Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 46 страниц)

Мгновенно закипев, я хотела было тут же, не сходя с места, популярно объяснить ему значение и пользу моего нелегкого ремесла, ибо мне хуже горькой редьки надоела та снисходительность, с которой аборигены о нем отзывались. Я никогда старалась не переводить стрелки, но на язык так и просилось: “Сами попробуйте!”. Наверное, что-то в этом духе я бы загнала Антуану, а потом обиделась бы на него окончательно, если б Робеспьер вдруг не протянул с задумчивым видом:

– А мне кажется, у меня есть одна кандидатура для вас, Натали.

– Да? – вот от него я не ожидала, что он может мне что-то подсказать. – Кто?

– Да, действит… – Антуан тоже был живо заинтересован, но тут осекся, очевидно, поняв, кого Робеспьер имеет в виду. – Постой, ты что, о нем говоришь?

– Именно о нем, – чинно кивнул Максимилиан, довольный собой донельзя. Сен-Жюст закатил глаза и спросил безнадежно:

– Ты же шутишь, да?

– Ни единой секунды.

– Но это же невозможно!

– Эй, эй, эй, – чувствуя, что обо мне тут начинают забывать, я поспешно вклинилась обратно в разговор, – вы вообще о ком?

Антуан на мой вопрос не обратил внимания, он был слишком занят своими измышлениями:

– Да он же без пяти минут труп!

– Я бы не стал высказываться столь определенно.

– Да я готов сотню поставить, он…

– Ты же знаешь, – мягко, но бескомпромиссно оборвал его Робеспьер, – я не заключаю пари.

Краем глаза я заметила, что за нами неотрывно наблюдает восседающий за соседним столиком Дантон и еле слышно вздохнула, вспомнив, что он говорил о конвентских сплетниках. Сегодня у них грозил появиться новый, весьма богатый материал для обсуждения, если б я тотчас не нашла способ свернуть разговор.

– Постойте, постойте, – я опередила Антуана, готовившего, как можно было судить по выражению его лица, экспромт целой небольшой речи, и наконец-то заставила себя посмотреть на Робеспьера, – о ком вы говорите?

Антуан заткнулся. Будто он – воздушный шарик, а я только что проткнула его иглой. Все, на что его хватило – лишь махнуть рукой, как отмахиваются от больных, у которых не осталось ни одного шанса.

– Вы наверняка уже слышали его имя, – негромко заметил Робеспьер, как мне почудилось, что-то про себя просчитывая. – Жан-Поль Марат, редактор “Публициста Французской республики”.

Я вспомнила газету, купленную во время прогулки в Пале-Эгалите – она до сих пор валялась на столике в отведенной мне комнате, я уже не один раз хотела отправить ее в мусор, но всякий раз что-то удерживало меня от этого. Вот и сейчас, стоило Робеспьеру назвать вслух имя главреда этого листка, я почувствовала непонятное волнение, словно стою на распутье, и выбор, который я сделаю, будет значить для меня очень много. Хотя ничего определенного мне не сказали и вообще не заставляли что-то выбирать.

– Замечу, – ожил Антуан, – он сейчас арестован, и послезавтра его будет судить трибунал.

– Его арестовали? Но за что?

– А ты у них спроси, – короткий и неприязненный кивок Сен-Жюста был адресован небольшой компании, расположившейся в паре столиков от нас. Среди мирно беседующих мужчин я никого не знала, но по их холеному виду предположила, что они, скорее всего – местные консерваторы. Пожалуй, только они способны делать такие лица, будто их окружает сплошное собачье дерьмо, а сами они изо всех сил его разгребают, исполненные лишь высоких дум о том, как не запачкать собственные белоснежные плащи.

– Все эти Бриссо, Гаде, Барбару, – мне пришлось приложить усилие, чтобы понять, что это фамилии, а не какие-то прозвища или незнакомые мне слова, – уже несколько месяцев точили на него зуб. И наконец-то им удалось пропихнуть обвинительный декрет. Мы пытались его защитить, но дело было уже безнадежное.

С досадой на лице он допил остатки кофе. Не знаю, что заботило его больше – что защитить Марата не удалось или что к его словам не прислушались. Впрочем, зная Сен-Жюста, вряд ли он отличал одно от другого.

– Я думаю, – сказал Робеспьер примирительно, – что он и сам способен защититься. В любом случае, послезавтра мы это увидим. Можете сходить и посмотреть, Натали, но предупреждаю – занимать место надо с самого утра, толпа обещается необыкновенная.

Впервые за все время разговора мы с ним встретились взглядами и я, стараясь не чувствовать, как подгибаются колени, ответила почти что с вызовом:

– Я обязательно схожу.

Антуан фыркнул:

– Дурацкая затея, как по мне. Впрочем, делай как знаешь. Нам не пора, Максим?

– Да, перерыв скоро кончится, – согласился Робеспьер, взглянув на часы, и остался стоять на месте. Антуан глянул на него с недоумением.

– Ну так мы идем?

– Идем, – кивнул Робеспьер и не сдвинулся с места. Антуан посмотрел на него, потом на меня, что-то соображая. У меня упало сердце – до меня дошло, что имел в виду Максимилиан своим красноречивым взглядом, обращенным к Сен-Жюсту. На лице последнего расплылась почти издевательская улыбка.

– А. Так ты меня догонишь, ага-ага? Пока, Натали.

И, прежде чем я успела схватить его за рукав, готовая, если что, умолять не оставлять меня с Робеспьером наедине, скрылся, разве что не насвистывая. Я что было сил вцепилась в стол, как будто он остался моей единственной опорой.

– Нам нужно поговорить, – бесцветно сказал Робеспьер, отводя взгляд. – Но не здесь. Никуда не уходите вечером из дома, прошу.

– Хорошо, – я не знала, как можно дважды заикнуться в одном коротком слове, но с успехом это проделала. На прощание посмотрев на меня и чему-то кивнув, словно я своим растерянным видом укрепила его в каком-то принятом безотлагательном решении, Робеспьер удалился. Я постояла немного неподвижно, унимая дрожь в руках, и тут заметила, что Дантон уже с минуту делает мне знаки, приглашая составить ему компанию за столом. Наверное, в любой другой момент я бы с удовольствием к нему присоединилась, но тогда мне отчаянно, до боли почти захотелось остаться одной. О том, что предстоит мне вечером, мысли лезли такие, что впору было зарыдать, но меня неожиданно осенило простое и гениальное “Чему быть, того не миновать”, что, конечно, не могло меня успокоить, но хоть как-то примирило с тем, что должно произойти.

– Не запирайте дверь, – тихо попросила я, сама не зная, зачем.

Робеспьер оставил ключ в замке. Но я все равно сидела, разве что не дрожа от напряжения, и мысленно готовилась ко всему. Но пока что все шло исключительно мирно – Максимилиан прошел мимо меня, задержавшись лишь на миг, коего хватило мне, чтобы втянуть голову в плечи и так замереть, и медленно опустился в кресло. То самое чертово кресло.

– Я хотел сказать вам… – его взгляд все-таки не удержался на моем лице, соскользнул ниже, и я скрестила руки на груди в нелепой попытке отгородиться. Робеспьер прикрыл глаза и несколько раз глубоко вдохнул. Как ему плохо, я ощущала почти что физически.

“Сейчас начнется”, – подумала я и попыталась придать себе независимый вид. В конце концов, за собственные глупости надо расплачиваться, и остается лишь надеяться, что вино Люсиль действительно этого стоило.

– Я должен извиниться перед вами, Натали, – произнес сдавленно Робеспьер.

Я решила, что ослышалась. Или неправильно его поняла. Не мог же он, в самом деле, это сказать. Извинения? Да за что?!

– Изви… ниться? – переспросила я, поражаясь тому, как у меня вышло выговорить это слово: первую часть хрипло, как-то придушенно, а вторую – невразумительно пискнув. Взглядом Робеспьера можно было, наверное, забивать гвозди.

– Иногда, имея дело с вами, я забываю, что вы выросли в обществе, об обычаях которого я не имею ни малейшего представления, – сказал он с вымученной улыбкой. – Поэтому я прошу прощения, если ненароком оскорбил вас или… или испугал.

Я сидела еще несколько секунд, не в силах переварить то, что только что на меня свалилось. Мое несчастное сознание, и так почти вывернутое наизнанку после пресловутого эксперимента, просто не хотело принимать, что неизвестно как, но судьба дала мне потрясающий, совершенно невероятный шанс выкрутиться. Главным теперь было – не налажать.

– Ну что вы, – медленно произнесла я, – вы меня вовсе не… то есть, вы меня испугали, конечно! До смерти!

– Так я и знал, – убито пробормотал он, и мне на секунду даже стало его жалко. Ситуацию срочно надо было выравнивать.

– Но и мне стоило подумать… – я попыталась придать себе виноватый вид, что было особенно сложно при том, что на лицо мне так и рвалась провокационная ухмылка. – Да, подумать о том, что мои жесты могут в вашей эпохе расцениваться как-то… двусмысленно…

Судя по выражению лица Робеспьера, мои жесты он расценил как угодно, но смысл в них увидел только один. Я от всей души пожелала себе не сфальшивить и не ошибиться в словоупотреблении, ибо последствия могли быть для меня непредсказуемы.

– Поэтому я предлагаю, – закончила я с торжеством, – просто забыть обо всем этом.

– Просто забыть? – уточнил он с непонятным выражением.

– Ну да, – как можно более наивно заявила я. – Как будто ничего не было.

– Ничего не было… – повторил он почти грустно вполголоса, но тут же приободрился, собравшись с духом. – Да, это будет лучшим выходом.

– Такого больше не повторится, – совершенно честно пообещала я и, чувствуя, что в последний момент ускользнула из готовившейся захлопнуться ловушки, гордая собой пошла к двери. Лишь у самого порога меня остановил голос Максимилиана:

– И все-таки, что это было, Натали?

Я издала невнятный звук, больше всего похожий на кряканье. Надо было что-то придумывать срочно, а фантазия, как всегда в подобные моменты, решила взять краткосрочный отпуск. Неудивительно, что уже через пятнадцать минут, когда я лежала у себя в комнате, мне пришла в голову сотня вариантов лучше того, что я произнесла в итоге, чувствуя себя полнейшей идиоткой:

– Просто благодарность. И ничего больше.

А вино Антуан оценил по достоинству и, вдоволь расписав мне прелесть и богатство букета, бесхитростно спросил, не могу ли я достать еще бутылку. Перестать безудержно хохотать я не могла, наверное, минут пять.

Максимилиан был прав – поглазеть на то, как судят Марата, собралась по меньшей мере половина Парижа. Как я ни старалась, пробиться сквозь толпу мне не удалось, поэтому наблюдать за процессом я не могла, видела разве что чужие макушки и спустя десять минут стояния в толкучке и духоте начала вообще жалеть, что пришла сюда. Но выбраться казалось уже невозможным – сзади теснился народ, и, как я поняла из обрывков разговоров, каждую минуту прибывали все новые и новые люди. Если верить женщине, стоящей слева от меня, то людьми был запружен не только зал суда, но и окрестности здания, и даже соседние улицы. Стоял неясный гул, в котором только глухой не услышал бы приближающейся грозы. Все чего-то ждали.

– Ну скоро уже начнется? – нетерпеливо спросила я у кого-то, кто стоял впереди.

– Опаздывают, сволочи! – зло отозвался тот. – Нарочно хотят затянуть, чтобы мы разошлись!

И тут, стоило ему замолкнуть, как открылись двери, и в зал под конвоем зашел человек, о котором мне довелось столько слышать, а видеть – лишь мельком на одном из заседаний Конвента. Разглядеть его внимательно мне не удалось и сейчас, я смогла, поднявшись на цыпочки, увидеть лишь кусок его затылка. Но голос его был великолепно слышен в воцарившейся тишине, и звук этого голоса будто ударил меня под колени. Голос мне был знаком.

– Граждане! Не преступник предстает перед вами, это Друг народа, апостол и мученик свободы!

Голос, вне всякого сомнения, принадлежал человеку, выхватившему меня из воды на дороге Жоржа Помпиду.

Конец первой части

========== Интерлюдия. Рим ==========

– Господа, положение угрожающее.

Канцлер скептически прищурился. Сколько он знал Командора – тот всегда любил бросаться словами: громкими и многозначительными, но пустыми и бесполезными. К этому Канцлер давно привык, его беспокоило лишь то, что остальные неизменно принимали Командора всерьез. Вот и сейчас он ощутил, как волнение, и без того бродившее по залу совета, в одну секунду крепнет, готовясь обратиться почти что в панику, и решил немного остудить не к месту красноречивого соратника:

– Что вы предлагаете?

Командор молчал. Как обычно, если время слов заканчивалось и наступало время действий. С трудом удержавшись от тяжелого вздоха, Канцлер подумал, что из всех присутствующих в зале нельзя было выбрать менее подходящего человека для того, чтобы принять на себя обязанности так некстати выбывшего из игры Великого Магистра. Помнится, его преосвященнейшее высочество радовался как ребенок, когда прибывшие из Петербурга рыцари со всем почтением передали ему найденную реликвию, клялся, что теперь все изменится и ордену удастся преодолеть все лишения, которые он претерпевает уже две сотни лет… Как оказалось, счастье было преждевременным, а надежды – пустыми, как слова Командора. Положение осложнилось до такой степени, что Канцлер и сам уже был не рад возвращению меча. Все его необыкновенные свойства на поверку оказались ложными, и единственным, что он принес ордену, было постоянное напряженное ощущение пребывания под прицелом.

– Нам остается признать очевидное, – произнес Канцлер. – Все то, что мы слышали о мече, было лишь красивой легендой. И не более.

– Вздор! – мигом воскликнул Госпитальер, рьяный мистик со всегдашней теорией божественного предназначения за пазухой, которую он всегда выкладывал, как козырную карту, думая, что ей можно побить любые аргументы. – Вы подвергаете сомнению многовековые свидетельства разных людей! Причем, замечу, не только магистров…

– Вы имеете в виду якобы откровения бесноватых, страдающих припадками? – Канцлер позволил себе усмехнуться. – Я бы не стал принимать в расчет их свидетельства, уж простите, но…

– Вы Фома Неверующий, – отрезал Госпитальер. – Ваши сомнения до добра вас не доведут.

– Я бы с удовольствием продолжил обсуждение моей персоны, но в свободное время, а не на заседании, – спорить с этим одержимым было бесполезно, и Канцлер надеялся переменить тему, но его соперника было чрезвычайно трудно осадить, когда тот седлал любимого конька.

– Как же вы отнесетесь к тому, что давно погибший Магистр вернулся к жизни? Павел был жив, ходил по земле, как и мы с вами, или в этом вы тоже сомневаетесь?

– Представьте себе, да, – Канцлер не сдержал язвительного тона. – Вы его видели? Лично я – нет. Наши рыцари – тоже. Ни одного свидетельства, которому можно было бы верить.

Краем глаза он увидел, что остальные члены совета наблюдают за разворачивающейся дискуссией с нарастающим интересом, и понял, что сейчас надо быть убедительным, как никогда. От того, кто сумеет склонить на свою сторону совет, возможно, зависела дальнейшая судьба ордена, и Канцлер мысленно дал себе слова, что это сражение останется за ним. Как и мнение господ бальи.

– Есть и другие люди, видевшие его живым, – отрубил Госпитальер и, раскрыв лежащую перед ним папку, выудил оттуда испещренный мелким шрифтом бумажный лист. Скрепкой к нему была прикреплена фотография, изображавшая, как успел заметить Канцлер, исключительно симпатичную темноволосую девицу.

– Баженова Анжела, – зачитал Госпитальер; Канцлер отметил, что слушают его с чрезвычайным вниманием. – Родилась в Петербурге девятого декабря 1990 года. Училась… впрочем, это все не так интересно. Интересно вот что: близко контактировала с Павлом в период с конца апреля по конец июня 2011 года. В ее блоге можно найти подтверждение…

– Я читал ее блог, – оборвал противника Канцлер и протянул руку, чтобы взять бумагу, но та тут же исчезла в папке, и вместо листа ему достался лишь уничтожающий взгляд. – Ничего конкретного. Она не называет имен. Если бы можно было ее расспросить лично – тогда я бы вам поверил.

– Вы не хуже меня знаете, что это невозможно, – процедил Госпитальер и вытащил еще одну бумагу. – Она исчезла около полугода назад. Последнее, что нам удалось засечь – она села на самолет до Праги. Дальше никаких следов.

Кто-то из бальи что-то взволнованно зашептал своему соседу. Командор сидел, как проглотив язык, и слушал, но на лице его была написана высшая степень недоверия. Это было неудивительно – Командор относился к тем, кто никогда не признавал императора Павла законным магистром ордена, а, значит, не оставлял ему и права легитимно владеть мечом. По его мнению, если и надо было возвращать погибшего императора к жизни, то лишь для того, чтобы отдать под суд.

– Еще один свидетель, – Госпитальер покашлял и принялся снова читать. – Коровин Андрей.

– И он, конечно же, тоже пропал?

Рука Госпитальера, сжимавшая лист, мелко задрожала. Канцлер понял, что ему удалось довести соперника до белого каления, и не сдержал победительной ухмылки.

– С ним все куда хуже. Последние несколько месяцев он… почти перманентно пребывает в невменяемом состоянии.

– Поясните, пожалуйста, – убийственно вежливо попросил Канцлер. Госпитальер поджал губы.

– Много пьет. По свидетельствам его знакомых, не брезгует и легкими наркотиками.

– Несоменно авторитетное свидетельство, – резюмировал Канцлер. – Упомянутые вами бесноватые будут рады такой компании.

Госпитальер скомкал лист в кулаке. Лицо его раскраснелось, глаза метали молнии – в любую секунду бальи готов был сорваться на крик, и одному Богу было известно, каких усилий ему стоит продолжать говорить спокойно:

– Свидетель находится в глубокой депрессии почти три месяца. К тому, что было полтора года назад, это не имеет никакого отношения.

– Так найдите его и расспросите…

– Невозможно, – добавил Госпитальер. – Он не идет на контакт. Все, что его волнует – судьба его подруги. Той самой девушки, чьим гостеприимством Павел пользовался в те месяцы, которые провел в мире живых. Натальи Креминой.

При звуке этого имени члены совета зашевелились, оживляясь, и Канцлер ощутил, что ситуация, в верховенстве над которой он уже не сомневался, начинает изо всей силы вырываться у него из рук. Имя девчонки, чье появление так некстати спутало все дела, расшевелив давно впавшее в летаргический сон противостояние между орденом и его злейшими врагами, до сих пор вызывало у бальи приступы жестокой тахикардии. И Госпитальер, конечно же, знал об этом и не преминул воспользоваться минутным замешательством противника.

– Да, она исчезла. В сентябре она оставила свою петербургскую квартиру и уехала в Париж, где проходила стажировку в Сорбонне. Последнее письмо от нее датировано серединой октября.

– Еще одна бесследно пропавшая, – хмыкнул Командор. – Вы ее искали?

– В квартире, которую она снимала – никаких следов борьбы. На похищение не похоже. Как будто ушла и не вернулась, но верхняя одежда на месте.

– Растворилась?

– Как ни странно, но похоже на то, – Госпитальер развел руками и обвел притихших бальи взглядом. Наконец высказался решил один из них – Поручик, до сих пор не произнесший ни единого слова. Он отставил в сторону чашку кофе, которая занимала его, кажется, больше, чем предмет собрания, неторопливо утер губы платком и вкрадчиво начал:

– Люди, конечно же, не могут исчезнуть просто так. Но не забывайте, господа, Париж – город-рекордсмен по числу аномальных зон. Я жил там довольно долгое время и знаю, о чем говорю.

– К чему это вы? – спросил Командор, презрительно нахмурившись. Поручика он всегда недолюбливал.

– К тому, что девочка могла угодить в одну из “нор” или “ловушек”, как я их называю. Ходы между временными пластами и даже разными течениями реальности. Совсем недавно как раз в том доме, где она проживала, было зарегистрировано небывалое возмущение энергетических потоков. Возможно, оно было следствием образования “ловушки”…

Канцлер почувствовал, что начинает сходить с ума. Мыслимо ли было представить, чтобы эти господа почтенного вида, одетые в дорогие костюмы, на плечах которых лежит отвественность за пусть и маленькое, но государство, с такой убийственной серьезностью обсуждали подобный бред, достойный среднего пошиба романчика о феях и волшебниках! Поняв, что если сейчас не попытаться приструнить впавшего в метафизические измышления Поручика, то последствия могут быть самыми печальными, Канцлер попытался усилием воли унять стучащее сердце и снова заговорил:

– Позвольте, бальи, ваша теория, конечно же, интересна, но какое отношение она имеет к предмету нашего обсуждения?

Поручик обернулся к нему. В его прозрачных глазах не читалось даже маленькой толики недовольства, что его перебили. Он смотрел на Канцлера, как смотрят на неразумное, лепечущее дитя, и от этого взгляда Канцлеру стало не по себе.

– Если верить словам рыцарей… уж их-то свидетельство не смущает вас, бальи?.. то в замке ее нашли с мечом в руках.

Несколько секунд стояла ужасающая, почти могильная тишина. Ее разорвал громовой голос в мгновение вышедшего из себя Командора:

– Это невозможно!

– Я не хочу строить никаких теорий до тех пор, пока мы не найдем девочку, – Поручик с беспомощным видом развел руками. – Но заметьте, бальи, мое предположение объясняет тот факт, что меч не подчиняется нашему Магистру.

– Позвольте… – Канцлер попытался было возразить, но его решительно оборвал тяжело дышащий от волнения Командор:

– Подождите. Дослушаем Поручика.

Поняв, что бой проигран, Канцлер бессильно вытянулся в кресле. Командор, никогда не имеющий собственного мнения, когда дело касалось вопросов действия, негласно выражал мнение всего совета, и если уж он перешел на сторону этих фантазеров, то сдвинуть его было делом практически невозможным. Канцлеру оставалось лишь с достоинством признать поражение и молча слушать, как господа из совета загоняют орден в могилу.

– Найдите девочку, – приговорил Поручик, как будто и не заметивший, что кто-то пытался отобрать у него слово. – Тогда вам сразу многое станет ясно.

– Как же мы ее найдем? – спросил Госпитальер, довольный, как объевшийся сметаны кот. – Вы сами сказали, она попала в “ловушку”…

– Я не сказал. Я предположил. Это две разные вещи, бальи Госпитальер. Возможно, она просто почуяла какую-то опасность и решила исчезнуть. Благо форы у нее было достаточно.

– И что вы предлагаете? – обратился к нему Командор. Поручик сделал еще глоток из чашки.

– Наблюдать за домом. Она оставила почти все ценные вещи и может туда вернуться. Искать возможную “ловушку”, но с большой аккуратностью. Проверить всех ее знакомых. И молиться, – он посмотрел на лица остальных и еле заметно усмехнулся, – молиться, господа, чтобы они не нашли ее раньше нас.

========== Часть 2. Мы не ангелы. Глава 10. Друг народа ==========

Я не упала, наверное, только потому, что падать было некуда – люди вокруг меня теснились хуже, чем в час пик в метро, мне даже глубоко вдохнуть без риска сломать ребра казалось невыполнимой задачей. Все, что я могла – стоять, замерев, удерживая себя на плаву в этом людском море и силясь выглянуть из-за чужих голов, чтобы хоть мельком увидеть лицо человека, которого я столько времени искала и наконец, из-за какой-то невероятной случайности, наконец-то нашла.

“Его судят”, – вдруг вспомнила я и ощутила, что, несмотря на пропитавшую воздух духоту, у меня по спине ползет ледяной пот. Он попал под трибунал, и здесь и сейчас его, должно быть, приговорят к чему-то ужасному, а все, что могу сделать я – лишь стоять и смотреть, не в силах хоть как-то уберечь того, кто когда-то спас меня. Мысль была настолько невыносима, что я глухо вскрикнула, как от боли.

– Эй, гражданка, чего это вы? – вдруг обратился ко мне стоящий рядом мужчина. – Дурно вам, или что?

Я молча помотала головой. Говорить я не могла, рот будто зажали чем-то липким и холодным.

– Может, вас это, вывести? – доброхот не отставал, и я отвернулась от него, всеми доступными средствами показывая, что помощь мне не нужна. В зале тем временем вновь взметнулась волна глухого ропота, и за ним я не смогла услышать голоса судьи. Не помня себя от волнения, я попыталась продраться через толпу, но это было так же бесполезно, как биться головой о камень в надежде, что он рассыпется – пожалуй, еще на шаг мне удалось продвинуться, но дальше народ стоял сплошной стеной, и сколько я ни пыталась найти хоть какую-нибудь щель, куда можно просочиться, все, что я получила в результате – пара ощутимых тычков по почкам и сочные ругательства. Пришлось стоять и по-гусиному тянуть шею, но увидеть мне все равно удавалось лишь судей. Обвиняемого было только слышно: четко, без всяких ноток страха в голосе он заявил, что виновным себя не признает и пал жертвой клеветы врагов свободы, решивших уничтожить ее главного глашатая. Чувствуя, как внутри все переворачивается, я застыла и машинально сложила руки, как в молитве. Оставалось только ждать.

Следующие несколько часов оказались для меня пыткой. Хотя про часы я узнала лишь потом, в тот самый момент время летело для меня так стремительно, что весь суд будто бы не занял и пятнадцати минут. Сердце мое падало горьким и тяжелым комом куда-то вниз всякий раз, как оглашались все новые и новые обвинения – чтобы радостно воспарить, услышав, как подсудимый с убийственной невозмутимостью разносит их до самого основания. На каждое слово прокурора у Марата находилось по меньшей мере десять, на каждое доказательство – несколько опровержений, столь убедительных, что доводы обвинителя после этого казались по меньшей мере смехотворными. Публика внимала всем речам подсудимого с жадностью; то и дело в толпе раздавались крики “Да здравствует Друг народа!”, всякий раз подхватываемые дружным гулом. Тогда заседание прерывалось, кто-то требовал тишины и грозил разогнать всех к чертям собачьим, но звучало это до того беспомощно, что я не могла удержаться от ухмылки. Хотела бы я посмотреть на того, кто способен отдать самоубийственный приказ очистить зал – судя по тому, что я слышала вокруг себя, это могло кончиться просто-напросто очередным восстанием. Я подбадривала себя этой мыслью, стараясь не обращать внимание на то, как меня по капле подтачивает страх: красноречие – это хорошо, но кто и когда мог оправдаться, если на него ополчились власть имущие? Что начнется, если судья решит исполнять инструкции сверху и не прислушается ни к чему, даже к доводам собственного здравого смысла? Я в своей жизни видела столько подобных примеров, настолько срослась с непреложным для моего мира фактом, что в борьбе с властью ничто не может защитить тебя, что, когда по замершему в напряженному ожидании залу прокатился вердикт, я не поверила собственным ушам:

– Оправдан!

Ор, поднявшийся в зале, можно было сравнить разве что с ревом “Петровского”, когда “Зенит” в очередной раз выиграл чемпионат страны.

– Да здравствует Марат!

– Да здравствует свобода!

Толпа зашевелилась и бросилась куда-то вперед, увлекая меня за собой, как широкая, бурлящая, пенящаяся на порогах река. Я поняла, что тонкая нить оцепления, ограждавшая судилище от напирающих людей, прорвана, что сейчас что-то будет, и попыталась вильнуть в сторону, прижаться к стене, чтобы не затоптали и не раздавили, если начнется погром – но нет, ничего не случилось, никаких криков, звуков ударов или треска сломанной мебели. Просто того, кто только что вырвался, даже не поцарапавшись, из когтей правосудия, подхватили на руки и, затягивая песню, понесли прочь. И я, забыв себя, ринулась следом, расталкивая людей локтями в одном глухом стремлении увидеть его лицо.

Он на меня не посмотрел, конечно. Он меня и не видел в этой разноцветной восторженной толпе, которая несла его, оглашая улицы торжествующими криками. А вот я разглядела его очень хорошо, и… нет, не была разочарована, просто немного растеряна. Если честно, я за то время, что стояла, страдая от ожидания, в толкучке в зале суда, успела нарисовать себе миллион возможных образов человека с красными нарциссами, и теперь выяснилось, что все они страшно далеки от того, как он выглядел на самом деле. Какое угодно лицо я представляла себе, но только не такое.

Я не могла бы назвать его уродливым, но и красивым оно тоже не было. Самое верное слово было – “нестандартное”. Пожалуй, я не встречала еще в своей жизни человека с лицом, похожим на это – с резкими и крупными чертами, слишком широким ртом, слишком большим носом, слишком… в общем, все в этом лице было “слишком” и в итоге получалась странная, как нарисованная грубыми мазками, но ни разу не отталкивающая картина. И было в ней что-то, приковывающее взгляд: по крайней мере, я застыла неподвижно и стояла так до тех пор, пока триумфатор, влекомый множеством рук, не скрылся за углом. Тут меня будто что-то толкнуло, я отмерла и кинулась догонять.

Его несли в Тюильри, обратно в Конвент, откуда его столь бесславно пытались изгнать несколькими неделями ранее. Неизвестно как, но мне удалось обогнуть толпу переулкам и оказаться в одном из первых рядов, и иметь возможность наблюдать, как Марата заносят в манеж, почти благоговейно опускают на пол и он решительно распахивает тяжелые двери зала заседаний.

– Да здравствует Марат! – громыхнула толпа. – Слава Другу народа!

Депутаты обомлели, разом обернувшись ко входу в зал. Те, кто сидел справа, повскакивали со своих мест, на лицах их был написан страх, у всех одинаковый, как под копирку. Немедленно поднялись и депутаты Горы: они разразились аплодисментами.

Обведя зал насмешливым взглядом, Марат устремился к своему месту в зале. Кто-то горячо приветствовал его, хлопал по плечу, Робеспьер с улыбкой потянулся пожать руку. Радостным казался и Дантон, но на его лице все равно проступала необычайная озабоченность. Зато изрядно кислый вид был у Фабра: поприветствовав вернувшегося соратника, он легко ткнул Дантона в плечо и, закатив глаза, протянул ему сложенный ассигнат. Тот секунду взглядывался в купюру, словно с трудом понимая, что происходит, а потом вдруг разразился смехом и убрал ее в карман. Марат тем временем уселся рядом с депутатами, которых я не знала, и с видом, будто ничего не произошло, будто он в буфет отходил за стаканом воды, принялся деловито что-то им разъяснять. Он как не замечал, что все взгляды устремлены лишь только на него – и с левой стороны, где не смолкал оживленный гул, и с правой, где царила гнетущая тишина.

Я и сама с трудом смогла отвести взгляд от героя дня и, повернувшись к кафедре, с огромным удивлением увидела там Сен-Жюста. Он стоял неподвижно, смотря прямо перед собой с тем злым и обиженным выражением, которое я видела на его лице, когда в Конвент принесли известие об измене Дюмурье. Очевидно, Антуану вновь не дали договорить, и у него это вызвало приступ тихой ярости. В другой момент я бы ему посочувствовала, но не сейчас. Сейчас я необычайно точно поняла, что мне надо делать, но при одной этой мысли сердце прохладно екнуло, и ладони сами собой сжались в кулаки. Теперь я была совершенно уверена в том, что обязательно навещу Друга народа с визитом, но так же ясно понимала и то, что нельзя делать это с налету. Надо было для начала привести мысли в порядок.