робеспьер уступчиво, видимо, чтобы подсластить пилюлю. – Просто вы, с вашими способностями… почему бы вам не написать что-нибудь более лояльное?

– Лояльное кому? – резко спросила я и вновь не уследила за языком. – Вам?

Я ожидала, что сейчас он точно выйдет из себя, но этого неожиданно не произошло. Он удивился, совсем не наигранно:

– Мне? При чем тут один я? Я имел в виду правительство, Комитеты…

– Мне жаль, – сказала я и поднялась со стула, – но я никогда не писала ничего лояльного правительству.

Он посмотрел на меня снизу вверх с видимым сожалением.

– Возможно, вам стоит попробовать?

Мне стало мерзко, почти как при давешнем разговоре с Эбером, и я ушла из кабинета, ничего не ответив.

Шел проливной дождь, и я торопилась домой от Клода, ощущая, как мокрые волосы липнут к шее. Поднятый воротник не спасал – по спине все равно ползли холодные капли, и я передернулась, когда меня обдал порыв ветра с Сены, поспешно скрылась от него в переулки возле Лувра. И угораздило же меня забыть зонт… хотя еще утром ничто не предвещало ливня – на небе не было ни облачка, и я даже представить не могла, что уже к полудню небо затянет тучами, которые, помедлив немного, решат окатить город холодным душем.

Матерясь про себя, я выскочила на улицу Сент-Оноре и, заслышав шум, ощутила, как у меня внутри все заворачивается в спираль. Это был знакомый шум, шум телег с приговоренными, которых везли к месту казни – последнее время мне частенько приходилось слышать его, а привыкнуть не получалось. Я не знала, как вообще к такому можно привыкнуть.

Сегодня их было совсем немного – всего несколько человек, уместившихся в одну-единственную скрипящую телегу. Я опустила взгляд – не могла смотреть на их лица.

– Натали!

Окрик стегнул меня, как длинная и тонкая плеть. Я вскинула голову, не веря, что слышу знакомый голос.

– Натали! – истошный крик повторился, и у меня помутилось в глазах, когда я поняла, что кричат мне из телеги. А еще спустя секунду я поняла, кто кричит, и почувствовала, как тело становится ватным.

Это был Шарль. Полураздетый, в одной изорванной рубашке, промокший и дрожащий, он метнулся к краю телеги, едва не упав при этом на ее дно. Руки его – я вспомнила эти длинные, изящные ладони, которые могли бы принадлежать музыканту или художнику, а не помощнику портного, – были связаны за спиной. Волосы, густые светлые кудри, в которых, я помнила, игриво путалось солнце, делая их похожими на сверкающий ореол, криво срезала чья-то грубая рука, а на чудовищно бледном лице застыло такое отчаянное выражение, что я ощутила, что сама сейчас умру, когда увидела, как оно сменяется безумной, какой-то неестественной надеждой.

– Натали! – крикнул Шарль, сотрясаясь от рыданий. – Спаси меня!

Я бы сделала это, я бы все отдала, только чтобы снять его с телеги, закутать в плащ, отвести домой и сидеть рядом, никуда не отходя, дав ему выплакаться и заверив, что все будет хорошо. И все было бы хорошо, Шарль вновь бы начал улыбаться, и никто никогда не увидел бы больше слез на его юном, почти мальчишеском лице. Я так ясно представила себе эту картину, что осознание ее невозможности ударило меня, как ножом. От боли перед глазами все металось из стороны в сторону, я сделала шаг вперед – всего один шаг, я не знала, что собираюсь сделать, мной руководил какой-то не подчиняющийся разуму инстинкт, – и тут же мне дорогу перегородило ружье рослого национального гвардейца.

– Куда? А ну назад! – рявкнул он, отталкивая меня; я оступилась о бордюр и упала на мостовую, больно, наверное, при этом ударившись. Телега уже проехала мимо, и Шарль больше ничего не кричал – подняв отяжелевшую голову, я видела, как на очередном ухабе он все-таки упал. Помог ли ему кто-нибудь подняться, я не видела: все скрыла мутная пелена дождя.

Не знаю, сколько я просидела на холодных и мокрых камнях: сил не было не то что подняться, но даже рукой пошевелить. Встать на ноги я смогла лишь с помощью подошедшей торговки, которая кое-как отряхнула мою испачканную одежду и поинтересовалась, где я живу.

– Здесь недалеко, – проговорила я, отстраняя ее и отступая. – Спасибо, я пойду…

Кажется, она была не вполне уверена, что я в своем уме. Я бы с удовольствием сошла с ума, если бы у меня была такая возможность – это был единственный способ забыть то, что я только что видела. Но рассудок, к сожалению, оставался при мне, как и память. Ощущая невероятную усталость, будто я не спала ночь и все утро таскала на себе тяжелые камни, я кое-как доплелась до дома и, толкнув дверь, увидела перед собой пустоту.

Я не успела даже обмереть в ступоре: поняла, что беспросветная чернота всего лишь показалась мне с первого взгляда, на самом деле в доме темно, потому что закрыты все ставни, но это не мешает мирному чаепитию в столовой при свечах. В неверном свете я разглядела Нору, мадам Дюпле и, конечно же, Робеспьера.

– Что происходит? – спросила я не своим, каким-то ненормально высоким голосом. Все мигом обернулись на меня, оборвав разговор. На лице Норы появилось испуганное выражение – конечно же, она чувствовала, что что-то не так. Мадам Дюпле всего лишь неодобрительно покосилась на мой измятый костюм, Робеспьер же остался спокойным. И именно это его спокойствие взбесило меня больше всего.

