Текст книги "Чернобог (СИ)"
Автор книги: Gusarova
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 46 страниц)
– ЛеВан – «ветер»? Так вот как вам удалось догнать Нини! – пошутила Анна-Луиза, а у Берзарина, признаться, зашлось сердце от боязни оказаться раскрытым. Но девушка всего лишь кокетничала с ним. Он успокоился.
– Быть может. Ваш брат предложил мне загородную прогулку…
– И не нашёл ничего уместнее, чем притащить в родимую лачугу!
«А она бойка на язык, – пометил себе Афанасий. – И, кажется, остроумна».
– Что вы, Анна-Луиза, мне у вас очень нравится.
При этих словах Сигна вновь предупредительно зарычала. Графу ничего не оставалось, как и собаке послать усмиряющий заговор.
– А вы видели нашу псарню? Отец разводит фретцийских гончих, это одни из самых быстрых собак на свете, – Анна-Луиза, прибрав в повод двух кобыл, принялась пробираться через траву к дороге. Подол её платьица путался в колосках, и Афанасий видел, что ей неудобно. К тому же серая кобыла быстро прижала уши на Нини и попыталась куснуть ту за морду. Берзарин решил спасти положение.
– Не возражаете, если я сяду верхом на гнедую? – он подал руку, чтобы забрать поводья.
– Ноктюрналия не очень смирная, – предупредила Анна-Луиза, – и только недавно научилась ходить в поводу.
– Ничего страшного, я опытный всадник, – не переставал улыбаться граф.
– Как будет угодно, – склонила головку девушка, – тем более, если она вам далась в полях.
– Благодарю.
Заговор на лошадь работал отлично, и Афанасий ничуть не боялся запрыгнуть на Нини. Со спины кобыла оказалась мягкой и удобной. Анна-Луиза тоже легко забралась на свою серую и на сей раз свесила ножки в одну сторону, как и подобает приличным дамам. Афанасий еле смог оторвать взгляд от виднеющейся из-под подола платья изящной щиколотки в кружевном панталончике и простом сельском сапожке.
– Сигна также одна из собак вашего отца? – Афанасий кивнул на мелькающую в полях гончую.
– Да, но Сигна, скорее, моя собака. Ей уже двенадцать лет, но она всё ещё резва.
– Прекрасная собака и прекрасные лошади! – похвалил животных граф.
Анна-Луиза на его слова потупилась и зарделась так, словно комплимент сделали ей. И Берзарину тоже стало неловко.
«Что ты творишь? – напомнил он себе, – Опомнись. Ты же находишься здесь ради того, чтобы…»
Он сморгнул слишком жуткие мысли. Анна-Луиза грациозно раскачивалась на шагу и перебирала в пальчиках светлую гриву лошадки.
– А как зовут вашу красавицу? – ради поддержания беседы спросил Афанасий.
– Куколка, – ответила Анна-Луиза.
– Куколка, какая прелесть, право слово! – воскликнул Берзарин. – Ей очень идёт это имя.
Девушка смущённо улыбалась, искоса, недолго взирая на графа, и тут же опуская взгляд. Всё же, Анне-Луизе оказалась свойственна и скромность. Нини была поймана, и бойкая в исполнении неотложной задачи дочка Иронделя начала стесняться нового знакомого. Её рябые от солнца щёчки зарделись, а ресницы трепетали – точь-в-точь, как у благородных и пристойных девиц на балах. Афанасию и самому было неудобно перед ней, потому они доехали до Патриса как два юнца, донельзя смущённых обществом друг друга.
– Анна-Луиза, – Патрис постарался выглядеть сердитым, – я привёз вам сладостей, но их получат все девочки, кроме тебя!
– Зачем так жестоко, друг мой? – вступился за старшую дочь Берзарин. – Когда сбегает молодая лошадь, стоит действовать быстро! На мой взгляд Анна-Луиза поступила верно. Послушайте, мне понравилась Нини. Я бы поездил на ней ещё, если вы не возражаете, и, возможно купил бы её для себя.
В серых глазах Иронделя мелькнула едва различимая досада. Он вернул графу его вещи и, поправив очки, тихо сказал:
– Я не возражаю, Ноктюрналия – лошадь отца. Думаю, он охотно продаст вам и… Её. Охотно продаст вам её, – поправился юноша.
– А я покажу месье ЛеВану то, что она умеет! Можно, братик, можно? – Анна-Луиза спрыгнула с Куколки и пристала к Патрису.
