Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 64 страниц)

Где-то во мраке, в саду или в поле, запела свирель. Ее томительные звуки словно вторили страстному шепоту и звукам поцелуев.

На болотах звенел громкий хор лягушек, часто обрываясь, и со стороны озера, затуманенного, как сонные глаза, им отвечали другие протяжным, замирающим кваканьем. Бегавшие по улицам дети вздумали с ними состязаться и, передразнивая их, затянули:

 
Ква-ква-ква!
Лист издох!
Я рада, ты рада
Обе мы рады.
Рады, рады, рады!
 

VIII

День вставал чудесный, веселый и свежий, как хорошо выспавшийся человек, который, как только проснется, сразу вскакивает и, едва протерев глаза, уже хватается за работу. Большое красное солнце медленно поднималось на высокое небо, как на необъятное поле, на котором лежали бесчисленные стада белых облаков.

И ветер гулял уже по свету, как хозяин, который будит всех спозаранку: перебирал оцепеневшие от ночного холода колосья, дул на туман, разгоняя его во все стороны, тормошил тяжело повисшие ветви деревьев, гудел на перекрестках и, подкравшись тихонько к еще спавшим садам, с такой силой врывался в чащу деревьев, что с вишен сыпались последние цветы, снегом покрывали землю и падали, как слезы, на поверхность озера.

Земля просыпалась. Запели птицы, зашептались деревья, цветы поднимали навстречу солнцу еще сонные, влажные ресницы, сверкающая роса сыпалась градом жемчуга.

Долгий блаженный трепет объял все, что вновь пробуждалось к жизни, и откуда-то из глубины земли, из недр бытия, грянул немой крик и молнией пролетел над миром. Так человек, когда его мучит тяжелый сон, мечется, замирает от страха – и вдруг откроет глаза, увидит сияние солнца и криком ошеломительного счастья приветствует день, радуясь, что он еще среди живых, забывая, что наступивший день – это еще один день трудов и страданий, такой, как был вчера, какой придет завтра, какие будут всегда.

Просыпались и Липцы. Из дверей высовывались взлохмаченные головы, водя вокруг заспанными глазами.

Умывались у крылечек, бежали к озеру по воду полуодетые женщины. Кто-то рубил дрова, выезжали на дорогу телеги, над трубами расцветали в воздухе кольца дыма, слышно было, как в избах кричат на ленивцев, не хотевших вставать.

Было еще рано, солнце стояло невысоко над восточным краем неба и сбоку пронизывало красными лучами темные сады. А в деревне уже все было в движении.

Ветер угомонился, и все наслаждалось тишиной свежего, благоуханного утра. Солнце играло в озере и ручьях, с крыш текли жемчужные струйки, ласточки носились в прозрачном воздухе, аисты летели из гнезд на луга искать корм, на плетнях пели петухи, весело хлопая крыльями, а гуси, озабоченно гогоча, вели своих гусенят к розовеющему озеру. У порогов и во дворах торопливо доили коров, из всех ворот выгоняли на дорогу скот. Коровы шли, покачивая боками и протяжно мыча, терлись о плетни и деревья, а овцы, задрав головы, бежали среди дороги, поднимая облака пыли. Всех их гнали на площадь перед костелом, где два подростка верхом, свистя кнутами и громко ругаясь, сгоняли вместе разбегавшееся стадо и орали на опоздавших пастухов.

Все стадо двинулось на дорогу под тополями и скоро скрылось из виду в туче пыли, красной от солнца. Только блеяние овец и лай собак в этом густом тумане указывали, где оно движется.

Скоро и пастушки погнали стада белых, крикливых гусей, а некоторые вели стельных коров пастись на межу или тащили за гривы стреноженных лошадей на паровое поле.

Кончилась утренняя суета, но в деревне не стало тише, так как все собирались на ярмарку.

Прошла уже неделя с возвращения мужиков из тюрьмы, и в Липцах все понемногу входило в колею. Как после сильной бури, наделавшей много вреда, люди, оправившись от тревоги, со вздохами и жалобами принимались за кропотливую работу восстановления.

Правда, не все еще шло как следует. Мужики хоть и взяли опять хозяйство в свои твердые руки, но ленились рано вставать, подолгу нежились под перинами. Не один частенько заглядывал в корчму – якобы узнать новости об их деле в суде. Иные полдня слонялись по деревне и болтали с кумовьями, другие кое-как управлялись только с самой неотложной работой, – нелегко было после долгого перерыва сразу рьяно приняться за дело. Но с каждым днем они все больше втягивались в работу, все реже появлялись в корчме и на улицах, с каждым днем нужда все крепче хватала людей за шиворот и гнула к земле, запрягая их в ярмо тяжкого повседневного труда.

Но сегодня почти никто не вышел в поле, – все собирались в Тымов на ярмарку.

В этом году запасы истощились раньше, задолго до нового урожая, и наступило такое трудное время, что в избах стон стоял. Вот потому-то все, у кого еще было что продать, спешили на ярмарку. А иные ехали просто для того, чтобы встретиться со знакомыми из соседних деревень, кое-что повидать и выпить рюмочку-другую. Ведь у каждого были свои заботы, а где и развлечься людям, как не на ярмарке или на храмовом празднике? Где душу отвести, подбодриться, услышать что-нибудь новенькое?

И вот, как только выгнали скот на пастбище, все начали собираться, запрягать лошадей, а те, кому предстояло идти пешком, выходили в путь спозаранку.

Первыми двинулись бедняки. Филипка с плачем погнала продавать шесть старых гусей, разлучив их с едва подросшими гусенятами: муж ее, выйдя из тюрьмы, захворал, а дома нечего было есть.

Кто-то тащил за рога телку. А так как у нужды, как говорится, руки длинные и до всех доберутся, то и криворотый Гжеля, у которого земли было целых восемь моргов, повел на ярмарку дойную корову, а сосед его, Юзеф Вахник, – свинью с поросятами.

Изворачивались бедняки, как могли. Иному уже так туго приходилось, что последнюю лошаденку вел на продажу, как, например, Гульбас. Бальцеркова подала на него в суд, требуя пятнадцать рублей, которые он когда-то занял у нее на корову, и теперь ему грозила опись имущества. Бедняга волей-неволей сел на гнедого и поехал его продавать, провожаемый ропотом, плачем, причитаниями всей семьи.

Телеги медленно выезжали одна за другой – зажиточные хозяева тоже везли продавать, что только можно, потому что войт требовал уплаты податей и грозил всякими карами. Хозяйки ехали каждая со своим добром: из-под платков кудахтали куры, шипел на возу жирный гусь, а те, что шли пешком, несли яйца в узелках, масло, накопленное тайком от детей, а кое-кто и парадную юбку или кусок полотна. Всех нужда поприжала, до нового урожая было еще далеко.

Люди так спешили, что даже обедню в костеле сегодня ксендз отслужил гораздо раньше обычного, и солдатка Тереза, у которой было какое-то дело к нему, пришла в ту минуту, когда он уже шел домой завтракать. Она не посмела его остановить и стала дожидаться у ограды. Наконец, ксендз вышел на крыльцо, но прежде чем она успела подойти к нему, сел в бричку и приказал скорее везти в Тымов.

Терезка, горько вздыхая, долго еще смотрела на дорогу, где поднималась пыль и серой тучей ложилась на поля. Стук колес замирал уже вдали, и только красные платки женщин, шедших гуськом по сторонам дороги, мелькали иногда между деревьями.

Скоро в Липцах все затихло, даже мельница не громыхала, и кузница была заперта, а улицы совсем опустели. Те, кто не уехал на ярмарку, возились во дворах и на огородах за хатами.

Тереза, сильно чем-то обеспокоенная, вернулась домой.

Она жила за костелом, рядом с Голубами, в избенке, состоявшей из одной комнаты с сенцами. Другую половину избы брат при разделе отрезал и перенес на свой участок, и теперь перепиленные стропила крыши торчали, как сломанные ребра.

Стоявшая на пороге Настка увидела Терезу – их избы разделял только узенький садик.

– Ну что? Он тебе прочитал? – крикнула она, подбегая.

Тереза, остановившись у плетня, рассказала о своей неудаче.

– А может, органист прочитает? Он, должно быть, по-писанному читать умеет.

– Наверное, умеет, да как я с пустыми руками к нему пойду?

– Возьми несколько яиц.

– Мать все понесла в город, только утиные остались.

– Не беспокойся, он и утиные возьмет.

– Пошла бы, да боязно мне как-то! Если бы знать, что тут написано!

Она достала из-за пазухи письмо от мужа, которое войт привез ей вчера вечером из волости. Что там может быть?

Настка взяла у нее из рук исписанный листок, присела под плетнем и, расправив письмо на коленях, опять принялась с большим трудом разбирать его. А Тереза села на приступке и, подпирая руками подбородок, со страхом смотрела на непонятные строчки. Настка разобрала только первую, где написано было: "Слава Господу нашему Иисусу Христу".

– Нет, дальше не разберу, нечего и стараться! Вот Матеуш наверняка прочитал бы!

– Нет, нет! – Терезка густо покраснела и тихо попросила: – Не говори ты ему про письмо, Настуся, не говори ничего!

– По-печатному я из любой книжки прочту, буквы я хорошо знаю… ну, а тут ничего не могу понять: все какие-то закорючки, словно муху кто обмакнул в чернила да пустил на бумагу.

– Не скажешь ему, Настуся, нет?

– Уж я тебе и вчера говорила, что не стану мешаться в ваши дела. Вернется твой – все и так непременно откроется! – сказала Настка, вставая.

Терезка захлебывалась слезами и не могла выговорить ни слова.

Настка почему-то вдруг рассердилась и ушла, сзывая по дороге кур, а Терезка, завязав в узелок пять утиных яиц, поплелась к органисту.

Но, видно, нелегко ей было, она то и дело останавливалась и, укрываясь в тени, с тревогой всматривалась в непонятные буквы письма.

"А может, его уже отпускают?"

Страх сжимал ей горло, ноги подкашивались, а сердце так отчаянно билось, что она прислонялась к деревьям и заплаканными глазами смотрела вокруг, словно ища спасения.

"Или, может, он только насчет денег пишет!"

Она шла все медленнее, беспрестанно вынимая из-за пазухи письмо, словно оно давило или жгло ее, и, наконец, завязала его в платок.

У органиста как будто никого не было дома: двери стояли открытыми настежь, в комнатах было пусто, только в одной, где окно было завешено юбкой, кто-то громко храпел под периной.

Тереза робко прошла через сени и окинула взглядом двор. На пороге кухни сидела служанка и, поставив меж колен кадку, сбивала масло, отгоняя веткой мух.

– А где же хозяйка?

– На огороде, сейчас ее услышите!

Тереза стала в сторонке, комкая письмо в руке, и надвинула платок на глаза, потому что солнце выходило уже из-за крыш.

На дворе ксендза, по ту сторону забора, слышались крики всякой домашней птицы. Утки плескались в лужах, молодые индюшки кряхтели где-то под плетнем, а индюки, растопырив крылья, воинственно наскакивали на валявшихся в грязи поросят. Из-под стены амбара взлетали голуби, кружили в воздухе и снежной тучей садились на красную крышу плебании. С полей тянуло влажным теплом, расцветшие сады купались в солнечном свете, и осыпанные цветами яблони выглядывали из зелени, как белые облака, обрызганные зарей. Пчелы с тихим жужжанием летели на работу, мелькали в воздухе мотыльки, как цветочные лепестки, порой стая воробьев с шумом падала с деревьев на плетень.

У Терезки вдруг полились слезы из глаз.

– Органист дома? – спросила она, отвернувшись.

– Где ж ему быть? Ксендз уехал, вот он и вылеживается, как боров!

– А ксендз, должно быть, на ярмарку поехал?

– Да, быка хочет купить.

– Еще быка? Мало ли у него скота!

– У кого много, тому еще больше хочется, – буркнула служанка.

Терезка помолчала. Горько ей стало при мысли, что вот у людей всего по горло, а она едва-едва сводит концы с концами и часто голодает.

– Хозяйка идет! – воскликнула служанка и так усердно завертела колотушкой в маслобойке, что сметана брызнула через край.

– Это твои штучки, бездельник! Ты нарочно пустил лошадь в клевер! – раздался в саду визгливый голос жены органиста. – Лень было на паровое ее выгнать! Господи Иисусе, ни на кого положиться нельзя! Добрых две сажени клевера пропали! Вот скажу сейчас дяде, так он тебе, дармоед, такую баню задаст, что долго будешь помнить!

– Я ее выгнал на перелог и своими руками стреножил и привязал к колышку!

– Не ври. Вот дядя с тобой поговорит!

– Говорю вам, тетя, я ее на клевер не пускал.

– А кто же? Ксендз, что ли? – иронически спросила тетка.

– Угадали, тетя: ксендз своих лошадей там пас, – сказал Михал, повысив голос.

– Очумел, хлопец! Заткни глотку, а то еще кто-нибудь услышит!

– Не буду молчать, в глаза ему скажу, потому что я сам видел! Вы вот на меня кричите, а клевер-то ксендз потравил! Пришел я на заре за нашими лошадьми, – гнедой лежал, а кобыла паслась. Они там и были, где я их на ночь оставил. Следов там много, можете проверить, еще свежие. Отвязал я их и сел на гнедого – гляжу, в нашем клевере чьи-то лошади пасутся! Еще только начинало светать, я тропкой подобрался к огороду ксендза, чтобы их перехватить. Выхожу на дорожку Клемба, а там ксендз стоит с требником, оглядывается по сторонам и кнутом загоняет лошадей все дальше в клевер…

– Тише, Михал! Слыханное ли это дело, чтобы сам ксендз… Давно я говорила, что сено наше в том году… тише, там какая-то баба стоит!

Она поспешно прошла вперед, а тут как раз и органист с постели стал звать Михала.

Терезка подала хозяйке узелок с яйцами и, низко поклонившись, робко попросила прочитать ей письмо мужа.

Та велела ей подождать. И только через полчаса ее позвали в комнаты. Органист, совсем раскисший, в одном белье, стал читать вслух, прихлебывая кофе.

Терезка слушала с замирающим сердцем. Муж писал, что к жатве вернется домой вместе с Кубой Ярчиком из Вольки и Гжелей Борыной. Письмо было ласковое, он заботливо осведомлялся о ее здоровье, обо всем, что делается дома, посылал поклоны знакомым и, видно, очень рад был, что скоро вернется. В конце была приписка Гжели – просьба сообщить отцу о его скором приезде. Бедняга не знал ничего о несчастье с Мацеем.

Но Терезку теплые, ласковые слова мужа хлестали, как плетью, пригибали к земле. Она крепилась, чтобы не заметили другие, пыталась спокойно принять страшную весть, но предательские слезы горячими струйками потекли по щекам.

– Ишь, как рада, что муж вернется! – насмешливо пробормотала жена органиста.

У Терезки слезы посыпались уже градом. Убежала бедняжка, чтобы не заплакать в голос, и долго пряталась от людей под чьим-то плетнем.

– Что мне, сироте, теперь делать? Что? – шептала она в безнадежном отчаянии.

Ясное дело, вернется муж и все узнает!

Страх лютым вихрем охватил Терезку. "Ясек – хороший человек, но горячий, как все Плошки: обиды не простит, убьет еще, пожалуй, Матеуша! Господи, спаси и помилуй!" О себе она не думала.

Плача и терзаясь этими мыслями, она и не заметила, как очутилась у Борын. Ганки дома не было, она еще рано утром уехала в город. Ягна работала у матери, и дома были только Юзя и Ягустинка, расстилавшие в саду смоченный холст.

Терезка рассказала о Гжеле и заторопилась уходить, но старуха отвела ее в сторону и сказала тихо и удивительно мягко:

– Опомнись, Терезка! Пора тебе за ум взяться, – ведь злых языков не обрежешь!.. Вернется Ясек – все равно узнает. Ты о том подумай, что милый дружок на месяц, а муж – на всю жизнь! Я тебе добра желаю.

– Что вы такое говорите? – лепетала Терезка, словно не понимая.

