Текст книги "Чернобог (СИ)"
Автор книги: Gusarova
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 46 страниц)
– Я, вестник смерти, чадо Куль-Отыра, мало что могу с этим сделать. А ты-то что можешь, маленькая упёртая ты шаманка?
– Время покажет, – хладнокровно заявила Светка, включая 3D телевизор. – Да, у меня завтра свидание с одним чудесным чернобогом, и я не советую другому, не менее чудесному чернобогу мне хоть чем-нибудь мешать.
У Ильи от таких угроз брови наверх полезли.
– Обнаглела в край, – обескураженно проворчал доцент и подвинул Светке блюдо с жареными фисташками.
По телеку показывали мультсериал, который Светка не смотрела давным-давно. Они с Айвазовым щелкали орехи и пялились в экран. Не то, чтобы простенький детский мультик на фретцийском и впрямь был им интересен. Скорее оба наслаждались бесценными секундами нахождения вместе, этим эрским невербальным общением, понимая, что вскоре для них всё может круто измениться.
Комментарий к 79. Правда ¹ – Папа! Сюда! Я нашёл её! (фр.)
² – Подождите минутку! Вот, возьмите. Напишите мне, хорошо? Хорошо? (фр.)
³ – Увидимся, сестра. (фр.)
====== 80. Вий Балясны и его сын ======
1856 год, август, Балясна.
«Мой бесконечно любимый друг.
Пишу Вам из тенистой апельсиновой рощи, отведав с чаем земляничного «варенья», что вы намедни прислали. Духи донесли его в целости, и спешу признать: новый сбор этого лета – воистину пища богов. В каждой ложечке чувствуется не только тепло родившей его далёкой земли, но и вашего близкого мне сердца, милый друг. Я порой мечтаю, как было бы хорошо оказаться у вас и собирать вместе с селянами спелые ягоды для заготовок. И, дабы пробудить в вас не менее приятные грёзы, высылаю в ответ другой сорт мармалада – апельсиновый. Искренне надеюсь, что вы оцените его вкус и ощутите ту бесконечную привязанность к вам, коей полнится моё верное сердце.
Ах, Тимоте! Право, мне в иные дни до постыдного неодолимо хочется сорваться с места, расправить крылья и в стае ласточек лететь к вам в вашу северную и суровую страну, где только и возможно было бы мне найти приют на вашей груди. И отчего дань благоразумию столь высока в современном мире? Не чересчур ли мы благоразумны, и за ворохом приличий и пристойностей не упускаем ли мы истинно важного? Я не могу не размышлять в вольное от предсказаний время о том, что любовь человеческая своей неумолимостью подобна смерти. Но если уж нам дано любить тех, кого нельзя, то не верно ли, что их одних и нужно? Их одних только и стоит. Моя любовь к вам подобна птице в силках. Она жива и дышит, и стремится на волю, и только обязательства перед вами же не дают ей вызволиться из силков благоразумия. И обязательства эти – плод той же моей необъёмной любви. Но я ни в коем случае не виню вас в её столь долгом сроке. Отнюдь, я благословляю вас и то правдивое, верное чувство, что держит меня живой и сочувствующей всем и вся. Это исключительно ваша заслуга, Тимоте. Я не устану благодарить вас и Небо за бесценный дар первой любви, принесённой мною через всю жизнь. С такой благодарностью и крепким поцелуем передаю вам горшочек оранжевого «варенья».
Ешьте «на здоровье», любовь моя, и не откажите в милости вспоминать обо мне почаще.
Жду вестей.
Ваша и только ваша, Анна-Луиза Берзарин».
Афанасий Фёдорович, не в силах перестать улыбаться, прижал влажное от слёз письмо к груди и тут же предусмотрительно огляделся. Дверь кабинета Вия Балясны была надёжно заперта, и никто бы не застал его таким очарованным дураком, каким он сейчас себе виделся. Да и пускай! Можно же в скупые минуты уединения позволить себе отдаться чувствам, которые, вопреки ожиданиям, пережили столькие годы разлуки. Аристократически-изящные пальцы графа с длинными, аккуратно подпиленными ногтями бережно убрали послание в резную шкатулку к нескольким дюжинам таких же голубков любви и перевязали красной ленточкой. Задвинули ящик обратно, открыли горшочек с вареньем. По строгой, но изысканно обставленной комнате разлился соблазнительный аромат цитрусов.