– Можно, – сдержанно кивнул тот. – Если месье ЛеВан пожелает обрадовать нас очередным визитом.
– С большой охотой.
Афанасий помог довести лошадку до конюшни и, не заходя к Симону, сердечно распрощался с его старшими детьми. То, как ласково Анна-Луиза обвила шею Патриса, и то, как неохотно брат при этом сдержал улыбку, наглядно показало Афанасию – между ними царят взаимопонимание и дружба.
«Бедный мальчик решил оговорить сестру, чтобы спасти её, – посетила разум догадка. – Ох, граф, что же ты, к чертям собачьим, делаешь? Она же прелесть. Милая и добрая девушка».
– Милая и добрая девушка, – повторял Афанасий под стук копыт, пока трясся в карете дорогой в город. – Милая и добрая.
Вечный цензор-совесть кричала графу в тот момент: «Палач! Кровопийца! Отступись от несчастных детей, купи лошадь и убирайся домой, пока не содеял непоправимого!»
Долг перед Вием и родом гласил: «Не эта, так другая. И она тоже будет доброй и милой. Будь решителен, колдун, смотри в грядущее».
А глупое, безрассудное сердце заполошно трепыхало в груди и требовало приехать сюда ещё, прокатиться вскачь по полям, поиграться ленточками и послушать заливистый птичий щебеток…
Комментарий к 11. Анна-Луиза ¹ – «le vent» (фр.) – «ветер».
² – «Тимофей» (гр.) – «почитающий бога».
³ – Афанасий (гр.) – «бессмертный».
⁴ – в те времена девушки, умело обращающиеся с лошадьми, вызывали восхищение и именовались «амазонками».
⁵ – старый заговор на усмирение лошади.
====== 12. Мармалад ======
1830 год, июль, пригород Люжана, Фретция.
Афанасий и сам не заметил, как стал частым гостем у Иронделей. Гостем, по-прежнему тайным, хотя, узнай отец о том, с кем пропадает в полях дочь, не стал бы тому препятствовать. Но Берзарин стремился сохранить подлинное имя втайне хотя бы из нежелания выставить себя обманщиком. Патрис, поначалу едва сдерживавший недовольство сближением сестры с её покупателем, видя добрый и пристойный нрав Афанасия, также проникся к нему симпатией, и часто оставлял графа с Анной-Луизой наедине. В его серо-зелёных глазах всякий раз читалась надежда, и тогда сердце Афанасия гадко сводило – участь Анны-Луизы невозможно было изменить. Само же общество девушки для Берзарина уподобилось глотку свежего воздуха – беззаботного, летнего, ласкового и тёплого, веянием свободы, коей он не мог себе позволить ранее. Вновь окунуться в ушедшую, казалось ему, безвозвратно, юность, смеяться и скакать на лошадях наперегонки – разве кто-то мог бы осудить это желание расцвести заново?
Анна-Луиза подкупала простотой и прямолинейностью своих суждений. Нежная юность позволяла ей быть непосредственной и искренней, а граф, пресытившийся хитроумным кокетством дам из балясненских благородных семейств, будто заново открывал для себя многогранную женскую натуру.
К четвертому десятку лет он уже достаточно смыслил в женском лицемерии и, заводя новые знакомства с барышнями, любил испытать их откровенность. Так же он поступил и с Анной-Луизой, ведь и она была барышней, а, значит, могла знатно повеселить графа.
– Анна-Луиза, как вы полагаете: Бриссар с точки зрения приверженности к модерну уступает ли в художественной ценности Пейераку?
Любая благовоспитанная дама на месте девицы Ирондель начала бы пространно рассуждать о живописи двух мастеров, зная или не зная о них, неважно, но Анна-Луиза, явив на щёчках красочный свежий румянец, тихо призналась:
– Я не имела удовольствия видеть их работ, месье ЛеВан.
– Да что вы говорите! – воскликнул тогда Афанасий, восхищённый её честным ответом, – представьте себе, я тоже. Потому, как этих художников не существует.
– А зачем же вы говорите о том, чего нет? – девица подняла на графа полные укора глаза, и устыдиться пришлось ему.
– Люди часто говорят о том, чего нет, – он постарался сконцентрироваться на снующих в небе ласточках. – О мечтах. О том, чего хотели бы, но не имеют. Чего хотели бы вы, Анна-Луиза?
Ему было очень интересно узнать её побуждения.