– Почему все окна закрыты? – я приблизилась к столу, но не села, чтобы смотреть на Робеспьера сверху.

– С улицы доносится ужасный шум, – объяснил он точь-в-точь таким же тоном, каким я сегодня (неужели сегодня?) объясняла Клоду условия очередной задачи. – Поэтому мы…

– Ужасный шум, – повторила я и сдавила в дрожащей руке первое, что попалось – сахарницу. Нора испуганно пискнула со своего места:

– Может, сядешь с нами?..

– Нет, – я отвечала ей, но смотрела только на Робеспьера. – С вами я не сяду.

Он посмотрел на меня с недоумением, потом глубоко вздохнул, к чему-то готовясь, и спросил прямо:

– Что произошло?

– Я только что видела… – я не могла произнести это слово, оно застревало в горле, как камень, – их…

– Я понял, – кивнул Робеспьер. – И?

Он говорил с потрясающей невозмутимостью для человека, рядом с жилищем которого только что провезли людей, идущих на смерть. Впрочем, это было неудивительно – я уже имела не одну возможность убедиться, что чужие судьбы заботят Робеспьера меньше, чем пыль на его туфлях.

– Там был Шарль, – звенящим голосом произнесла я. Робеспьер чуть приподнял брови.

– Кто, простите?

– Шарль, – повторила я, понимая, что сейчас расплачусь. – Он мой… мой хороший знакомый… был.

Тихо кашлянув, Робеспьер поправил очки. Мадам Дюпле куда-то испарилась, Нора же сидела тихо, как мышь, но на нее он даже не взглянул.

– Натали, – начал он, – я…

– Вы не знали его! – сорвалась я; одного звука его вкрадчивого, убедительного тона было достаточно. – А я знала! Он не был способен ни на какое преступление! Да видели бы вы его, ему было всего семнадцать!

Робеспьера, кажется, ошеломила моя вспышка. Он нервно потеребил край манжета.

– Послушайте, этот молодой человек был осужден трибуналом, и я…

– Знаю! – рявкнула я. – Теперь вы будете говорить, что трибунал не может осудить невиновного?! Я говорю – может! И сегодня я видела этому подтверждение! Какие еще вам нужны доказательства?!

Лицо его в свете свечи казалось восковым. Я стояла, тяжело дыша, спешно подбирая еще слова для новой гневной тирады, и вдруг почувствовала нечто, отчего меня едва не вывернуло наизнанку – прикосновение прохладных пальцев к своему запястью.

– Натали, – проговорил Робеспьер совсем тихо, – вам надо успоко…

– Не смейте меня трогать!

Я резко отдернула руку, не заботясь о том, что могу что-то задеть, и чашка чая, стоящая рядом с Робеспьером, перевернулась. По скатерти разлилось, капая на пол, пятно, в полумраке показавшееся темно-бурым. Чашка, упав на пол, со звоном раскололась надвое.

Последнее меня неожиданно отрезвило, как будто чай выплеснули мне в лицо. Я как будто увидела все со стороны – полутемная гостиная, почти пустой стол, сжавшаяся на стуле Нора и Робеспьер – бледный, совсем не настроенный угрожать, скорее растерянный, как ребенок, потерявшийся среди теней. Моя злость выкипела мгновенно, оставив после себя лишь прогорклый осадок – разочарование.

– Извините, – сказала я сдавленно и наклонилась за осколками, – я все уберу. И принесу новую чашку.

– Нет нужды, – отозвался Робеспьер. – Я все равно собирался уходить. Кстати, думаю, окна можно открыть.

Тут же вскочив, Нора принялась отпирать ставни, и гостиная мало-помалу заполнялась светом. Я посмотрела на свои руки, они оказались такими же белыми, как осколки. Наверное, это от того, что я замерзла… я отстраненно вспомнила, что хотела прийти домой и сразу сделать себе ванну. Что ж, смысла откладывать больше не было.

– Пойду нагрею воды, – вздохнула я, закончив собирать остатки чашки. – Погода сегодня отвратительная…

– Ага, – хлопая глазами и переводя взгляд с меня на Максимилиана, бормотнула Нора. Робеспьер, если и хотел что-то сказать, смолчал, и я, обогнув его, пошла выбрасывать мусор. Дождь за окном постепенно слабел.

– Выглядишь отвратительно, – резюмировал Демулен, когда я встретилась с ним пару дней спустя в холле дворца Тюильри. В заседании Конвента был объявлен перерыв, и депутаты разбредались кто куда, но охотников выходить на воздух, пропитавшийся сыростью, было немного, поэтому зал был заполнен людьми. Камиль нашел меня, бесцельно слоняющуюся между колонн, и, заболтав в одну секунду, повел пить кофе.

– Я знаю, – ответила я, протирая глаза. Мне снова не удалось поспать ночью – во сне меня преследовал призрак Шарля, измученного бесплодными мольбами, но продолжавшего взывать о помощи. Крики его были до того пронзительны, что я продолжала слышать их отголоски, даже проснувшись, попыталась зажать подушкой сразу два уха и в итоге чуть сама себя не задушила.

– Плохо спишь? – предположил Камиль и, дождавшись вялого кивка, продолжил. – Я тоже. Последнее время все хуже и хуже.

Я пригляделась к нему и поняла, что на его лице бессонные ночи написаны так же красноречиво, как и на моем: покрасневшие глаза, синяки, осунувшиеся щеки говорили сами за себя. Улыбка, обычно не сходившая с лица журналиста, куда-то исчезла, а у подбородка залегла печальная складка. Интересно, Демулену тоже снятся кошмары? И если да, то что он в них видит?