Текст книги "Чернобог (СИ)"
Автор книги: Gusarova
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 46 страниц)
– Вот ваш кофе, Света, – обугленная перчатка протянула Касаткиной трофей.
Та с немалым успокоением заметила, что в прорехах костюма кожа у Тимура осталась целой. Не считая сгоревших волос, он вышел из боя невредимым, как тогда на Качурке. Щёки Тимура раскрасились румянцем, полосами копоти и разводами синей автомобильной краски, он явно оказался изумлён встречей не меньше Светки.
– Спасибо большое, – только и нашлась что пробормотать Касаткина, принимая тёплые кофейные зёрна.
– Отличный выбор, – ещё шире улыбнулся Борзой, подойдя почти вплотную к Светке и не торопясь выпустить пачку из рук. С его мотоцикла капало машинное масло. – Надеюсь, упаковка огнеупорная, и купаж не был нарушен.
– Ага, – совсем одурев, согласилась Светка. Тимур отпустил пачку и, не сводя со Светки глаз, принялся расходиться с ней в разные стороны.
– Хорошего вам вечера, – невпопад кивнул он.
– Спасибо, – снова брякнула Касаткина, видя, как он озираясь и улыбаясь, удаляется прочь. Вся задняя часть роскошного сумрачного доспеха Борзого оплавилась и открывала великолепный обзор на крепкие розовые ягодицы. Тимур, по-видимому ещё не успел это заметить.
– У вас там, – не преминула спасти своего спасителя Светка, – жопу видно… Немножечко.
Борзой вздрогнул, изменился в лице и, осознав свой конфуз, быстро прикрылся шлемом.
– Извините, пожалуйста! – он спиной вперёд припустил в лес, увлекая за собой двух духов.
– Да вообще ничего страшного, это вы извините! – вдогонку крикнула Касаткина, подумав о том, что о более глупой и желанной встрече и мечтать не могла. – И вам хорошего вечера! Господи.
Она осмотрела себя и решила, что в театр в таком виде уже не пойдёт. Впрочем, ей на сегодня представлений и так хватило. Запищал в кармане чудом не утерянный мобильник. Светка увидела, что Айвазов шлёт видеовызов и перевела телефон на аудио.
– Ты чем там занимаешься, что меня видеть не хочешь, Светоч? Свидание? – донеслось полное надежды ворчание научника.
– Да нет! – отмахнулась Светка, не в силах изгнать из памяти безбрежно голубые глаза и круглые ягодицы, – я в парке просто, тут связь плохая, Илья Каримович.
– Памятов тебе обзвонился. Они расшифорвали надписи.
– Да что вы, – постаралась собраться Светка.
– Всё это эрские имена.
– Имена? – Светка, наконец, нащупала на лице очки и поправила их, чтобы сидели ровно.
– Имена шаманок Качурки. Чётное количество – на восходящих надписях ровно столько же, сколько на нисходящих.
– А, – заторможенно кивнула Светка, всё ещё кутаясь в плед Борзого.
– Что – «а»? Светоч, ты слушаешь? – Илья через всю страну почуял неладное.
– Да слушаю я, слушаю, – Касаткина встряхнула пачку кофе и собрала мозги в кучу. Она ещё не решила, стоит ли рассказать доценту том, что произошло в Балясне, но игнорировать его сообщения по науке точно было нельзя. – Значит, имена?
Тим, сгорая не только в прямом смысле, но ещё и от стыда, тащил обломки мотоцикла через оживлённую улицу. Хорошая всё-таки штука – невидимый мод. Даже в такой дурацкой ситуации ему удалось не засветиться для дичков. Жаль, что визард-мод сломал ещё Загитов, и Света… Света его видела. Щёки стыдливо вспыхнули.
– Значит, ты колдунья, – хмыкнул он себе под нос.
Память не подвела: Света была удивительной, даже с личиком, перепачканным грязью, даже с ветками в волосах и очками наискось. Ничуть не хуже, чем на кафедральных фотках в юничате.
– В июне была русая, а теперь блондинка, – продолжал сообщать себе Борзой, полностью поглощённый образом девушки. – Покрасилась, то ли выгорела. А глаза какие! Пёстрый орех, так, кажется, цвет зовётся. Смелая. И добрая. И опять мне встретилась, надо же как бывает! Надо бы её как-нибудь в ресторан сводить. А то видно, что голодает на этой своей кафедре – всё еду отобрать пытается и ножки, как у птички, – Тим остановился на секунду и сокрушённо покачал головой: – Да о чём ты вообще, Борзой, какой ресторан! Спас – и на том спасибо.
