Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 46 страниц)

– Только ничего не говорите, – тихо попросила я, отстраняясь. Он усмехнулся, но в глазах его метнулись лукавые искры.

– В отличие от тебя, я знаю, когда надо не портить момент. А теперь зови ее сюда.

Мне безумно хотелось поцеловать его еще раз, но я одернула себя, подумав, что у меня будет еще масса времени на это, когда Шарлотта решит свой вопрос и уйдет. Стоило и впрямь позвать ее, а то ей грозило если не быть, как говорил Марат, съеденной Симоной, то, по крайней мере, упасть от волнения в обморок.

– Заходи, – кивнула я ей, выйдя обратно в коридор. – Он тебя ждет.

Она подскочила тут же, едва не упав при этом. Я успела поддержать ее, схватив за руку.

– Не бойся, – я попыталась говорить проникновенно и убедительно, но до Марата мне в любом случае было далеко. – Он может быть… странным, но он обязательно тебя выслушает.

Она даже не ответила – смотрела куда-то мимо меня, мученически скривив рот. Я не знала, что у нее случилось, что она решила пойти к самому Марату, но мне на секунду стало страшно: наверное, дело было действительно жуткое, раз такая девушка отважилась перебороть свой страх перед сильными мира сего.

– Удачи, – сорвалось с моего языка. Шарлотта не ответила и, зайдя в ванную, накрепко закрыла дверь.

Ждать мне не нравилось. Ожидание всегда было для меня утомительным занятием, а в этот раз я и вовсе не могла ни секунды усидеть на одном месте. Неясное дурное предчувствие мучило меня и, сколько бы я ни гнала его прочь, оно возвращалось, чтобы вцепиться в меня с утроенной силой. Преодолевая желание вскочить со стула, я сцепила руки на коленях и сжала их так, что хрустнули суставы. Надо было успокоиться, но я не могла. Хорошего настроения как не бывало, и появившаяся Симона с чашкой лекарства в руке отнюдь не способствовала его возвращению. Не взглянув на меня, она исчезла за дверью ванной.

– …беглые федералисты, которые нашли убежище в Кане… – донесся до меня сбивчивый голос Шарлотты, а затем короткий, рубленый вопрос Марата:

– Имена?

Больше мне ничего не удалось услышать – Симона, оставив чашку Марату, вышла из ванной и, тщательно прикрыв дверь, понесла на кухню грязные тарелки. Я осталась сидеть на месте, тщетно пытаясь направить свои мысли на выпуск завтрашнего, праздничного номера газеты, и тут из-за двери раздался душераздирающий крик.

Марат звал меня.

Сесиль уже занесла ногу на первую ступеньку, когда я сорвалась с места и, преодолев расстояние между нами одним прыжком, схватила ее за шиворот. Сознание мое помутилось – я не соображала, что творю, всеми моими действиями двигала одна лишь слепая, какая-то звериная ярость.

– Вы что, плодитесь?! – прорычала я, почти швыряя девушку на перила и вцепляясь ей в плечи, чтобы не вздумала улизнуть. – Опять ты…

– Натали! – испуганно вскрикнула Нора где-то далеко у меня за спиной. – Что ты делаешь?

– Она хочет его убить! – заорала я так, что слышали, наверное, на другом конце улицы. – Она за этим сюда пришла! У нее нож!

Сесиль дернулась, пытаясь высвободиться, но я не дала ей этого сделать и безо всяких церемоний рванула у нее на груди платье. Послышался треск ниток, корсаж разошелся в стороны, как промокшая бумага, и взору моему предстала еле прикрытая бельем грудь – маленькая, округлая и ходящая ходуном в такт судорожному дыханию своей обладательницы. Я озадаченно уставилась на просвечивавшие сквозь ткань темноватые соски: кроме них, под рубашкой не было ничего. Ни ножа, ни удавки, ничего.

Судя по движению воздуха рядом со мной, подошедшая Нора заглянула мне через плечо и увидела, несомненно, то же самое, что и я. То есть, ничего не увидела, кроме чужих прелестей. Сесиль, что удивительно, продолжала молчать. Даже краска смущения не залила ее лицо – напротив, оно было бледно, как полотно.

– Быть не может, – пробормотала я в крайнем смятении. Я хотела разжать пальцы, но поняла, что не могу этого сделать – я просто не чувствовала рук, будто они замерзли или отмерли.

– Натали, – тихо пробормотала Нора, отступая, – ты сошла с…

Я снова посмотрела Сесиль в глаза, думая, что наваждение сейчас пропадет, но увидела там все ту же отчаянную решимость, только на сей раз приправленную щепоткой торжества. Должно быть, такие же глаза были у Шарлотты Корде, когда Симона уступила и позволила нам зайти.

– Ну уж нет, – прошипела я, встряхивая девицу за плечи, – ты меня не обманешь! Где ты его спрятала, отвечай!

Нора, увидев, что я вновь впадаю в исступление, положила было руку мне на плечо, но я легко сбросила ее и еще сильнее вжала обмершую Сесиль в перила. Перед глазами все немного плыло, а в висках с новой силой застучало: это она, это она, это снова она.

– Отвечай!

Сесиль безмолвствовала. Только тонкие, яркие губы ее сжались в нитку, и судорожно дернулось левое веко.

И тут произошло самое худшее, что могло произойти. На лестнице раздались шаги, и по ступенькам почти неслышно спустилась невесомая фигура Робеспьера.

– Что здесь происходит? – спросил он недовольным тоном; глаза его, и без того казавшиеся огромные из-за стекол очков, расширились еще больше, когда он увидел меня, цепко держащую полуобнаженную Сесиль. – Натали, кто это?

– Она хочет вас убить! – рявкнула я и снова сотрясла Сесиль в своих руках, но та не придала этому никакого значения: стоило ей увидеть Робеспьера, как взгляд ее намертво приковался к нему, и зрачки сузились до почти незаметных точек, отчего ее светлые глаза начали напоминать куски мутного, запотевшего стекла.

– Натали, – я едва ли не впервые слышала, как Робеспьер повышает голос, – немедленно прекратите это и…

И тут я поняла, в чем дело. Свою пресловутую корзинку с непонятным содержимым Сесиль так и не выпустила из рук, будто кто-то приклеил ручку к ее ладони. Кто угодно от таких потрясений давно выронил бы свою ношу, но только не эта девица. В корзине наверняка было что-то ценное для нее. Что-то, с чем она не согласилась бы расстаться ни при каких обстоятельствах.

С торжествующим воплем я выдернула котомку из ее руки (Сесиль впервые попыталась воспротивиться, но меня невозможно было остановить) и перевернула ее вверх дном. Так и есть – следом за тщательно уложенными предметами одежды с самого дна вылетел нож – узкий, тонкий, но, вне всяких сомнений, острый.

– Вот оно! – заорала я, пинком отправляя несостоявшееся орудие убийства к ногам Робеспьера. – Она хотела убить вас, как Марата!

Нора, ахнув, замерла. Застыл и Робеспьер – даже не пошатнулся, просто остановил взгляд на кончике подлетевшего к нему лезвия и остановился сам, как будто только что получил им удар в спину. Я чувствовала себя триумфатором. Мне удалось отомстить, пусть и непозволительно поздно!

Я не успела уловить движение Сесиль, от которой на секунду все отвлеклись. Никто не успел бы засечь короткое, скупое движение, которым она вытащила откуда-то из складок платья еще что-то металлически блестящее и замахнулась, целя Робеспьеру прямо в грудь.

– Осторожно!

Я не успела бы ее остановить, даже если бы захотела – мне пришлось бы оборачиваться, и на это бы ушла драгоценная секунда. Но успела Нора – ударила Сесиль по готовой распрямиться руке с ножом, и смертельный бросок ушел в сторону – лезвие вонзилось в щель между досками стены, свистнув в паре сантиметров от плеча Робеспьера. Он все не шевелился, даже не вздрогнул – было похоже, что его прихватил паралич.

– Скорее! – закричала Нора во весь голос, бросаясь на ошеломленную неудачей Сесиль. – Она хотела убить его! Скорее сюда!

Я бросилась ей на помощь, но в этом уже не было нужды – из столярной мастерской наконец-то подоспел хозяин дома с парой подмастерьев, затем еще какие-то люди, очевидно, случайные прохожие, которых привлекли еще мои вопли, и сообща они без труда справились с Сесиль, которая, кажется, утратила всякую волю к сопротивлению.

– Можешь прощаться с головой, – подошедшая Виктуар поглядела на нее со снисхождением, – больше не пригодится. Хотя не думаю, что ты многое потеряешь…

– Жалею лишь об одном, – выплюнула в ответ неудачливая убийца, – что промахнулась!

– Говорю же – немногого лишишься, – хмыкнула Виктуар и подобрала с пола до сих пор валявшийся там нож. – Неплохо наточила, а. Подготовилась…

– Это Натали, – вдруг произнесла Нора, бледная и опустошенная, подавленно сидящая в углу. – Это она забила тревогу. Если бы не она, я бы… ее впустила.

Виктуар, приподняв брови, воззрилась на меня. То же самое сделали и все остальные, кроме Робеспьера – он продолжал смотреть в одну точку, оставаясь неподвижным, и вряд ли кто-то мог представить себе, какие мысли бродили в тот момент в его напудренной голове. Я ощутила непреодолимое желание уйти прочь. Вспышка ярости отпускала меня, выплескивалась приступами мелкой дрожи, охватившей все мое тело, и способность ясно мыслить мало-помалу возвращалась ко мне. Вместе с ней приходило и осознание, что я натворила только что. Спасла Робеспьеру жизнь? Сказал бы мне кто-нибудь, что я на это способна, я бы рассмеялась ему в лицо.

Ни слова не говоря, я вышла в сад, хлопнув дверью что было сил, как будто это могло что-то изменить. Внутри меня царил полнейший раздрай, и я никак не могла заставить себя осмыслить, что только что произошло. Зачем я кинулась на эту девицу? Разве не было бы лучше подождать, пока она совершит то, за чем пришла?

Ее вывели спустя несколько секунд, поникшую и безвольную. Она смотрела прямо перед собой и беззвучно шевелила губами, но что-то подсказывало мне, что она не молится, а, скорее, посылает проклятия. В том числе и на мою голову. Не получилось из нее Шарлотты Корде…

Воспоминание об этом имени резануло меня не хуже бьющего в сердце ножа. Я вспомнила Симону, которая набросилась на меня на паперти церкви кордельеров, когда мы встретились с ней после церемонии похорон. Конечно, в ее сознании я навсегда осталась сообщницей убийцы – ведь это я привела ее в квартиру, ведь, выходит, часть вины в смерти Марата лежит и на мне…

Последняя мысль заставила меня задохнуться и беспомощно опуститься на скамейку. В этом крылся ответ – я не спасала жизнь Робеспьеру, мой яростный порыв был всего лишь стремлением как-то загладить допущенную когда-то роковую ошибку. Я воевала с призраками.

Я впервые за прошедший год ощутила, что мне остро не хватает сигарет. Казалось бы, с привычкой в любой стрессовой ситуации тянуться к табаку было давно покончено, а теперь я лишний раз убеждалась в том, что бывших курильщиков не бывает. Как и бывших революционеров, наверное.

Ничто, к сожалению, не могло утолить моей никотиновой жажды, и я, плюнув на все, вернулась в дом. При моем появлении в столовой все, доселе оживленно и взволнованно гудящие, сразу притихли и, будто бы невзначай, посмотрели на Робеспьера. Он содрогнулся, точно просыпаясь, и со сдавленной, непонятной полуулыбкой поднялся мне навстречу.

– Натали…

– Не стоит, – только не хватало мне выслушивать от него благодарности. Это было бы еще противнее, чем копаться в навозной яме. – Знаете, я лучше пойду к себе.

Он осекся, будто я толкнула его в грудь, и с растерянным видом остановился.

– Но, Натали…

– Не стоит, – с нажимом проговорила я и, игнорируя остальных собравшихся, направилась наверх.

Но Робеспьер не был бы собой, если б оставил меня в покое. Следующим же утром, проснувшись, я обнаружила на столе в своей комнате букет роз – тех, которые Робеспьер не раз называл своими любимыми, нежно-бежевых с ярко-алой каймой по краям, прошивающей лепестки мелкими красными прожилками, будто на цветок кто-то плеснул свежей крови. Розы эти росли лишь на одном кусте в саду, и теперь, срезанные чьей-то рукой, украшали мою комнату. Между стеблями была воткнута и записка – сложенный вдвое лист.

– Вот тварь, – с чувством произнесла я, выдергивая розы из вазы. Записку я изорвала, не читая, и отправила за каминную решетку, цветы, резко переломив их надвое через колено – в помойное ведро на заднем дворе. Я и так слишком долго числилась у Робеспьера в должниках, и ему ни за что не удастся заставить меня вновь почувствовать себя чем-то ему обязанной. Пожалуй, одно было хорошо в том, что произошло – теперь мы с ним были квиты, и я могла ненавидеть его, не сдерживая себя совестью.

========== Глава 27. Обратитесь к Богу ==========

Когда-то давно, в одну из первых недель моего пребывания в доме Дюпле, Робеспьер, смущаясь, спросил меня:

– Мой вопрос может показаться неделикатным, но… вы верите в Бога?

Что тут неделикатного, я понять не смогла. Вопрос как вопрос.

– Вообще-то нет, – призналась я, а потом решила уточнить. – В смысле, я просто не задумываюсь. Может, он есть, но это точно не мужик с бородой, сидящий на облаке. А что? – я вдруг испугалась, что сказала что-то не то. – Это плохо?

– Нет-нет, – поспешил заверить меня Робеспьер. – Мне просто было интересно, как в ваше время относятся к религии.

Я пожала плечами:

– Нормально относятся. Кто хочет – верит. Не хочет – никто не заставляет. По крайней мере, в цивилизованных странах так. Но вообще в наше время много атеистов…

Последние мои слова Робеспьера заметно огорчили. Он тяжело вздохнул и проговорил:

– Я считаю атеизм признаком безнравственности, Натали. Вера необходима человеку, она пробуждает в нем все самые лучшие качества. И никакого отношения к официальной церкви это не имеет.

– Понятно, – пробормотала я, немного озадаченная этой странной беседой. А Робеспьер закончил со странным выражением, будто сам только что додумался до высказанной им мысли:

– Если человек ни во что не верит, то, признаюсь, меня он будет пугать..

Больше года прошло с того разговора, и вряд ли я бы вспомнила о нем, если б в один из ясных июньских дней Париж не украсился яркими гирляндами, знаменами и триколорами, замер в ожидании чего-то необыкновенного. Готовились к началу праздника Верховного Существа.

Если честно, я не очень хорошо понимала, что это за Существо такое и чем оно по сути отличается от христианского бога. Создано оно было силой воображения Робеспьера, который затеял этот праздник и носился со своей идеей, как с писаной торбой. Спустившись утром к завтраку, я долго не могла понять, что в облике Робеспьера смущает меня, и только спустя несколько минут с изумлением осознала, что впервые за несколько месяцев вижу на его лице улыбку.

– Сегодня такой замечательный день, – щебетала Нора, смахивая невидимые пылинки с его небесно-голубого сюртука. – И ты прекрасно выглядишь…

В последнем она не кривила душой – необычайно живой и бодрый, Робеспьер казался помолодевшим лет на десять. Ничто, казалось, не могло испортить его прекрасного настроения, и он даже заговорил со мной – первый раз с того дня, когда я выбросила в мусорное ведро подаренный им букет.

– Натали, вы не опоздаете?

– Куда? – мрачно осведомилась я, продолжая помешивать кофе. Робеспьер будто бы стушевался.

– Разве вы не идете на праздник?

– Нет, – отрезала я; смотреть на этот балаган, устроенный ради непонятно чего, у меня не было ни малейшего желания. Глаза Робеспьера расширились в удивлении.

– Как? Почему?

– Не хочу, – коротко заявила я и, покопавшись в своих мыслях, выдала первую пришедшую на ум отмазку. – Голова болит.

Казалось бы, аргумент достаточно исчерпывающий, но Робеспьер и не думал оставлять меня в покое. Думаю, его задело, что я намереваюсь проигнорировать любовно выпестованное им мероприятие.

– Но, Натали, – мягко заговорил он, – весь Париж будет сегодня…

Я не хотела разговаривать с ним, в моих планах было лишь молча допить кофе и уйти к себе, но его вкрадчивый голос неожиданно вызвал во мне такую волну бешенства, что я почти выплюнула, не выбирая слов:

– Не весь. Лично я хотела бы увидеть там Камиля с Люсиль.

В кухне разом стало очень тихо. Все застыли, как герои поставленного на паузу кино. Замерла даже Виктуар, которой, казалось, было совершенно наплевать, о чем идет разговор. Мадам Дюпле возмущенно открыла рот, чтобы что-то сказать, и так и осталась стоять, похожая на выдернутую из воды рыбу. А я не без удовольствия отмечала, как радостное выражение медленно стекает с лица Робеспьера, а он сам утрачивает весь свой торжественный лоск. Теперь он был похож на самого себя – невзрачного, напряженного, серого от утомления.

– Пойду к себе, – я почти оттолкнула от себя чашку и быстро вышла из столовой. Никакого стыда я не чувствовала – не надо было Робеспьеру нарываться, а я бы не стала портить ему настрой. У себя в комнате я, несмотря на жару, тщательно закрыла окно, чтобы ни звука не донеслось снаружи, занавесила его и упала на постель с книгой. Остальные события праздничного дня прошли мимо меня – я не видела и не слышала, что происходит на улице, полностью отрешившись от всего. Куда больше, чем поклонение неизвестному и непонятному Существу, меня занимал штурм иерусалимских стен.

Подрагивающей рукой Максимилиан поднес горящий факел к подножию гигантской соломенной Гидры атеизма, и та занялась мгновенно, в несколько секунд оказавшись поглощенной жадным пламенем. Пошел густой дым, и Робеспьер закашлялся, изо всех сил прижав ко рту платок, и затем не без страха взглянул на него – последнее время его одолевало предчувствие, что после очередного приступа он увидит на белой ткани кровавые пятна.

Собравшиеся парижане шумели, но невозможно было разобрать, делают они это в знак поддержки или, напротив, неприятия. Максимилиан и не слышал их толком – куда отчетливее до него доносились бегающие по рядам депутатов Конвента шепотки, среди которых все чаще и чаще повторялось слово “тиран”.

“Они не поймут, – с горечью осознал он, – никогда не поймут”. Слово оставалось за народом. Поймет ли он? Но надежда на это таяла у Максимилиана с каждой секундой. Надо было подниматься обратно на трибуну и произносить вторую речь, но он неожиданно ощутил, что его полностью оставили все силы. Как будто Натали своими словами ударила его ножом, оставив гигантскую рану, через которую вместе с желанием жить и дышать постепенно утекала кровь.

Повернув голову, Максимилиан увидел, что к нему приближается Сен-Жюст. Огромных трудов стоило уговорить его остаться на праздник – срочно вызванный из армии после покушения Сесиль Рено, Антуан рьяно рвался обратно, горячо объясняя каждому, кто готов был его слушать, что сейчас он нужен на фронте как никогда. Но на праздник он все-таки пришел, специально для этого купив новую шляпу с пышным плюмажем и подпоясавшись тщательно отутюженным триколором. Первую речь Максимилиана он слушал, сложив руки на груди и щурясь от бьющего в глаза солнца, но Робеспьер чуял, что за кажущимся ледяным спокойствием Антуана скрывается целая бездна тревоги.

Он не ошибся.

– Что с тобой такое? – тихо осведомился Сен-Жюст. – Ты сам не свой.

– Все в порядке, – Максимилиан попытался улыбнуться. – Должно быть, я слишком взволнован…

– Нет, – упрямо проговорил Антуан, нахмурившись. – Я бы сказал, у тебя неприлично траурный вид для такого радостного события. Что произошло?

Максимилиан не хотел ему говорить. Рассказывать кому-то о глухом тупике, в который после долгих блужданий зашли его отношения с Натальей, казалось ему постыдным и смешным. А Робеспьер ненавидел быть объектом насмешек – его болезненное чувство собственного достоинство не выдерживало этого. А еще он терпеть не мог расписываться в собственном бессилии – а вывалить на кого-то свои переживания было ни чем иным, как этим.

– Ничего, – ответил он и хотел было подняться обратно на трибуну, но остановился. К ним уже катился Кутон.

– Антуан прав, – сказал он, останавливаясь рядом с Сен-Жюстом. – Ты выглядишь так, будто у тебя кого-то убили. В чем дело?

Максимилиан перевел взгляд с Антуана на него. Слова теснились в груди, слипшись в вязкий ком, и мешали дышать, но он запретил себе произносить их.

– Ни в чем, – обрубил он, отворачиваясь. – Слушайте, мне надо…

– А я знаю, в чем дело, – вдруг уверенно заявил Антуан, и Робеспьер проклял его внезапно проявившуюся проницательность. – Опять Натали что-то вытворила. Я прав?

При звуке ее имени внутри Максимилиана будто что-то надломилось, и он понял, что не может больше копить это все в себе – страхи, вопросы, эмоции требовали выхода, иначе просто грозили разорвать его напополам. Робеспьер нечасто ощущал потребность выговориться перед кем-то, но сейчас был именно тот случай. Ибо он чувствовал, что не унесет эту ношу в одиночку.

– Она вспомнила Ка… Демулена, – произнес он; одно имя, воспоминания о котором причиняли боль, сразу же потянуло за собой другое, и конца этой цепочке не было видно. – И его жену. Сказала, что хотела бы видеть их тут.

И посмотрел на соратников, про себя с ненавистью думая, какой же жалкий, должно быть, у него вид. Кутон крякнул. Антуан присвистнул:

– Вот оно что! Да уж, плохие дела… и что ты теперь будешь делать?

– Не знаю, – бросил Робеспьер, поводя плечами; в этот жаркий день его неожиданно стало морозить. Антуан собирался что-то сказать, но его опередил Кутон:

– Арестуй ее.

– Что? – такая мысль даже не приходила Робеспьеру в голову, и он впал почти что в ужас. – Арестовать? За что?

– За что угодно, – невозмутимо уточнил Жорж. – Это дело нетрудное. И я же не сказал “казнить”. Просто посадить под замок… на пару недель.

– И как, ты думаешь, это должно помочь?

Антуан слушал их обоих с открытым ртом. Робеспьер его понимал – он сам не верил, что говорит это.

– Ну, это может привести ее в чувство, – заметил Кутон. – И потом, ты защитишь ее от самой себя. По крайней мере, в Консьержери она не наделает глупостей, которые может наделать на свободе.

Кутон всегда был удивительно логичен. И сейчас Максимилиан не без страха признал себе, что он прав.

– Наверное… – начал он, но Антуан его перебил:

– Не надо никого арестовывать! – пылко воскликнул он. – Давай, лучше я с ней поговорю. Попытаюсь ей что-то объяснить…

Кутон недоверчиво хмыкнул, и Максимилиан разделил его настроение. Сам он давно понял, что объяснять что-то Натали – все равно, что пытаться втолковать прописные истины камню, древесному стволу или догорающей в лучах прериальского солнца атеистической Гидре. Антуан состроил умоляющее лицо.

– Хотя бы попытаюсь.

Максимилиан только безнадежно махнул рукой и принялся подниматься по скрипящим деревянным ступеням. Пусть Антуан делает что хочет, разговаривает с Натали, если ему так хочется. Сам Робеспьер давно уже оставил всякие попытки делать это.

Народ шумел и волновался, но определить, поддерживает ли он оратора, было по-прежнему невозможно. Максимилиан устремил взгляд на пеструю толпу и внезапно ощутил себя выброшенным с корабля за борт. Впервые в жизни он чувствовал, что больше ни в чем не уверен.

Я внимательно следила за любовными перипетиями Ринальда и Армиды, когда внизу послышался какой-то шум и оживленные голоса. Очевидно, семья Дюпле вернулась с праздника. Голоса Робеспьера не было слышно, и я, все еще перемалывая в себе остатки раздражения, с радостью подумала, что ему, возможно, придется задержаться допоздна. Отложив книгу, я спустилась вниз, где Нора, переставшая шипеть на меня по поводу и без повода после случая с Сесиль, встретила меня воркованием:

– Все прошло чудесно, зря ты не пошла…

Я поморщилась.

– Я тоже неплохо провела время.

– Рада за тебя, – мирно сказала Нора и подхватила на руки выбежавшего ей навстречу кота. Я рассеянно глядела, как она чешет ему за ухом, и думала – спросить или не спросить подробности праздника. С одной стороны, мне было любопытно, с другой – я не хотела как-то выказывать свой интерес к происходящему. По моему мнению, вообще вся эта затея с Верховным Существом отдавала бредом. Жаль, что Марат этого не увидел – он бы точно не оценил и, не стесняясь, разнес бы по кирпичикам воздушные замки Робеспьера.

Все расселись за столом, и я отправилась на кухню, чтобы помочь Норе соорудить ужин. Мы заканчивали второе – ради торжественного дня мадам Дюпле исхитрилась и достала где-то целую утку, – когда входная дверь открылась, и на пороге показался Робеспьер.

Меньше всего он был похож на триумфатора. Плечи его были опущены, точно что-то гнуло его к земле, шаги были нетверды, как у старика, а на лице отпечаталось выражение настолько гнетущей усталости, что все невольно перестали есть и замерли. Одного взгляда на вошедшего мне хватило, чтобы понять: что-то пошло не так.

– Боюсь, вам недолго осталось видеть меня, – проговорил Робеспьер надорванным голосом и сел на единственный свободный стул. Я заметила, что у него судорожно подергивается правое веко.

Месье и мадам Дюпле переглянулись. Нора испуганно спросила, вжимаясь в спинку своего стула:

– О чем ты говоришь?

Робеспьер поднял на нее измученный взгляд, и горестная складка, залегшая у его губ, стала еще глубже.

– Неважно. Забудь об этом.

Она замолчала, закусив губу. Глаза ее повлажнели, и мне на секунду показалось, что она сейчас расплачется, но ей удалось удержаться. Робеспьер подвинул к себе тарелку, но не притронулся к еде, даже вилку не взял. Похоже, никто и ничто не интересовало его.

– Натали! – окликнули меня от двери.

Я обернулась и увидела Антуана. Выглядел он, несомненно, бодрее Робеспьера, но это был не бог весть какой комплимент – бодрее Робеспьера выглядел бы любой труп. Сен-Жюст тоже был бледен, но в его облике не было ни единого следа апатии – напротив, он казался до крайности чем-то встревоженным.

– Натали, – Антуан изобразил свою любимую залихватскую улыбку, но она вышла настолько фальшивой, что я передернулась, – я завтра уезжаю, а мы давно не болтали… не хочешь пойти прогуляться? Выпьем где-нибудь в Пале-Эгалите…

Что-то точно было не так. Раньше Антуан никогда не позвал бы меня пьянствовать в присутствии Робеспьера – не хотел лишний раз нарываться на нотации о вреде подобного образа жизни. А теперь ему было все равно, что главный поборник морали во Франции сидит в паре метров от него. Робеспьеру, впрочем, тоже было все равно, он как будто ничего не услышал.

– Ну… – неуверенно протянула я, пытаясь понять, где кроется подвох, – пошли…

Он только этого и ждал – бесцеремонно схватил за руку и, подняв со стула, поволок на улицу. Я пыталась вяло сопротивляться:

– Может, я переоденусь…

– Даже не думай, – ответил Антуан, не поворачиваясь ко мне, – выглядишь шикарно.

Вряд ли мой вид способствовал тому, чтобы заявлять нечто подобное с такой уверенностью, и я замолчала, выжидая, что будет дальше. Сен-Жюст не относился к людям, которые умеют хитрить и долго скрывать какие-то секреты, поэтому можно было ожидать, что цель своего приглашения он выдаст мне тут же, как только мы доберемся до места.

Так и вышло: стоило нам занять столик в кафе, полном отмечающих новый праздник нетрезвых граждан, и заказать кувшин вина, как Антуан без обиняков заявил, зачем меня сюда привел.

– Я хотел поговорить о Максиме.

Давно поняв, что беседа намечается не из легких, я сделала большой глоток вина. Надо было смириться с мыслью, что это бы все равно произошло рано или поздно. Я обвела мученическим взглядом заполненный чадом и нестройными песнями зал и вдруг вспомнила, что именно здесь мы с Сен-Жюстом сидели, когда только-только познакомились. Помнится, тогда мы выпили три кувшина вина и пели Марсельезу на улице, а меня в потемках приняли за Робеспьера и нарисовали карикатуру в какой-то газетенке… Это было так давно и так здорово, что мне оставалось только удивляться, куда оно все исчезло. Даже чудесное вино не приносило мне больше удовольствия – теперь я пила не чтобы развеяться и повеселиться, а, страшно сказать, чтобы хоть как-то закрыться от окружавшей меня реальности, давящей на рассудок, словно щипцами. Я давно заметила, что хватка ее слабнет, когда я пьяна, и поэтому торопилась напиться – пила вино залпом, не притрагиваясь к закуске. Антуан, напротив, изменил своей привычке и потягивал из стакана неторопливо.

– Ну? – сказала я, почувствовав, что спасительная пелена опьянения начинает обволакивать меня. – Что ты хочешь от меня услышать?

Антуан нахмурил брови.

– Почему ты так относишься к Максиму?

Я знала, что он спросит и даже с какой интонацией, за секунду до того, как он произнес свои слова вслух. Я допила стакан и принялась наливать себе еще, параллельно придумывая, как ответить, чтобы сразу закрыть тему. На Антуана я злилась ужасно – а как еще мне было отнестись к тому, что он, прикрываясь старыми-добрыми временами, когда нашу дружбу не успела омрачить пролитая кровь, вытащил меня из дома ради того, чтобы поговорить о Робеспьере?

Он, наверное, принял мое молчание за нежелание отвечать и заговорил сам – проникновенно, с едва заметным нажимом.

– Я знаю, что ты близко общалась с Дантоном и всей его компанией и даже в определенном смысле… дорожила ими. Я не собираюсь произносить перед тобой речи о правосудии и справедливости – ты просто выплеснешь вино мне в лицо и уйдешь. Но я не собираюсь терпеть то, как ты обращаешься с Максимом. Он этого не заслужил.

– Что произошло на празднике? – неожиданно для самой себя спросила я. Антуан сморщился, будто я выложила перед ним на стол слизняка.

– Провал. Нет, на первый взгляд все было нормально, но…

– Но? – поторопила я, когда он в нерешительности замялся. Антуан заговорил с неприятием:

– Я слышал, о чем говорили депутаты. Они были, мягко говоря, не в восторге. А Максим после того, что ты наговорила ему утром, был совсем потухший, запорол речь, и…

– О, – я начала закипать, – получается, это я во всем виновата?

– Ну, – Антуан смотрел мне прямо в лицо, и я поразилась холодному, ясному выражению его глаз, – частично.

– И что ты предлагаешь? – издевательски спросила я. – Упасть перед ним на колени и покаяться?

Антуан снова наморщил нос и сделал глоток вина, покашлял – очевидно, пошло не в то горло. Я терпеливо ждала, какой ответ он найдет на мой выпад.

– Не передергивай, – в конце концов попросил он. – Я не прошу тебя шумно каяться. Но извиниться стоило бы.

Я громко фыркнула. Вино уже подействовало на меня в полной мере, и мне море было по колено.

– Иди-ка ты на хрен, Антуан. Попроси что-нибудь другое.

– Не будь ребенком, – процедил он почти со злостью. – И прекращай эти дантонистские штучки, а то…

– А то что?

Это прозвучало как открытый вызов. Антуан не торопился с ответом – сначала ужасающе медленно поднес ко рту стакан, коротко глотнул, безотрывно глядя при этом на меня. Я заметила, что на его губах замерла маленькая алая капля, которую он, впрочем, тут же слизнул кончиком языка. Лицо его медленно таяло, непроницаемо-холодное выражение, последнее время примерзшее к нему намертво, сменялось обычным, которое я привыкла видеть когда-то давно – мягким и совсем человеческим.

– Если на Максима тебе наплевать, – сказал Сен-Жюст, устало потерев висок, – подумай хоть обо мне. Представь, что я почувствую, если увижу ордер на твой арест, и…