– Я? – она мягко улыбнулась, поглаживая Куколкину холку, – быть счастливой, и, мне думается, таково желание любого.
– А что же, в вашем представлении, счастье?
– Быть с тем, кого любишь, – отвечала девушка. – Родить ему сына, – тут Афанасий поперхнулся дымом трубки, – а ещё, – она вскинула голову к облакам, – я бы хотела уметь летать, как эти птицы! Ведь это прекрасно, правда? Они кажутся с земли столь свободными.
– У них свои хлопоты, – ласково возразил граф, – голодные птенчики и сокола, желающие их схватить. Полёт не даёт свободы, увы.
– Вы так говорите, будто умеете летать, месье ЛеВан, – рассмеялась Анна-Луиза и посмотрела на графа испытующе, словно ожидая, что тот признается ей.
– Нет, я же человек, – смутился Афанасий.
– Папа́ рассказывал нам в детстве, – Анна-Луиза поправила капор, – что когда-то во Фретции водились великие колдуны, для коих полёт был из вещей обыденных. Они могли очень легко оказаться в небе и пребывать там хоть целый день. Вы верите? Он на самом деле так рассказывал. А потом тех чародеев обвинила церковь и отправила на костры. Не правда ли, досадно? Мы с вами могли бы уметь летать, если бы люди проявили великодушие к чудесам. Вознеслись бы в небо, к ласточкам, и земля казалась бы такой маленькой. Как горошинка или горчичное зёрнышко.
– Это… Было бы замечательно, Анна-Луиза, – Берзарин совершенно растерялся, понимая, что её откровенность требует подобной и от него. Он решил сменить тему беседы и, к досаде своей, сказал невпопад:
– А вы… Кого вы больше любите, Анна-Луиза, монархистов или республиканцев?
Революционные настроения во Фретции царили уже который год, и не были новостью ни для стара, ни для млада. Особенным недовольством простого люда стало то, что король недавним манифестом решил возместить бывшим аристократам материальные потери за счет повышения налогов для третьего сословия. Споры о справедливости власти становились всё более ожесточенными, в Люжане всё чаще случались стычки простолюдинов с представителями властей и знати, сам Патрис Ирондель в разговорах с сестрой и графом то и дело позволял весьма резкие высказывания в адрес монарха. Как понял Берзарин, наследник Симона всецело поддерживает революционеров-республиканцев, тогда как его отец – закоренелый монархист. Анна-Луиза на политический вопрос вымученно вздохнула, показывая свою осведомлённость, и сказала:
– Я мармалад очень люблю. Мы его варим из груш и вишен. В этом году было много цветов, есть надежда, что и ягод окажется в достатке.
– А, – заулыбался Афанасий, – мармалад. Что ж! У меня на родине, Анна-Луиза, множество лесов. И там каждое лето крестьянки собирают в лукошки дикие ягоды. О, они нисколько не кислые, исключительно сладкие и душистые! И из них варят мармалад. Потом зимой его очень вкусно есть с чаем из самовара. Бывало, велишь слугам запрячь лошадок в сани, прокатишься с ветерком по заметённым пургой полям, а после садишься в охотничьей сторожке с другом-егерем, да попиваешь чай с ягодным вареньем, и сердце поёт…
Анна-Луиза слушала графа, и её глаза от слова к слову становились всё круглее и круглее. Наконец, полностью запутавшись, она осторожно перебила его излияния:
– Простите, месье, я не очень хорошо знаю географию, однако где же во Фретции есть настолько удивительные места?
– А… Э-э-э, – остановил поток красноречия Афанасий, вернувшись с небес на землю и вспомнив, что он Тимоте ЛеВан, – в Па-де-Кюре. На севере, у самого пролива! Там бывает… Довольно холодно, знаете ли!
– Да что вы говорите, – одарила его улыбкой Анна-Луиза, – С вами так интересно! А мармалад из ягод я бы охотно попробовала. С чаем из… Как вы говорили? Самовара!
– О, я обязательно пришлю вам зимой горшочек-другой, – пообещал Афанасий и его растревоженное чувственной беседой сердце чуть не заставило слезу увлажнить глаза.
«Слёзы крокодила, – шепнула совесть, – будешь ли ты плакать у её могильного камня, изверг?»
«Ничего-ничего, – стукнулся в сознание окрылённый мечтатель, – пока деньги за девицу не внесены. Она вне опасности, и вы можете наслаждаться беседами. Сила ведь дал понять – ограничение по времени весьма размыто. Побудь с ней сколько получится, вам отрадно друг с другом».