– Попьём с чайком и сдобой. – Берзарин счастливо вздохнул и присмотрелся к глиняным бокам горшочка. На одном виднелся отпечаток женских губ, проделанный помадой. – Ах, затейница, – трепетно проворковал граф и коснулся того места своими губами, будто целуя далекую подругу.
– Тятенька! – противно пискнуло под половицей. Афанасий вздрогнул и одним мигом спрятал подарок за пазуху. – Тятенька, что это вы за черепки лобызать изволите?
Перед Берзариным, хитро посмеиваясь, возник сын. Кудрявая голова с горящими озорством светло-серыми глазами таращилась на отца из-под тьмирьского паласа. Афанасий раздул ноздри, догадавшись, что Гришка снова обернулся мышью, чтобы застать его врасплох.
– Да будет тебе известно, кутенька, что подглядывать за старшими – гнусное дело, – отчитал сына граф. – А уж приличному колдуну через раз становиться мышом ради таких бессовестных затей – и подавно!
– Полноте, тятя. – Григорий в охотничьем платье и высоких сапогах вывернулся из-под паласа и, покачиваясь в воздухе, примостился в кресло напротив отцовского стола. – Я не из дурных побуждений. Скука донимает, – Берзарин-младший широко, вальяжно зевнул, демонстрируя белые, острые зубы и закинул ногу на ногу.
– Не научить мне тебя приличиям, басалай, – отец, как всегда, в шутку проворчал на сына, а сам залюбовался им и его норовистым, дурным характером. – Что охота?
– Травили зайцев, – повёл собольими бровями Григорий. – Одного Алдан прижал, двух подбил Архипка, а самого крупного я задавил. – Он чуть оттянул ворот сорочки и перепугал отца свежими царапинами от заячьих когтей на шее.
– Боже-Стрибоже! – тот потянулся к сыну с платком. – Ты опять за своё! На что тебе свора? Ты дворянин, Григорий, а не дикий зверь!
– Ох, потеха от вас, тятенька! – Гришка отвёл отцовскую руку. – Я и сам не знаю, что меня побуждает к тому, но, когда дичь сбегает, я как с цепи срываюсь. Жажда крови, не иначе. – Юный граф мечтательно уставился на гобелены со сценами псовой охоты, украшающие стены кабинета. Афанасий нахмурился и сын, видя это, прикрикнул: – Ну что вы надулись, как мышь на крупу, тятенька! Это пустяк, колдуны и большие мерзости себе позволяют, сами знаете. – Григорий поднялся и потянулся. – Если хотите, можете считать, что я принёс вам добычу. Это ведь неплохо, как мне кажется?
Не обращая внимания на осуждающий взгляд отца, Григорий прочесал смоляные кудри пятерней.
– Устал я, тятенька. И скучно всё, и устал, не возьму в толк, как так случается. Нет ли занимательных новостей?
– Нет, кутенька, – Афанасий перебрал в уме всё, что знал. – Разве что Багурка возвращается из Свири, на днях будет в столице.
– Вот уж новость, так новость, – съехидничал Григорий. – Хоть бы его, образину грязную, носило ещё сто лет по глухомани, экая важность!
– Что ж ты так о крёстном, сынок? – возмутился Афанасий и даже привстал из-за стола.
– Ха-ха, крёстном? – вполоборота бросил юный граф. – Тятенька, не стоит мне о том всякий день напоминать.
– И чем тебе Мстислав не угодил, Гришка? – в очередной раз из многих вопросил Берзарин.
– Да ну его, желтомордого. Тоже мне, князь! – услышал он уже с той стороны двери. – И не поймёшь, все ли у него в роду людьми были. То ли на пса похож, то ли на твою ручную мартышку.
– Григорий! – разнеслось по особняку Вия гневное.
– Что – Григорий? – в ответ долетело до отца с чародейским сквознячком. – Странно, что мы, колдуны благородных кровей и безупречной родословной, якшаемся с дикарями из лесной чащобы.
Афанасий застонал и утомлённо прикрыл глаза рукой. Бывали дни, когда сын становился невыносимым, и от чего зависел его настрой, никто не мог предугадать.
Как только исчез сын, перед графом явился, кланяясь, Ермолай.
– Что, дружок, какие дела? – насторожился граф.
– Старая кобыла опять дохает-с, барин, – пожаловался Ерёма. – Всю ночь мучалась, болезная. Зной донимает-с. Молодой барчук велел её кончить, а у меня рука не поднимается, – синий дух потупился. – Я к вам.
– Ох, Гришка, – граф, сокрушаясь, прижал пальцы к переносице.
– Так что Ночка-то, барин? Чего велеть?
– Кликни Марфу, – кивнул Афанасий. – Ай, будет, сам кликну! – переменил он решение мгновенно и слетел в окно в облике скорого ветра.
До Грибова было рукой подать, но вот где носило Столетову, колдун не знал. Во дворе ведьмы не отыскалось, только её дочь, Аграфена, прелестная, как незабудка, разрумянилась и прикрылась рукавом от пыли, когда перед ней развихрился барин. Девица намывала морковь в бадейке.
– Груняша, матушка дома? – осведомился граф.
– В соседнее село отлучилась, Афанасий Фёдорович, – с поклоном ответила крестьянка. – У Авдошки Лыковой ногу раздуло от гадючьего укуса.
– Эх, досада! – воскликнул Афанасий.
– А что стряслось? Может, я пособлю?
– Да… Кобыле моей старой худо стало, – поведал граф.
– Той, фретцийской? – Аграфена прищурила голубые глаза.
– Ей самой. Хрипит, бедная.
– Будь я такой старой лошадью, я бы тоже хрипела, – Столетова-младшая убрала под платок выбившуюся пшенично-золотую прядь. Граф невольно улыбнулся и потупился, смущенный её красотой. – Коли хотите, я с вами слётаю, – она вытерла руки о передник. – Уж не ведаю, как справлюсь, а помочь скотине надоть.
– А и полетели! – обрадовался Афанасий. – Не поможешь, так поучишься. Матушка тобой довольна будет.
Аграфена коротко кивнула и убежала в избу за травками. Вернулась с котомкой, потянула ручонки к графу.
– Боюсь я полётов, но так скорее выйдет. Времени терять нам негоже.
Берзарин засмеялся, подхватил юную ведунью, как былинку, и умчал к поместью.
Ноктюрналия доживала свой век в сытости и любви, но вот в последние годы одышка, особенно по жаре, стала всё чаще донимать старую лошадь. К тому времени, как стрибог доставил дочку ведьмы к конюшне, Ночка обливалась потом и пыхтела, что твои кузнечные меха. Аграфена, не церемонясь, заняла кухню и принялась стряпать терпкий отвар из солодки с анисом и плющом, а Берзарин велел разжечь самовар и накрыть на стол для чаепития с дорогой гостьей. Горшочек апельсинового мармалада занял почётное место среди чашек и подносов с лакомствами. Когда лечебный отвар поспел и остыл, Аграфена слила его в крынку и поспешила обратно на конюшню, поить страдалицу. Граф увязался за ней и с интересом наблюдал, как ведунья уговаривает бедную лошадь выпить пахучую жидкость.
– Ночка, тебе полегчает, – Аграфена упрямо ходила за кобылой с крынкой, пока та недовольно отворачивала морду и фыркала. – Тебе надобно это выпить, а то околеешь, трупёрда ты дуболомая!
Видимо, юной ведьме не хватало ещё материнской силы на дар убеждения. Но в конце концов настырная деваха зажала кобылу в углу денника и вынудила выпить снадобье. Афанасий, облокотясь на дверь денника, почувствовал толчок в плечо – рядом встрял, растянув паскудную гримасу от уха до уха, Григорий.
– А она недурна собой, эта чернавка, – услышал отец тихое замечание сына. – Сама крепкая, как лошадка, и щёчки – кровь с молоком. А, тятенька? Хороша Марфуткина дочка?
– Хороша, да не про твою честь! Окстись, Григорий! – возмутился Афанасий. – Ведьма она! Да и… Ни к чему быть душегубом.
– Как ни крути, а наследника роду из кого-то вынуть придётся, – сын не сводил бесстыжих глаз с широкого гузна Столетовой. – Придётся, тятенька. Ты же загубил ту Ирондель, с коей тебе и лошадь до кучи втюхали.
– Ну и что с того, – поджал губы граф.
– А и ничего, и живёшь, не тужишь. – Гришка возник перед Аграфеной в миг, когда она выходила с пустой крынкой из денника. Навис, вытаращил избела-серые глаза, зажал в дверях до испуганного писка. Потом рассмеялся в лицо, выпустил, проводил бегство долгим, хищным взглядом. Девица, застыдившись, шмыгнула вон из конюшни и потрусила к поместью.
– Гриша, что за наглость! – бросил потешающемуся сыну Берзарин и устремился за ведьмой. К воротам уже подходила сама Марфа. Завидев мать, Аграфена встала столбом и приветственно улыбнулась.
– Здравствуй, матушка.
– Вижу, справилась ты, дитятко, – прозорливо молвила старшая ведьма. – Кобылу спасла, одобрение моё заслужила. А ты что, Афонька, грозный выскочил? Али не рад мне?
– Рад, Марфутка, любезная, что ты, – сменил гнев на милость Афанасий. Покосился на Григория – тот опёрся плечом об угол конюшни и всё так же нагло скалился на ведьм. – А идёмте чаёвничать? – предложил граф. – Когда ещё заглянете.
– Через три дни заглянем, – сказала Марфа. – Когда кобыле опять худо станет. А опосля только в зиму жди. Ну тут уж ей срок придёт.
– Вон как, – опечалился граф, всё косясь на сына.
– Не обессудь, касатик мой, не обессудь, – определила Марфа и приобняла дочку, украдкой, с интересом глядевшую на шального молодого барина. – Коли родиться изволил, то обязательно когда-нибудь помрёшь.
====== 81. Гость ======
1856 год, август, Балясна.
– Барин, Мстислав Богуславович прибыли, в кабинете ожидают-с!
– Багурка! – Вий Балясны возрадовался и поспешил встретить дорогого гостя. – Гришка, Митюша приехал!
Развалившийся с книгой на тахте сын удостоил сие известие вздёрнутой бровью и не более.
Афанасий не видел, как добрался до его имения Мстислав, но знал наверняка – на духах. Митина способность договариваться с духами всегда поражала Берзарина так же сильно, как и его полное неумение летать и колдовать как-то иначе. Впрочем, глава рода Бабогуровых не расстраивался из-за своих невеликих талантов. К дате их с Афанасием двадцатилетнего знакомства он объездил с учёными изысканиями практически всю Свирь, пожалуй, уж кроме совсем северных её углов, где жили дикари совершеннейшие. Афанасий гордился воспитанником и его тягой к наукам. В нём он видел кровь и дух покойного Богуслава и радовался, что Митя продолжил семейное дело прославления отечественной археологии.
Итак, граф Берзарин застал князя Бабогурова у себя в кабинете рассматривающим холодное оружие – отчасти привезённое им же из разных странствий, отчасти – собранное Вием и его предками. На смуглой ладони Мстислава Богуславовича поблёскивал фамильный адамантовый меч Берзариных, с коим сто лет назад Яков Викентиевич умудрился одержать победу и отстоять Вийство в Битве Ветров. Заслышав Афанасия, Мстислав сузил глаза в щёлки и заулыбался. Граф с довольством отметил, что известный путешественник ради встречи с ним удосужился переодеться в приличное платье. Колдуны со смехом обнялись.
– Митюша, брат!
– Рад тебе, Афоня-ойун.
Мстислав выглядел обласканным солнцем и свирскими буйными ветрами, от его вороных волос несло дымом костров и хвойной смолой, а во взгляде читалось присущее всем жителям таёжной глуши хладнокровное благодушие, благодушие, впрочем, весьма и весьма обманчивое.
– Ну как? – Берзарин потряс вайкута за крепкие плечи. – Как съездил, Митя?
– Я всё тебе привез, – не откладывая дело в долгий ящик, сообщил Бабогуров и указал взглядом на саквояж у письменного стола.
– Ой ли! – ахнул Афанасий. – Ну, Митюша, удружил! Трудно пришлось?
Мстислав, не желая отчитываться, многозначительно двинул головой и, раскрыв сумку, протянул Вию выделанные кожи с письменами да пару странного вида амулетов из кости.
– И что же? Правду говорят, что колдунам можно не только силу запечатывать в ценностях, но и… Любовь свою ли, кручину, или чужую смерть?
Митя слегка улыбнулся и кивнул.
– В одном – храбрость, в другом – удача, а как содеять своё – прочтёшь на кожах, Афоня-ойун.
– Великолепно, Митя! – похвалил Афанасий. – Будет чем занять Памятова. Пущай переводит.
– Только не увлекайся. – Мстислав свёл глаза к играющим зайчиками хрустальным светильникам. – А то подобные чары от частого применения гневают богов.
– Когда бы я хоть чем увлекался! – возразил Афанасий, горящим взором проходясь по закорючкам письмён на мёздрах.
– Тебе виднее.
Граф, было, усмехнулся, потом призадумался и спросил:
– А что сталось с теми, кому принадлежали эти храбрость и удача?
– Они теперь твои, – ровным тоном отвечал Мстислав. – Одно скажу: по-доброму их отдавать не пожелали.
Афанасий замер на месте, коротко вздохнул и заметил:
– Хвала Небу, ты не враг мне, Мстислав Богуславович.
– Хвала Небу, и ты мне не враг, – блеснул узкими глазами вайкут. – Именинному балу быть до моего отлёта?
– Обижаешь! – укорил воспитанника Афанасий. – Я как раз рассылаю приглашения! И уж поверь, на сей раз я тебя перетанцую, мил друг!
– Это утверждение и не более, – с вызовом заявил вайкут. – Не думай, что я настолько одичал, чтоб позабыть фигуры кадрили. А уж в стойкости моей не тебе и сомневаться.
То была чистая правда, хоть Афанасий и презрительно скривился на столь громкое заявление. Мстислав единственный из колдовской братии мог бодрствовать ночь напролёт, не пропуская ни одного танца и тоста. Берзарины, отец и сын, всегда норовили посоперничать с ним в умении держать себя, но так и не смогли доселе перетанцевать Мстислава и перепить его, что неизменно вызывало в Григории приступы жгучей зависти. Афанасий, думая о предстоящем бале, вспоминал бедного Дёмушку, что отлетел к Стрибогу той зимою. Вот бы Тиронов явился из Невгорода и опять принялся задираться или спаивать колдовской народ! Но к несчастью и немалому сожалению для всех, тот был убит на дуэли. Причём – с сыном приснопамятного барона де Труа!
Кто мог знать, что юнец-семаргл вырастет мастером фехтования и явится за океан лишь ради единственного поединка с убийцей своего отца? И кто мог знать, что он отважится осуществить задуманное, скрестив шпаги с одним из лучших бойцов своего времени? Не знал этого Демьян Максимович, не знал и Афанасий. Берзарину рассказал о гибели отца Борис, и также поклялся отомстить де Труа.
А Марфа Столетова на те перипетии махнула рукой и сказала, что кровь тянет за собою кровь, а ненависть порождает ненависть. И конца тому может вовек не статься, если кто-то один не одумается.
Но где уж Борьке было слушаться какую-то там юродивую крепостную, коли у колдунов ни зло, ни добро не на вере?
А на вере только одна лишь сила.
====== 82. Дама под вуалью ======
Афанасий Берзарин, так же как в молодые годы, обожал званые вечера и танцы. А особенно когда колдовской народ Балясны собирался у него в имении. Чародеи знали, коли быть шабашу у Вия, обязательно готовь бальный наряд. А тут ещё и повод подошёл торжественный: день рождения главы города и одновременно день обретения им сего высокого статуса. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как Афанасий получил из рук умирающего Силы Добрынича пряжку Вия, и по сию пору колдунам не в чем было упрекнуть их верховоду. Вдумчивый и учтивый, участливый и осторожный, благоразумный и милосердный – граф Берзарин многим приходился по душе. А те, кто его недолюбливал, скорее, делали это из зависти или ревности, взять хотя бы Луку Силовича. В отпрыске яхонтовской династии, несмотря на его усердное служение Берзарину, то и дело угадывалась неприязнь к Афанасию, и всем было ясно почему. Передача власти состоялась при нём: Лука лично присутствовал при том, как разбитый внезапным параличом отец передал Вийство рыдающему у его постели Афанасию. Как немощная рука с синим перстнем протянула заветную пряжку фавориту в обход родной крови. А самому Луке досталась лишь родовая мощь и бремя продолжателя династии промышленников. Но оспаривать отцовское решение Лука не рискнул: об Афанасии ходило слишком много жутких слухов, вроде того, что тот накрепко связан с не самыми безобидными сущностями, а уж его воспитанник, смуглый вайкут Бабогуров, и подавно.
Итак, Афанасий поправил бант и край белоснежной жилетки, поймал на себе недружелюбный взгляд исподлобья. Лука Силович крутил на пальце отцов сапфир и молчал в стороне от празднества. Григорий, стоявший вровень с отцом, усмехнулся и шепнул тому на ухо:
– Стоило покойному Вию своего сынка Сычом назвать. А что? Сыч Силович ему идёт куда лучше, чем Лука-Лучезарный.
– Гришка, – Берзарин позабавился сыновней остроте, но постарался благодушно кивнуть Яхонтову – тот немедля подобрел в лице и отозвался покорным и уважительным поклоном, – не та страшна собака, что лает, а та, что из-за забора тишком караулит, заруби на носу. Яхонтовы коварны, это ведомо всем, и тебе должно не забывать, когда примешь власть.
– Всё-то вы, тятенька, о собаках в последнее время молвите, к чему бы? – пристально сощурился на отца Григорий, показал в улыбке острые клыки. – То ли снятся они вам, так не будучи Марфуткой Столетовой скажу – то к предательству. Так что, наказ в осмотрительности себе и припишите. А я с Лукой дружен поболе, чем вы с Багуркой.
– По части порчи девок дворовых вы обрели союз, так верно, – не преминул задеть сына Афанасий. – А и ты гляди, кутя, не попади впросак.
– Уж не беспокойтесь, тятенька, Лука да я хорошо скрываем свои грешки. От дворовой я наследника вам не принесу, – хмыкнул Григорий. – Не будь она, разве, Грунькой Столетовой. От неё можно бы.
– И думать забудь, – скрипнул зубами в приступе бессильного гнева перед сыном Афанасий. – Тем, что вы там скрываете, не бравировал бы ты передо мной. Узнаю, что ещё кого загубил, тела лишил, самого отправлю, знаешь куда?
– И куда же? – вызывающе вскинул брови Григорий. – Куда же, тятенька, вы отправите своё ненаглядное дитятко, свою кровиночку?
– В Свирь сошлю. С Багуркой, клещей кормить, дабы поумнел ты да пообломал зубья об тайгу! – ткнул захохотавшего сына пальцем в широкий лоб Берзарин.
– От тоски по мне сами и сгинете, – последовал самоуверенный ответ, а затем Григорий за руку утянул отца в кадриль, где также очутился в супротивной паре упомянутый Мстислав Бабогуров.
Вряд ли вайкут слышал перепалку между Берзариными, но встретил их слишком уж понимающей миной – будто стоял накануне рядышком и уши грел. Юная дама из пары Мстислава, выше его на голову, если не более, выглядела польщённой и радостной. Негласно Бабогуров считался лучшим танцором столицы, и оказаться с ним в паре считали за удачу многие барышни. Потому вайкут, вопреки не самой приглядной внешности, не знал отказа в партнёршах. Вот танцующие обменялись партнёрами, и, уводя Митину даму под ручку, Афанасий услышал, как ему бросили:
– Я приготовил тебе подарок.
Расход, кружение по залу, перестроение и сближение.
– Какой же, брат-колдун?
– Имей терпение. Ждать недолго.
Афанасий догнал сына и взялся с ним за руки, не переставая отбивать танец.
– Кутенька, Митя сюрприз обещал!
– Ха-ха! – в своей обычной манере съязвил Григорий, – уж не Коня ли Трунянского он тебе из кургана приволок?
– Ай, зачем ты! – мотнул головой отец и разошёлся со своей дамой, найдя руку Гришкиной.
Кадриль завершилась всеобщими апплодисментами, после чего Мстислав Богуславович поднял полную рюмку и попросил слова.
– Я хочу выпить с вами за Вия, – начал тост Митя, и Афанасий расплылся от умиления, – за его здоровье и долголетие. Ты очень много значишь для меня, Афоня-ойун, я думаю, это тебе известно. И я очень благодарен тебе за то, что ты помог мне прижиться в Балясне, стать учёным. Каждый год я приезжаю из экспедиции, чтобы поздравить тебя и поблагодарить за участие в моей судьбе. Сегодня мой подарок будет не вещественным, но, смею надеяться, он всем колдунам придётся по вкусу. Как известно, колдуны не могут знать своего будущего. Но я пригласил на шабаш известную веталийскую сивиллу, и она готова погадать всем желающим на Таро. Сеньорита Лючана Ронделли, прошу любить и жаловать!
Колдуны одобрительно загудели, подняли кубки и бокалы – кто из чего пил, а Афанасий ощутил, как по его спине будто пробежала молния. Он застыл столбом, уставившись на парадные двери залы, едва успевая чокаться выпивкой со всеми желающими это сделать. Занавеси разошлись в стороны, равно, как и колдуны, пропуская почетную гостью в тёмном атласном платье. На её лице, скрытом под плотной вуалью, едва заметно поблескивало пенсне. И больше ничего нельзя было различить! Даже изящные руки по правилам бала скрывали перчатки, правда, не белые, а такие же тёмно-серые, как само платье и длинные – аккурат, чтобы ни полоски кожи нельзя было приметить под нарядом. Шлейф от изысканного платья струился за нею по натёртому мастикой паркету, а аромат духов заставил голову Вия поплыть: да, он оказался тем самым, который Афанасий подарил одной фретцийской ласточке в день её первого вылета в свет.
– Тятенька, – потянул за руку отца Григорий. – Что с вами, вы бледны и холодны, как покойник! Не говорите, что смерть свою видите!
– Вздор, – буркнул на сына граф и чудом взял себя в руки. – Я впечатлён. Видная дама! Что она нам напророчит, любопытно знать!
Лючана Ронделли попросила создать для неё нечто вроде шатра: духи-лакеи сивиллы незамедлительно соорудили над нею драпировку из плотных тканей, скрыв ото всех. Колдуны и колдуньи начали выстраиваться в очередь за новой забавой, Афанасий мельком видел, как Мстислав в стороне от общества уплетает за обе щеки пирожные и хитро косится на него. Граф сделал знак глазами вайкуту, мол, что ты такое сотворил, Митюша? Но Бабогуров лишь обтёр тёмные губы салфеткой и растянул в улыбке, посмеиваясь и ободрительно подмигивая покровителю, дескать, не робей, Афоня-ойун, ты же рад, признай это.
Григорий уже встрял в ряд и потирал руки, видно было, как ему не терпится узнать свою судьбу. Афанасий подумал о том, что бы устроил сын, узнай он, кто скрывается под вуалью, и мигом покрылся ледяной испариной. Наконец, пришла их очередь, Берзарин-сын юркнул за драпировку, и Афанасий понял, что ткань, привезённая сивиллой, обладает волшебными свойствами – даже стоя вблизи разобрать, о чём толкуют внутри шатра, было невозможно. Граф слышал похожий на лай голос сына и тихий, но сильный, как журчание бегущего в камнях ручейка, говор сивиллы. В конце концов Григорий что-то резко сказал и откинул драпировку – он вылетел от предсказательницы мрачнее ненастной ночи. Афанасий же, вместо того, чтобы ринуться утешать сына, замер, труся, у входа в шатёр. Потом сообразил, что выглядит в глазах шабаша неподобающе, и ценой неимоверного усилия заставил себя войти к сивилле.
Она сидела там, освещённая тусклым пламенем двух свечек, а перед ней на столике были разложены гадальные карты, веером, рубашками наверх. Золочёное пенсне снова блеснуло под вуалью, маленькая рука, обтянутая бархатом, театрально указала на ряд карт. Мягкий голосок с приятным акцентом повелел:
– Выбьирайте вашу судьбу, сеньор.
«И не более? – метнулись мысли. – Почему она не скажет, что рада встрече? И она ли это? Она ведь, она! Ясно, что она! Что же она не поднимет вуаль? Что же не взглянет на меня без заслонки?»
– Что ж, – откашлялся Афанасий. – Сколько карт мне нужно вытянуть?
– Одиннадцать.
– Хорошо.
Афанасий прислушался к бою своего обезумевшего сердца и, уговаривая его успокоиться, подвинул сивилле поочерёдно карты из ряда. На краткий миг ему удалось тронуть мизинец собеседницы, и та, деликатно убрав руку, потупилась – это стало заметно даже в полумраке. Афанасий глядел на неё во все глаза и старался подметить каждое изменение в облике или позе.
– Посьмотрим, чьто скажут нам карты, – кажется, голос сивиллы чуть дрогнул?
– Посмотрим, – дохнул граф и по-дурацки заулыбался.
Она ловко перевернула то, что выбрал Вий, и стали видны картинки.
– Вашим планам не суждьено сбыться, – опечаленно поведала сивилла. – Об этом говорит пьеревернутый Импьератор, вьидите? – она указала на карту. – Вам суждьено было в прошлом прьинять спонтанное правьильное рэшение, – она указала на рыцаря мечей и лежащего с ним рядом пажа кубков, – и как рьезультат вы получили явно важное длья себья хорошее извьестие.
Афанасий отчего-то сразу подумал о рождении Григория.
– Ви прьеодолели все прьепьятствия и вишли на ньекий новый уровьень, на чьто указывает Кольесница. Это… – сивилла запнулась и вздохнула, – тьяжко вам далос.
– Да, очень тяжко, – согласился Афанасий. Она подняла на него лицо, и он сумел даже разглядеть под вуалью и пенсне, как дрогнули её длинные ресницы. Острое желание взять и скинуть эту проклятую штору с её головы чуть не овладело графом, но он одумался и заставил себя слушать дальше.
– Сейчьяс вас чьто-то печьялит, – она пригладила двойку жезлов и сказала твёрже и с надеждой: – но у вас достаточно сил измьенить сьитуацию к лучшему. Вот, смотрьите, туз жьезлов.
– Вот как, – пробормотал Афанасий, вздыхая, и потянулся к её руке. – Всё в наших силах, верно?
– Всьё, чьто мы сами захотим измьенить, – качнулась вуаль. – В ближайшее же врьемя вас ждут суета и душевные качьели, и дабы разрьешить сложьившуюся сьитуацию, понадобьится уравновьесить силы, на чьто указывает карта Умьеренность. Дьесять кубков тут говорят об измьенениях в жизни, свьязанных с бльизкими льюдьми. А последняя карта, – сивилла показала Афанасию семёрку пентаклей вверх ногами, – означьяет ньеудачу, возможно опалу, огорчьение и крах.
Лючана Ронделли, замолчав, начала складывать карты в колоду, Афанасий догадался, что она больше ничего не намерена сообщить ему. Надо было срочно что-то предпринять, как-то развить беседу, которая не могла, попросту не могла окончиться за пять жалких минут!
– Что же мне делать? – выпалил, едва соображая, Вий. – Что делать, чтобы избежать краха?
Она перетасовала колоду и протянула ему.
– Снимьите карту, сеньор.
Вий подвинул часть стопки левой рукой.
– Звьезда, – назвала картинку сивилла. – Вам… – она снова осеклась и лишь затем продолжила, – стоит позаботиться об исполньении собственных желаний и не оставльять их в угоду желаниям других льюдей, пусть даже самых бльизких.
Афанасий и без неё знал это. Часто Марфутка Столетова выговаривала ему:
«Для всех ты, Афонька, сколь ни старайся, а не будешь сладок. Кому-то и солоно выйдет, дай Мать-Земля, чтоб не тебе».
– Эх, – решился Афанасий. – А всё же, я ни о чём не жалею! О том, что было тоже не жалею. И судьбы своей не боюсь. Будь, что будет.
Он, силясь унять дрожь в пальцах, осторожно откинул вуаль с лица сивиллы и встретился с тёплым блеском её приветливых серо-зелёных глаз. Она улыбалась, губы её дрожали, пальцы в перчатках теребили колоду. На некогда бархатных щёчках проступили возрастные морщинки, но в русых волосах, заплетённых высокой причёской, не было заметно седины. Анна-Луиза Ирондель выглядела моложаво и свежо, чего Афанасий, увы, не мог сказать о себе.
– Ну а теперь, – трепетно шепнул он, – расскажите мне, как вы живёте, дорогая.
– Чьто же рассказать? – она отвела взгляд, и пенсне снова бликнуло свечными огоньками. – Жива-зьдорова, как у вас говорьится. Ви всё обо мне знайете из писем.
– Вы прекрасно овладели моим родным языком, – сделал комплимент Афанасий и стыдливо вытер слёзы. – И моим сердцем. Я так рад. Я… Несказанно рад вам… Анна-Луиза.
– Ваш сын так не сказал бы, – она стянула с руки перчатку и коснулась его запястья, что отозвалось сладкой, хоть и почти нестерпимой болью в груди Берзарина. Он поджал губы, но обвил руку Анны-Луизы крепче, чтобы удостовериться, что это не дивный сон, что это действительно та, чьё имя так долго грело его тёмными зимними метелями.
