Текст книги "Чернобог (СИ)"
Автор книги: Gusarova
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 46 страниц)
– Серийный убийца подлежит ликвидации, – тихо проскрежетал Тим. – Проявлять жалость к злодею означает обречь невинного на погибель.
Он доел завтрак и собрался уходить. Тут ему написала тётя Саша.
Ya-Sanchez: ты куда намылился без совещания?
Der Vierte Reiter: не понял!
Он прислал ей смазанное селфи из «Мака».
Саша тут же перезвонила и разразилась бранью.
– Твою мать, децл, почаще юзай мозги! Ты ливнул с хаты, и твою снарягу с добби уп##здил Бабогуров! Конгратс, я х##ею! Тебе видос прислать?
– Э-э-э, что?! Как?! Как так? – Тим рванул прочь из забегаловки и растерянно застыл на улице – без куртки и шапки, без понимания, как он мог так лихо опростоволоситься.
– Е##ный Велес, дэшь к Коленкуру, резче!
– А… Да!
– Отбой! Сейчас Ирвина за тобой брошу! Хотя, хрена, сам давай. Если он закабалил твоих добби, то и моего зажмёт, а мне он дорог, – рассудила Саша, – а пока наслаждайся своим про#бом!
В «Юничат» сбросили видео того, как Борзой в костюме Борзого с косой Борзого и духами Борзого мчит по снежному небу прочь из города.
Только Тим стоял, охренев, на земле Люжана и пытался оправиться от потрясения. А приговор на имя Бабогурова летел вместе с Бабогуровым в неизвестном Борзому направлении. Конечно, теперь его везде пропустят! Кому придёт в голову остановить самого палача Верховного Шабаша…
«Она! Это она! Это из-за неё! Иначе, как ему было меня выследить?»
Тут же пришла мысль: Бабогуров видел его на мосту. Из помощников у него остался как минимум один дух, которого Тим не успел срезать. Ну и в чём было винить Светлану?
– Хватит её выгораживать! – Борзой со всех ног галопировал к отелю, слушая, как в желудке булькает еда. – Она с ним заодно!
Стоило собрать вещи. Или уж бросить их так и спешить к Саше? Борзой притормозил на полдороги между метро и отелем. Подумал секунду и продолжил путь. В принципе, скудного багажа ему было не жалко, но среди вещей имелась одна ценность, с которой Тим ни за что не хотел проститься навсегда.
Он ворвался в номер и натолкнулся на скелет собаки прямо посреди комнаты. Подпрыгнул от неожиданности, пнул истлевшие, хрупкие кости, явственно поняв предупреждение, и принялся шарить там, где оставил накануне коробочку с фотографией любимых ведьмочек. И не нашёл. Связался с Сашей.
– Ты ещё не здесь, в чем дело, мелкий?
– У него… Фото мамы и твоей дочурки! – выпалил Борзой.
– Пипяо!!! Я мчу в «цифру»! – взревела Саша. – Ты тоже мчи, один дэш! Надо предупредить Вия, он свалил вчера. Я займусь Настей и Бусинкой. За тобой пришлю персональный борт! Б##ть, мелкий, как мы могли так про###ться?
– Тёть Саш. Прости, – залепетал Тим, шарясь по вещам. – От души прости.
– К Велесу твое извинение. Собрались. Война не проиграна. Жди распоряжений.
На сём Яхонтова отрубилась.
Тима затрясло от отчаяния и вины за собственную беспечность.
«Ты летящий вдаль беспечный дурень!»
Тут затрезвонил Борька. Тим вяло поздоровался, стараясь не подать виду, что всё очень плохо.
– Тимон, ты видел? По ходу, у Борзого спёрли духов! – Борис был в восторге от новости.
–Да ну, – выдавил из себя Берзарин. – Не может быть.
– Ха-ха, я тебе ща пришлю ржаку из колдосети, кто-то снял и выложил!
– Давай.
Да, сегодняшний день должен был добить влюблённого героя этой самой «ржакой».
Тим, скрипя зубами, наблюдал, как недобитый им слуга Истислава тащит по вечерней улице Ерёму с Зефом. Значит, их скрутили сразу после того, как Тим выгнал прочь, чтобы уединиться со Светой. И он за всё время после про них даже не вспомнил! Чёрствый, неблагодарный придурок! Тим постучал себя кулаками по голове и с болью в сердце продолжил просмотр. Братья-духи, связанные крапивным волокном, следовали за мрачным, излишне суставчатым, похожим на кучу валежника существом, в котором Тим с содроганием узнал Челти Айваседу. Неудивительно было, почему он двигался так дёргано! После жерновов обледеневшей адамантовой породы… Чёрный брат-дахриец воспринял пленение с присущей ему невозмутимостью, а вот синий выл, как бизон:
– А-а-а, ы-ы-ы, не хочу в полон апя-а-ать, баринушка миленький, да на кого ж ты нас покину-у-ул!
На что Цеффири, устав, видимо, слушать эти излияния, заявил своему похитителю:
– Непреклонный. А можно ему и рот завязать чем-нибудь?
Челти криво, злорадно осклабился и резкими движениями переломанных конечностей заткнул Ерёме пасть комком лишайника.
====== 94. Сделка с Улу Тойоном ======
1857 год, май, Балясна.
– Ох, как ты меня, сударушка, высушила, без морозу, без огня да сердце вызнобила. Без морозу, без огня да сердце вызнобила, ой, пустила сухоту да по моём животу¹.
Афанасий, только что возвратившийся из отлёта по делам в Невгород, притулился за раскидистым дубом в парке и внимал пьяной, лихо исполняемой песне. Источник её полулежал в беседке и заворожённо таращился на круглое око луны, столь же светлое, как и его собственные. Из одёжи на Григории болталась лишь сорочка да какие-никакие портки, босые ноги торчали палками из штанин, изгиб длинной шеи и угловатые плечи делали его похожим на ощипанного куря.
«Отощал опять за моё отсутствие, – жалостливо подумал отец про сына. – Неужто весь срок пил да куролесил?»
– ...Ой, пустила сухоту да по моем животу, ой, рассыпала печаль по моим ясным очам, – что было мочи горланил младший Берзарин. – Присушила чёрны кудри ко больной голове, да заставила шатать по чужой стороне!
– Гришенька, кутенька, – Афанасий со всей осторожностью приблизился к сыну. Тот вяло обернул взор на отца. – Зябко ведь. Простынешь. Идём домой.
– Ох, тятенька, тятенька… – Григорий испустил тягостный вздох. – Скажите мне вы, неужто ведьмы и вправду неспособны морок наводить на разум?
– От века за ними такого не водилось. За скоморохами подряд, а за этими нет. – Афанасий непонимающе захлопал глазами. – А что такое?
– А чувство, тятя, что приворожила меня проклятая Грунька. Такое по ней томление, что сказать страшно. И жить, и дышать невмоготу. Шатаюсь у их овина, что собака бешеная. – Григорий достал запылённую бутыль старого вина (явно из графских погребов) и сделал несколько жадных глотков прямиком из горлышка.
– Гришенька! – Отец подсел рядом, набросил пальто на совсем ледяную спину наследника. – Сам знаешь, грешно нам, колдунам, с ведьмами любиться. Отринь ты мысли об Аграфене. Отринь, сынок. Не серди Столетову.
– А то что? – Григорий вытер рот ладонью.
– А то, чего доброго, проклятьем закончится.
– Плевал я на проклятья! – Гришка взвился на ноги, покачнулся и замер, пошатываясь. – Плевал я на всё! Моей она будет безраздельно, без оговорки! Так и знай! – Он топнул ногой по мрамору. – Люблю её, тятенька, и она меня любит.
– Почем ты взял, басалай? – начал сердиться Афанасий.
– А пошла бы она ко мне в поля, кабы не любила? Ещё и опосля того, как я из её хахаля в тех же полях дух выкрутил?
– Что ты говоришь?! – вознегодовал старый граф, сам вскочил вослед за сыном, затряс кулаками. – Гришка! Человека? Человека убил?!
– Был бы человек, – Григорий затушевался. – Так, мужичонка. И то, тятенька, сам за мной на коне вскачь погнался. Грозил душу вытрясти, – он криво усмехнулся. – Ну я и принял вызов на битву, как честный колдун. Что ж тут, тятенька, преступного?
Афанасий аж оторопел. Всякое водилось за Григорием – и обращение девок в мавок, и наведение порчи по заказу, и привороты ради плотских утех, но чтобы вот так без всякой совести извести жениха Столетовой – это было вопиюще. Старый граф представил, как обижена на их род Марфа Терентьевна.
– Выпороть бы тебя, Григорий, – в сердцах заявил Афанасий сыну. – Или в Свирь сослать с Багуркой, как он туда соберётся. Авось бы поумнел!
– А Багурка на моей стороне, тятенька, – невозмутимо поделился Гришка. – Пили мы с ним намедни, я всё выложил начистоту. Мстислав Богуславович сказал, что я поступил, как воин, и чтобы я не противился собственному сердцу, так как это самому богу угодно.
– Что за чушь!!! – Афанасий затопал ногами. – Что он возомнил! Что здесь без меня делается! Ерёма! Ермолай!
– Слушаюсь, барин! – рявкнул, стяновясь рядом, синий.
– Лети, приведи этого… – Вий махнул рукой. – Сообщи ему, пущай явится пред мои очи, немедля! Ерёма, поторопись! – Синий поклонился и, ревя, умчал. – А ты! А тебя я…
– Тятенька, – Григорий упреждающе сверкнул глазами. – Не вздумайте!
– Мутабор! – отец взметнул руки, и вместо провинившегося Гришки перед ним возник, возмущённо тявкая, чёрный, косматый пёс с сорочьими глазами. – Поживёшь денька два-три на костях говяжьих, присмиреешь.
Велев посадить сына на цепь, Вий устало опустился в кресло своего кабинета. Тикали большие часы, усталость с дороги была забыта, Берзарина разрывали смежные чувства: и стыд за сына, и вина перед ним за всё прошедшее. А ещё внезапно остро нахлынувшая тоска. С августа Анна-Луиза не писала Афанасию, и тот поначалу даже радовался сему. Но постепенно осознание правильности его тогдашних слов затёрлось, а думы о том, что могло ведь и по-другому выйти, будь он чуть смелее, заполонили ум.
– Милая моя ласточка. Звёздочка моя ясная. Как ты от меня далека², – причитал, потирая переносицу, граф. – Как же я хочу рядом быть. Дурень ты, дурень, Афанасий, счастье своё промотал, проворонил. Не вернуть его теперь, не кликнуть обратно. А и пусть, пусть. Так тебе и надо.
Чуть погодя явился Ерёма, а за ним – заспанный, но опрятный, по обыкновению, Мстислав. Вид у него был настороженный, он явно догадывался, зачем его позвали. Вошёл, сдернул шапку с головы, угрюмо покосился на Вия.
– Ты что за ересь моему сыну внушаешь, Митюша? – начал Афанасий, не удосужившись даже поздороваться. – Где это видано, чтобы смертоубийство в почёте было?
– Парни мерялись силами из-за девки, – объяснился Мстислав. – Один одолел второго. Что тут постыдного? Ты и сам тех разбойников шпагой заколол, нет?
– Я спасал девушку! – нашёлся Афанасий. – А это что? Он жениха её сгубил!
– Чтобы забрать себе. Всё честно.
– Дико! – выпалил граф. – Дико и бесчеловечно! Он сильнее!
– В поединке всегда один воин сильнее, – сузил чёрные глаза Мстислав. – Редко когда соперники равны. На то и поединок.
– Это хорошо для твоих туземных обычаев, Митя, – потыкал Афанасий трубкой в вайкута, – как и допущение браков с ведьмами. На что я, заметь, милостиво закрываю глаза. Но уж что касаемо моего рода, тут изволь, мил друг! Не течь крови ведовской по берзаринским жилам! Вовек сего не допущу! Уж не хватало ещё пакость заделать, какую, сам разумеешь.
– Пакость, значит, – с неожиданной горечью произнёс Мстислав и отвел глаза в пол. – Стало быть ты, Афоня-ойун, вымесков от колдунов и ведьм пакостью считаешь. А я-то как? Про мою мать удаганку не забыл? – Он словно полоснул по Вию острым взглядом.
– А ты-то тут при чём, Митюша? – Афанасий развёл руками. – Ну, мало ли, кто там мать твоя была. Я твоим басням о ней и не верил особо, не хотел ты говорить, что неродная тебя растила, ну и что с того? Но ты честный колдун, стрибог, Богуславушкин сын. Честь имени и рода блюдешь, и нареканий тебе нет. К чему эти разговоры, Митя? За что ты мне сыну голову пудришь?
Мстислав Богуславович отошёл к окошку и тяжёлым взором окинул лунный парк и поля за ним, словно стремился проникнуть туда, где за бескрайними владениями империи простиралась родная ему Свирь. Помолчал, решаясь, и сказал после:
– Я верой и правдой служил тебе, Афоня-ойун. Ты знаешь это, знаю и я. Уважаю я тебя тоже вне всякой меры, предрассудков, злословия. Ты воспитал меня, взял под крыло, когда отца не стало. Я дорожу тобой.