– Милая моя, бедная, светлая девочка, – совсем тихо, в сторону, шепнул Афанасий на родном языке, но Ирондель тронула его за плечо, чуть не заставив свалиться с Нини.
– Что вы шепчете, месье, я не поняла? И отчего так омрачились?
– Взрослые мысли взрослого человека, – проморгался граф, – всего лишь.
«Лицемер! Убийца!»
– Вы не поделитесь со мною? – этот открытый, полный участия взгляд, эта маленькая ручка на локтевом сгибе! – Месье ЛеВан? Тимоте? Быть может, я смогу вас утешить?
«Скажи ей! Стань ей противен! Убей в ней вольную птичку, услышь, как хрустят на твоих беспощадных зубах тонкие косточки!»
– Простите меня, – дрожащим голосом забормотал Афанасий, прикрывая платком подступившие слёзы. – Простите. Мне лучше оставить вас.
– Вам дурно от жары? – встревожилась девушка. – Не стыдитесь, у нас на юге это не редкость, тем более, если вы привыкли к холоду. Разрешите, я потрогаю лоб?
– Нет, – мягко убрал её руку от своего лица Афанасий, и она увидела, что он плачет.
– Что-то случилось? Тимоте, я сказала что-то обидное?
«Ещё не случилось, но уж случится непременно, птичка!»
– Прошу, милая Анна-Луиза, давайте закончим прогулку, – взмолился граф, чувствуя, что сейчас разрыдается, – не мучайте меня, я… Я не готов вам открыться.
– Поедемте к дому, – она понимающе погладила его по рукаву, – если вам неуютно. Но, пожалуйста, знайте, вы всегда можете мне открыться – в том, чтобы излить свои горести нет ничего постыдного. Поверьте, Тимоте, я вас не высмею. Я слишком к вам расположена.
– Благодарю вас, милая и добрая девушка, – Афанасий не мог больше выдержать её душевности, и припустил вскачь до поместья. Он, едва распрощавшись с Анной-Луизой, передал лошадь в руки конюха, и поспешил исчезнуть. Забыл даже про ожидавшую его карету – чуть ли не бегом добрался до акациевой рощи и обернулся ветром.
«Мы с вами могли бы уметь летать, если бы люди проявили великодушие к чудесам!»
– Милая моя, – ронял слёзы в полёте Афанасий, нагоняя версту за верстой сельской пасторали, – если бы я был великодушен, мы никогда бы с тобой не познакомились и не сошлись! К чёрту в пекло! Отменить эту сделку! Сбежать! Найти дворовую девку, спасти Анну-Луизу! А девку ли не жалко? Господи Стрибоже, отчего всё так? Отчего колдуну нельзя иметь родную мать? Что за чудовищная несправедливость! Милая Анна-Луиза, разве знаешь ты, что с даром небес обретается проклятье гнусного убийцы! Нет, нет. Кончено. Не бывать сделке, не продолжиться роду. Не смогу. Не выдержу.
Афанасий долетел до города, нашёл укромное место и обратился человеком. Осушил слёзы и заглянул в кофейный дом, чтобы отсидеться там до полного успокоения и не показываться Дёмушке в раздрае. На душе, хоть глаза и высохли, было по-прежнему скверно, черно, будто там измазали сажей. Кое-как сохраняя чинный и достойный вид, Берзарин приплёлся на постоялый двор. Дёмушка встретил его весточкой из Балясны. Пригляделся, сощурился, да и выдал:
– Затягиваешь ты с нашим дельцем, друг мой. Вий сердится.
– С чего ему сердиться, – равнодушно буркнул Афанасий.
– Поди, ревнует, – Демьян плеснул графу вина в бокал, – то ли соскучился. Вон, гляди, что прислал тебе!
– А ты и рад читать чужое, – Афанасий повертел в пальцах бумагу со сломанной печатью.
– А у тебя от меня тайны? – окрысился Тиронов. – С коих пор? Пей. – Он толкнул руку с бокалом ко рту Афанасия. – Что-то ты не в себе. Пей, да читай.
«Душенька моя, свет Афанасий Фёдорович!
