Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 64 страниц)

И хотели мужики насильно взять собаку из-под Иисусова кафтана и убить.

А Господь рассердился и крикнул:

– Не подходите! Значит, вы, безобразники, пьяницы этакие, собаки боитесь, а Бога не боитесь, а?

Он так это грозно сказал, что люди отступили, а он их стал отчитывать за то, что они, негодники, пришли на богомолье, а только водку пьют в корчмах и богохульствуют, что воры они, что не каются и друг друга мучают, как палачи, и грозил, что не минет их кара божия.

Сказал это Иисус Христос, поднял свой посох и хотел уйти. Но народ его уже узнал, и все как рухнут на колени, как заплачут! И стали его молить:

– Оставайся с нами, Господи! Оставайся! Будем тебе служить верно, как этот пес… пьянчуги мы, безбожники, злые, а ты все-таки не уходи! Наказывай нас, бей, но не оставляй нас, сирот беспризорных! – И так плакали, так – молили, что смягчилось сердце Иисусово, и он еще немного побыл с ними, наставлял, отпускал грехи и благословлял всех.

А уходя, сказал:

– Говорите, вредил вам пес? Отныне будет он служить вам. И гусей постережет, и овец загонять будет, а когда хозяин напьется, будет сторожем скота и добра его. Верным другом будет вам. Только вы его жалейте, не обижайте!

И ушел Иисус ходить по земле.

Оглянулся – а Бурек сидит там, где он его оставил.

– Бурек, иди со мной, что ж ты, дурачок, один останешься?

И собака пошла за ним и с тех пор всегда с ним ходила, тихая, чуткая, верная, как самый преданный слуга.

И ходили они вместе повсюду, по лесам, по водам, по всему свету.

Не раз, когда случалось им голодать, собака ловила в лесу какую-нибудь птицу или приносила гуся, а то и барашка, и так они вместе кормились.

А частенько, когда Иисус, измаявшись, отдыхал, Бурек отгонял недобрых людей и дикого зверя, не давая в обиду Господа.

Когда пришел час и поганые фарисеи повели Иисуса на муки, бедный Бурек кидался на всех, кусался, защищал своего хозяина, как умел.

А Иисус из-под креста, который нес на себе, сказал ему:

– Совесть их будет грызть сильнее, чем ты… А ты мне не поможешь…

И когда его, замученного, распяли на кресте, пес сидел подле и выл…

На другой день люди все разошлись, и не было уже подле Христа ни Пресвятой Богородицы, ни апостолов, остался с ним один Бурек. Лизал пробитые гвоздями ноги умирающего и выл, выл, выл…

А когда наступил третий день, очнулся Иисус, смотрит – у креста нет никого, один только Бурек жалобно скулит и жмется к его ногам.

И поглядел на него Господь милостиво и с последним вздохом молвил:

– Пойдем, Бурек, со мной!

И собака в тот же миг испустила дух и пошла за своим хозяином. Аминь!

– Так все и было, как я вам рассказал, люди добрые! – заключил Рох, перекрестился и ушел на другую половину, где Ганка, заметив, что он очень устал, уже приготовила ему постель.

Глубокое молчание царило в избе. Все думали о только что слышанной удивительной истории, а Ягусь, Юзя и Настка украдкой утирали слезы, – так взволновала их участь Иисуса и поведение собаки. Уже одно то, что нашелся в мире пес, который был лучше людей и вернее их, заставало всех призадуматься. Понемногу разговорились, стали тихо обмениваться замечаниями, но тут Ягустинка, слушавшая Роха внимательно, вдруг подняла голову, насмешливо фыркнула и сказала:

– Чудеса в решете! А я вам получше сказочку расскажу – про то, как человек вола сотворил:

 
Сотворил господь быка —
И бык был.
А мужик взял в руки нож —
Чик!
Глядь, – он вол уж, а не бык!
 

– Чем моя сказка хуже Роховой?

Изба так и грохнула смехом. Посыпались прибаутки, сказки, поговорки всякие.

– Ягустинка все знает!

– Как же, вдова по трем мужьям, так уж ученая!

– Один ее поутру учил кнутом, другой в полдень ремнем, а третий под вечер частенько дубинкой угощал! – крикнул Рафалов.

– Пошла бы я и за четвертого, только не за тебя, дурака сопливого!

– Баба не может без побоев, как та Христова собака без хозяина, – вот Ягустинке и скучно! – бросил кто-то из парней.

– Дурак! Ты лучше смотри, чтобы никто тебя не увидел, когда ты носишь отцовы мешки Янкелю за водку! А вдов не касайся, не твоего это ума дело, – оборвала его Ягустинка так резко, что все притихли: каждый боялся, как бы она со злости не стала рассказывать вслух все, что знает, а знала она многое. Строптивая была баба, упрямая, за словом в карман не лезла. Не раз такое скажет, что у людей волосы дыбом вставали и мороз по коже пробегал, потому что для нее не было ничего святого, не почитала она даже ксендза и костел. И сколько раз ксендз ее отчитывал с амвона и призывал опомниться! Но это не помогало. Она потом говорила повсюду:

– И без ксендза каждый к Господу Богу дорогу найдет, если честно будет жить. А ксендз пусть лучше за своей экономкой смотрит, она уже третьего носит и опять где-нибудь обронит!

Такова была Ягустинка…

Гости уже начинали расходиться, когда вошли войт и солтыс.

Они обходили избы, объявляя людям, чтобы завтра все вышли чинить размытую дождями дорогу за мельницей.

Войт, как только переступил порог, развел руками и закричал:

– Ишь, старый черт, самых лучших девок к себе созвал!

Здесь и вправду были все хозяйские дочки, богатые невесты из хороших семей. Борына ведь был первый хозяин на всю деревню и не стал бы к себе приглашать каких-нибудь батрачек или дочерей безземельных мужиков, голь всякую, у которой и добра-то – один коровий хвост на десятерых.

Войт, в сторонке поговорил о чем-то со стариком так тихо, что никто ничего не услышал, пошутил с девушками и скоро ушел: ему нужно было созвать на завтра еще полдеревни. Да и все стали расходиться – час был поздний, и капуста почти вся очищена.

Борына благодарил всех вместе и каждого в отдельности, а перед женщинами постарше открывал дверь и провожал их в сени.

Ягустинка, уходя, сказала громко:

– Спасибо за угощение, а все же не очень ладно у вас…

– Что так?

– Хозяйки вам недостает, Мацей, без хозяйки никакою порядка не будет…

– Что делать, что делать, коли померла моя хозяйка! На то воля божья.

– Да мало ли девок? Небось каждый четверг все на деревне глядят, не идут ли к кому сваты от вас! – отозвалась хитрая Ягустинка, пытаясь выпытать у него что-нибудь. Но Борына, хотя у него ответ уже был готов, только чесал затылок да усмехался, бессознательно ища глазами Ягусю.

А Ягуся готовилась уходить. Антек только того и ждал. Он оделся и незаметно вышел раньше.

Ягуся шла домой одна – остальные девушки жили в другом конце деревни, у мельницы.

– Ягусь! – шепнул Антек, вынырнув из темноты у какого-то плетня.

Она остановилась и, узнав его голос, задрожала.

– Я тебя провожу, Ягуся. – Он осмотрелся по сторонам. Ночь была темная, беззвездная, ветер гудел в вышине и качал деревья.

Он крепко обнял ее, и так, прижавшись друг к другу они скрылись во мраке.

VIII

На другой день прогремела по Липцам весть о сговоре Борыны с Ягной.

Войт был сватом; жена его, которой он строго приказал никому об этом и словом не заикнуться, пока он не вернется, под вечер побежала к соседке, будто бы за тем, чтоб одолжить соли, а уходя не вытерпела, отозвала куму в сторону и шепнула:

– Знаешь, Борына-то послал к Ягне с водкой! Только ты об этом никому не говори, потому что мой наказывал молчать.

– Как можно!.. Стану я по деревне бегать, новости разносить? Сплетница я, что ли? Такой дед – и третью жену берет! Дети-то что на это скажут? Силы небесные, что делается на свете! – в ужасе заахала кума.

И, не успела жена войта уйти, как она накинула на голову запаску и, крадучись, через сад, побежала к Клембам, жившим рядом, – попросить швабру, так как ее собственная куда-то запропастилась.

– Слыхали новость? Борына женится на Ягне Доминиковой! Только что пошли к ней сваты с водкой.

– Что вы за чудеса рассказываете? Да как это можно? Ведь у него дети взрослые и сам в летах!

– Верно, что немолодой, а все же такому богатею отказа не будет.

– А Ягна-то! Видали, люди добрые? Таскалась с кем попало, а теперь будет первой хозяйкой на селе! Есть ли на свете справедливость, я вас спрашиваю? Столько девок у нас не просватано… Да хоть бы, к примеру, сестрины.

– А племянницы мои, от брата покойного, а Копживянки, а Настуся, а другие чем плохи? Разве не хозяйские они дочки, не пригожие и честные девки?

– То-то она теперь загордится! И так уже павой ходит и нос кверху дерет.

– Без греха тут не обойдется – кузнец да и дети Борыновы мачехе своего не уступят!

– А что они сделают? Земля старикова, – его и воля…

– По закону-то земля, конечно, его, а по справедливости – и детей тоже.

– Эх, голубка, справедливости тот добьется, у кого на это денег хватит.

Пороптали, пожаловались одна другой на порядки, какие повелись на свете, и разошлись, а с ними и весть о сговоре разошлась по всей деревне.

Работы в эту пору в деревне немного, спешить некуда, люди сидели дома, так как дороги окончательно размыло, – вот и толковали об этом сговоре во всех хатах. Вся деревня с любопытством ожидала, чем это кончится. Уже заранее предсказывали, что начнутся драки, суды и скандалы. Всем известен был крутой нрав Борыны – он, когда заупрямится, то и ксендзу не уступит. Знали все также, как горд и неподатлив Антек.

Даже люди, согнанные для починки дороги у размытой плотины за мельницей, перестали работать и обсуждали событие.

Высказал свое мнение один, высказал другой, а после всех старый Клемб, мужик разумный и степенный, промолвил сурово:

– Вот попомните мое слово – от этого придет беда на всю деревню!

– Антек не стерпит, – как же, лишний рот в семье! – заметил кто-то.

– Дурень, у Борыны и на пятерых хватит. Из-за земли спор будет!

– Без записи дело не обойдется.

– Доминикова не дура, она их всех к рукам приберет.

– Она мать, так ее сучье право за свое дитя постоять, – заметил Клемб.

– В костеле постоянно сидит, а гроша не упустит. Хитра, как Янкель!

– Не черни людей зря, язык отсохнет.

Так весь день деревня толковала о сговоре Борыны – и неудивительно: Борыны были здесь старожилы, хорошего и богатого роду, и Мацей, хотя и не занимал никакой должности, пользовался большим уважением. Да и могло ли быть иначе? Сидел он на древней крестьянской земле, доставшейся ему от дедов и прадедов, был богат и умен – так волей-неволей все слушались и почитали его.

Только никто из его детей, даже кузнец, не знал о сговоре. Люди не решались сообщить им эту новость – боялись попасть под горячую руку.

И в хате Борыны сегодня было тихо, даже тише обыкновенного. Дождь перестал, и небо с утра прояснилось, поэтому Антек, Куба и женщины тотчас после завтрака уехали в лес – собирать хворост на топливо да листья и сухой мох для подстилки.

Старик оставался дома.

Он уже с самого утра был как-то странно раздражителен и придирчив, искал случая сорвать на ком-нибудь мучившие его тревогу и злость. Витека избил за то, что тот не подложил коровам соломы и они лежали в навозе; с Антеком бранился, на Ганку накричал, увидев, что, ее малыш выполз на дорогу и весь измазался в грязи; даже Юзе попало за то, что она долго копалась и лошади ее ждали. А когда Мацей, наконец, очутился один, с глазу на глаз с Ягустинкой, оставленной в доме со вчерашнего дня, чтобы приглядеть за скотом, – он уже совсем не знал, что с собой делать. Снова и снова вспоминал рассказ Амброжия о том, как его приняла Доминикова, что сказала Ягна, и все-таки не было уверенности в успехе, не очень-то он верил старику: Амброжий ради рюмки водки мог и наврать. Он то ходил по комнате и поглядывал в окно на пустынную улицу, то с крыльца тревожно наблюдал за Ягусиной хатой и ждал сумерек, как избавления.

Сто раз хотелось ему бежать к войту и поторопить его и солтыса, чтобы они шли поскорее, но он оставался дома, его удерживали прищуренные глаза Ягустинки, неотступно следившие за ним и светившиеся презрительной насмешкой.

"Ишь, ведьма чертова, сверлит глазищами, словно шилом!" – думал он.

А Ягустинка бродила по избе и по двору с веретеном подмышкой и, следя за порядком, в то же время не переставала прясть. Веретено жужжало в воздухе, а она наматывала нить и шла дальше, к гусям, к свиньям, в хлев. Лапа плелся за нею, сонный, отяжелевший.

Ягустинка не заговаривала с Борыной, хотя отлично понимала, что его так томит и тревожит, отчего он так мечется с места на место.

А он, не зная, куда деваться, принялся забивать подпорки у стены.

Она несколько раз останавливалась перед ним и, наконец, сказала:

– Не ладится что-то у вас работа нынче.

– Не ладится, не ладится, черт ее дери!

"Ох, и содом тут будет, Иисусе! Ох, и содом! – подумала Ягустинка, отходя. – Правильно старый делает, что женится! А то бы дети ему такие хлеба дали, как мне!.. Отдала им целых десять моргов поля, как золото, – и что! – Она плюнула со злости. – Теперь к чужим на работу хожу, поденщицей стала!"

А Борыне, видно, уже совсем стало невмоготу, он швырнул топор на землю и крикнул:

– К чертям такую работу!

– Грызет вас что-то, как я погляжу!

– Грызет! Верно, что грызет.

Ягустинка присела на завалинку, вытянула длинную нить, навила ее на веретено и тихо, с некоторой опаской, сказала:

– Да нечего вам так расстраиваться.

– Много ты знаешь!

– Не бойтесь, Доминикова – умная баба, а у Ягны тоже голова на плечах.

– Ты так думаешь? – воскликнул Борына радостно и подсел к ней.

– Что же, у меня глаз нет?

Оба долго молчали, каждый ждал, чтобы заговорил другой.

– Позовите меня на свадьбу, так я вам такого "Хмеля" спою, что ровнехонько через девять месяцев крестины справите, – начала Ягустинка игриво, но, увидев, что Борына нахмурился, добавила уже другим тоном: – Хорошо делаете, Мацей, хорошо! Надо было и мне поискать себе другого мужа, когда мой помер, – и не ходила бы я теперь на поденку! Дура я была, поверила детям, пошла к ним в нахлебницы, землю им отписала, а теперь что?

– Я-то, пока жив, ни полоски им не отдам! – сказал Борына решительно.

– Разумно делаете! А я по судам таскалась, последние гроши на это ушли, да справедливости не купила… на старости лет работай на других, как батрачка горемычная! Чтоб вы, окаянные, под забором околели за мою обиду! Пошла я к ним в воскресенье, хотела хоть поглядеть на хату и на сад, – ведь сама, своими руками его сажала! – а невестка на меня накинулась, кричала, что я подсматривать за ними хожу. Господи Иисусе! Это на свою собственную землю выслеживать хожу! Так мне горько стало, сердце раскипелось, думала – тут же и помру. Пошла к его преподобию, чтобы он их хоть отчитал с амвона, а он говорит, что меня за эти обиды Бог наградит!.. Что ж, коли у человека нет ничего, так он хоть милостью божьей утешается! А лучше бы я здесь, на земле, пожила в свое удовольствие, в теплой избе хозяйничала, высыпалась под периной, ела всласть…

Ягустинка продолжала с такой запальчивостью жаловаться на все и всех, что Борына не выдержал – встал и пошел к войту. Да и пора было, уже начинало смеркаться.

– Ну что, скоро пойдете?

– Сейчас, сейчас, вот только Шимон придет.

Шимон пришел, и они все вместе отправились в корчму – выпить по рюмочке и захватить оттуда рисовой для угощения. В корчме они застали Амброжия, и он сразу же к ним подсел. Но пили недолго – Мацей все торопил их.

– Я вас тут подожду. Если дело выйдет, отопьют они, – забирайте обеих и приходите сюда! – крикнул он им вслед.

Сваты шли посредине улицы, так тяжело ступая, что грязь брызгала во все стороны. Сумерки сгущались и укрывали деревню мрачной серой пеленой, только кое-где уже засветились в темноте огоньки хат. Подвывали во дворах собаки, как всегда перед ужином.

– Кум! – начал войт, помолчав.

– Ну?

– Думается мне, Борына знатную справит свадьбу!

– Либо справит, либо нет! – отозвался кум сердито – такой уж он был ворчун.

– Справит! Войт тебе говорит, значит – верь! Я уж постараюсь. Такую пару из них состряпаем, что только держись!

– А я так думаю, что кобыла понесет, – у жеребца то, видать, конопля в хвосте!

– А это уж дело не наше.

– Как сказать… Дети Мацея нас проклинать будут.

– Все будет хорошо, это войт тебе говорит!

Они вошли в хату Доминиковой.

В хате было светло, чисто, подметено – видимо, их ожидали. Сваты восславили Господа, поздоровались со всеми по порядку (сыновья Доминиковой были тут же), уселись на придвинутых к огню табуретках и стали толковать о всякой всячине.

– Ну, и холодище, словно уже дело идет к морозам, начал войт, грея руки.

– Что ж дивиться, – не весна на дворе.

– А капусту вы свезли?

– Осталось в поле немножко, да теперь туда не доберешься, – спокойно ответила хозяйка, наблюдая за Ягной, которая под окном наматывала на мотовило пряжу. Девушка была сегодня так хороша, что войт, мужчина еще молодой, пожирал ее глазами. Наконец, он приступил к делу:

– На дворе ливень, слякоть, так вот мы с Шимоном и зашли к вам по дороге. Приняли вы нас хорошо, добрым словом приветили, – так, может, сторгуем у вас что-нибудь, мать?

– Что-нибудь и у других сторговать можно, надо только поискать.

– Верно говорите, мать, да незачем нам искать, потому что лучше вашего товара нет.

– Что ж, торгуйте! – воскликнула Доминикова весело.

– Сторговали бы мы у вас, к примеру, телушку.

– Ого! Она дорогая. Не на всякой веревке ее уведешь.

– А у нас есть шнурок из освященного серебра, такой, что сам черт с него не сорвется… Ну, мать, сколько? – Войт уже вытаскивал бутылку из кармана.

– Сколько? Легко сказать! Молоденькая – девятнадцатая весна ей пошла, – добрая, работящая. Могла бы еще год-другой у матери пожить.

– Пустое дело! Что же так-то без пользы сидеть, без приплоду?

– Иная и при матери это сумеет, – буркнул Шимон.

Войт громко расхохотался, а старуха только глазами сверкнула и сказала быстро:

– Ищите другую, моя может подождать.

– Знаем, что может, да мы-то другой такой крали не сыщем – и от такой хорошей матери.

– Уж будто бы?

– Я, войт, вам это говорю, значит – верьте!

Он достал рюмку, вытер ее полой кафтана, налил в нее водки и сказал торжественно:

– Слушайте, Доминикова, что я вам скажу. Я – войт, и мое слово – не пташка, что пискнет, свистнет – и только ее и видели! Шимон тоже известно кто, – не бродяга какой-нибудь, а хозяин, детям отец и солтыс! Соображайте, какие люди к вам пришли и с чем пришли!

– Да уж знаю, Петр, понимаю.

– Вы – женщина толковая и понимаете, что, раньше ли, позже ли, а Ягуся из дому уйдет на свое хозяйство. Так уж Господом Богом установлено, что родители детей растят не для себя – для других.

– Ох, правда, правда!

– Так, мать, и в песне поется:

 
Ты холи и береги,
А потом доплатишь малость,
Только б дома не осталась!
 

Так уж заведено на свете, ничего тут не поделаешь. Ну, выпьем, мать?

– Уж не знаю… неволить ее не стану… Ну как, Ягуся, отопьешь?

– Да не знаю… как вы, матуля… – шепотом промолвила Ягуся, покраснев и отвернувшись к окну.

– Послушная! Ласковый теленок двух маток сосет, – серьезно заметил Шимон.

– Ну, мать, за твое здоровье!

– Пейте с богом! А вы еще не сказали, кто вас послал? – сказала Доминикова, так как не в обычае было узнавать имя будущего жениха заранее, не от сватов.

– Кто? А сам Борына! – Войт опрокинул в рот рюмку.

– Старик! Вдовец! – воскликнула она с притворным разочарованием.

– Старик? Эй, не греши! Старик, а недавно еще судился за ребенка!

– Ребенок-то не его!

– Ясно, не его – станет такой человек со всякой связываться! Пей, мать.

– Я бы выпила, если бы не то, что вдовец да старик. Ноги протянет, – а потом что? Дети мачеху выгонят и…

– Мацей говорил, что землю на нее запишет, – пробурчал Шимон.

– Так пусть до свадьбы это сделает!

Сваты помолчали, но через минуту войт опять наполнил рюмку и поднес ее Ягне.

– Отпей, Ягуся, отпей! Сватаем тебе мужика что твой дуб! Заживешь, как у Христа за пазухой, первой хозяйкой на всю деревню. Ну, не стыдись, Ягуся!

Ягуся была в нерешимости, краснела, отворачивалась, но в конце концов, закрывая лицо передником, отпила капельку, а остальное вылила на пол.

Тогда рюмка обошла всех. Старуха подала хлеба-соли, а потом на закуску – сухой копченой колбасы.

Выпили по нескольку рюмок подряд, и у всех заблестели глаза и развязались языки. Только Ягна убежала в каморку и, неизвестно почему, плакала так, что сквозь стену слышны были ее всхлипывания.

Мать хотела бежать к ней, но войт не пустил.

– И теленок ревет, когда его от матери отнимают… Дело обыкновенное. Не далеко ее отпускаешь, не в другую деревню, еще на нее порадуешься… Никто ее не обидит, это я, войт, тебе говорю!

– Так-то оно так… Да я все надеялась внучат дождаться себе на радость…

– Не беспокойся – еще жатва не начнется, а уж первый будет!

– Это одному Богу известно, а мы, грешные, знать не можем… Хоть и выпили мы, а у меня что-то сердце ноет, словно на похоронах…

– Не диво – единственная дочка из дому уходит – вот тебя тоска и берет… Ну, еще капельку – горе залить! Знаете что, пойдемте-ка все в-корчму, а то у меня уже и водки больше нет, а там жених ждет, сидит как на угольях.

– В корчме будем сговор справлять?

– Да, по-старинке, как деды наши делали. Это войт вам говорит, так верьте!

Женщины принарядились и собрались идти со сватами.

– Ну, а хлопцы неужели дома останутся? Сестрин сговор – и для них праздник! – сказал войт, заметив, что Шимек и Енджик жалобно и с беспокойством поглядывают на мать.

– Нельзя же дом без присмотра оставить!

– А вы кликните Агату от Клембов, она присмотрит.

– Агата уже христарадничать ушла. Ну, кого-нибудь дорогой позовем. Енджик, и ты, Шимек, идемте, да кафтаны наденьте, не нищие! И смотрите у меня: пусть только кто из вас напьется – я ему это попомню! Коровы еще не прибраны, для свиней надо картошки нарезать – не забудьте!

– Не забудем, матуля, не забудем! – робко бормотали сыновья. Парни были ростом до потолка и могучие, как груши на меже, а перед матерью трепетали, как мальчишки, она их держала в ежовых рукавицах и не ленилась, когда нужно, влезть на лавку да их за вихры оттаскать или оплеуху дать, чтобы матери слушались да почитали ее.

Все отправились в корчму.

Ночь была темная, хоть глаз выколи, как всегда во время осенних дождей. Ветер дул поверху и качал верхушки деревьев с такой силой, что они с шумом задевали за плетни.

Озеро бурлило и металось в берегах, брызги долетали до середины дороги и нередко плескали в лицо прохожим.

В корчме тоже было не светло, в разбитое окошко задувал ветер, и висевшая над стойкой лампа качалась, похожая в полумраке на золотой цветок.

Борына бросился к ним навстречу и начал со всеми целоваться и обниматься, понимая, что его сватовство принято и он может уже Ягну считать своей.

– Иисус сказал: возьми себе, человече, жену, чтобы не скучно было одному. Аминь! – лепетал Амброжий. Он уже больше часа пил без передышки, и у него заплетались и ноги и язык.

Янкель тотчас выставил на стойку и сладкую наливку, и рисовую, и чистый спирт, а на закуску – селедку, лепешки с шафраном и какие-то затейливые булочки с маком.

– Ешьте, пейте, люди дорогие, братья родные! – приглашал Амброжий. – Была и у меня баба, да уже совсем не помню, где… Во Франции, кажись… нет, в Италии дело было… А теперь остался я сиротой…

– Пейте же! Петр, начинай! – перебил его Борына. Он купил на целый злотый карамелек и совал их Ягусе. – На, Ягусь, возьми, сладенькие…

– Ну, зачем вы деньги тратите! – она не брала, прятала руки за спину.

– Не беспокойся, у меня денег много, вот увидишь! На! Для тебя и птичьего молока достал бы… Тебе у меня обиды никакой не будет! – Он стал ее обнимать, заставлял пить и есть. Ягна принимала все спокойно, холодно, как будто это был не ее сговор. Она подумала только об одном – подарит ли ей старик перед свадьбой те кораллы, о которых поминал на ярмарке.

Пили вовсю, одну рюмку за другой, рисовую вперемежку со сладкой, и все говорили разом. Даже Доминикова порядком захмелела и разговорилась, а войт диву давался, какая она умная баба.

Сыновья тоже напились, оттого что войт и Амброжий беспрестанно их потчевали и чокались с ними, говоря:

– Пейте, хлопцы, ведь Ягнин сговор, пейте!..

– Знаем, знаем, – отвечали они хором и даже пытались целовать у Амброжия руку. А Доминикова кончила тем, что, отведя Борыну к окну, брякнула ему напрямик:

– Ну, Мацей, Ягуся ваша!

– Спасибо вам, мать, за дочку! – Борына обнял ее за шею и стал целовать.

– А как же насчет записи? Вы обещали…

– Запись! А зачем! Что мое, то и ее.

– Как зачем! Надо, чтобы она перед твоими детьми головы не гнула, чтобы они ее не обижали.

– А им что за дело до моей земли? Все мое – значит, и Ягусино.

– Спасибо. Но вы о том подумайте, что лет вам немало, и все мы смертны. Как говорится, смерть не разбирает, сегодня – один, завтра – другой…

– Ничего, я еще крепкий, лет двадцать продержусь, не бойтесь!

– Бесстрашного волки съели.

– Ну, ладно, говори, чего ты хочешь – я сегодня так рад, что все сделаю! Хочешь, запишу на Ягусю те три морга, что около Лукаша?

– Голодной собаке и муха годится, да мы-то не голодные! Из того, что отец оставил, на Ягусину долю придется пять моргов поля и добрый морг лесу – вот и вы запишите шесть. Те шесть моргов у дороги, где вы нынешним летом картошку сажали.

– Самое лучшее мое поле!

– А разве Ягуся не самая лучшая девка в деревне?

– Это верно, оттого я к ней и посватался. Но побойтесь Бога, Доминикова, шесть моргов – это же какой кусище, целое хозяйство! Что дети скажут?

Он в раздумье чесал затылок, острое сожаление бередило ему сердце: как отдать столько самой лучшей земли!

– Вы же умный человек, Мацей, сами понимаете… Мне чего надо? Дочку обеспечить. Этой земли у вас, пока вы живы, никто не отнимет. То, что Ягусе по справедливости после отца полагается, будет ваше – весною землемера привезу, и можете засевать. Видите, вас никто обидеть не хочет. Так запишете эти шесть моргов?

– Ладно, для Ягуси запишу.

– Когда?

– А хоть завтра!.. Нет, в субботу в костеле на оглашение подадим, и сразу в город поедем. Эх, была не была, – один раз живешь на свете!

– Ягуся, иди-ка сюда, доченька, иди! – позвала девушку Доминикова, а той в эту минуту войт, притиснув ее к стойке, нашептывал что-то такое, от чего она громко смеялась.

– Вот, Ягуся, Мацей тебе запишет те шесть моргов, что у дороги.

– Спасибо, – шепнула Ягна, протягивая ему руку.

– Выпейте-ка с Ягной этой сладенькой!

Выпили. Мацей обнял Ягну за талию и повел к остальной компании, но она вырвалась и подошла к братьям, с которыми балагурил и пил Амброжий.

В корчме становилось все шумнее, народу прибывало; услышав громкие голоса, каждый заходил посмотреть, в чем дело, а кое-кто и за тем, чтобы по этому случаю выпить на даровщинку. Даже слепой нищий с собакой-поводырем очутился тут – он сидел на видном месте, вслушивался и все время громко читал молитвы, так что его, наконец заметили, и сама Доминикова поднесла ему водки, закуски и сунула в руку пару медяков.

Все были здорово навеселе, говорили все разом, обнимались, целовались, каждый был другому брат и друг, как всегда, когда люди захмелеют.

А Янкель бесшумно сновал среди них, приносил все новые бутылки и кружки с пивом и записывал мелом на дверях, кто сколько ему должен.

Борына словно угорел от радости – пил, угощал, чокался, говорил много, как никогда, и все время тянулся к Ягусе, шептал ей ласковые слова и гладил по лицу. На людях было неприлично обнять ее и целовать, а ему этого так хотелось, что он едва сдерживался, и только иногда хватал ее за талию и тащил в темный угол.

Доминикова скоро спохватилась, что пора домой, и стала звать сыновей.

Но Шимек был уже сильно пьян, он только подтянул кушак, стукнул кулаком по столу и крикнул:

– Хозяин я, псякрев! Кому охота, пускай идет… А я хочу пить, так и буду пить… Эй, Янкель, водки!

– Тише, Шимек, тише, отдерет она тебя! – слезливо лепетал Енджик, тоже вдрызг пьяный, и тянул брата за кафтан.

– Домой, хлопцы, домой! – грозно прошипела Доминикова.

– Я сам себе хозяин! Захочу остаться, так останусь и буду водку пить… Довольно ты, мать, мною командовала… выгоню к черту!

Но старуха ударила его в грудь так, что он зашатался и сразу опомнился. Енджик нахлобучил ему шапку и вывел на улицу. Шимека на воздухе, видно, еще больше развезло: пройдя несколько шагов, он покачнулся, привалился к плетню и начал бормотать и выкрикивать:

– Хозяин я, черт возьми!.. земля моя, так и моя воля – работать или нет… Буду водку пить. Еврей, рисовой! А не то выгоню…

– Шимек! Шимек, ради бога, пойдем домой, мать идет! – умолял его Енджик, горько плача.

Скоро их догнали старуха с Ягной и увели из-под плетня, где они уже успели подраться и вываляться в грязи.

А в корчме после ухода женщин стало тише, люди постепенно расходились, и скоро остался только Борына со сватами, да еще Амброжий и слепой дед, который пил уже наравне со всеми.

Амброжий, пьяный до бесчувствия, стоял посреди корчмы и то распевал, то громко рассказывал:

– Черный был, как чугун… прицелился в меня… Да разве в меня попадешь!.. Всадил я ему штык в брюхо… первый! Стоим, стоим, а вдруг начальник прет… Иисусе Христе, сам начальник! "Ребята", говорит… "Люди", говорит…

– Сомкнись! – крикнул вдруг Амброжий громовым голосом, вытянулся в струнку и медленно попятился, стуча своей деревяшкой. – Выпей со мной, Петр, выпей… сирота я… – пробурчал он невнятно, затем сорвался вдруг с места и вышел из корчмы.

С улицы долетел его хриплый голос. Он пел.

В корчму вошел мельник, здоровенный мужчина, одетый по-городскому, краснолицый и седой, с маленькими бегающими глазками.

– Гуляете, хозяева? Ого, и войт тут, и солтыс, и Борына! Свадьба, что ли?

– Угадал! Выпей с нами, пан мельник, выпей! – приглашал Борына.

Опять все выпили круговую.

– Ну, коли так, скажу вам новость – сейчас отрезвеете! Все уставились на него мутными глазами.

– Слушайте: часу еще не прошло, как помещик продал лес за Волчьим Долом!

– Ах он живодер, куцый пес! Наш лес продал! – крикнул Борына и, не помня себя, швырнул бутылку на пол.

– Продал! Ничего, и на помещика управа найдется, закон на всякого есть! – бормотал пьяный Шимон.

– Неправда это! Я, войт, вам говорю, что неправда!

– Он продал, а мы взять не позволим! Как бог свят, не дадим взять! – кричал Борына и колотил кулаком по столу.

Мельник ушел, а они далеко за полночь толковали об этой новости и грозили помещику.