– Барин, там Александра Малютична требуют-с, – встрял в его бормотание Ермолай.
– Подай её сюда, раз требуют-с, – Тим коротко списался с Сашей и впервые в жизни отказал ей в интимной близости. Мягко, но всё же отказал. Быть с другой женщиной, когда мысли заняты неожиданной встречей, и вся душа полнится счастьем – разве это возможно? Тётя Саша своё получит, ведь Тиму нельзя строить серьёзные отношения. Чернобог смертельно опасен, Борзой прекрасно это помнил. Пусть Света остаётся радостным воспоминанием, подарком жизни тому, кто отдан сутью её противоположности.
– Нет, не нужен я ей. Такая девушка славная. Пусть найдёт себе нормального, – решил Тим, ощупывая колючки от сгоревших волос на голове.
– Барин, а ведь барышня эта с вами о прошлой жизни зналась, – ткнул его в плечо Ерёма. – Припомнил я её.
– Чего? – напрягся Тимофей.
====== 46. Учитель рисования ======
Прошлое ничего не значит, если о нём молчать. Оно умерло, а будущее не родилось, и по правде, у тебя есть только настоящий миг для того, чтобы что-то изменить. Место для шага вперёд.
Этот тезис Борзой внушал себе постоянно, и почти никогда не следовал ему. Вот и сейчас оставалось только сжимать и разжимать кулаки, наполняя взбудораженную душу едкой горечью.
– ...Барин, а вы енту барышню спасали, – гундел над ухом Ермолай, – когда Афанасием Фёдоровичем жили. Из Люжана она была. Полюбилась она вам сильно, и…
– Ерёма, сгинь ты уже! От души прошу! – в сердцах рявкнул на слугу Борзой.
– Дак я-то сгину! А вы-то останетесь! – обиделся синий дух.
– Сгинь, сгинь, дружок, или замолкни! – Борзой громыхнул мотоциклом оземь. – Не хочу знать! Ни к чему мне это всё! Сам понимать должен!
Ермолай с укоризной глянул на хозяина, покачал патлатой головой, поцокал.
– Упрямый ты, барин. От счастья своего бежишь.
– Джермаль! Он тебе велел заткнуться, ты слышал? – упредительно прорычал брату молчальник-Цеффири.
– Ой, всё, – махнул Ерёма крылышками и взлетел, причитая: – Сгину, сгину, за кофеем вам сгину. Никто синего не слушает, никто с Ерёмой не считается, хоть род меняй…
Тим примостился на пустыре автосвалки и подпёр подбородок руками. Они с Зефом притихли и замерли каждый в своих мыслях, что, впрочем, бывало всегда, когда их ненадолго покидал балабол Ерёма. Спустя время Тим подытожил урон от боя:
– Опять на ремонт лямов семь угрохаем.
– Заработаем ещё, непобедимый, – неспешно возразил Зеф, разжигая костёр из старых покрышек. – Без нас мир погрязнет в беззаконии.
– И то верно, – Тим протянул ладони к мусорному огню, думая о том, что экоутиль их бы натянул за такие фокусы, если б не был продажным, как и всё в этом городе. А ещё – что он, Борзой, хотел бы в дар от Неба вместо непобедимости власть над ветрами и уверенность Зефа. Сам Тим никак не считал себя надеждой мира на правосудие. Не смел. Слишком много знал о себе и своей натуре. И по той же причине не хотел полюбить снова. Пусть даже девочку из прошлого.
Полюбить снова.
2038 год, май, Балясна.
– Йе-ето не брат, а мой любовник, мила-йя! – Нико, чуть не сбив Тима с ног, по-хозяйски закинул тому руку на плечо и чмокнул в щёку. Тимофей понял, что вынужден выручить старшего и на сей раз. Приобнял его за талию ответным жестом. Ярковолосая девчушка из параллели, видя столь недвусмысленные братские отношения, вытянулась в лице. Обидчиво вспыхнув, надула губы и бросила им:
– Мудаки.
Нико проводил её пристальным взглядом отцовски-светлых глаз и с немалым облегчением бросил сквозь зубы:
– Отвязалась.
Тим подтянул рюкзак и отпустил Нико.
– Используешь ты мою незапятнанную репутацию, братец.
– О-о-ой, па-адумаешь! – Нико засунул руки в карманы и принялся качаться на пятках, паясничая, – тебе ли переживать за репутацию, любимчик всех училок!
– Мог бы сам быть старательнее, тоже бы учился на отлично, – подначил брата Тим. – Если бы девчонки не мешали.
– Я не виноват, что от них отбоя нет!
Зубоскал Нико пошёл вдогонку. Тим лишь беззлобно хмыкнул: популярность старшего в школе росла с каждым годом. Высокий рост, яркий, живой интеллект, смелость, предприимчивость и, что уж там говорить, жгучая фамильная красота делали Нико похитителем сердец. По нему не только сохли малолетки с восьмого класса по одиннадцатый, но и некоторые училки провожали томными взглядами. Сам же наследник Берзариных проявлял к девушкам скорее дружелюбие, чем романтический интерес, в результате чего про них с Тимом и Борисом ходило много кривотолков. Нико, в этом году заканчивающий школу, теснее всего продолжал общаться с младшими и часто сетовал на то, как будет грустно «белобрысым», когда он поступит в авиационный институт. Почему авиационный? Нико с нежного детства вынашивал мечту помочь Тиму ощутить радость Неба, дар стрибожьих потоков. Пусть младший сын ветрогона-Вия не мог летать от природы, его великолепный брат пообещал: Тим полетит. Обернётся ветром и обязательно полетит. Тим верил, что Нико сможет создать для него рабочий костюм-крыло, а старший фонтанировал идеями. Не всегда безопасными, но за испытуемого-чернобога бояться было нечего. Знай, твори! А Тим проверит функциональность.
Чертежи и планы инженерных решений одного Берзарина перемешивались в папке с творчеством другого. Из Тима рос увлечённый график, хотя бы потому, что за хорошо выполненные арты можно было получить похвалу отца. Тим готовился поступить в художественную академию и рисовал так часто, как мог. Любимым предметом в школе для него стало ИЗО, и зачастую мальчик оставался на факультативы до самого вечера. До седьмого класса – из любви к изобразительному искусству. А потом старичок-учитель, занимавшийся с Тимом с начальной школы, ушёл на пенсию. И на преподавание ИЗО пригласили Эдуарда Геликовича, молодого одарённого художника с безупречным чувством стиля. Тим впечатлился Эдиком с первой встречи – есть такие люди, которые мгновенно проникают в душу, зажигая там звёздное небо. Эдик, рослый, опрятный, с выражением вечной растерянной мечтательности на небритом лице и особым флёром магнетизма стал любимым учителем Тима и его недосягаемой мечтой. Эдик рисовал лучше отца-Берзарина, и уже за это можно было увлечься им по-серьёзному. А ещё он бесподобно рассказывал о великих талантах прошлого. На уроках Эдуарда Геликовича Тим будто подвергался гипнозу, и, как заворожённый, глотал каждое слово учителя, старался сохранить в памяти каждый взлёт бледной руки и движение бровей. На факультативах Тим часто ловил себя на том, что не ведёт карандашом линию наброска, а отслеживает действия Эдика в классе. То, как он закидывает ногу на ногу или ходит размеренными шагами, заложив руки за спину, и аромат апельсинового одеколона летит шлейфом за ним. Когда же любимая клетчатая рубашка¹ учителя останавливалась у мольберта Тима, сердце того тоже замирало на пару ударов. Тим не мог справиться с этим чувством, с каждым годом становившимся всё крепче. Он прилагал все старания, чтобы понравиться Эдику, а тот только рад был успехам талантливого ученика. Тим получал похвалы и замечания, и каждое было для него бесценно. Учёба в школе стала праздником. Тим нашёл друга. Он обрёл родственную душу.
...В тот день сочинение на литературе казалось особенно долгим. «Причины моральных страданий героя повести «Камни в холодной воде» – Тим предпочёл выбрать тему наиболее сложную из всех заданных. Он знал, что написав на отлично философские размышления о несовершенствах характера профессора Ильинского, выбьет себе пару лишних баллов у учительницы, которая была без ума от повести. Тим дописал заключение и положил листок на стол. Учительница кивнула и сказала Тиму:
– Берзарин, раз закончил раньше, помоги девочкам в зимнем саду цветы полить.
– Полина Игоревна, вы ж знаете, от меня все цветы дохнут, – напомнил Тимофей, угробивший своей заботой уже не одну пальму или монстеру. – Я в актовый зал, Эди… Эдуарду Геликовичу с украшением ко Дню Победы помогать.
– Ах! Иди, – махнула карандашом русичка.
– Спасибо большое.
Тим подобрал рюкзак из общей кучи и чуть ли не бегом поспешил в другое крыло школы. Актовый зал встретил его запахом пыли и старой мебели. Эдик, разложив на сцене рулон стенгазеты, наносил на бумагу наброски фигур солдат. Готовился военный праздник, как сказали ученикам, директор пригласил ветеранов армии на представление. Эдик, завидя Тима, откинул светлую прядь со лба и широко улыбнулся, поманил к себе рукой. От такого простого жеста у Тима мигом вспотели ладони, и он ощутил нечто, близкое к лихорадке. Эдик, определённо, был его помешательством и болезнью сердца. И великой отрадой.
– Ты сбежал с урока? – нежный голос Эдуарда Геликовича пробирал до поджилок.
– Нет, – Тим деликатно приблизился. – Я… Я просто написал сочинение, отпустили пораньше. И я пошёл к тебе… Помогать.
У них с Эдиком давно сложилось негласное правило – общаться на «ты» в неформальной обстановке, и Тим очень этим гордился, хоть и всё равно испытывал внутренний трепет, называя учителя так панибратски.
– Очень хорошо, – Эдик поднялся и потрепал Тима по плечу. Его зелёные глаза под бархатными ресницами светились теплотой. – Займёшься флагом и надписью. А солдат я доделаю сам.
Тим нахмурился. У него отлично получались ровные, чёткие штрихи, но вот насчёт выражения лиц и глаз даже Эдик делал ему замечания. Не злые, но досадные. Все попытки добыть референсы и поучиться вместе тоже не приводили к успеху. Тим не мог изобразить живые лица. Просто не дано было. Он занялся цифрами и некоторое время старательно выводил линии «девятки». Потом помимо воли отвлекся на Эдика. Длинная, светлая, кудрявая прядь в солнечном луче от неплотно прикрытой шторы, томно опущенные над наброском ресницы, игра эмоций на лбу – Эдик проживал бой за каждого солдата, которого он рисовал. Тим прижал карандаш к сердцу и не мог свести с учителя восторженного взгляда. Эдуард Геликович косо глянул на притихшего ученика. И вдруг спросил:
– Я так тебе нравлюсь?
– Ох! – Тим мгновенно залился краской и поспешил вернуться к надписи. Он заводил карандашом по букве, чувствуя, что сердце спешит покинуть тело, прыгая где-то в горле. Эдик подсел ближе.
– В этом ничего плохого нет, – пальцы с грубой мозолью от карандашей и кисточек слишком нежно и неторопливо провели по едва опушившейся щеке Тимофея. Будто специально, чтобы помучить его. – На следующий год тебе никто слова поперек не посмеет сказать.
– Ты про что? – хрипло выдохнул Тимофей, закрываясь плечом.
– Про нас, – Эдик неожиданно взял его двумя пальцами за подбородок, заставляя смотреть себе в лицо. Зелёные глаза учителя игриво посверкивали. Тим замер, боясь испортить мгновение. Душа трепетала заполошной бабочкой в клети ладоней.
Поцелуй поначалу оказался сухим и пахнущим апельсином, а после – горячим, сводящим с ума и очень долгим, потому что в ответ на ласку Тим обвил клетчатые плечи Эдика и взял ситуацию в свои руки. Так, по крайней мере, ему казалось. А ещё было сладко оттого, что учитель не отвергал его чувства. Правда, отстранившись наконец, Эдуард Геликович улыбнулся розовыми от крови зубами:
– Ты так старался, что разбил мне рот.
– Прости, – встревоженно и возбуждённо шепнул Тим. – Прости меня.
– Ерунда, – успокоил его Эдик и нарвался на новый поцелуй, который также не пресёк. – Ты, ненасытный, нас обнаружить могут.
– Ах да. Верно, – Тим отпустил учителя и смахнул пот со лба. Карандаши валялись вразброс на неоконченном рисунке. Дыхание сбивалось. Щёки горели. Чувство вины и стыда накрывало с головой. – Прости меня.
– Хочешь, встретимся вечером в парке? Только без лишних глаз, понял? – Эдик слизнул кровь с губы.
– Конечно хочу! – Тим ухватился за своё счастье.
– Договорились. В семь у набережной. У нас будет больше времени.
– Спасибо, – невпопад выдохнул Тим. Потом помолчал, набираясь храбрости, и шепнул Эдику в висок: – я, кажется, тебя люблю!
– Я это давно заметил, – ласково признался тот.
После этого Тим весь день был не в себе. Он еле дождался конца уроков, боясь, как бы Нико с Борькой не догадались, что с ним творится. Шутка ли – начать отношения с учителем! Но этого хотелось больше всего на свете. Тим был уверен в том, что обрёл любовь на всю жизнь. Оба художники, они с Эдиком когда-нибудь смогут уехать, например, во Фретцию и продавать там картины на бульваре. И счастливее пары не будет во всем мире. А потом… А потом они откроют свою галерею! Только вот родителям как-то придётся признаться. Но Тим сумеет открыть чувства папе с мамой, а Эдика они примут. Он ведь очень хороший.
Эдик действительно приехал в парк. Его видавший виды «Фольксваген» мелькнул солнечным бликом по крыше прежде, чем Тим углядел, что учитель в машине не один, а с другом. Второй парень сидел на переднем месте, где Тим уже представил себя. Это было странно, но не настолько, чтобы потерять доверие к Эдику. Тим подошел к машине, махнул рукой.
– Карен, это Тим, Тим, это Карен, – познакомил парней Эдик. – Он тоже художник. Мы собираемся за город, поедешь с нами?
– За город? – растерялся Тим. – Отдохнуть?
– Да, на водохранилище развеяться. Так как? – Эдик ласково улыбнулся ученику.
– Почему бы и нет… – занервничал Тим, но потом решил, что присутствие друга ещё ничего не значит. – Давайте.
– Прыгай назад, – с явным акцентом властно сказал Карен. – Красивый мальчик.
Они и впрямь поехали за город. Тим ничего не понимал, в машине играла резкая и громкая музыка, Эдик с Кареном то и дело смеялись, грубо шутя, порой Тим замечал, как его учитель гладит друга по колену. Это совершенно не вязалось с тем, что Тим себе напридумывал. Было унизительно и больно, но, когда Эдик хитро оглядывался на Тима, тот улыбался ему, мол, всё хорошо, я тебе верю.
Они проехали километров пятьдесят и свернули в лес к водохранилищу. Остановились, выключили музыку. Глухие места встретили Тима щебетом птиц и полным отсутствием людей. Эдик выпустил Тима из машины, открыв заднюю дверь. Прижал к капоту, впился в губы страстным поцелуем, но только на этот раз ласка казалась Тиму унижением. Он увидел, как Карен наматывает на руки тонкую веревку из синтетического волокна. Навроде прочной проволоки или лески.
– Ты же не против игр с удушением, парень? – произнес голос с акцентом, после чего Тим, наконец, сообразил, что с ним собираются сделать. В последнее время новости Балясны то и дело пестрели заголовками об изнасилованных и задушенных в области подростках, но на след убийц ментам до сих пор не удалось напасть. И вот Тим Берзарин, к несчастью своему, узнал их имена.
Он попытался оттолкнуть от себя маньяков, но Эдик удержал его за руки, а Карен набросил петлю на шею. Тим не успел даже закричать, стянутое удавкой горло издало только хрип. Его опрокинули в жухлую хвою на колени, над ним навис Эдик. Тим тщетно пытался сбросить с шеи петлю, скользя неловкими пальцами по проволоке и багровея от удушья. А потом… Тим не помнил, что произошло потом. Он просто очнулся в лесу, кашляя и катаясь по земле. Зацепился руками за дерево, поднялся на колени. Прохладный воздух, беспрепятственно проникший в грудь, показался дороже золота. Автомобиль «Фольксваген» с распахнутыми дверьми темнел рядом под сенью сосен. Эдик лежал головой рядом с передним колесом и, казалось, спал. Карен поперек ноги своего товарища застыл в судороге, сжимая в кулаке проволоку. Его глаза навыкате смотрели вверх.
Тим откашлялся, пощупал горло и понял, что цел. Конечно же, цел. Подняться на ноги не получалось, от пережитого страха тело было, как ватное. Тим подполз к машине и, ухватившись за дверь, сумел встать. То, что случилось, не укладывалось в голове. Тиму не надо было даже трогать своих мучителей, чтобы понять, что оба они мертвы. О причине смерти также догадаться было несложно – чернобог прекрасно чуял свои свежие жертвы. Тим присел рядом с трупом Эдуарда Геликовича, перевернул его, как большую куклу. Зелёные глаза застыли с выражением безотчетного страха, которое Тим не смог бы изобразить на бумаге. Страха, который накрывает любое живое существо при встрече с неминуемой смертью. На сердце стало тошно и гадко. Тим понимал, что должен ненавидеть мерзавцев, но вместо этого он испытывал вину перед ними. Он убил их обоих. Двоих здоровых, молодых людей.
Если бы Тим был стрибогом, то мог бы просто улететь. Просто улететь, и все остались бы живы.
В состоянии глубочайшего потряснения Тимофей Берзарин выбрался из леса, пошарил по карманам и, не обнаружив мобильника, вернулся к машине. Забрал свои вещи, стараясь не смотреть на распростёртые тела, поспешил на трассу и двинулся в сторону города. Проезжавшие мимо машины сигналили ему, предлагая подвезти, но Тим только отмахивался. Он ни от кого не хотел помощи. Он боялся за этих людей, потому, что мог убить и их тоже. Но усталость, спустя километров пятнадцать, взяла своё и заставила вернуться в разум. Тим достал мобильник, увидел череду пропущенных звонков от родителей и брата. Время было позднее, и его потеряли. Тим разблокировал телефон и… Отчего-то набрал тёте Саше. Ему казалось, что той будет проще объяснить, что случилось. Может даже избежать лишних вопросов.
– Тёть Саш, это Тим Берзарин. Я тут в области. Мне бы домой.
– Мелкий, ты в курсе, что тебя олды похерили? – у тёти Саши журчала вода, и она что-то жевала, видимо, ириски.
– Да. Знаю, – Тим приготовился искать оправдания, но тётя Саша, не требуя их, спросила:
– Где тебя зацепить?
Тим осмотрелся. Фонари, трасса, пролетающие мимо легковушки и фуры. Чёрная дыра в душе. Он примерно указал направление.
– Держись, децл. Ирвин в пути. Всё в порядке?
– Да. Спасибо большое, – Тим вытер слезу, чувствуя, что ему становится чуть легче. Оглядел себя: одежда лишь слегка испачкалась. Можно соврать, что решил в одиночку смотаться на водохранилище, всё равно судьба чернобога ни одной ведьме не видна.
Спустя пять минут рядом с Тимом остановился чёрный «Роллз Ройс» и увёз его домой. Тела Эдика и Карена на следующий день обнаружили менты, но состава преступления в их гибели не углядели. Оба скончались от сердечного приступа, а больше ученикам ничего не сообщили. В школу пригласили новую учительницу рисования. Убийства подростков в области странным образом прекратились.
Отстранённо и горестно наблюдая это и скрывая свою тайну ото всех, Тим очень хорошо понял, что прошлое ничего не значит, если о нём молчать. Оно мертво, как и все, кого он увёл к Хозяину Смерти. Как Эдик, Карен и все их жертвы.
А ещё Тимур Борзой навсегда возненавидел клетчатую одежду и запах цитрусов.
Комментарий к 46. Учитель рисования ¹ – клетчатая рубашка стала негласным символом маньяка, поскольку многие известные душегубы носили именно эту одежду.
====== 47. Золотое пятно ======
2045 год, август, Новосвирьск.
– Илья Каримович, ну чего вы злитесь? Я не виновата, что самолёт задержали! – не выдержав, возмутилась Касаткина. Родной город встретил её моросящим дождём и ворчанием столь же хмурого научника. Айвазов сам вызвался встретить ученицу в аэропорту и был вынужден проторчать на стоянке час с лишним, пока самолёт Светки кружил в небе, дожидаясь посадки.
– А ты бы покелекала, как я учил, – колко глянув на неё, Илья хлопнул дверью своей матово-чёрной «Хонды» и врубил рок. Светка поняла, что отвечать необязательно. Достала из сумки пачку кофейных зёрен и молча сунула доценту.
– Это что? – вскинул бровь Айвазов.
– Это вам. – С обидцей в голосе отчеканила Светка.
– Нашла на кого деньги тратить, – сказав это куда более мягко, Илья взял с колен и повертел подарок. – Спасибо тебе.
– Не за что. – Светка упёрлась взглядом в окно.
– Под колесами любви, это знала Ева, это знал Адам – колеса любви едут прямо по нам, и на каждой спине виден след колеи, мы ложимся, как хворост, под колеса любви… ¹
Светка вздохнула, вспоминая недавнее приключение с Борзым. Очень хотелось поделиться историей с Ильёй, но что-то останавливало. Внутренний голос настойчиво говорил Касаткиной, что вот как раз с Каримычем это точно обсуждать не стоит. Если уж «колеса любви» решили проехаться по Светке, хруст хребта должна услышать только она. Да и Тимур ведь не предложил дальнейшую помощь: просто слинял в дым. Сверкая голой задницей…
– Как съездила, какие новости? – внезапно спросил Илья, пялясь даже не на Светку, а в зеркала машины. Касаткина вздрогнула.
– Михаил Тихонович написал, что связался с вами по поводу имён на камнях.
– Да.
– Ну вот и все новости, – подытожила поездку Светка.
– Ты провела пять дней в Балясне, и это все твои новости? – не понял Илья. – Ты что, вправду всю командировку торчала в библиотеке?
– Ну да, а что мне было делать, – поправила очки Касаткина, начиная нервничать. Ну не мог же Айвазов узнать о её полетах на келе! Хотя, почему же не мог…
– В твоем возрасте я успевал и учиться, и ночи напролёт по клубам отжигать, – заявил Каримыч, паскудно осклабив тёмный рот. – Жизнь у тебя одна, и упущенное время не вернуть, Светоч. Учти.
– Вашей выносливости многие завидуют, – дёрнула плечом Касаткина.
– Ну, не хочешь, не рассказывай.
Песня в колонке сменилась на другую от той же давно ушедшей в небытие севирьской группы. Светка всегда удивлялась тому, как Айвазов умел подбирать музыку под чужое настроение. Вот и теперь Светке стало жутко и горько от нежной мелодии и пронзительных слов.
– Будем друг друга любить. Завтра нас расстреляют. Не пытайся понять зачем, не пытайся узнать за что. Поскользнёмся на влаге ночной и на скользких тенях, что мелькают, бросая тревожный след на золотое пятно².
Светка вспомнила историю Всеслава Бабогурова и его любимой женщины-эрси. Придумала она её себе или нет, было неважно, но Илья управлял машиной, глядя вдаль, и губы его шевелились: он знал слова песни наизусть.
Да, он и впрямь слишком сильно походил на Всеслава для простого совпадения. Светка будто заново вгляделась в хорошо знакомое смуглое лицо научника. Те же родинки на восточных скулах, тот же прищур узких глаз и прямые брови вразлёт. Тот же высокий лоб учёного. Даже усы с бородкой Илья вне экспедиций делал себе на манер бабогуровских. И аккуратно выстриженные вокруг губ полосы растительности придавали ему вид какого-то степного хана.
– Когда-то я был королём, а ты была королевой. Но тень легла на струну, и оборвалась струна. И от святой стороны нам ничего не досталось, кроме последней любви и золотого пятна. Встань, встань в проеме двери, как медное изваянье, как бронзовое распятье, встань, встань в проеме двери.
Золотая женщина, золотое пятно. Святая сторона, Священная Земля Калтысь, Качурка.
Силясь не заплакать, Светка скуксилась, сплела пальцы на коленях. Неужели, так всё и было с талантливым учёным и его любимой шаманкой? Неужели, доцент Айвазов – на самом деле Бабогуров? Их брошенное на произвол судьбы осиротевшее дитя…
– А почему ты не спросишь, какие у нас новости? – выдернул ученицу из переживаний Илья.
– Ой, простите, – опомнилась Светка. – Так какие у нас новости?
– Грядёт новое великое переселение, – помахал пальцем Айвазов, посмеиваясь. – Иван вышел из психбольницы и затеял ремонт.
– Зачем ремонт? – насторожилась Светка. – В позапрошлом же году вам кабинет ломали!
– Да, – Айвазов улыбнулся ещё шире.
Оба прекрасно помнили историю с выселением доцента из его конуры под шестым номером в дальний, пятнадцатый кабинет за кафедральным музеем. Случилось это после того, как Илья выбил грант на исследования Качурки и подвинул Ивана с его Калтаем. Кривоглядов разозлился и решил отомстить доценту, лишив того привычного места. В «шестёрке» устроили склад всего ненужного, а Илья мигрировал за музей. Вскоре он оценил радость существования пусть в самом холодном, но также и в наиболее уединённом кабинете кафедры. Перенёс туда свои книги, шкуры, адамантовый лук со стрелами, гитару и ноутбук, и зажил лучше прежнего, заставив завкафедрой кусать локти. Теперь же Иван Дмитриевич снова ополчился на неугодного доцента. Новое переселение явно имело прямое последствие заточения Кривоглядова в психушке и полётов на статуе Сорни-эквы.
– И куда он вас… Теперь? – вздохнула Светка.
– Пока не придумал, как уколоть побольнее, – в тоне голоса улыбающегося Каримыча послышалась злоба.
– Эх, а я знала, что он вам этого не спустит, – Светка понимающе погладила Айвазова по руке.
– Я в этом не сомневался, – Илья вырулил «Хонду» к институту. – Ладно, разберёмся. Инна привезла с дачи Седрика. Он неимоверно разжирел на мышах и вчера опять не мог слезть с тополя. Пришлось мне его снимать.
– Может, есть способ сообщить коту, что он – кот, а не ворона? – заулыбалась Светка.
– Ну каркать он умеет во всё горло, – добавил Илья. – Ещё бы летать научился до кучи, было бы совсем хорошо.
Гладкий, чёрный, как пантера, кот Седрик образовался в жизни кафедры этнографии малых коренных народов Свири внезапно. В самый крепкий январский мороз его принёс Илья за пазухой – котёнок забрался в радиатор «Хонды», чтобы согреться. Как Айвазов понял, что в его машине завелась жизнь, и не уехал со зверёнышем в Переярск на конференцию, было непонятно. Котёнок, обруганный самыми страшными эрскими словами, был вручён Светке, все заботы о крохе легли на неё. Кот перенёс обморожение относительно легко, даже хвост не отвалился, только вместо звонкого мява издавал нечто вроде хриплого карканья. Сейчас Седрику шел пятый год, он носил красный ошейник с медальоном и звание младшего научного сотрудника кафедры с личной фотографией на стенде. Во время учебного года Сэд охранял музейное имущество от грызунов, а долгими летними каникулами от них же спасал дачу Инессы Генриховны. Он прекрасно знал дорогу до общежития и частенько наведывался к Светке с Ильёй.
Куцые ёлки и можжевельник в мокром от дождя палисаднике, консьержка, почтительно кивнувшая доценту и с подозрением проводившая взглядом Светку, привычный запах жареных пельменей в затёртом ногами коридоре, стук пластикового мячика в ракетки для пинг-понга – все эти мелочи теплом отозвались в груди Касаткиной и собрались в необъяснимое понятие – свитхоум. Трудно ведь сказать, что делает любимую каморку в общежитии домом, а просторную комнату в родительской квартире – тюремной камерой. Трудно понять, с чего начинается комфорт, и почему в звенящей гнусом палатке дышится легче, чем на сатиновых простынях в доме, где с тобой не считаются.
Койку же в общежитии Светке выбил Илья после того, как однажды Касаткина разоткровенничалась с ним о неурядицах в семье. Сложно было, наверное, договориться с комендатурой о проживании студентки из соседнего района города, но научник сумел. Мама и дядя Толя почти никак не отреагировали на заявление старшей дочери о том, что та переезжает в общагу института, особенно, когда узнали, что платить за жильё ей, пока учится, не надо. Два года Светка дружно прожила с соседками-сокурсницами, а став аспирантом, получила отдельную комнату в крыле преподавателей. На этаже Ильи. Окна доцента Айвазова располагались аккурат над козырьком подъезда, и потому с ним старались дружить все студенты. Через комнату доцента можно было беспрепятственно вернуться в ночи с гулянок, когда доступ в общагу бдительно контролировался консьержкой. Илья тоже впускал не всех без разбору, а только тех, кто добросовестно относился к его предмету. Их же Айвазов старался выгораживать перед комендантами. Таким образом, взаимовыгодное сотрудничество между преподом и студентами достигалось легко и непринуждённо. Ещё доцент Айвазов отлично играл в пинг-понг, брал с собой всех желающих на утренние пробежки в парке, а в тёплые дни, как у экспедиционного костра, любил побренчать перед общагой на гитаре старые песни. При всей внешней замкнутости и отстранённости ему удавалось находить общий язык с молодежью.