Не дождался от тебя вестей, пришлось писать самому. Негоже так обращаться с преданным тебе Вием, Фоша, ну да будет. Не о том хочу вызнать. Как твои дела? Отчего Ирондель пишет, будто ты обещался перевести ему кругленькое на счёт, а средств до сих пор нет? Не решил ли ты пойти на попятную, соколик мой, Фошенька? Коли так – смею тебя уведомить, я сего допустить не собираюсь. Мы люди серьёзные, благородные, слово колдуна – закон. Должен ты понимать. А чтобы придать тебе решимости и устранить сомнения сердца твоего, хочу уведомить, Фоша, что по твою душу выслан один мой знакомец. Не спрашивай, кто, да не пытайся его высмотреть. Он тише воды, ниже травы, неподкупнее смерти лютой. Так-то. Дурить Вия – идея негодная, душенька, а медлить с нашим делом, да мять нижние уста – не стрибогу под стать, а скомороху жеманному. Не робей. Моё письмо тебе в подспорье будет. Жду под крылышко назад, с победою, с деткой и правом на главенство родов балясненских. Дерзай, Фоша, иного пути нет.
Вечно преданная тебе собака, Вий Балясны,
Сила Добрынич Яхонтов».
Берзарин прочёл письмо, опрокинул в себя бокал вина и сунул Демьяну:
– Плесни ещё.
Сегодня трезвым он остаться не желал.
====== 13. Рыба ======
2045 год, июнь, село Мынто, Качурский округ, Приполярье.
– Вставай, лежебока! – Светка не успела разлепить веки и толком понять, что же её больше раздражает – требовательный окрик, бесцеремонный тычок в бок или резкий рыбный запах в палатке. Она, кряхтя, позволила тусклому свету попасть на сетчатку глаз, и помогла им, отыскав среди вещей и нацепив на нос очки. Всё же, вчера надо было отказаться от «ещё стопарика за отечественную науку». Нет, алкоголичкой Светка себя по-прежнему не считала. Экспедиция обязывала аспиранта Касаткину быть готовой как к принятию крепкого алкоголя, так и к сокрытию последствий этого принятия. В какое время бы она ни понадобилась старушке археологии. Например, сейчас.
Перед ней маячил полный придурковатого задора Илья с большим лососем, зажатым жабрами в пальцах. Лосось злобно кривил изогнутую пасть, в целом соответствуя Светкиному душевному состоянию. Илья широко улыбался.
«Как Седрик у Инессы на даче, когда мышей в постель таскает, – сравнила Светка научника с кафедральным котом и выкопала из складок спальника телефон. – Четыре утра. Началось туземное рабство».
– Приготовь. Я за лошадями в Мынто. Через два часа уедем.
– И-илья Каримович, – Светка не сдержала зевок. – Ну чем вам тушёнка не угодила?
– Я не буду есть этот трупный яд. И ты не будешь. Собирайся.
– Четыре утра, – Касаткина, без особой надежды вразумить его, потрясла мобильником.
Илья презрительно выгнул бровь.
– Ты что, спать сюда приехала?
Он бросил рыбину Светке в спальник и, не обращая внимания на её брезгливый визг, исчез из палатки.
Касаткина нехотя потащилась на кухню через спящий лагерь, включила генератор, чтобы стало хоть что-нибудь видно, и залезла в телефон. Голова отказывалась сообразить нужный рецепт, хорошо, что близ Мынто нормально ловила сеть. Голоэкран мобильного засветился набором текста в поисковике: «как разделать лосось». Вереница разнообразных кулинарных сайтов хором поведала о том, что из одной хорошей рыбины может выйти несколько полноценных блюд. Светка отрезала голову и хвост на суп и принялась пилить тушку на стейки. Илья велел собрать часть добычи в поход к мегалитам, а значит, делиться мясом с группой он не намеревался. Касаткина, борясь со стыдом, разделывала жирного лосося. Она молила богов, чтобы никому не приспичило вскочить пораньше и явиться на кухню. Тогда ей пришлось бы объясняться, отчего это доценту Айвазову полагалась деликатесная рыба, а прочим членам экспедиции – тушёнка из принтера. То, что Илья добыл лосося сам и являлся полноправным хозяином мяса вряд ли сгодилось бы за достойное оправдание. Хотя оправдываться было по сути не в чем, да и скрыть следы деяния тоже не представлялось возможным. Кухня один чёрт провоняла рыбой, и потому Касаткина решила хоть наваристой ухой как-то сгладить неловкое положение. Илья обязательно будет ругаться, думала Светка. Но и голову с хвостом он вряд ли станет есть. Бросит зверью или духам на разживу. Уж лучше задобрить профессуру! Светка успела запарить сухой лук и промыть рис, засунуть субпродукты в кастрюлю для бульона, а также выложить стейки на сковороду. И тут в кухне, как нарочно, появился недосоня Толик. Углядел, что творится на плите, подошёл и заметил, пока Светка не знала, куда ей деваться от стыда:
– Айвазов?
– Нет, лосось, – попыталась отшутиться Касаткина, глядя на искривленную пасть в кастрюле. – Впрочем, какое-то сходство есть.
– Надо было позвать Инессу на краниографическое описание, – поддал юмора Толик. Потом уставился на сковороду: – «Мы делили апельсин, много наших полегло». Я так понимаю, что после истории с консервами это не про нашу честь?
Светка вздохнула. Перед Толиком, спасшим ей тогда в ручье если не жизнь, то здоровье, стало совсем неловко. Она пересчитала стейки.
«Ладно, от Айвазова не убудет, если я отложу пару-тройку кусков ребятам, – решила Светка и подумала, как оторвала от сердца, – и Инессе. Инесса честная и добрая».
Толику же сказала:
– Давай миску. На всех наших возьмёшь, а Кривоглядовской четвёрке шиш с маслом.
– Ого! Щедрый ты человек, Светлана! – облизнулся Толик и помотал за миской.
«Скорее слабовольный», – засопела Касаткина, продумывая отмазку исчезновению части ценного провианта. Скажет Илье, что свою долю уже съела, а сама догонится рисом и печеньем со сгущёнкой. Зато никто не окажется в обиде. Кроме Иван Дмитриевича, но этот сам виноват. Супа похлебает.
Илья явился, как и обещал, к шести, с двумя косматыми, кряжистыми лошадками. Полоснул взглядом по Светке с собранными пожитками, та подала Айвазову набитые снедью, водой и фототехникой кофры.
– Ты ела? – он навьючил поклажу на лошадок.
– Да. А вы… Будете рыбу?
– Потом. На подъёме привал устроим. Пикник на природе, – обозначил Илья.
– А разве в местах силы можно есть? – напомнила Светка.
– Бабогурова штудируешь, молодец,– довольно кивнул Илья. – Не бойся, на тебя проклятье не падёт. Я знаю, где можно. Ты готова?
Касаткина поспешила в палатку за плащом, залезла в раздолбанное, широкое седло, и они двинулись в путь. Перешли ручей вброд, начали подъем на сопку. Как и предполагала Светка, путь наверх оказался не таким простым, каким виделся от лагеря. Крепкие местные лошадки повадками напоминали кошек: они с поразительным проворством карабкались по скользким от росы камням, цепко втыкались краями копыт в щели, избирали самые прочные места. Светка знала, что копыта у лошадей столь же чувствительны, как мякиши человеческих пальцев. Они способны заметить мельчайший камушек или лужицу, а трещина в роге может быть болезненной, как трещина в коже пятки.
Светка любила лошадей и частенько ездила свободными днями на конюшню в Новосвире. Не только каталась верхом, но и помогала ухаживать и лечить питомцев. Лошади ей нравились. От них прекрасно пахло – сеном, фруктами и особым флёром тёплой надёжности. При внушительных габаритах лошади обладали чарующей грацией, а верхом вскачь так и вовсе можно было почувствовать себя птицей в полёте! Светка вспомнила свою любимицу – серую помесную кобылку Барби, которую про себя ласково-грубо звала Куклой. Они подходили друг другу по характеру – ту тоже часто называли ангелом во плоти. А ещё у Барби был невероятно мягкий ход. Как на диване едешь! И мягкий нос с белым затоком, эдакое местечко для поцелуев. Светка копила деньги, чтобы выкупить Барби из проката, и тогда они сделались бы неразлучны.
Впервые посадил Светку на лошадь Илья. Как раз во второй год на Калтае. Легко находя язык с местными, Айвазов докопался до одного пастуха, и тот поведал ему, что неподалёку от раскопа, в горах находятся неизученные ранее дольмены. Илья заинтересовался и сразу же договорился к ним отправиться. И из всего состава экспедиции выбрал в спутники Светку.
– Поедем вечером смотреть дольмены, – поставил он Касаткину перед фактом. – Табек сказал «камни с дыркой». В горы поедем. Насчёт лошадей я договорился.
– Лошадей? – ахнула Светка.
– Да. Там труднодоступная точка, – Илья захрустел галетой и потом с подозрением оглядел побледневшую ученицу, – ты же умеешь ездить на лошади?
Светка не поняла отчего в его голосе прозвучала такая уверенность и честно помотала косами. Илья чертыхнулся, и Светка с досадой подумала, что он выберет в сопровождающие кого-то из мальчишек. Но Айвазов был непоколебим.
– Ну вот и поучишься заодно.
Светка попыталась лепетать нечто про нецелесообразность обучения конному спорту на крутых горных тропках над обрывами, научник же лишь гадко осклабил тёмные губы и утешил:
– Зато лишний повод в седле держаться крепче.
Касаткина поняла, что обречена, и смирилась. И тогда она точно как сейчас, прилепилась к спине лошадки, что есть сил вжимая колени в седло и стараясь не смотреть вниз. А кони лезли к самым кручам, будто обладали неиссякаемым запасом прочности. Местами склоны были настолько отвесными, что приходилось спешиваться и карабкаться следом за лошадкой, намотав на руки жёсткий хвост. Светка ужасно боялась получить копытом в лоб, но Илья, лезущий вслед за проводником-калтайцем, только косо посматривал на неё и посмеивался. Он не держался за лошадиный хвост, а прыгал рядом по камням на своих жилистых ногах, точно сам родился где-то среди горных козлов в заоблачной выси.
Потом они залезли на гору, и начался спуск, который стал ещё кошмарнее подъёма. Лошадь пришлось вести под узцы – Илья сказал, что вниз им гораздо сложнее нести всадника, чем вверх. Есть риск перевернуться или поломать ноги. И, спешившись, Светка очень хорошо поняла лошадок. Скупой дёрн легко срывался с камней, ботинки скользили, копыта тоже, и Касаткиной, идущей впереди коня, всякий раз приходила мысль, что это конец её жизни – сейчас огромный рыжий зверь, едущий за нею вниз на копытах, размажет её по склону. Но на удивление, они благополучно спустились в долину и уже верхом по относительно ровной местности достигли цели.
– Вот! Камень с дыркой¹! – гордо махнул рукой калтаец. Айвазов испустил вздох разочарования. Нет, это были не дольмены. Над путниками высилась скала с отверстием, выдутым в ней природной эрозией. Светка нервно захихикала, видя обескураженное лицо Ильи и понимая, что им предстоит обратный путь.
По счастью сопка Качурки оказалась не такой крутой и спешиваться не пришлось. Илья завёл лошадок на небольшую лесистую площадку примерно на середине подъёма и скомандовал:
– Привал. Доставай еду.
У Касаткиной уже начало сводить желудок от голода. Печенье со сгущёнкой сгорело в топке её организма с час назад. Она послушно распечатала контейнер с рыбой. Илья, не мешкая, выудил пальцами хороший кусок и отправил в рот. Светка тоже взяла себе немного, памятуя, что «она уже поела в лагере».
– Ты чего жмёшься, бери нормально, – буркнул ей Илья.
– Да я свою рыбу съела, – напомнила Светка.
– Угу, – жуя, кивнул Айвазов. – Я видел, как Толик кости выбрасывал.
«Вот ведь!»
– Ты неисправима, – научник протянул ей стейк, – кого ещё угостила?
– Ну Костю, Инну, – призналась Светка.
– Больше никого? – пытливый блеск чёрных глаз.
– Больше никого.
– Ешь и поедем дальше.
Принимая из рук Айвазова еду, Светка улыбнулась. Такой, казалось бы, простой для любого человека жест, но и за ним таился сакральный обычай. Илья наотрез отказывался брать еду и напитки из чужих рук и никому не передавал напрямую. Если просил соль или подлить в кружку – всегда ждал, когда поставят перед ним на стол. Сам тоже передавал не из рук в руки, а ставил рядом. У эрси передачей еды могли заниматься только близкие родственники или люди породнившиеся, и Айвазов беспрекословно следовал этому обычаю. «Вэйвет»² – означает «делиться мясом» или тем, что имеешь. Для северных народов, у которых издревле любой добытый кусок пищи имел огромное значение, все обычаи, связанные с едой также блюлись строго.
В первых, детских экспедициях и года три после поступления в институт Илья от Светки тоже принимал еду и напитки через поверхность стола. Сперва требовательно приучал, а потом Светка и сама ставила перед Айвазовым сваренный кофе или разогретый обед, не дожидаясь приказа. За совместное время на кафедре научник и студентка так привыкли друг к другу, что еда и кружки передавались почти машинально. Светка, не глядя, ставила кофе на стол, Айвазов не глядя, брал. У Ильи была одна жестяная посудина, которую он таскал в равной степени охотно и на кафедральные сабантуи, и в «поля». Нетрудно было понять, что эту кружку, явно трофейную, с потертой эмалью песочного цвета и исцарапанной ножом надписью «От всего археологического сердца» Илья любил больше всего. Изнутри посудина тоже выглядела так себе – почерневшей от неизмеримых количеств теанина и кофеина, прокачанных через почки научника. С участием этой самой кружки и произошло ужасное. В один прекрасный день Илья схватился за кружку в тот момент, когда Светка не успела донести её до стола. Касаткина даже вздрогнула, почувствовав тёплые, шершавые пальцы Айвазова поверх её собственных на битой эмали, и сразу поняла, что совершила недопустимое. Илья просверлил ученицу встревоженным и свирепым взглядом, и у Светки пересохло во рту.
– Простите, пожалуйста, – она убрала руку от кружки.
– Ничего, – воинственный огонь в глазах Айвазова померк, и он, как ни в чём ни бывало, отпил кофе.
Светка выдохнула, полагая, что и впрямь ничего особенного не произошло. Но это было не так. С тех пор Илья начал бесцеремонно и без спроса таскать у неё из пачки орешки и мармеладки, на всех кафедральных празднествах копаться в тарелке, будто своей не существовало, и хлебать Светкин кофе из своей потрёпанной кружки. И тогда Касаткина в полной мере оценила суть понятия «вэйвет». Отныне Айвазов считал всю их еду общей, а Светка стала ему намного ближе других сотрудников кафедры. Даже у экспедиционного костра он наливал им спирт в ту же кружку, а Светка знала – положи она гречку в разные миски – Илья обязательно станет есть из её. Такое поведение казалось всем отвратительным, и поначалу Светке тоже, но что поделать – «вэйвет»! В каком-то смысле это подкупало.
Илья разделил остаток рыбы поровну, кусок себе, кусок ученице, они дожевали и поехали дальше – к вожделенным мегалитам.
Комментарий к 13. Рыба ¹ – Про «камень с дыркой» история из жизни. Так мы поехали в конный выезд к дольменам в Карачаево-Черкессии. Наш умопомрачительно-прекрасный проводник немного не понял задание)))
² – обычай был придуман от чукотского праздника Килвэй, а само понятие «вэйвет» – «делиться едой» у чукчей и правда существует.
====== 14. Камни ======
Мегалиты и вправду оказались внушительными сооружениями. Двенадцать камней около четырёх метров высотой выстроились в чёткой геометрии – двумя клиньями по шесть в каждом. Клинья образовывали нечто вроде буквы Х верхушками друг к другу. Светка догадалась о значении этого символа: жизнь и смерть по эрским повериям именно так и выглядели. Сила неба сходила через духов в живого потомка и нисходила затем в силу земли и мудрость предков нижнего мира. Нум-Торум, отец небес – Калтысь-эква, мать-земля – Куль-отыр, хозяин смерти: так выглядел путь каждого человека от времени задолго до его рождения ко временам после его отхода в посмертие. О том же говорили и высеченные рисунки в виде воронов, очень похожие на одну из татуировок Ильи. Светка завороженно присматривалась к камням и вдруг осознала, что вокруг неё не слышно привычных звуков природы. Не трещали сойки, не фыркали лошади, будто нарочно притихнув, безмолвным идолом следил за Светкой Илья. Даже ветер не шумел, а ведь место на вершине сопки открывалось, как оголённая коленка. Тишина была всеобъемлющей, точно бы камни выключили звук вокруг себя. И вместе с тем тут ощущалась наполненность. Да, про себя решила Светка, именно так: наполненность. Непонятно, чем, но это проникало в лёгкие вместе со вдохом, и покидало их с выдохом, обволакивало кожу, забиралось под одежду. Ещё никогда Касаткиной не казался таким плотным воздух – чудилось, что можно встать на него и опереться, как на твердь. Светка перетёрла в пальцах эту наполненную пустоту и обернулась к Илье. Тот улыбался и едва-едва покачивал головой, мол, давай, чувствуй, все правильно. Касаткина тихонько покашляла, только ради того, чтобы создать хоть какой-то звук, и сказала:
