Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)

– Прекрасный вечер, не находите?

Этот голос, в сочетании с терпким запахом фруктового табака, мог принадлежать только одному человеку – тому, кого упоминала Энжи сегодня в беседе с Великим Мастером. Бийо-Варенн, как всегда со своей неизменной трубкой, вышел из тени каменной арки и остановился в нескольких шагах от девушки.

– Нахожу, – сказала она рублено. – А вы что тут делаете? У вас тоже аудиенция?

Бийо щелкнул крышкой часов – невероятно красивых, золотых, с эмблемой братства на крышке. Энжи дала себе слово, что, когда вернется в родную эпоху, купит себе такие же.

– Вовсе нет. Я просто прогуливался. Люблю подышать свежим воздухом, знаете ли. Может, хотите составить компанию?

“И ты туда же”, – подумала Анжела, но эта мысль отчего-то вызвала у нее не раздражение, а смех. Наверное, что-то особенное было в этом вечере – все в нем шло не так, как всегда.

– Знаете, я уже отвергла, наверное, сотню таких предложений, – сказала она, не пытаясь скрыть улыбки. Бийо пожал плечами.

– Может, сто первое попадет точно в цель?

Чем он отличался от других – по нему ни черта не понятно было, то ли он флиртует, то ли притворяется, что флиртует, то ли не притворяется, и ему правда просто нужна компания. Ну, по крайней мере, это было интереснее, чем дурацкие приставания его дружка Колло д’Эрбуа, чьи намерения можно было угадать с первого взгляда.

– Ну, предположим, – протянула Энжи, не пуская в свой голос ни одной нотки кокетства. – Давайте пройдемся.

– Прекрасно, – пробормотал себе под нос ее новоиспеченный спутник и, выпустив в усыпанное звездами небо струйку густого дыма, увлек Энжи за собой в темноту вечерних парижских улиц.

Я повернулась к двери, будто кто-то замедлил все мои движения. Ярость и злоба, кипевшие во мне до сих пор, отступили, как волна при отливе, обнажив острые колья страха, разом пронзившего меня со всех сторон. Я ничего не могла сказать в свое оправдание, только открывала и закрывала рот, глядя на Робеспьера, стоящего на пороге комнаты.

– Дверь моего кабинета была открыта, – сообщил он, когда молчание совсем уж затянулось, затем сделал шаг в комнату и аккуратно прикрыл дверь. – Вы искали меня?

Язык мой неожиданно отмер, и я поняла, что снова могу говорить.

– Да, – произнесла я и жестом слепого протянула Робеспьеру найденную мною бумагу, – я искала вас, а нашла это.

Ему не хватило одного взгляда, чтобы понять, что я держу в руках – он забрал у меня ордер, внимательно вчитался в него (даже очков не хватало – ему приходилось щуриться), и его черты, и без того казавшиеся смазанными, перекосились, будто кто-то с силой ударил его прямо в лицевой нерв.

– Натали, – голос его был вкрадчив, как всегда, когда ему надо было кого-то убедить, – вам надо успокоиться. Вы…

– Нет! – вдруг завопила я, едва не срываясь на пронзительный визг. – После такого я уже не успокоюсь!

Бледнея на глазах, он замер. Я продолжила орать – мне наплевать уже было, слышат нас внизу или нет, все равно жить мне осталось несколько дней, так что я считала себя вправе наконец-то выплеснуть на Робеспьера все, что я о нем думаю.

– Я вас больше не боюсь! – заявила я, выбивая из его руки лист; тот мягко спланировал на ковер, а ладонь Робеспьера осталась висеть в воздухе, словно он – шарнирная кукла, которую я поставила в определенное положение. – Я не хочу больше перед вами стелиться! Можете делать, что хотите, отправьте меня под трибунал, давайте же! Вам это ничего не стоит, вы диктатор, убийца, вы бесчувственная сволочь! И да, да, черт подери, я вас ненавижу! Ненавижу больше всего на свете, потому что вы – тиран, без совести, души и сердца!

Я надеялась, что он сорвется, наорет на меня тоже, а потом прикажет арестовать прямо сейчас, но глупо было так думать – его лицо закаменело, превратившись в неподвижную маску, только на щеках начал проступать яркий, нездоровый румянец, а над приоткрывшимся будто в удивлении ртом выступили мелкие прозрачные капли. Я испепеляюще посмотрела ему в глаза и увидела, что они черны от неестественно расширившихся зрачков. И больше всего мне захотелось ударить его, сломать, раздавить, заставить почувствовать хотя бы слабый отголосок той боли, что вот уже несколько месяцев снедала меня по кускам.

Я кинулась к нему.

– Вы…

Слова застряли у меня в горле, потому что Робеспьер сделал то, что я меньше всего могла ожидать от него – шагнул ко мне, шатнувшись, и протянул руку, будто стремясь за меня ухватиться. Но я передернулась от мысли, что он хотя бы тронет меня, как будто от одного прикосновения меня грозила намертво опутать и задушить шелковистая, клейкая паутина. И я, не думая уже, что делаю, собрала все силы, которые еще оставались у меня, и вложила их в то, чтобы толкнуть Робеспьера в грудь.

– Не прикасайтесь ко мне!

В этот раз ему не удалось сохранить равновесие – повинуясь толчку, его тело шарахнулось назад, он заплелся в собственных ногах и рухнул ничком на ковер. Я услышала только приглушенный шерстистой тканью звук удара о пол, а потом наступила тишина – звенящая и мертвая, как неожиданное затишье после гигантской бури.

Путь был свободен. Я могла бежать, у меня даже была фора – Дюпле наверняка сначала приведут в чувство своего любимого квартиранта, а потом уже будут думать, куда я подевалась. Эта мысль меня почти окрылила, и я в одно мгновение оказалась у двери, схватилась за ручку, уже представляя, как выскочу на улицу и побегу прочь – сведшая все счеты и свободная.

Что-то остановило меня. Какое-то странное ощущение, царапнувшее изнутри, которому я не могла дать названия. Но всего моего воодушевления как не бывало, когда я обернулась, как я думала, в последний раз, и бросила взгляд на распростертое на ковре тело моего поверженного врага. Мне надо было ощутить мстительное торжество, но вместо этого меня что-то нещадно закололо в самое сердце. То самое чувство, от которого меня в свое время предостерегал Марат. “Оно уведет тебя в такие дебри, что вовек не выберешься”, – так он сказал или как-то вроде того. Но я не Марат, я не могу довести себя до такого ожесточения, чтобы…

– Твою ж мать, – ругнулась я и выпустила дверную ручку. Уйти, оставив Робеспьера, да кого угодно, в таком состоянии, я не могла. Может, я вообще убила его? Да что со мной было только что?..

Нет, он был жив, но пульс у него был такой, что сосуды, казалось, сейчас лопнут, а, приложив кончики пальцев к его лбу, я ощутила такой жар, что тут же отдернула руку, как от открытого огня. Лихорадило его по-страшному, и я запоздало поняла, что именно это было причиной тому, что его так шатало из стороны в сторону.

Я снова бросилась к двери и открыла ее, но не чтобы бежать, а чтобы заорать во весь голос:

– Бонбон! Элеонора! Кто-нибудь, скорее сюда!

Суета поднялась невероятная. Бонбон и хозяин дома подняли Робеспьера с пола, хотя, по моему мнению, тут с лихвой хватило бы и сил кого-нибудь одного из них, отнесли в его спальню и уложили в постель. Я, следовавшая за ними по пятам, впервые увидела, какое у Робеспьера лицо, когда он не напряжен, не сжимает губы и не щурит глаза, пытаясь выгадать, что на душе у собеседника – странно, но оно казалось совсем другим, нежели я привыкла видеть: умиротворенным, мягким и даже в чем-то симпатичным. Одежду с него сняли, но я не имела большого желания наблюдать за этим, так что вернулась в комнату, только когда больного накрыли одеялом.

– Что с ним? – спросила я беспокойно, тронув Бонбона за рукав. Он лишь сокрушенно покачал головой:

– Не знаю. Пусть скажет врач.

За врачом послали Виктуар, и он пришел удивительно быстро, несмотря на поздний час. Вокруг кровати, на которую уложили больного, столпились все обитатели дома, и так случилось, что ближе меня к нему оказалась только Нора – она присела на край постели и тревожно наблюдала за работой врача. Тот пощупал пульс, проверил температуру, поцокал языком и вытащил из своего чемоданчика что-то длинное, блестящее и явно острое.

– Принесите какой-нибудь сосуд, пожалуйста, – попросил он, и мадам Дюпле тут же протянула ему неглубокую жестяную миску.

– Это подойдет?

– Как нельзя лучше, – кивнул врач и принялся устраивать руку Робеспьера поперек ободка. Я посмотрела еще раз на непонятного предназначения ножик, который он пока отложил в сторону, и испуганно обернулась к Бонбону.

– Что это он собирается делать?

– Пустить кровь, – ответил Огюстен, слегка удивившись моему вопросу. – Ты что, никогда раньше не видела?

– Нет, – пробормотала я потрясенно, наблюдая за тем, как врач с явным знанием дела одним скользящим движением рассекает руку больного, и в миску начинает, стекая по бледной, испещренной венами коже, тонкой струйкой сочиться кровь. Робеспьер слабо застонал и заметался, и в тот момент я была близка к тому, чтобы ему посочувствовать – с такой медициной, действительно, недолго и в ящик сыграть.

– Тише, тише, – пробормотала мигом оказавшаяся рядом Нора, осторожно поглаживая больного по разметавшимся, слипшимся волосам, – все будет хорошо.

Он действительно успокоился, будто мог ее слышать, и никак более не препятствовал тому, что из него вытянули почти полную миску крови. Если он умрет от этого, подумалось мне, моей вины в этом не будет. А, значит, бежать пока не обязательно. Может быть, будет достаточно просто подождать.

========== Глава 29. Яд ==========

Несколько дней я провела, не находя себе места от напряженного ожидания. Робеспьер не приходил в себя, едва дышал, но не умирал, и я поражалась, какая гигантская воля к жизни, оказывается, притаилась в его невзрачном теле. У постели его все держурили по очереди, согласно составленному Элеонорой графику, куда вписали и меня, несмотря на мои слабые возражения. По счастью, Робеспьер вел себя тихо и большую часть времени просто спал, но иногда у него начинался бред, и он слабым голосом нес какую-то чушь, искать смысл в которой было делом заведомо бесполезным. Иногда ему казалось, что он снова на трибуне, и он доказывал что-то своим воображаемым оппонентам, но речь его представляла набор никак не связанных меж собой слов и скоро замолкала, когда он выдыхался и срывался на судорожный кашель. В другие моменты его и вовсе одолевали какие-то странные видения, которые меня то удивляли, то пугали.

– Меч, – как-то выдохнул он, пытаясь нащупать что-то в воздухе рядом с собой. – Достань меч.

Я, увлеченная до того момента чтением, чуть не подпрыгнула на стуле. В его словах было что-то мне знакомое, но я не могла понять, как это возможно.

– Что? – спросила я громко, забыв на секунду, что разговариваю с человеком, находящимся без сознания. – Какой меч?

Но он, конечно, не ответил мне. Больше в тот вечер он вообще не произнес ни слова, но я, сдавая смену пришедшей сменить меня Норе, покидала спальню с тягостным ощущением, что упускаю что-то очень важное.

Так прошла почти неделя, и страх, грызущий меня, начал постепенно таять. Невозможно все время бояться чего-то с той силой, с которой боялась я – рано или поздно смиряешься, и мысль о беде, в которую можешь угодить, не вызывает прежнего трепета. Так и я, устав воображать каждую секунду, как меня арестовывают и ведут в тюрьму, начала постепенно думать, что это, наверное, еще не худшее, что может со мной произойти. По крайней мере, смерть все закончит. А я как никогда хотела, чтобы этому кошмару подошел конец.

– Натали! – Нора сбежала по лестнице, чтобы оторвать меня от флегматичного поглощения чая в гостиной. – Он зовет тебя!

Я сначала не поняла, о ком она говорит.

– Кто?

– Максим, – сказала она почти шепотом, и я почувствовала, что пол подо мной начинает медленно расходиться в стороны. Нет, я не боялась больше. Мне показалось, что я больше никогда в жизни ничего не испугаюсь. Но чувство, что сейчас жизнь моя кончится, давило на душу подобно тяжелому камню.

Неторопливо, считая под собой ступени, я поднялась на второй этаж. Мысленно прокрутила голове все, что успела наговорить Робеспьеру, когда увидела ордер на собственный арест. Ту бумагу я, конечно, подобрала и незаметно выбросила в камин, но ему никогда не составит труда написать новую. Что со мной будет дальше, я видела слишком много раз, особенно за последние несколько недель, и не хотела думать об этом. Зато можно было утешить себя мыслью, что я долго продержалась, и она неожиданно подбодрила меня настолько, что дверь комнаты я открыла, почти не дрожа.

Пришедший в себя, Робеспьер не сильно отличался от себя больного. Он все еще был смертельно бледен, еще больше похудел – руки его теперь вовсе напоминали кости, обтянутые тонким слоем кожи, – взгляд его поминутно мутился, будто Робеспьер готовился снова лишиться чувств, но голос странно окреп, и мне не пришлось прикладывать усилия, чтобы различить слова.

– Вы хотели видеть меня, – сказала я ровно, глядя ему прямо в глаза. Пусть видит, что я ни о чем не жалею. Он кивнул.

– Присаживайтесь.

Не видя смысла пререкаться, я опустилась на стул, стоящий рядом с его кроватью, и тут же подскочила – до этого на нем сидела Нора, и я чуть не села на оставленное ею вязание. Робеспьер терпеливо ждал, пока я уберу спицы на подоконник.

– Я рад видеть вас, – наконец сказал он. – В горячке я видел… ужасные картины. Где-то присутствовали и вы.

– Действительно? – вежливо сказала я, наклоняя голову. Странно, но я не ощущала ни малейшего волнения, словно не от этого человека напротив зависела моя жизнь. Наверное, никогда я не разговаривала с ним так легко, не опасаясь подвоха, не ища в каждом слове двойное дно. Мне было все равно, и это было прекрасно. – И что же я там делала?

Он вздрогнул и сказал с горечью, отводя взгляд в сторону, словно стыдился собственных слов:

– Вы назвали меня тираном, Натали. Без совести и без души. Это неважно, поверьте…

Он забормотал что-то невнятное и извиняющееся, а мне, стоило переварить сказанное им, дико, до одури захотелось хохотать в голос. Это было до того невероятно, что ужасно смешно – именно в тот момент, когда, казалось, ничто не поможет мне выпутаться, судьба недвусмысленно намекнула, что все еще заинтересована в моем существовании. Робеспьер ничего не помнит, даже того, как я его толкнула и едва не оставила без помощи. Сдерживая смех, я напряглась до такой степени, что ощутила, как в уголках глаз выступают слезы.

– Вы плачете? – спросил он с нарастающим беспокойством, взглядываясь в мое лицо. – Не надо. Я не хотел бы, чтобы вы…

– Нет, нет, – смеяться мне хотелось, а улыбка далась ценой огромных усилий и вышла какая-то полуистерическая, – я совсем не плачу, что вы. Наверное, свет так падает…

Украдкой я все-таки вытерла глаза манжетой, не понимая, почему чувствую себя так неловко, и вдруг, снова подняв взгляд, увидела, что Робеспьер смотрит на меня сочувственно и грустно. Ну вот, только этого еще не хватало. От этого в груди сразу нехорошо защемило, и на секунду мне показалось, что я сейчас рассыплюсь на кучу мелких осколков – никто не соберет потом, легче будет выбросить.

– Натали, – Робеспьер заговорил негромко, слова явно давались ему тяжело, – ни вы, ни я не сможем исправить то, что уже сделано. Но вечно продолжать существование, подобное нашему, невозможно.

– Я согласна, – ответила я, думая про себя, что почти то же самое хотела сказать ему тогда, стучась в его дверь и еще не зная, что обнаружу на его столе свой приговор. – Что вы предлагаете?

Он ответил не сразу. Глаза его закрывались, я видела, что силы его на исходе, но была далека от мысли продолжить разговор позже. Сейчас или никогда.

– Поговорить, – наконец сказал он со слабой улыбкой. – Может, нам стоит просто поговорить?

“А помнит ли он про ордер?” – возникла дурная мысль у меня в голове, но я тут же безжалостно ее задавила. Помнит или нет – неважно. Я не помнила про то, что открыла дверь Шарлотте Корде, но это не помешало Симоне обвинить меня, а толпе из клуба кордельеров – чуть не растерзать на куски. Дантон тогда спас меня, а сейчас он мертв по вине Робеспьера, лежит где-то, засыпанный негашеной известью. Мертв. Мертв.

Я повторяла про себя последнее слово, надеясь, что сердце мое снова замрет и зачерствеет, но это удалось мне не сразу – оно, глупое, все никак не хотело, билось тревожно и быстро, манило сделать что-нибудь идиотское, например, разразиться слезами и беспомощно уткнуться Робеспьеру в одеяло. Но я переломила себя, заставила себя вспомнить всех, кто был мне дорог, кого я успела полюбить и кого больше нет. Удалось. Что-то внутри меня нехорошо скрежетнуло, как плохо смазанный механизм, сбившийся с привычного ритма и с трудом возвращающийся к нему, но я снова почувствовала, что могу ненавидеть, и в этой ненависти было спасение.

– Думаю, нам не о чем разговаривать, – произнесла я и поднялась. Лицо Робеспьера исказила мимолетная гримаса боли, и он снова закашлялся, прижал к губам платок, и я решила, что это лучший момент, чтобы уйти. Я шагнула к двери, но вдруг его голос, с трудом прорывающийся сквозь кашель, одернул меня:

– Натали.

– Что? – ничего не выражающим тоном спросила я, не оборачиваясь. Я не хотела больше его видеть, ибо боялась уже не столько его, сколько чувств, которые он угрожал во мне пробудить. Лучше бы я, действительно, оставила тогда его лежать на полу и смылась…

– Если вы вдруг передумаете, – почти прохрипел он, с трудом справляясь с приступом, – двери моего кабинета для вас всегда открыты.

“Пошел ты к черту”, – чуть не сорвалось с моего языка. За это тоже впору было его ненавидеть – за то, как он, что бы ни случилось, умеет сказать что-то, отчего я сразу чувствую себя неуклюже и стесненно.

– Буду иметь в виду, – коротко ответила я и вымелась за дверь, пока он не успел произнести еще что-нибудь, что окончательно меня подкосит.

Пожалуй, не так уж я была и неправа, распевая не так давно “Ca ira” – по крайней мере, в одном отдельно взятом доме жизнь действительно пошла на лад. Робеспьер поправлялся, но, что удивительно, обратно в Комитет не рвался и о политике больше не заговаривал, благодаря чему Нора могла ухаживать за ним беспрерывно, что делало ее совершенно счастливой. Стук телег с осужденными по мостовой улицы Сент-Оноре больше не волновал обитателей дома – конечно, казни не прекращались, но гильотину перенесли в другую часть города, и иллюзия покоя оказалась приятнее и лучше, нежели ее отсутствие. Можно было просто закрыть глаза и представить, что все хорошо, но мне раз от разу не удавалось это сделать, ибо я при этом видела лишь картины одна ужаснее другой: связанный, умоляющий меня о помощи Шарль; холодное и жесткое выражение на лице Антуана, объявляющего приговор врагам республики; пожар в типографии, погубивший и “Старого кордельера”, и его редактора; последний ужин федералистов и Бриссо, полутруп, стоящий за моей спиной; наконец, Дантон, кричащий со своей телеги “Мы скоро встретимся!” и Люсиль, с отрешенным и почти торжественным видом поднимающаяся на эшафот. Я не могла закрыть глаза, чтобы спрятаться от реальности – оставалось лишь смотреть на нее, не моргая, и молиться, чтобы она оказалась чуть менее ужасной, но надежды на это у меня уже почти не было.

По той же причине я стала бояться спать и ворочалась по ночам в постели с открытыми глазами, задремывая лишь на пару часов и весь оставшийся день проводя в оцепенелой пелене. Иногда я видела то, чего нет – один раз я пересказала изумленному Бонбону наш с ним недавний разговор, которого, как оказалось, никогда не случалось. Испуганно Огюстен предложил мне сходить к врачу, но я только отмахнулась от него – знала, что все это бесполезно и, главное, никому не нужно.

– Хотя бы выпей снотворного, – упорствовал он, не отходя от меня. – Тебе нужно поспать.

– Нет, – ответила я мутно, машинально продолжая помешивать чай: три движения по часовой стрелке, три против – выработанный мною неизвестно зачем ритм. Мозг последнее время подсовывал мне массу бредовых идей, так что этой я и не удивилась. Размешивать чай в строгой последовательности – подумаешь…

– Натали, – в голосе Бонбона прозвучала боль, – я боюсь за тебя.

Я попыталась улыбнуться ему, но получилось, наверное, жутко. Впервые Бонбон на мою улыбку не ответил своей.

– Все в порядке, – произнесла я, снова опуская взгляд в чашку. Слова эти навязли в языке, как что-то липкое и безвкусное, и я повторяла их раз за разом, хотя мне они давно казались набором звуков. Меньше всего я чувствовала себя в порядке, но вряд ли это могло вызвать у кого-нибудь сочувствие – все заняты своими делами, одна я сижу тут, выброшенная из жизни, выпотрошенная, никому не нужная.

Я почувствовала, что устала, но тут же вспомнила, что спать нельзя. Надо было придумать себе занятие, но последнее время я не могла сходу родить какую-нибудь идею – мозги ворочались с трудом, будто я была все время пьяна, и здравые мысли мелькали в них редкими, не связанными меж собой вспышками.

– Куда ты? – спросил Бонбон, увидев, что я направляюсь к двери.

– Воздухом подышу, – честно ответила я и вышла из дома.

Июль выдался теплый, но не жаркий, и я решила провести какое-то время в саду, пока меня, может быть, не осенит мысль, чем можно заняться еще. А если не осенит, то и черт с ней, досижу в тени розовых кустов до ужина, никто меня не тронет. Странно, как я когда-то боялась, что меня могут арестовать. Разобранная до основания, я уже никому не мешаю и вряд ли представляю интерес для революционного трибунала. Хоть для кого-нибудь.

Было в саду место, которое я давно облюбовала и назвала своим тайным – оно действительно было скрыто от посторонних глаз густыми ветвями кустов, и если бы кто-то появился в саду, то не заметил бы меня, даже стоя в нескольких шагах. Когда-то я туда притащила кривоногий стул – плод ошибки кого-то из подмастерьев гражданина Дюпле, не отправившийся в топку только благодаря моему заступничеству, – и могла сидеть там часами, вдыхая витающий в воздухе цветочный аромат и прислушиваясь к звукам собственного сознания. Звуки внешнего мира последнее время волновали меня все меньше и меньше. Поэтому я не сразу услышала чьи-то шаги, шорох платья и взволнованные, приглушенные голоса совсем рядом с собой – только когда немного утих покалывающий шум в висках, я поняла, что разговаривают Робеспьер и Элеонора.

– Вы… вы получили мою записку? – почти прошептала она, и я услышала, как дрожит ее голос. Следом раздался сухой смешок Робеспьера.

– Мы снова на вы? Как два года назад?

– На в… нет, конечно нет, – она нервно рассмеялась, и я, предчувствуя, что сейчас будет что-то любопытное, тихо снялась со своего места и выглянула из-за кустов. Это было рискованно, они могли меня заметить, но не в тот момент, ибо были полностью поглощены друг другом.

– Да, я получил, – сказал Робеспьер мягко, – и прочитал.

Они замолчали. Я не видела выражения его лица, зато хорошо могла разглядеть, как лицо Норы заливает румянец. Она глубоко вдохнула, будто готовясь что-то сказать, но издала лишь короткий невнятный звук и опустила глаза. Мне на секунду почудилось, что она стала меньше ростом.

Назойливо жужжащий комар опустился мне на левое плечо, но я, боясь выдать себя шевелением, не стала его стряхивать. Все мое внимание в один миг заняло то, как Робеспьер бережно взял Нору за руку и замер, будто не зная, что с ней делать. Нора никак не ответила на это и продолжала стоять, глядя на носки собственных туфель. Щеки ее из нежно-розовых медленно становились алыми.

– Элеонора, – вновь заговорил Робеспьер, и меня как прошило насквозь от никогда прежде мною не слышанной нежности в его голосе, – посмотри на меня.

Она подчинилась, подняла сверкающие глаза, и я чуть не заорала в голос: “Поцелуй ее, придурок!”. Кажется, это был второй раз, когда мне хотелось так сделать, но первый я не могла вспомнить, да и не важно это было совсем. Запах роз, окружавший меня, неожиданно стал густым и удушливым, и я не знала, как не задыхаются эти двое, но им, наверное, было бы все равно, даже если бы у них забрали весь воздух.

– Я очень глупая, да? – не отрывая взгляда от лица Робеспьера, Нора сделала маленький шажок к нему; теперь они стояли почти вплотную, ее грудь едва-едва не касалась его собственной. – Но я больше не могла…

– Вовсе нет, – вздохнул он и легко привлек ее еще ближе – теперь их лица разделяло совсем ничтожное расстояние. – Ты много умнее меня. Не знаю, сколько бы я еще не решился…

– Не решился на что?

Ответ на этот вопрос мог быть только один, и Робеспьер, несомненно, понял это так же ясно, как и я. Прошла секунда, а мир за это мгновение в очередной раз перевернулся вверх дном, и я поверить не могла тому, что увидела – обняв друг друга так крепко, что ничто в мире, казалось, не могло заставить их отпустить, Робеспьер и Нора самозабвенно целовались. И была в том, как они прильнули друг к другу, какая-то пронзительная, щемящая красота, которую я, несмотря на первый порыв вскрикнуть “Да он из тебя всю кровь выпьет”, ощутила себя не вправе нарушать. Лучше всего мне было просто убраться – это зрелище не для моих глаз. Мне-то не светит ничего подобного, единственный человек, который любил меня, остался в бесконечно далеком прошлом, а тот, кого… а любила ли я вообще кого-нибудь? Сейчас, взглянув на Робеспьера, который беспорядочно целовал лицо Элеоноры, и на нее, прижимающуюся к его груди и повторяющую срывающимся полушепотом его имя, я начала серьезно и горько в этом сомневаться.

Уходя, я все-таки напоследок громко задела какую-то ветку. Не знаю, назло или нет; в любом случае они даже не обернулись.

На кухне я налила себе воды в стакан и большими глотками осушила его. Но это не убило вставшее у меня в горле соленым комом жгучее чувство несправедливости. Почему счастливы все, но только не я? Разве я не заслужила того же, что сегодня в полной мере получил Робеспьер – чтобы кто-то был рядом и поддерживал, чтобы кому-то можно было безоговорочно доверить и свое тело, и свое сердце? Но нет, даже он оказался достоин счастья, а все, что остается мне – тосковать по тем, кто уже никогда не вернется.

– Натали, – услышала я за своей спиной голос Бонбона, – а я тебя искал…

– Я никуда и не уходила, – резко сказала я и, обернувшись, увидела, что мне протягивают куцый цветочный букетик. В нем даже несколько нарциссов было – болезненно-желтого цвета, выгоревших от солнца, удивительно не сочетающихся с какими-то мелкими полевыми соцветиями рядом с ними. Выглядело это все – и дурацкие цветы, и взволнованное, румяное лицо Бонбона, – таким издевательством над моими душевными муками, что мне на секунду захотелось сказать приятелю что-нибудь грубое. Но я успела вовремя остановить себя и ограничилась лишь хмурым вопросом:

– Что это?

– Я тебе принес, – сказал он, запнувшись, и непонятно улыбнулся. Но у меня было слишком поганое настроение для подобных дружеских сантиментов.

– Поставь в вазу, – бросила я в ответ и, подстегивая теснившимися в груди слезами, которые никто не должен был увидеть, вышла из кухни. Напоследок я заметила, как странно поник Огюстен после моего ответа, и поникли вместе с ним тоненькие стебли в его руке. Наверное, стоило извиниться за резкость, но я решила, что сделаю это вечером. Сейчас мне больше всего хотелось оказаться от этого чертова дома подальше, что я и сделала с величайшим удовольствием, ответив что-то туманное на вопрос Виктуар, когда я вернусь.

Как ни странно, в толпе я почувствовала себя лучше. Здесь я была никем и ничем – всего лишь неприметной тенью, на которой никто не задерживал взгляд, и это было совершенно нормально, и я ощущала от этого неимоверное облегчение. Никто не следил за мной, никто не трогал, никто не мешал идти, куда хочу, полностью углубившись в себя и воспринимая окружающий мир ровно настолько, сколько требуется для того, чтобы не врезаться в стену или столб. Раньше я никогда не думала, что мне может быть хорошо наедине с собой, но все же чего-то не хватало мне – может, чьей-то руки или плеча, о которое я смогу опереться, если все-таки споткнусь?

“Выкинь это из головы, – сурово приказала себе я, но одно дело было сказать, и совсем другое – сделать, – Тебе это все равно не поможет”. Но сосущее чувство одиночество все равно продолжало мучить меня, как ни старалась я отогнать его – впилось, как спрут, холодными щупальцами, и все теснее и теснее смыкало их вокруг груди.

– Гражданка, гражданка! – кто-то оттолкнул меня, занятую своими мыслями, в сторону. – Осторожнее! Едут!

Щуплый парень, оттеснивший меня с края мостовой, к стене дома, форменным образом спас мне если не жизнь, то пару костей – сделай я еще пару шагов, угодила бы под тяжелое колесо телеги, очередной телеги, везущей осужденных на казнь. Сегодня их было немного, всего человек тридцать, причем большинство – мужчины; почти все сидели неподвижно, глядя в небо и глубоко вдыхая теплый летний воздух, но кто-то сломался: уткнулся носом себе в ладони и сдавленно рыдал. Таких было всего двое или трое, но у меня от этого не прибавилось сил смотреть на них. Я поспешно отвернулась и принялась протискиваться сквозь собравшуюся толпу зевак, чтобы как можно скорее оказаться на другой улице. Сделать это оказалось неожиданно легко: зевак было не так много, как раньше, и в их голосах я с удивлением услышала нотки сострадания.

– Бедные парни, – вздохнула какая-то торговка, продающая разноцветные платки, – когда это кончится?..

– Вот уж не знаю, – сварливо ответила ей другая, торгующая погремушками. – Сил уже нет на это смотреть.

– Что тут поделаешь, – встрял в их разговор мужчина, до сих пор безотрывно наблюдавший за телегами. – Так хотел Неподкупный!

Услышав знакомое прозвище, я остановилась, хотя краем ума понимала, что лучше будет уйти. Но я не могла пропустить этого: угроза, до сегодняшнего момента бродившая по улицам, как и я, неясным призраком, наконец-то обретала материальную форму, воплощалась в словах, сказанных с плохо сдерживаемым гневом:

– Так хотел Неподкупный! Это он отправляет этих несчастных на смерть!

– Да что ты говоришь, Этьен, – торговка с платками испуганно прикрыла рот ладонью. – Он всегда действовал на благо народа, мы все это знаем…

Мужчина, которого назвали Этьеном, громко фыркнул.

– Откуда ты знаешь? Из его речей?

– Прекрати! – воскликнула торговка и зажала пальцами уши. – Я не хочу это слушать!

– Он прав! – вдруг вступилась за Этьена та, которая торговала погремушками. – Только Неподкупному нужны все эти бесконечные казни!

Вокруг них начал медленно собираться народ. Каждый торопился высказаться, в воздухе начали отчетливо проскакивать искры. “Этого хотел Неподкупный!” – неслось по улице, вслед скрипящим телегам, вползая холодной червоточинкой в сердце в сердце любого, кто это слышал. Я застыла, растерянная, и люди огибали меня, чертыхаясь, кто-то даже несильно толкнул в плечо, но я ничего не ощутила. “Но ведь он сейчас дома, – носилось в моей голове, – он сейчас с Норой, он был болен, как он мог этого хотеть?”.