– Не прикидывайся дурочкой! Про вас все знают. Прогони ты Матеуша, пока не поздно, – тогда Ясек людям не поверит: он по тебе небось стосковался, так ты ему что угодно втолкуешь. Матеушу полюбилась твоя перина – да ведь не прирос он к ней, прогони его, пока еще есть время! Не бойся, и Ясек тоже не замухрышка какой-нибудь. А любовь пройдет, как вчерашний день, не удержишь ее, хотя бы ты жизнь за нее положила! Любовь все равно что жирная приправа к воскресному обеду: будешь есть ее каждый день, так она быстро тебе приестся, и отрыгивать станешь. Вот люди говорят. "Девичья любовь – слезы, а бабья жизнь – могила". Может, оно и правда, да могила эта с мужем и ребятишками лучше, чем вольная жизнь в одиночку. Ты не реви, а спасайся, пока не поздно! Если муж тебя за эту любовь бросит да из дому выгонит, куда пойдешь? По чужим людям, на позор и погибель? Ох, как хорошо – променял дядя топор на палочку! Упадешь с воза, так беги потом за ним, высунув язык! Против ветра живо дух захватит, из сил выбьешься, а не догонишь! Дура ты, дура! Все мужики из одного теста, все равно – Матеушем его звать или Кубой! Каждый клянется, пока своего не добьется, каждый – что мед, пока ты ему мила. Ты хорошенько это запомни и подумай над тем, что я тебе говорю, – ведь родня я тебе и добра тебе желаю!

Терезке было уже невмоготу. Она убежала в поле и, зарывшись в рожь, дала, наконец, волю слезам и горю.

Напрасно пыталась она подумать над тем, что сказала Ягустинка, – каждую минуту ее охватывала такая тоска по Матеушу, что она, рыдая, металась на земле, как раненый зверь.

И только крики, раздавшиеся неподалеку, заставили ее вскочить.

Где-то – ей казалось, что это у дома войта, – шла ожесточенная перебранка.

И в самом деле, это ссорились жена войта с Козловой, ругая друг друга последними словами.

Стояли каждая у своего плетня – их разделяла только улица – в одних рубахах и юбках и, задыхаясь от злобы, орали изо всех сил, грозя друг другу кулаками.

Войт запрягал лошадей в бричку, изредка перекидываясь несколькими словами с мужиком из Модлицы, сидевшим на крыльце. А мужик даже ногами топал от удовольствия, возгласами подзуживая женщин.

Крики их разносились далеко вокруг, и люди начали сбегаться, как на потеху. Уже много зрителей стояло на улице. У всех соседних плетней, из-за всех углов торчали головы.

Ох, и ругались же они! Жена войта, всегда тихая и миролюбивая, сегодня словно взбесилась и все больше и больше свирепела, Козлова же нарочно давала ей накричаться и потом, слово за слово, хладнокровно язвила ее насмешливыми замечаниями.

– Визжи себе, пани войтова, визжи, тебя ни один пес не перещеголяет!

– Разве это в первый раз? Недели не проходит, чтобы у меня из хаты что-нибудь не пропало! То куры, то цыплята, то утки, даже старая гусыня! А с огорода, из сада сколько украдено – и не счесть! Чтоб ты подавилась моим добром! Чтоб тебя скрючило! Чтоб ты под забором околела!

– Каркай, ворона! Дери горло, если тебе от этого легче, пани войтова!

– А нынче, – обратилась жена войта к появившейся на улице Терезке, – вынесла я утром белить пять кусков полотна. Прихожу после завтрака мочить их, смотрю – одного не хватает! Ищу – нет нигде, как сквозь землю провалился! А был камнями придавлен, и ветра нет! Полотно тонкое, льняное, не хуже фабричного – и пропало!

– Глаза жиром заплыли, как у свиньи, вот и не доглядела!

– Это ты мое полотно украла! – крикнула жена войта.

– Я! Ну-ка повтори, повтори еще раз!

– Воровка! Перед всем светом скажу! Погонят тебя в кандалах в острог, тогда небось сознаешься!

– Воровкой меня называет! Слышите, люди добрые? Как бог свят, подам в суд – все слышали! Я украла? А свидетели у тебя есть? Чем докажешь?

Жена войта, схватив кол, выбежала на улицу. Наскакивая на Козлову, как разъяренная собака, она кричала:

– Я тебе палкой докажу! Лучше всяких свидетелей! Вот как дам…

– А ну-ка подойди, пани войтова! Тронь только меня, чучело собачье! – завизжала и Козлова, выбегая ей навстречу.

Она оттолкнула мужа, который пробовал ее удержать, и, подбоченясь, шагнула к жене войта, насмешливо дразня ее:

– Ударь, ударь, самой тогда не миновать острога!

– Заткни глотку, не то раньше засажу тебя под замок! – крикнул войт.

– Бешеных собак запирай, это твое дело! А бабу свою лучше держи на привязи, чтобы она на людей не кидалась! – завопила Козлова, окончательно выйдя из себя.

– Опомнись, баба, с тобой начальство говорит! – грозно сказал войт.

– А начхать мне на такое начальство! Ишь, грозить еще вздумал! Сам, может, полотно это взял – полюбовнице какой-нибудь на рубаху! Видно, мирских денег уже не хватило, пропил ты их, пьяница! Знаем все про твои делишки! Посидишь и ты, начальник, ой, посидишь!

Тут уж и войт и жена его не выдержали и набросились на Козлову, как волки. Жена первая ударила ее палкой по голове и с диким воем вцепилась в волосы, а войт начал дубасить ее кулаками куда попало.

Бартек бросился выручать жену, все четверо сбились в клубок, – и не разобрать было, чьи кулаки молотят, как цепами, чьи головы мотаются из стороны в сторону, кто кричит. Они перекатились от плетня на улицу, как подхваченный ветром сноп, и в конце концов упали на землю, поднимая пыль. Их крики и ругань неслись по всей деревне, а соседки, причитая, растерянно теснились вокруг, пока, наконец, прибежавшие мужики не разняли дерущихся.

Плач, угрозы, проклятия не утихали. Соседи поспешили разойтись, чтобы не попасть в свидетели, и рассказывали всем по секрету, как войт и его жена избили Козлову.

Вскоре войт с опухшим лицом, взяв с собой жену, которая тоже была вся в синяках и царапинах, первый уехал подавать жалобу. А через час двинулись и Козловы: старик Плошка очень охотно и даже даром взялся отвезти их в город, чтобы оказать "дружескую услугу" войту.

Они отправились в таком виде, как были после драки, не приведя себя хотя бы немного в порядок. И нарочно ехали через всю деревню шагом, чтобы по дороге можно было всем рассказать, как их избили, показать раны каждому, кто только хотел смотреть.

У Козла голова была рассечена до кости, и кровь заливала лицо, шею и грудь, которая видна была из-под разорванной рубахи. Не так уж ему было больно, но он каждую минуту ощупывал себя и отчаянно вопил:

– Ох, мочи нет! Все ребра мне переломал! Спасите, люди, спасите, помираю!

А Магда жалобно вторила ему:

– Дубиной его колотил! Тише, бедный ты мой! Избил он тебя, как собаку, ну да есть еще суд и управа на разбойников, есть! Дорого он за это заплатит! Хотели его забить до смерти – люди видели! Они едва его оторвали – все это на суде честно покажут!

Магда и сама была так избита, что ее с трудом узнавали. Ехала она с непокрытой головой, и видно было, что волосы во многих местах вырваны вместе с кожей, уши надорваны, глаза залиты кровью и все лицо так исцарапано ногтями, как будто по нем борона прошлась. И хотя все знали, какое зелье эта баба, но ее искренно жалели.

– Так людей покалечить, – стыд и срам! Ведь еле живы оба!

– Что, здорово их разделал? И мясник так не сумеет! Пану войту ведь все дозволено, – начальство, важная особа! – ехидно говорил Плошка, обращаясь к народу.

И так он этим всех взбудоражил, что долго еще после отъезда Козловых деревня не могла успокоиться.

Терезка, со страху прятавшаяся где-то во время драки, вылезла из своего убежища, когда обе стороны уже отправились подавать в суд.

Она тотчас зашла к Козлам, так как Бартек приходился ей двоюродным братом. В избе не было никого, и только на дворе у стены сидели трое детей – подкидышей, привезенных Магдой из Варшавы.

Дети, прижавшись друг к другу, жадно грызли полусырую картошку, с визгом отбиваясь от поросят. Они были такие худенькие, жалкие и грязные, что у Терезки защемило сердце. Она перенесла детей в сени и, заперев дверь, помчалась домой с новостями.

У Голубов она застала одну Настку.

Матеуш еще до завтрака ушел к Стаху, зятю Былицы. Они вместе осматривали развалившуюся избу, советуясь, как ее привести в порядок. Былица ходил за ним и время от времени вставлял свое слово.

А пан Яцек по обыкновению сидел на пороге, курил и свистом сзывал голубей, круживших над черешнями.

Время близилось к полудню, и разогретый воздух над полями дрожал и переливался, как вода. Пашни и сады загляделись на солнце, порой с черешни слетали лепестки цветов, порхая по траве, как бело-розовые мотыльки.

Матеуш кончил осмотр и, постукивая топором по стенам, сказал решительно:

– Совсем сгнило все, одна труха, ничего из этих бревен не сделаешь! Зря только будем время терять.

– Может, докупить немного лесу, и тогда… – умоляюще сказал Стах.

– Докупите на целую избу, а из этого гнилья не выберешь ни одного бревна.

– Бога побойтесь!

– Да ведь балки еще выдержат, только углы бы дать новые. И стены подпорками подпереть да скрепами стянуть… – бормотал старый Былица.

– Если вы такой мастер, так и ставьте себе сами, а я из трухи не умею! – сердито отрезал Матеуш, надевая жилет.

Подошла Веронка с ребенком на руках и заныла:

– Что же мы теперь делать будем, что?

– Рублей триста, не меньше, надо на новую избу! – озабоченно вздохнул Стах.

– А если только одну горницу с сенцами?

– Ведь сколько-нибудь дерева можно привезти из нашего леса… хоть немного, а остальное докупим. Тогда хватило бы. Попросить разве в волости?

– Как же, дадут вам сейчас, когда из-за леса тяжба идет! Даже хворост собирать запрещено. Подождите, пока дело кончится, – советовал Матеуш.

– Жди у моря погоды! А куда же нам зимой деваться? – крикнула Веронка и горько заплакала.

Все молчали. Матеуш собирал свои плотничьи инструменты, Стах чесал затылок, а Былица, прячась за угол, усиленно сморкался, и в унылой тишине слышались только всхлипывания Веронки.

Вдруг пан Яцек встал и сказал громко:

– Не плачьте, Веронка, лес на избу найдется.

Все, ошеломленные, смотрели на него, разинув рты. Матеуш первый опомнился и захохотал:

– Умный обещает, а дурак радуется! Самому приткнуться негде, а другим избы вздумал раздавать! – сказал он резко, исподлобья глядя на пана Яцека.

Тот, ничего не отвечая, снова сел на пороге, закурил папиросу и, пощипывая бородку, смотрел на небо.

– Погодите маленько, он вам скоро, пожалуй, и целую усадьбу пообещает, – заметил Матеуш, смеясь и пожимая плечами.

Он скоро ушел, свернув на тропинку за овинами.

Сегодня на огородах работало мало народу. Матеуш почти никого не встречал по дороге. Кое-где только издали мелькала красная юбка. Один мужик чинил крышу, другой что-то мастерил в воротах овина, выходивших в поле.

Матеуш не спешил. Он охотно останавливался потолковать со встречными о драке войта с Козлом, весело ухмыляясь, заигрывал с девушками, а баб забавлял шутками, такими солеными, что на огородах не утихал смех.

Не одна женщина, вздыхая, глядела ему вслед, потому что парень он был красивый, рослый, как дуб, и над всеми липецкими парнями король: первый после Антека силач, танцор не хуже Стаха Плошки и умница. А к тому же мастер на все руки: он и телегу сколотит, и печь поставит, и хату построит. И на флейте играл хорошо. Хотя земли у него почти не было и деньги не держались, – очень уж он был щедр, – многие матери рады были бы пропить с ним хоть целого теленка, только бы женить его на дочке, и не одна девушка позволяла ему всякие вольности, надеясь, что он после этого скорее женится на ней.

Но все их старания ни к чему не вели. Он пил с матерями, гулял с девушками, а от женитьбы увертывался, как угорь.

– Выбрать одну нелегко, все хороши, а подрастают еще лучшие… так я уж подожду! – говорил он свахам, предлагавшим ему невест.

А этой зимой он сошелся с Терезкой и жил с ней чуть не на глазах у всей деревни, не обращая внимания на сплетни и угрозы.

– Приедет Ясек, так я ее верну ему. Он еще мне бутылку водки поставит за то, что я его жену берег, – пошутил он как-то в компании приятелей вскоре после выхода из тюрьмы. Терезка ему уже наскучила, и он все больше избегал ее.

Вот и сейчас он пошел домой той дорогой, что подлиннее, мимо огородов, чтобы побалагурить с девушками. И совсем неожиданно наткнулся на Ягусю: она полола огород матери.

– Ягуся! – воскликнул он радостно.

Ягуся выпрямилась, – будто стройная мальва выросла над грядой.

– Заметил меня, наконец? Вот какой прыткий, целую неделю уже в деревне, а только теперь…

– Да ты еще краше стала! – сказал он, с восторгом любуясь ею.

Юбка у нее была подоткнута и открывала ноги до колен, из-под красного платочка, завязанного под подбородком, синели огромные лучистые глаза, белые зубы блестели меж вишневых губ, и разрумянившееся, как яблочко, прелестное лицо так и просило поцелуев. Гордо подбоченившись, она так пристально смотрела на Матеуша, что того пронизала дрожь. Он оглянулся по сторонам и подошел ближе.

– Целую неделю тебя ищу, высматриваю везде – и все напрасно!

– Ври больше! Каждый вечер зубоскалит под плетнями, каждый вечер другую девку обхаживает, а теперь вздумал меня морочить!

– Так-то ты меня встречаешь, Ягусь?

– А как же еще тебя встречать? Может, в ноги тебе поклониться да благодарить за то, что вспомнил про меня?

– Не так ты меня в прошлом году встречала!

– Мало ли что было – да прошло! – Она отвернулась, пряча лицо, а Матеуш вдруг шагнул к ней и жадно обнял.

Она сердито вырвалась.

– Не тронь! Терезка мне за тебя глаза выцарапает!

– Ягусь! – стоном вырвалось у Матеуша.

– Прибереги нежности для своей солдатки! Ступай к ней, натешь ее, пока муж не вернулся. Она тебя откармливала в остроге, издержалась на тебя, так отрабатывай теперь!

Она хлестала его этими словами, как кнутом, и столько в них было презрения, что у Матеуша язык отнялся.

Он от стыда покраснел, как рак, съежился и торопливо ушел.

Ягна сказала то, что думала и что мысленно твердила Матеушу всю неделю, но сейчас же пожалела об этом: не ожидала она, что он рассердится и уйдет.

"Глупый! Ведь я это только так сказала, без всякой злобы! – думала она, огорченно глядя ему вслед. – И чего он так рассердился!"

– Матеуш!

Но он не слышал, он бежал через сад, как будто за ним гнались.

– Злая оса! Стерва! – бормотал он и бежал прямо домой. Гнев его постепенно сменялся удивлением. Ведь Ягна всегда была такая овечка, рта раскрыть не смела! А сейчас прогнала его, как собаку! Стыд жег его, он осмотрелся: не слышал ли кто, как она его честила?

"Терезкой попрекает, глупая! Что мне эта солдатка? Забава и только! А как она глазами сверкнула! Как подбоченилась красиво! Каким жаром веет от нее! О Господи, от такой и в морду получить не стыдно, только бы добраться до меду…"

Разомлевший от этих мыслей Матеуш невольно замедлил шаги, подходя к дому. "Сердится за то, что я ее позабыл… Правда, я виноват… И за Терезку… – он поморщился, словно уксусу хлебнул. – Надоела эта плакса, опротивело постоянное нытье! Не венчался я с ней, так и не обязан век за нее держаться, как за коровий хвост! Ведь у нее муж есть! Дождусь еще, что ксендз начнет срамить с амвона! С такой и сам раскиснешь! Черт бы побрал этих баб!"

Дома он накричал на Настку за то, что обед еще не готов, и зашел к Терезке. Она в саду доила корову и, услышав его шаги, подняла на него глаза, печальные, еще влажные от слез.

– Чего ревела?

Она тихо оправдывалась, не сводя с него влюбленного взгляда.

– Ты бы лучше на вымя смотрела, – брызжешь молоком на юбку!

Он был сегодня суров, не приласкал ее, и Терезка ломала голову, гадая, что с ним. Она вся сжалась, как испуганный кролик, и скоро замолчала совсем, заметив, что каждое ее слово раздражает Матеуша.

Матеуш делал вид, что ищет чего-то в саду и у дома, а сам исподтишка посматривал на нее и все больше недоумевал: