Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)

– Бобовая каша, – сказал мужчина в ответ на мой немой вопрос. – Там есть куриная кость и немного мяса, гражданка, не беспокойтесь.

– Вы меня обнадежили, – мрачно буркнула я, переворачивая над тарелкой ложку и уныло наблюдая, как кусок каши сочно шлепается на массу в тарелке. Оставалось лишь надеяться, что хозяин меня не обманул, ибо различить в этом желе хоть что-нибудь, не говоря уж о мясе, не представлялось возможным. С тоской вспомнив скромные, но всегда такие аппетитные ужины у Дюпле, я приложилась к вину. То оказалось довольно приличным – по крайней мере, не тем мерзким уксусом, которым когда-то потчевала меня Шарлотта. Радуясь, что хоть что-то оказалось удобоваримым, я уселась поудобнее, не выпуская стакана из рук, и приготовилась привести так несколько часов, теша себя надеждой, что ни у кого не хватит наглости нарушить мое уединение и помешать мне приводить в порядок расстроенные мысли и нервы. Но, похоже, мой лимит удачи на сегодня был исчерпан: не прошло и десяти минут, как стул рядом со мной тихонько скрипнул, отодвигаясь.

Еще не видя, кто сел рядом, но подозревая, что это кто-то из тех, кто не перестал пялиться на меня, я хотела, не размыкая полуприкрытых век, сказать что-нибудь грубое, но успела удержать себя за язык. Передо мной был вовсе не жаждущий новых знакомств пьяница, а какая-то бледная девица, хрупкая, тихая и даже более-менее небедно одетая. Платье ее, темно-зеленое с белой вставкой, было сделано из явно недешевой ткани, но в нескольких местах успело протереться и продырявиться, чепец, под который были аккуратно убраны волосы, вполне определенно был батистовым, а платок, которым девица безуспешно пыталась оттереть измазанные в саже и пыли пальцы – шелковым, пусть и очень грязным.

– Э-э-э, – выговорила я, оглядывая новоявленную соседку. На завсегдатая этого местечка – спивающуюся прачку или проститутку, – она была похожа не больше, чем я. Может, она беглая аристократка? В пользу этого говорило как и дорогое платье, так и какие-то остатки хороших манер, предписывающих держать себя в чистоте. Но умыться и убрать волосы девица могла, а вот заштопать порвавшуюся юбку – нет. Может, за нее раньше такие вещи делали слуги, а она валялась на диване и поглощала конфеты, пока в ее жизнь так же стремительно, как и в мою, не ворвалась революция…

– Можно, я тут присяду? – она повела острым носом, точно принюхиваясь ко мне. – Ты вроде хорошо выглядишь. Может, меня не выгонят.

Последнее ее опасение было не лишено оснований: хозяин гостиницы уже направлялся к нам, хмурясь, и девица съежилась при его приближении, но еще несколько ливров из моего кармана решили проблему – мужчина, не говоря ни слова, убрался прочь, а через минуту поставил перед девицей пустой стакан.

– Что это? – спросила она испуганно, будто впервые видела такой предмет. Я подвинула к ней свой кувшин с вином: товарищам по несчастью надо помогать, а лучшей компании для себя сейчас я не могла представить. Что могло быть лучше собравшихся за одним столом дворянки, скрывающейся от властей, и недобитой дантонистки, которая лишь молитвами Огюстена Робеспьера не оказалась этим утром на гильотине? Наверное, вино начало действовать на меня, потому что мысль эта показалась мне необычайно смешной, и я хихикнула:

– Можешь налить себе. Угощаю.

Она, однако, не торопилась – несмело протянула руку к кувшину и тут же отдернула ее.

– А что я буду должна за это?

Я посмотрела на нее с удивлением, но спустя секунду, когда я поняла, что она не шутит, меня тронула жалость. Очевидно, с этой девушкой до сих пор обходились не лучшим образом, раз она задает такие вопросы.

– Ничего, – я постаралась говорить с наиболее искренним и убедительным видом. – Это просто так.

– Просто так? – настороженно переспросила она и вдруг решительно покачала головой. – Ничего не бывает просто так.

– Бывает, – сказала я и сама налила вина ей в стакан. Она наблюдала за тем, как он наполняется, не шевелясь. – Выпей. Не бойся.

Она все-таки выпила, хотя не отрывала при этом взгляда от меня, будто я в любой момент могла броситься на нее и отобрать. Решив ее лишний раз не нервировать, я откинулась на спинку стула и даже чуть отодвинулась, делая расстояние между нами почти что почтительным. Девица осушила стакан наполовину, и на ее высоких скулах проступил небольшой румянец.

– Как тебя зовут? – спросила я, наблюдая, как медленно разглаживается ее напряженное лицо.

– Клер, – ответила она, аккуратно расстилая свой несчастный платок на коленях. – А тебя?

– Натали, – я положила себе в рот ложку каши и с усилием ее проглотила; на вкус она была столь же гадкая, как и на вид, и я пожалела о зря потраченных деньгах. – Откуда ты?

Вряд ли, конечно, она могла сказать мне правду, но я и не стремилась ее услышать – настолько была рада хоть с кем-то поговорить.

– Из Парижа, – застенчиво ответила новая знакомая. – Я здесь выросла.

Смотрела она при этом не на меня, а куда-то чуть ниже, но я поначалу не придала этому значения – была занята тем, что подливала себе еще.

– А я недавно приехала. Год назад. Из… – я подумала, не ответить ли правду, но легенда настолько прочно срослась с языком, что слетела с него быстрее, чем я успела решить обратное. – Из Польши.

– Из Польши? – удивилась Клер. – Далеко.

– Сама удивляюсь, зачем только приехала, – усмехнулась я, хотя впору было навзрыд плакать. – Сразу попала в такое дерьмо…

Клер поглядела на меня с пониманием. Это было ожидаемо – по ее виду можно было сказать, что и она за последнее время хлебнула неприятностей сполна. Но я пока не была настроена выслушивать чужие откровения, мне надо было излить на кого-то свои:

– Меня приютил один человек, а потом оказалось, что он… он… – воздух у меня в груди неожиданно кончился, и последнее слово я произнесла почти беззвучно, – чудовище.

– Чудовище, – эхом повторила Клер и медленно, сонно моргнула. – Как его звали?

– Неважно, – отмахнулась я. Вряд ли было благоразумно, находясь в месте, подобном этому, склонять имя Робеспьера в таком контексте. В том, что меня рано или поздно арестуют, у меня не было сомнений, но я намеревалась по мере своих сил отсрочить этот тягостный момент. Но Клер не огорчило отсутствие ответа. Она посмотрела на меня, точно на что-то надеясь:

– Донасьен?

– Что? – я дернулась, силясь понять, когда могла слышать это имя ранее. – Как?

– Его звали Донасьен? – повторила Клер. Я заметила, что пальцы ее, сжимавшие столешницу, и без того бледные, побелели еще больше. Я замотала головой, словно отгоняя морок:

– Нет, нет, его звали по-другому. А ты о ком говоришь?

Она сразу поникла, как подрубленное у основания деревце, и принялась нерешительно перекатывать между ладонями стакан. Я видела, что руки у нее подрагивают, а румянец на лице усиливается, заливая запавшие щеки целиком.

– Со мной случилась та же история, – наконец произнесла Клер, не поднимая взгляда на меня. – Так вышло, что… я осталась совсем одна, без родных, без друзей… я могла умереть от голода, но появился он. Нашел меня и предложил пойти к нему в горничные…

Последнее слово она произнесла с ядовитым, совсем не шедшим ей смешком, и я внезапно вспомнила, от кого слышала уже упомянутое ею имя: ни от кого иного, как от его носителя. Бывший маркиз, автор “Жюстины” ведь изволил представиться, прежде чем затащить меня в провонявшую пылью нишу в холле Тюильри.

– Де Сад? – спросила я, не веря своим ушам. – Это был он?

Увлекшаяся воспоминаниями Клер осеклась.

– Так ты знаешь его?

– Видела… один раз, – уточнила я, почему-то боясь, что она может ревновать. – Но вряд ли это можно назвать… близким знакомством.

– Он делает любое знакомство близким, – молвила Клер с неприязнью. – Наше он сделал таковым спустя три минуты.

– Как? – не могла не поинтересоваться я. Моя собеседница ответила ровно, ничего не выражающим голосом:

– Заставил меня раздеться догола.

Чего-то подобного следовало ожидать, но я почему-то ощутила ужасную неловкость сродни той, которую испытывала, читая тайком от матери по ночам пресловутую “Жюстину”. А Клер продолжала говорить, улыбаясь при этом криво и жутковато:

– Наверное, если бы тогда я знала, что мне предстоит, то предпочла бы умереть от голода. Но мне хотелось жить, и я подумала, что смогу вынести все…

– Похоже, ты ошиблась, – негромко сказала я. Ее улыбка стала шире.

– О да. Хочешь знать, как это было? День, в который он просто поимел меня несколько раз – на кровати, на столе или на полу, неважно – мною почитался за легкий и лишенный трудов. Если меня пороли – это было еще терпимо. У него была богатая коллекция плетей… одной из них, помню, он довел меня до обморока, а потом…

Я отшатнулась от нее, как от зачумленной.

– Я не хочу знать.

– Вот! – вскричала она, опрокидывая в себя остатки вина. – Ты даже знать не хочешь, а я это все пережила. До него я была девственницей! Но он сказал, что это мне больше не пригодится, и забрал ее… в качестве подарка на мои именины.

Я видела, что ее трясет крупной дрожью, а по вискам из-под чепца текут мелкие капли пота, но боялась приблизиться к ней, чтобы успокоить: даже такая полупрозрачная девица, впав в исступление, могла оказаться неожиданно сильной. Поэтому я никак не могла ей помешать, и она продолжала говорить:

– После этого он использовал меня так, как ему вздумается. Никогда не спрашивая, никогда не заботясь обо мне. Иногда приходили его знакомые и проделывали со мной то же самое, что и он. О, я многое узнала о людях за этот год. Очень многое…

– Но почему ты не убежала? – беспомощно спросила я, жалея, что не могу прямо сейчас пойти и окунуться в хорошо прогретую ванну. Клер неожиданно примолкла и ответила нормальным голосом, возвращая на лицо нервную полуусмешку:

– А я сбежала. Пошла к нему и сказала, что не могу больше так жить. Держать меня он не стал, да и к чему ему? – ее голос сорвался, и я впервые увидела в ее глазах слезы. – Я-то никогда не была ему дорога…

Уже не спрашивая разрешения, она резко придвинула к себе кувшин и лихо наполнила свой стакан почти до краев. Я не стала ей препятствовать – я смотрела на нее во все глаза, и мне было страшно при попытке представить, сколько она копила в себе то, что ей пришлось вынести. И я не знала, чья участь хуже – ее или моя. Робеспьер – монстр, но он не трогал меня, не требовал никакой извращенной платы за оказанную помощь и, кажется, даже помыслить об этом не мог. Впрочем, это не помешало ему хладнокровно отправить на смерть тех, кого он считал своими друзьями. Он бы и меня к ним присовокупил, даже не задумавшись, если бы не вмешался Бонбон. И последние пару дней меня преследовало навязчивое, отдававшее мертвящей сыростью ощущение, что зря Огюстен выгородил меня тогда – я разделила бы с Дантоном, Камилем и остальными их участь, и все кончилось бы, я не чувствовала бы себя бабочкой, которая бьется в прозрачное стекло, пытаясь долететь до огня, который ее погубит. Интересно, если бы мне предложили поменяться с Клер участью, согласилась бы я?

– Гражданка, – подошедший хозяин тронул меня за плечо, – ваша комната готова.

– О, спасибо, – не передать словами, насколько я рада была возможности свернуть беседу и уйти. – Я сейчас поднимусь…

– Служанка вас проводит, – кивнул мне мужчина и перевел взгляд на одиноко скорчившуюся на стуле Клер. – А ты, оборванка…

– Не надо ее выгонять, – запротестовала я и сунула ему в руку еще одну купюру. – Лучше принесите ей еще чего-нибудь выпить.

Хозяин ассигнат забрал, но на меня поглядел с сочувствием:

– Вам деньги девать некуда, так вы их тратите на всякую шваль? Я эту шлюху давно знаю, она тут не первую неделю ошивается. Только и ждет, как бы стянуть что-нибудь. Помню, целую куриную ножку чуть не стащила, всыпал я ей тогда…

На последних его словах Клер придушенно всхлипнула и прижала выпачканные ладони к лицу. Очевидно, она была уже основательно пьяна, и ей было жгуче стыдно. Но зря она думала, что я исполнюсь презрением к ней – наоборот, мне скорее захотелось дать хозяину гостиницы в усатую морду.

– Вот что, гражданин, – я, уже собравшаяся уходить, замерла и топнула ногой, – поместятся ли на моей кровати двое?

Он посмотрел на меня, как будто у меня бред.

– Поместиться поместятся, но… вы что, хотите с ней…

– Не ваше дело, – гордо ответила я и, подойдя к Клер, схватила ее за локоть. – Пошли со мной.

Она посмотрела на меня затравленно, явно не веря в то, что я говорю.

– Но ты же действительно не можешь…

– Уж что-что, а это я могу, – сварливо откликнулась я. – Ты идешь со мной или нет?

– Д-да, только… – она задрожала еще пуще, прежде чем решиться на следующий вопрос, – можно, я съем твою порцию? Если ты не будешь…

А я уже и забыть успела про эту кошмарную бобовую кашу – теперь, застывшая и полузахошая, она окончательно стала напоминать блевотину, но Клер смотрела на нее так, будто это неземной гастрономический изыск. Мне оставалось только предположить, сколько эта несчастная девушка не ела, потому что узнавать об этом у нее лично я совсем не хотела. Поэтому я просто придвинула к ней тарелку.

– Не стесняйся.

С жадностью, присущей оголодавшему зверю, Клер набросилась на еду, и хозяин, посмотрев на нее, ушел прочь. Напоследок он буркнул что-то вроде “делать больше нечего”, но мне не было до него никакого дела. Наверное, это был один из тех редких случаев, когда я чувствовала, что поступаю правильно без всяких оговорок и “но”. Поэтому я терпеливо дождалась, пока Клер доест, потом подхватила ее, недопитое вино и двинулась за молчаливой служанкой вверх по покосившейся, скрипящей лестнице.

Когда мы зашли в комнату – небольшую, просто обставленную, но не лишенную определенного уюта, – меня ждало еще одно потрясение. Клер порывалась рухнуть передо мной на колени, и мне приходилось держать ее, чтобы этого не случилось.

– Я не буду нахлебницей, – пробормотала она, пытаясь достать что-то из кармана. – Я работаю, чищу гражданам трубы, я отдам тебе деньги…

– Не надо мне ничего отдавать, – я остановила ее и с усилием усадила на застеленную блеклым покрывалом постель. – Мы будем снимать эту комнату вскладчину, поняла? Так будет дешевле, а жить вдвоем лучше, чем в одиночку…

Она, уже вознамерившаяся что-то сказать, замерла с открытым ртом, а потом вдруг смущенно протянула:

– Знаешь, я бы тебя сейчас обняла, но я так давно не мылась…

О последнем она могла и не упоминать: все-таки специфический запах было не скрыть ничем, но для меня, подстегнутой вином и невыплеснутым горем, в тот вечер не было нерешаемых задач. Я поднялась с постели; Клер осталась сидеть, завороженно глядя на меня снизу вверх.

– Пойду спрошу, не нагреют ли нам тут пару кувшинов воды, – жизнерадостно заявила я, делая шаг к двери. – А лучше четыре, потому что я тоже хочу ванну. Никуда не уходи, слышишь?

– От тебя я никуда не уйду, – с готовностью заявила Клер, прежде чем я скрылась за дверью.

Перед тем, как идти к хозяину, я на секунду прижалась лбом к холодному, шершавому дверному косяку. Оставалось понять, зачем я сделала все это, но подобные вещи я обычно совершаю, не имея на то никаких причин. Впрочем, разве это плохо – помочь тому, кто попал в беду? Вдобавок, у меня теперь были все шансы обзавестись подругой, а одна голова – хорошо, но две, как водится – лучше. Придя к такому незамысловатому выводу, я кивнула сама себе и помчалась вниз.

Дни потекли неспешно и однообразно. Я продолжала посещать Клода, вдалбливая в непокорную школярскую голову основы математики, брала с его суровой матушки положенную плату, и возвращалась в гостиницу, где сумела внести задаток за комнату на целый месяц. Больше денег у меня не было, и на большее загадывать не хотелось. На еду я не тратилась – завтраки и ужины (от обедов мы в целях экономии отказались) оплачивала Клер – она чистила трубы целыми днями и иногда приходила домой, валясь с ног от усталости, и сразу засыпала, повалившись на кровать, пока я осторожно стягивала с нее перепачканную в пепле одежду. Как ни странно, никаких следов истязаний на ее теле мне обнаружить не удалось – неизвестно, что творилсь у Сада в голове, но в определенном смысле он пощадил девушку. О нем мы, впрочем, больше не заговаривали. Как и о том, что случилось со мной.

– Теперь я понимаю, – ворковала Клер как-то вечером, развешивая выстиранные рубашки за окном, – надо просто сказать прошлому “прощай” и больше не вспоминать о нем. Вычеркнуть, будто его и не было.

Я не была уверена, что смогу забыть, но решила ее не расстраивать этим:

– Ты права.

– Сейчас мне намного легче, – Клер закончила прицеплять к веревке последнюю рубашку и обернулась ко мне, утирая рукой лоб. – А все потому, что кому-то на меня не наплевать.

Взгляд ее, направленный на меня, стал нежным и подернулся поверх этого каким-то странным мутноватым выражением, отчего мне разом стало неуютно, и я предпочла сбежать из комнаты, ухватившись за подвернувшийся предлог принести снизу кофе. Последнее время выдерживать такие взгляды от Клер в свою сторону мне становилось все сложнее, настолько они участились, и я понятия не имела, что с этим делать. По счастью, соседка пока не пыталась обратить их во что-то более материальное, но я понятия не имела, что буду делать, если она попытается.

– Ты так напряженно о чем-то думаешь, – заметила Клер, когда я вернулась с полным кофейником. – Что-то случилось?

– Нет, – я не знала, куда деться о ее заботы, и чувствовала себя то жертвой насилия, то конченным извращенцем. – Просто… задумалась…

– Может, развлечь тебя?

Наверное, мое лицо было достаточно красноречивым, потому что Клер звонко рассмеялась. Смех у нее был заразительный, но в тот момент я не могла выдавить из себя ни одной, даже самой маленькой улыбочки.

– Ничего такого, что ты не захочешь. Но я могу размять спину или… – тут ее взгляд стал откровенно блудливым, и я прокляла свою способность к состраданию, не позволившую мне тогда, при нашем знакомстве, дать хозяину вышвырнуть несносную девицу на улицу, – что-то еще…

– Нет-нет, – я со всей поспешностью замахала руками, – ничего не надо. Честно.

Она сразу поскучнела, но больше эту тему не поднимала, и я вздохнула спокойно. Оставалось только гадать, долго ли продлится затишье.

Назревало что-то странное и непонятное, но оттого лишь более пугающее. Вечером следующего дня, возвращаясь от Клода, я увидела, что один из переулков почти что перегорожен сгрудившийся возле одного из домов толпой. Я постояла немного в стороне, размышляя, не обойти ли это место, сделав небольшой крюк, но увидела, что никакой злобы или агрессии люди не проявляют, а просто слушают кого-то, плотным кольцом собравшись вокруг него. Не имея представления, кто мог привлечь столько внимания – последнее время народ даже мимо уличных агитаторов, объявлявших изданные декреты Конвента, проходил с равнодушным видом, – я, влекомая любопытством, принялась изо всех сил работать локтями, пробиваясь вглубь толпы, и спустя несколько минут увидела, кто смог собрать вокруг себя такое количество зрителей.

Оборванная старуха с лохматой копной грязных русых волос, безумно сверкавшая глазами, потрясала высохшей рукой, грозя неизвестно кому – то ли небу, то ли соседней крыше:

– Я вижу! Я вижу это! Францию ждут страшные беды!

На меня это не произвело никакого впечатления. Уличные сумасшедшие не были редкостью в Париже: Коммуна пыталась как-то бороться с ними, по крайней мере не пуская их в приличные места вроде сада Тюильри, но в той клоаке рядом с Латинским кварталом, где теперь обреталась я, чуть ли не каждый день можно было встретить такую доморощенную гадалку, доносившую до людей свои бессвязные пророчества. Я разве что удивилась, что эту слушали так внимательно.

– Холод… холод убьет множество французов, – старуха обхватила себя за плечи и поежилась, хотя на улице было довольно тепло. – Много людей погибнет, и Франция никогда уже от этого не оправится. А виной всему…

Не чувствуя в себе ни малейшего интереса слушать дальше, я принялась пробираться обратно. Я и так уже опоздала, а лучше не давать Клер повод лишний раз волноваться по поводу моего отсутствия: совсем недавно она смущенно призналась мне, что больше всего боится, что однажды я не вернусь. Ее можно было понять – я не могла представить без дрожи, как снова останусь одна в этом огромном, чужом, пропахшем кровью городе.

– Правитель с застывшим сердцем! – хрипло выкрикнула старуха, и я замерла, ощутив, как вдоль спины у меня прокатилось что-то холодное. – Он навлечет на Францию смерть и разрушение!

Она торжествующе замолчала. Замолчал на секунду и народ вокруг, потом поднялся невнятный ропот.

– Арестовать ее! – крикнул кто-то, но на него тут же шикнули:

– Сумасшедший, молчи! Она говорит правду! Она всегда говорит правду!

– Она хочет смутить души патриотов! – возразили откуда-то слева.

– Да ну? – переспросил издевательский голос. – А ты как будто не знаешь, кого она имеет в виду!

Я еще активнее принялась выбираться из толпы. Участвовать в начавшейся политической дискуссии у меня не было желания – только поскорее добраться до дома, выпить чашку кофе и попытаться выбросить из головы и старуху, и ее бредни. Тем более, я-то точно знала, кого она имеет в виду – того человека, которого я уже которую неделю безуспешно пыталась забыть.

Уходя, я обернулась и увидела лицо старухи в просвете между чужими спинами. Она сидела, закаменевшая, с таким выражением на морщинистом лице, будто ее готовились везти на эшафот, и она с честью и достоинством принимала свою участь. Она была единственная, кто сохранял неподвижность: остальные вокруг нее двигались, волновались и бурлили, но ее это не трогало ничуть, как не трогают возвышающийся над морем маяк бьющиеся в его подножие волны. Начиная понимать, почему ее, в отличие от других лишенных рассудка “предсказателей” слушали так внимательно и серьезно, я со всей поспешностью пошла домой.

Ночью меня разбудила Клер. Обычно я спала с краю кровати, она – у стены, но это не помешало ей посреди ночи придвинуться ко мне и впиться в меня, как клещами. Даже сквозь собственную рубашку я ощутила, что все тело ее покрыто горячей испариной, и в первую секунду перепугалось, решив, что случилось что-то страшное.

– Клер!

Она не слышала меня, она все еще спала и сквозь сон рыдала, прижимаясь к моему плечу так отчаянно, будто в этом было ее последнее спасение. Не без труда мне удалось отстранить ее и привести в чувство – она с трудом очнулась, только когда я выплеснула ей в лицо несколько капель холодной воды.

– Натали?.. – спросила она слабо, обмякая у меня в руках. – Это ты?

– Я, я, – подтвердила я, чувствуя, что меня тоже начинает потряхивать. – Что случилось? Почему ты так…

Лицо ее мучительно скривилось, а губы задрожали, и я подумала, что сейчас она опять расплачется. Но этого не случилось, она просто доверчиво прижалась ко мне снова, а я была слишком растеряна, чтобы отталкивать ее.

– Он мне снился, – пробормотала она мне в плечо; голос ее звучал приглушенно, и мне приходилось прикладывать усилия, чтобы разобрать слова. – Он ведь больше не придет, да?

В груди у меня начало что-то немилосердно щемить, сердце предательски застучало, и я – к черту опасения и предрассудки, – обняла Клер за дрожащие плечи, погладила ее, вздыхающую, по волосам, заставляя успокоиться.

– Не придет, конечно. Он тебя не найдет. Спи спокойно.

Все-таки мы чудовищно похожи, думала я, укладывая ее на подушку и давая обещание, что никогда ее не покину. Мы обе от чего-то бежим, хотя нас никто не преследует; обе стараемся спастись от воспоминаний о тех, кто навсегда и необратимо повредил, искалечил нашу жизнь. Я не знала, какой была Клер до всего, что с ней произошло, но смутно помнила себя год назад – беззаботную и бессердечную, чудом выжившую здесь, в этом безумном мире, где все перевернуто с ног на голову, милосердие считают преступлением, а убийства идут рука об руку с добродетелью. Что-то я невосполнимо потеряла за прошедший год и иногда от заполонившей меня тоски тоже пускала слезы в подушку, не зная, обрела ли что-то взамен. Или лучше бы не обретала?

В любом случае, мы с Клер нужны друг другу. Поодиночке мы пропадем.

Всю оставшуюся ночь, не противясь ее немой просьбе, я не выпускала ее из своих рук.

В Пантеоне было пустынно и тихо до того, что я специально старалась производить как можно больше шума, чтобы царившее под каменными сводами безмолвие не давило мне на уши: шаркала, покашляла, даже дышать старалась громче, чем обычно, только бы не оставаться в тишине. К могиле Марата я подошла почти боком, маленькими шажками, будто стыдясь того, что не принесла с собой ничего, даже цветов. Мне не удалось найти мальчика, продающего красные нарциссы, хотя я обошла весь Латинский квартал: мальчуган бесследно испарился, и никто из прочих встреченных мною цветочников не видел его. Напротив, на мои вопросы все удивленно пожимали плечами и говорили, что никогда никого подобного не встречали, а красных нарциссов ни разу не видели на чьем-либо лотке. Нести же на могилу что-то, кроме них, казалось мне богохульством.

– Скоро год, как вы умерли, – негромко произнесла я, присаживаясь на холодную ступеньку рядом с надгробием и подтягивая колени к груди. – С тех пор все изменилось.

Наверное, если бы кто-то меня увидел, то решил бы, что я сошла с ума. Но я была одна, и меня ничто не волновало.

– Я по вам скучаю, – призналась я. – Когда вы были живы, все было как-то… проще. Были враги, и мы с ними боролись. А теперь все так запуталось, и я… я уже не знаю, кто мой враг.

Ответа не было, и я спрятала нос в колени, тихо шмыгнула, чтобы получилось не совсем позорно. Расписываться в своей слабости всегда непросто, но сейчас я неожиданно легко сделала это.

– Я не знаю, что мне делать, – пробормотала я, ощущая, как начинают влажнеть глаза. – У меня больше никого нет, и…

Неизвестно, как далеко я зашла бы в своих излияниях, но тут двери зала хлопнули, и я услышала чужие шаги. Вошедших было двое, и они стремительно приближались ко мне, и во мне с новой силой поднял голову застарелый страх. Я не знала этих двоих, одетых в форму национальных гвардейцев, но они вполне определенно шли ко мне, потому что больше никого в Пантеоне не было.

– Гражданка, – сказал один из них, старший по виду, глядя на меня деловито и без всякой толики сочувствия, – вас зовут Натали?

– Ну да, – ничего не понимая, прошептала я, смотря то на одного, то на другого, и пытаясь отыскать в их облике хоть что-то знакомое. Но мне не дали опомниться, схватили под оба локтя и непреклонно поставили на ноги. Я затрепыхалась в чужой железной хватке, но это было подобно бесплодной попытке спастись из сжавшего челюсти стального капкана.

– Вам придется поехать с нами, – сообщили мне, подталкивая меня прочь, к выходу. – Вас давно ищут.

– Ищут?.. – у меня оборвалось сердце; значит, я попыталась забыть, а Робеспьер не забыл ничего, и теперь меня ждет наказание за то, что я успела навтворить. – Но как… вы не имеете права!

– Идемте, – все тем же тоном повторил гвардеец, и меня почти поволокли к дверям. Поняв, что это, наверное, последние минуты, когда я могу дышать воздухом свободы, а не затхлым, провонявшим болью и ужасом смрадом Консьержери, я забилась в чужих руках, охваченная почти животной паникой.

– Нет, пустите!

– Гражданка, прекратите, – устало попросил второй гвардеец, встряхивая меня с такой силой, что я чуть не прикусила язык. – Вы едете с нами.

– Пустите! – повторила я, но уже без прежнего пыла. Страх сковывал меня, не давал говорить, мешал дышать, и я не могла даже перебирать ногами, так что моим пленителям приходилось форменным образом меня тащить. Вырваться я не пыталась уже, протестовать тоже – все было бесполезно, и я только всхлипнула, когда меня втолкнули в темный, закрытый экипаж и хлопнули дверью.

– Нашли? – донесся с козел голос кучера. Один из гвардейцев высунул голову из окна, чтобы ответить:

– Нашли. Гони давай быстрее.

Экипаж плавно покачнулся, начиная двигаться вперед, и я забилась в угол, сцепила руки, стараясь не дать себе начать кричать от ужаса. А хотелось – при одной мысли “Это конец” все внутри меня словно пронизывало насквозь длинное и тонкое лезвие, на которое мои внутренности наматывались в ком, как на вилку. Я твердила себе, как заведенная, что все кончено, что жить мне осталось, возможно, день или два, но существо мое не могло смириться с этим – происходящее казалось мне каким-то плохим, затянувшимся сном, от которого меня сейчас разбудит прикорнувшая рядом Клер. Судорожно я пыталась вспомнить все, что произошло со мной за последний год, но картины неразборчиво мешались, и язвительное лицо Марата наплывало на предсмертную песню Бриссо, а прохладное “Разве я еще не представился?” мешалось с сосущим под ложечкой ощущением, что пол под моими ногами провалился, и я лечу, как в яму, в какую-то бездонную черноту. Я пыталась ухватить хоть одно воспоминание, чтобы закутаться в него, как в защитный кокон, и отрешиться от всего до того самого момента, как меня в числе прочих осужденных повезут в телеге к эшафоту, но все, за что бы ни пыталось ухватиться мое сознание, расплывалось в стороны, как уроненная в стакан воды капля краски. Мне оставалось лишь нечто мутное и невразумительное, зиявшее прорехами, и укрывало оно не лучше, чем рыболовная сеть – от холода. Меня начало колотить.

– Приехали, – вдруг сказал один из гвардейцев, и я поняла, что, лишенная защиты и опоры, сейчас лишусь сознания. Это было слишком для меня – осознавать, что совсем скоро умру. Я не могу умереть! Мне всего двадцать!

Гвардеец толчком ноги распахнул дверь фиакра, но сам выходить не стал – на улице, как оказалось, плотной стеной шел дождь, и сквозь него я не видела ничего дальше пары метров. Было заметно только грязную, в лужах землю и чью-то фигуру, поджидавшую нас. Очертания ее показались мне знакомыми, но страх полностью лишил меня способности размышлять, и я не смогла узнать полускрытого ливнем человека.

– Выходи, – приказали мне, и я, разом теряя и достоинство, и остатки здравого смысла, вцепилась в сиденье.

– Нет.

– Что за морока, – один из гвардейцев закатил глаза и, протянув руку, схватил меня за шиворот. Я испустила истошный визг.

– Да ты безумная, что ли! – рявкнул один из них и замахнулся на меня своей лапищей, но я не успела даже попробовать прикрыться – в мое несчастное, почти убитое сознание вонзился, как кинжал, решительный голос Огюстена Робеспьера:

– Что вы творите! Перестаньте немедленно!

Разом замолкнув и не веря своим ушам, я посмотрела на него. Промокший до нитки, он заглядывал в экипаж, и с его мокрых волос стекали на пол тонкие струйки воды, но это не мешало его обычно добродушному лицу сохранять насупленное и суровое выражение. Только когда Бонбон заметил меня, его взгляд потеплел.