– Я тоже, Митюша, я тоже, – уверил вайкута Вий.
– Не перебивай. – Митя выставил ладонь. – Я ждал и боялся этого дня, но сделка есть сделка. Твой сын вырос. И теперь, по давнему уговору с Улу Тойоном, вступил в связь с ведьмой.
– Что? Что я слышу?! – Граф поднялся над столом.
– А то, – рассудительно продолжал Мстислав, – что тогда, в катакомбах, Улу Тойон сильно гневался на нас за просьбу зачать ребёнка от собаки. Это противоестественно. Так в природе не делается. И жизнью одного искупить участь другого – грязное дело.
– А зачем же ты пошёл на это, брат колдун?! – прошептал напуганный Афанасий.
– Хотел тебе доказать свою силу. Я был мальчишкой и не думал о последствиях.
– И что сказал Улу Тойон? Что за сделка была совершена?
– Он сказал: один раз – допущу, вдругорядь – спущу, а в третий – с рода взыщу. Так он сказал.
– И что за взыскание? – Вий застыл, вцепившись пальцами в подлокотники кресла.
– Он пожелал взамен Григория, чтобы у него прибавилось наместников. И чтобы некто из Берзариных согласился принять его суть, чтобы по миру ходило двое таких и один упреждал от неосмотрительных решений второго.
– Чернобога?! Чернобогом стать?! – воскликнул вне себя от возмущения Афанасий. – Не бывать сему! Как ты, стрибог, мог такое обещать?! Мстислав! Родом моим… Честным именем моим поступился!
Мстислав толкнулся рукой от подоконника и, не торопясь, подошёл к Афанасию.
– Я всё думал, догадаешься ли ты, что я не стрибог, – грустно улыбаясь, признался он. – Да, видать, невдомёк тебе. Чернобог я, чёрт, Афанасий. Мать недаром меня при рождении Харыысхан назвала. «Защитник крови». И дед мой, который Якову с тобой помог, и Викентию с Яковом, тоже был чёрным шаманом.
– Бред!!! Ересь!!! – замахал на воспитанника граф. – Наговариваешь на себя! Митя! И на род свой напраслину возводишь! Не можете вы…
В ответ Мстислав вынул из вазочки на столе Афанасия духмяные, свежие с полудни ландыши. И, пока держал в руках те постепенно увяли, превратившись в сухостой. Берзарин ахнул, отшатнулся от Мити.
– Что? Не брат я тебе больше, Афоня-ойун? – усмехнулся тот. – Двадцать с лишком лет ведь…
– Вон.
Это было сказано твёрдым, хоть и горестным тоном. Афанасий понимал, что находится в смертельной опасности. А также, что в смертельной опасности пребывает его сын и весь род берзаринский. Но перед лицом нелюдя не пристало выказывать слабость. И не пристало нелюдей привечать в собственном доме. Пусть Митя и притворялся, подобно ехидне, многие годы другом семьи и верным слугой, он имел гибельную суть и якшался с нечистым.
– Поди вон. Пока не велел духам растерзать тебя.
Тёмные, как уголья, глаза зажглись огнём обиды. Но Бабогуров не стал возражать. Повернулся, дошёл до двери, оглянулся и с чувством изрёк:
– Мне твоих духов бояться нечего. Побывал бы в моей шкуре, Афоня-ойун, сам бы понял это. И меня бы тоже понял. Чего тебе и желаю. Бывай. Смертью от тебя пахнет.
– Вон!!! – Вий поднял вихри и обрушил их на дверь, но вёрткий Митя уже успел скакнуть прочь. В застенках амбара неподалёку, слыша посвист ветра, остервенело залаял и следом завыл Григорий. А чернобога-вайкута и след простыл.
Следующим днём так и не сомкнувшему глаз за ночь графу явилась Аграфена. Бухнулась в ноги и, рыдая, принялась умолять.
– Барин, родненький. Спусти молодого барина с цепи, вороти облик человечий. Молю силой Матушки-Земли, прости свет-Григория Афанасьевича.
Афанасий слушал бедную девушку и понимал, что та и впрямь крепко любит его непутёвого сына. Нагнулся, вздел за плечи, всмотрелся в голубые, мокрые, как прояснившееся опосля ливня небушко, глазищи, и сказал:
– Что ж ты, ведьма, законов не ведаешь? Не знаешь, что вам с нами негоже тешиться?
– А что мне законы? – всхлипывая, отвечала Аграфена. – Сердце у меня самый верный закон. Им я чую сильнее, чем мережкой. Мой он. Мой, Афанасий Фёдорович. Люб он мне пуще землицы и воздуха. Отпусти его.
– Будет, ступай. – Граф спровадил ведуньину дочку и принялся наматывать шаги по залу. Из угла в угол, обдумывая всё услышанное.
– Ерёма! Поди, дружок! – потом позвал он духа. – Приведи Гришку.
Дух раскланялся и сгинул исполнять приказ, а Афанасий упал в кресло.
– Да чтоб тебя! Любовь, говорите? А что есть любовь? Блажь! – он хлопнул ладонью по столу. – Как можно помимо дара ведовского чуять ещё и сердцем? Как?
«Вот и у Гришки с Грунькой любовь, – мелькнула мысль. – А у тебя что с нею? Вдруг она ждёт, всё ещё ждёт от тебя весточки? Ну уж если писать ей, то предложение руки и сердца. На меньшее она не согласится».
– Эх! – опять шарахнул по столу Берзарин. – Что делать? Загнали в угол. А если я женюсь на ней… Исполню, что должен был. Вдруг того Улу Тойону и надо?
Затея казалась дурной и спорной, но утешила мысли и сердечное бередение. Словно бы вернула заплутавшего по лесу на спасительную тропку.
– А что, если?
Афанасий достал бумагу из стола, обмакнул перо в чернила и только написал первую фразу приветствия, как явился Ерёма с Григорием на цепи.
Сын осунулся за ночь и, вроде бы, ещё боле отощал, Вий оглядел его с жалостью и щелчком пальцев вернул вид человека.
– Ну как, Гришенька, одумался?
Григорий странно глянул на отца и вдруг заворчал, оскалился яростно, с плохо скрываемым, рвущимся из сжатой ошейником глотки бешенством.
– Он сказал мне… Он сказал, что я зачат от гончей суки. Это правда?
Афанасий растерялся. Глянул на Ерёму, тот, отвалив клыкастую челюсть, помотал головой. И тут Берзарина осенило: Митя.
«Отомстил, бесчестный вайкут!»
– Гришенька, сынок. – Отец присел к отпрыску и освободил его от ошейника. – Кому ты веришь? Ты Берзарин, дворянин высокого происхождения, твоей матерью была фретцийка…
– Где она? Где она, говори?! – Сын, исступлённо вращая глазами, вцепился отцу в плечи. – Она жива? Это она была сивиллой на балу о прошлом годе? Тятя!
Тут графа заела совесть. Соврать сыну он не мог. Да и незачем было, ясно, что проклятый чёрт уже всё ему открыл.
– Гриша, она – невинная душа, ангел во плоти, – попытался обелиться Афанасий. – Каюсь, не смог я погубить её.
– Мразь! – рявкнул молодой граф. – Паскудная сучка! Найду – кишки выпущу! А вам, тятенька, нынче не жить. Или вам, или мне. К бою! Немедля!
Афанасию стало и страшно, и смешно. Уж больно нелепым щенком выглядел его Григорий, уж больно грозен он был. До потехи. Драться с родным отцом, что может быть более неслыханным?
– Оспорить Вийство желаешь, кутька? – насмешливо прищурился Афанасий.
– Да!
– И что же, супротив меня, отца твоего, в поле выйдешь?
– Коли ты такое со мной сотворил, выйду! Сотру тебя с лица Земли!
– А и выйдем, сокол, – вдруг вспылил обиженный жестокими и грубыми словами сына Афанасий.
– Выйдем.
Оба колдуна, старый и малый, завились вихрями и сквозь распахнутое окно умчали в грибовские поля. Недописанное послание Анне-Луизе лишь чуть колыхнулось на полированной поверхности стола, смиренно дожидаясь возвращения Афанасия. По высоким, весенне-голубым небесам над Грибовской землёй беспечно носились, чирикая, ласточки.
Спустя недолгое время Григорий Берзарин ворвался в кабинет подобно лютому ненастью. Приметил на столешнице письмо Анне-Луизе, схватил его и, пробежав глазами, скомкал. Швырнул в камин. Затем, бешено зарычав, принялся с грохотом выворачивать все ящики у стола, опрокидывать их и ворошить бумаги. Раскалённые яростью добела очи наткнулись на перевязанную красной ленточкой шкатулку. Григорий стянул ленту, распахнул сокровищницу Афанасия и, перебрав письма на фретцийском, отправил их туда же, куда и первое найденное послание. Огонь благодарно ухватился за чувства далёких возлюбленных, поглощая их строчка за строчкой. Григорий замер в отцовом кресле суровым истуканом, безучастно таращась в топку камина. По лбу его и переносице текла ещё свежая кровь Афанасия. На пальце отбликами голодного пламени горел рубиновый скарабей.
Комментарий к 94. Сделка с Улу Тойоном ¹ – старинная народная песня «Порушка-Параня».
² – «Звёздочка моя ясная» – песня Александра Малявина, группа «Песняры».
====== 95. Дурные вести, благие вести ======
1858 год, март, Малин, Веталия.
Анна-Луиза Ирондель жила скромно, хоть к зрелым летам и обрела широкую славу вещей прорицательницы. Небольшой сельский домик рядом с тенистой апельсиновой рощей, всегда полный посетителей, парочка духов, приобретённых в личное пользование, виноградник, мраморный источник, увитый плющом и розами, козочки, куры да пузатые свиньи, с которыми так весело было в компании Сержа искать трюфели к столу. Племянник рос чудесным пареньком – умным, вежливым и изобретательным, как подобает всякому порядочному семарглу. Недавно он увлёкся инженерным делом и ночи напролёт создавал макеты железных дорог и новых паровых котлов. Анна-Луиза не препятствовала увлечению племянника, напротив, поощряла. Она уже видела, что этим он сможет прокормиться. Анне-Луизе не о чем было печалиться, хоть она так и осталась старой девой. Нельзя сказать, чтобы к ней не сватались и не кадрились – обретя известность, сивилла получила вдобавок и головную боль в виде вороха восторженных писем от поклонников, которые прекрасно подходили, чтобы растапливать камин. Другие же письма, бесценные, сокровенные, почти священные, были заточены в шкатулку, из коей больше не доставались.
«Незачем, – изредка вздыхала Анна-Луиза. – Что было, то прошло».
Она жила весело и бесхитростно. И лишь порой, когда ветра разгуливались над апельсиновой рощей слишком рьяно, сивилла прижимала руки к груди и с тоской всматривалась в верчение листвы по мощёным дорожкам сада. Точно бы пыталась приметить в беснующихся потоках воздуха знакомые черты, словно бы ждала, что перед нею развихрится некто нездешний, но желанный. А потом ветра стихали, и всё возвращалось на круги своя.
Но однажды в светлый дом к Анне-Луизе и Сержу и впрямь пожаловал нежданный гость. В нём угадывался бывалый путник, чей походный плащ выполоскало солнце, сапоги обметало грязью ста дорог, а широкое, скуластое лицо исцеловали ветра и ливни, сделав грубым и невозмутимым, как у выточенного в скалах идола.
– Мсьтислав! – Анна-Луиза, едва завидев лукавый прищур вороновых глаз из-под широкополой шляпы, в два счёта преодолела путь по камням и бросилась к вайкуту на шею. – Мьитя! Какая встрьеча! Как я рада!
Вайкут мигнул в знак приветствия и сдержанно улыбнулся, по-видимому, он тоже был рад добраться к сивилле. Однако, и Анна-Луиза почувствовала это сразу, внутри Мстислава таилась глубокая печаль. Он спокойно принял ласку, а после развернул сивиллу за плечи лицом от себя и дохнул в ухо. Анна-Луиза моментально вспомнила, как Тимоте в одном письме поделился с нею рассказом о вестниках смерти, которых у них в народе называли «вестовой». Миссией таких гонцов было донести страшные новости родным погибшего на поле брани воина. И, чтобы не оказаться невольно проклятым, а также успеть подхватить обмякшего от удара судьбы родственника, вестовой становился со спины. Сивилла замерла на вдохе, боясь пошевелиться, а Мстислав сказал ей шёпотом на ухо:
– Они ушли в посмертие, Анна-удаган. Григорий и Афоня-ойун. Я должен был с тобой поделиться.
– Когда это случьилось? – Анна-Луиза сумела остаться на ногах, развернулась к вайкуту и угодила в объятья его крепких рук.
– Григорий умер совсем недавно. Вий – о прошлом мае.
Анна-Луиза вжалась в плечо Мстислава, закусила до боли губу, лишь бы не показаться слабой и сломленной известиями. Продышалась, оторвалась от лацкана плаща Мити, не измарав его влагой, и спросила:
– Почьему ты только сейчьяс явился ко мне?
– Я был в отъезде, в глуши. Я сам не знал. Мы с Вием плохо расстались, после чего я отбыл в Свирь, дабы не мусолить ему глаза. – Голос Мстислава дрогнул. – Мне поведал о их участи нынешний Вий, Лука Силович Яхонтов. Весь балясненский шабаш перебрался в Невгород. В столице страшный мор. От него умерли Григорий и его родня.
– А мой Тимоте… Атанаси?
– Его развеял сын.
– Santo cielo!¹.. – Анна-Луиза нашла опору и бессильно примостилась на ближнюю скамейку. Пенсне слетело с её переносицы, но Митя успел подхватить вещицу и, подав сивилле, устроился рядом, плечом к плечу. Какое-то время они сидели безмолвно, потом Анна-Луиза нашла силы спросить:
– А ведьмы, Марфа и Настасья?
– Мертвы.
– И они тоже?! – в ужасе воскликнула Анна-Луиза. – Но почьему? Почьему так вышло, Мьитя?
Вайкут нахохлился, как ворон на ветке, и нехотя бросил:
– Проклятье. Большего не скажу. Нельзя.
– Ох…
Снова тягостное молчание. Слова подобрать не удавалось, справиться с потрясением – тоже, горе обрушилось на благословенный дом Анны-Луизы, как чёрная туча с градом. Сивилла сидела, обняв себя за плечи, точно мёрзла, и покачивалась из стороны в сторону. Рядом, молчаливый и суровый, сжимал до хруста кулаки Бабогуров. Наконец, Анна-Луиза повернулась к вайкуту и прошептала:
– Ньеужели из них ньикто не выжил? И род погиб?
– Это мне неизвестно.
Анна-Луиза заметила, как Серж на дворе гоняет из палисадника свинок, опять забравшихся туда, чтобы копать, и несколько секунд заторможенно наблюдала за битвой племянника. Потом её мысли вернулись к Мите. Тот всё ждал, и глаза его посверкивали из-под тяжёлых век.
– Я должна ехать в Бальясну, – без оглядки решила Анна-Луиза. – И чьем скорее, тьем лучше.
– Невозможно, – отрезал Мстислав. – Город закрыт для въезда. Инфлюэнца свирепствует. Даже я туда не сунулся, хотя мне бояться нечего. Решил не тащить на себе заразу дальше.
– А… – приуныла сивилла, понимая, что она не сможет даже возложить цветов к месту гибели возлюбленного. – Хорошо. Но что же дьелать?
– Живи, как жила, – был жестокий ответ.
Но Анна-Луиза в отрицании покачала головой.
– Ньеужели никого из них не осталось?
– Нет.
– Я не вьерю.
Анна-Луиза не успела осознать, откуда в ней столько убежденности в собственной правоте, но резко встала и почти бегом ринулась в дом. Митя последовал за ней в полнейшем недоумении, но сивилла, конечно же, намеревалась спросить карты. Её жгло предчувствие – такой славный, древний род, как Берзарины, не мог исчахнуть на корню. Не мог, и всё тут! Она наскоро добыла карты из чехла и принялась тасовать и раскладывать.
– Три карты, просто и поньятно. Я обычно другим гадаю на большом количестве карт, а себье чаще бьеру одну, льибо три, – призналась Анна-Луиза.
– Ты хорошо себя знаешь, – рассудил Мстислав. – Что они показывают, Анна-удаган?
Анна-Луиза перевернула карты рубашками вниз и, прочитав, смягчилась в лице.
– Что-то доброе? – Митя не сводил с неё пытливых глаз.
– Кльянусь, да. – Она вздохнула и принялась объяснять. – Я задала трьи вопроса: стоит ли мне пускаться в путь, жив ли род Атанаси и если да, то как мне найти их. И вот отвьеты, – Анна-Луиза повела руками над картами. – Звьезда показывает, что путьешествие ньеобходимо. Семьёрка пьентаклей возвестила о долгом ожидании рьезультата. То есть, у нас есть надьежда на благополучные поиски, хоть мы и обретьём не в точности то, что ищем. А поможет нам в успьехе вода иных берегов – взгляни, Мьитя. Вот шестьёрка мечей². Вода, что это может быть?
– Невгород – очень мокрый город, – сразу определил Мстислав. – Там сейчас все балясненские колдуны. И там постоянно дожди, а ещё река, каналы и залив.
– Как хорошо, что мы погадали, правда? – лучик вымученной улыбки скользнул по бледным губам сивиллы.
– Правда, – согласился Бабогуров.
Анна-Луиза любовно сложила карты в мешочек и, заключив их между ладоней, заявила вайкуту:
– Я льечу в Ньевгород. Ты поможешь мне, как позапрошлым льетом?
Комментарий к 95. Дурные вести, благие вести ¹ – Святый Боже! (ит.)
² – по традиции спасибо Anna Corvus за помощь с гаданием!
====== 96. Андрей ======
1858 год, март, Невгород.
– Сожалею, но я едва ли смогу быть вам полезен, – заложив руки за спину и глядя не на Анну-Луизу, а в высокое окно на ледоход, сообщил высокий, хмурый человек с идеальной выправкой и злобными карими глазами. Приём у Вия Балясны состоялся благодаря ходатайству Мстислава и, чему Анна-Луиза оказалась очень удивлена, Бориса Демьяновича Тиронова, сына того самого воина Дёмушки. Лука Яхонтов принял сивиллу по месту временного пристанища неохотно, но весьма учтиво, и осветил ситуацию с Берзариными в полной мере. Так показалось Анне-Луизе.
– Сразу после похорон Григория стало ясно, что город постигла эпидемия, – вещал, глядя всё так же в окно, и ничуть на собеседницу, Лука. – Мы покидали Балясну в суматохе и спешке. Я ничего не успел забрать из имения Берзариных, да и не намеревался. Григорий перед смертью передал мне родовую силу и власть над городом, – тут в голосе Луки почудилось довольство, сильные пальцы пригладили чеканную пряжку на ремне. – Потомков они не оставили. Будьте уверены. И… Примите мои искренние соболезнования.
– С-сп-пасьибо, сеньор Яхонтов. – Анна-Луиза убрала смоченный скупыми слезами платок в ридикюль и поднялась, чтобы уйти.
– Сеньорита Ронделли! – вполоборота позвал Лука, и от силы его голоса тяжёлые оконные гардины взвились знамёнами торжества.
– Да, сеньор Яхонтов? – немного испуганно отозвалась сивилла.
– Я догадываюсь, кем вы приходились покойному Афанасию. Не знаю наверняка, но догадываюсь, – Лука сметливо закивал. – Я обещаю сохранить нашу встречу в тайне, однако вы должны понимать, что являетесь персоной нон грата в среде колдунов нашей отчизны. Вам бы, по-хорошему, вернуться в Веталию или Фретцию, и как можно скорее.
– Я не имею возражений, сеньор Яхонтов. – Анна-Луиза сжала в пальцах перчатки. – Я уеду сьегодня же.
– Я рад, что мы отлично поняли друг друга.
Серый, промозглый, грязный город встретил сивиллу мокрым снегом, летящим в неё, как плевки небес. Она шла вдоль несущихся к заливу льдин, и треск столкновений напоминал ей теснящих друг друга щитами в яростной битве воинов.
«Путешествие по воде к своей судьбе, – думала, постанывая от горя, сивилла, – что же считать судьбой? Как уехать отсюда, не найдя искомого? Как жить с этой потерей? Мой Тимоте, мой доблестный защитник, обещал спасти меня и спас. А я? Та, которой он подарил вторую жизнь… Что же я наделала? Почему не отвела беду от его светлого чела? А теперь уже ничего не поправить, ничего».
Анна-Луиза прислонилась к шершавому углу кирпичного здания, хоть чем укрывшись от непогоды, и уронила лицо в стянутые перчатками ладони.
«Мой граф умер. Неужели я смогу существовать дальше?»
– Тимоте, – повторяла она любимое имя. – Атанаси. Навьеки твоя, льюбимый мой, и ничья больше.
Внезапное желание довершить то, что не позволил милый Тимоте – броситься в бездну, овладело несчастной сивиллой. Плавать она не умела. Вода во вспученной ледоходом реке была холодна и говорлива, оттолкнись от гранитного моста – и любимый подхватит вновь, уже в лучшем мире. В их благословенном небе, полном ветров и ласточек. Анна-Луиза, не помня себя от волнения, почти вприпрыжку поспешила на ближайший мост.
«Это не самоубийство, – отчаянно внушила она себе. – Я не хочу больше выносить разлуку».
Скользкие от мороси опоры моста не спешили принимать её. Ноги в сапожках всё срывались, длинное платье с кринолином и чередой нижних юбок путалось в ногах, забраться наверх оказалось непосильной задачей. Оставив тщетные попытки забраться на парапет, Анна-Луиза беспомощно заплакала. Она стояла, обхватив один из витых фонарей, и смотрела прямиком в беспросветные, как глаза вайкута, глубины мчащей реки. Тут кто-то деликатно потянул её за юбку, и тоненький детский голосок сказал:
