Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 64 страниц)

III

Юзя, разведи огонь, собери все горшки и вскипяти в них воду, а я сбегаю к Янкелю за приправами.

– Ты поскорее, Амброжий того и гляди придет!

– Не беспокойся, чуть свет не притащится, ему ведь надо сперва в костеле все приготовить.

– Отзвонит и придет, а в костеле его Рох заменит.

– Ничего, я поспею. Кликни-ка хлопцев, чтобы живее корыто выскребли и перенесли его на крыльцо. А когда Ягустинка придет, пусть перемоет все лохани. Бочонки тоже надо вынести из чулана и выкатить в озеро, пусть помокнут. Только не забудь камней в них наложить, чтобы их не унесло! А ребят не буди, пусть спят, свободнее нам будет… – наказывала Ганка Юзе. Накинув на голову платок, она торопливо вышла.

Было раннее утро, пасмурное, дождливое, неприятно промозглое: от мокрой земли поднимался седой туман, опадая мелким холодным дождем, скользкие дороги пропитались водой. Потемневшие избы были едва видны, а деревья мелькали дрожащими тенями, словно сотканными из белесой мглы, и смотрелись в синее озеро. Слышался тихий неровный плеск капель, падавших в воду, а кругом из-за дождя света божьего не видно было, и улица была пустынна.

Только когда уныло задребезжал маленький колокол, на дороге кое-где запестрели платья женщин. Старательно обходя лужи, они пробирались в костел.

Ганка шла быстро, рассчитывая, что, может быть, встретит Амброжия на повороте, но он еще не выходил. У озера, как всегда в этот час, бродила слепая кляча ксендза, таща бочку на полозьях. Она на каждом шагу останавливалась, спотыкалась на выбоинах, чутьем лишь находила дорогу к воде, а работник, вместо того чтобы ее вести, укрылся от дождя под плетнем и курил папиросу.

И как раз в это время к плебании подъехала бричка, запряженная откормленными гнедыми лошадками, и с нее слезал тучный краснолицый ксендз из Лазнева.

"Исповедовать будет… Наверное, и слупский ксендз сейчас приедет", – подумала Ганка, тщетно ища глазами Амброжия. Она обошла костел боковой дорожкой, еще более мокрой, потому что ее укрывали ряды высоких тополей, мелькавших за сеткой дождя, как тени, движущиеся за мутным стеклом.

Пройдя мимо корчмы, Ганка повернула направо, на вязкую полевую тропинку.

Она рассчитывала, что еще успеет проведать отца и потолковать с Веронкой. Сестры окончательно помирились с тех пор, как Ганка переселилась к Борыне.

Она застала всех дома.

– Что-то Юзька вчера натрещала мне, будто отец хворает, – сказала она, входя.

– Э!.. Не хочет в работе помогать, вот и залег под тулупом, кряхтит да болезнью отговаривается, – хмурясь, ответила Веронка.

– Холодище тут у тебя, так за ноги и хватает! – сказала Ганка, вздрогнув.

Крыша в избе протекала, как решето, и липкая грязь покрывала пол.

– Топить нечем. Кто хворосту принесет? Разве есть у меня силы чуть свет бежать в такую даль в лес и тащить дрова на спине? Да и сколько другой работы, – не знаешь, за что раньше браться. Где же мне одной со всем управиться?

Обе вздохнули при мысли о своем одиночестве и беспомощности.

– Когда Стах был здесь, казалось, что от него в хозяйстве никакой пользы нет, а как не стало его, тут-то я и увидела, что значит мужик в доме!.. Ты в город поедешь?

– Поеду, и хотела бы поскорее, да Рох узнал, что к ним будут пускать только на праздниках. В Светлое воскресенье соберусь и свезу ему, горемычному, кое-чего, чтобы было чем разговеться.

– И я бы рада моему чего-нибудь свезти, да что у меня есть? Ломоть хлеба?

– Не горюй, я наготовлю побольше, чтобы для обоих хватило, вместе и повезем.

– Спаси тебя Христос за доброту твою! Я как-нибудь отработаю.

– Не надо мне твоей отработки, я от чистого сердца даю. Сама не хуже тебя с бедой зналась, помню еще, как она грызет человека! – грустно сказала Ганка.

– Да, всю жизнь из нужды не вылезаешь, разве только в могилу от нее убежишь! Собрала я немного денег, думала – весной куплю поросенка, откормлю, вот к осени и заработаю малость. Да пришлось Стаху дать с собой несколько рублей, а потом сюда злотый, туда злотый – смотришь, все деньги утекли, как вода, а новых уже не накопить. Вот и вся польза от того, что он за других постоял!

– Полно тебе вздор молоть, он по доброй воле пошел, чтобы свое отстоять: достанется и вам какой-нибудь морг леса.

– Достанется, как же! Пока солнце взойдет, роса глаза выест! Деньги к деньгам идут, а бедняк подыхай с голоду да утешайся тем, что когда-нибудь и ему поесть придется!

– Нужно тебе чего-нибудь? – робко спросила Ганка.

– А что ж у меня есть? Только то, что корчмарь или мельник в долг дадут! – воскликнула Веронка, в отчаянии разводя руками.

– От всего сердца рада бы тебе помочь, да нельзя: я не на своем хозяйстве, самой приходится отбиваться от всех, как от собак, да глядеть, чтобь меня из дому не выгнали… от забот голова кругом идет!

Ей вспомнилась прошедшая ночь.

– Зато Ягуся ни о чем не тужит. Она не дура, времени даром не теряет! – заметила Веронка.

– А что?

Ганка встала и с беспокойством посмотрела на сестру.

– Да ничего, живет себе припеваючи, наряжается, в гости ходит, всякий день у нее праздник!.. Вчера, например, видели ее с войтом в корчме: за перегородкой сидели, и Янкель едва поспевал им туда бутылки подавать… Не такая она дура, чтобы о старике убиваться, – добавила Веронка язвительно.

– Всему конец приходит! – угрюмо пробормотала Ганка, накидывая на голову платок.

– Ну, а тем временем она нагуляется, поживет в свое удовольствие – этого у нее уж никто не отнимет. Умно делает, шельма!..

– Легко умным быть, когда ни до чего дела нет!.. Слушай, Веронка, мы нынче поросенка режем, так ты зайди вечером, поможешь… – сказала Ганка, прерывая эти горькие рассуждения, и вышла.

Она заглянула к отцу, на ту половину, где жила прежде. Старик лежал на полатях и стонал.

– Что это с вами, отец?

Она присела около него.

– Да ничего, дочка, только лихорадка трясет меня да в груди что-то давит.

– Что за диво – ведь тут холод и сырость, как на улице! Вставайте, пойдем к нам, за детьми присмотрите, потому что мы сегодня боровка резать будем. Есть вам не хочется?

– Поел бы… Забыли мне вчера дать… да и едим-то одну картошку с солью. Стах ведь в тюрьме… Приду, Гануся… приду! – бормотал он обрадованно, сползая с полатей.

А Ганка, занятая мыслями о Ягне, как нож острый терзавшими ее сердце, побежала в корчму купить все, что нужно.

Теперь уже Янкель не требовал у нее денег вперед и с готовностью отмерял и отвешивал все, что ей надо, да еще подсовывал всякие заманчивые вещи.

– Давайте только то, что я спрашиваю! Я не ребенок, знаю, чего мне надо! – высокомерно прикрикнула она, не вступая с ним в разговоры.

Янкель только усмехнулся, потому что она и так уже набрала товару на несколько рублей, водки взяла побольше, чтобы и на праздник хватило, хлеба ситного, две связки бубликов и десятка полтора сельдей, а напоследок даже бутылочку рисовой, так что едва могла поднять кошелку.

"Ягне можно, а я что – собака? Работаю ведь рук не покладая!" – думала она, возвращаясь домой, но потом пожалела, что истратила лишнее, и, если бы не было стыдно, отнесла бы Янкелю обратно бутылку рисовой.

Дома приготовления были уже в полном разгаре. Амброжий грелся у печи и по своему обыкновению подшучивал над Ягустинкой, которая так усердно мыла кипятком посуду, что пар заполнил всю комнату.

– А я уже вас жду, хозяйка, чтобы огреть борова по голове дубиной.

– Не думала я, что вы так рано придете!

– Рох меня заменил в ризнице, ксендзов Валек надует органисту мехи, а костел подметет Магда. Все я устроил так, чтобы вас не подвести. Исповедовать ксендзы начнут только после завтрака… Ну, и холод нынче, даже кости ноют! – добавил он жалобно.

– У огня сидите, чуть в печь не влезли, а на холод жалуетесь! – удивилась Юзя.

– Глупая, внутри холодно, даже деревяшка моя закоченела.

– Найдется чем вас разогреть. Сейчас подам… Юзя, намочи-ка селедки, живо!

– Давайте какие есть. Водкой их хорошенько залью, тогда всю соль и вытянет.

– А у тебя только одно на уме! Хоть в полночь рюмки зазвенят, так и тогда встанешь, чтобы выпить, – ядовито заметила Ягустинка.

– Правда твоя, бабка! Да и у тебя, кажись, язык одеревенел, рада небось его в водке помочить, а? – засмеялся Амброжий, потирая руки.

– Да, уж меня, старый хрыч, не перепьешь!

– Что-то мало людей нынче в костел пошло, – перебила их Ганка, очень недовольная тем, что оба напрашиваются на выпивку.

– Еще время есть. Сойдутся все, не бойтесь, бегом побегут грехи вытряхивать.

– Да заодно, и от работы отвертеться, новости послушать, свеженьких грехов набраться!

– Девки уже со вчерашнего дня готовятся, – пискнула откуда-то Юзя.

– Еще бы! Им перед своим ксендзом исповедоваться стыдно! – отозвалась Ягустинка.

– Эй, бабушка, тебе бы пора на паперти сидеть, каяться да четки перебирать, а ты других судишь!

– Погожу, пока ты сядешь со мной рядом, хромоногий!

– А мне не к спеху, я еще сначала по тебе звонить буду да лопатой твою могилку подровняю!

– Ты меня лучше не задевай, я сегодня злая! – пробормотала Ягустинка.

– Палкой заслонюсь, так не укусишь. Да и зубки свои пожалей: последние ведь!

Ягустинку всю передернуло от злости, но она смолчала. А тут как раз Ганка налила рюмки и стала чокаться с ними. Юзя подала селедку, Амброжий поджарил ее на угольях и с наслаждением съел.

– Ну, побаловались и будет! За работу, люди! – воскликнул он, скинул тулуп, засучил рукава, поточил на оселке нож и, взяв крепкую дубинку, которой растирали картофель для свиней, вышел во двор.

Все пошли за ним и Смотрели, как он с Петриком вдвоем выводили из хлева упиравшегося борова.

– Корыто давайте – кровь собрать! Живо!

Принесли корыто. Боров терся об угол и тихо повизгивал.

Все стояли вокруг, молча оглядывая его белые бока и толстое обвислое брюхо. Мокли порядком, так как дождь лил все сильнее и туман окутывал сад. Лапа, повизгивая, бегал вокруг, какие-то бабы остановились у ворот, несколько ребятишек забрались на забор, и все с любопытством смотрели.

Амброжий перекрестился и ударил борова дубиной меж ушей так, что он с визгом свалился на бок. Тогда Амброжий сел ему на брюхо. Блеснул нож и по рукоятку вонзился в грудь животного.

Подставили корытце, кровь хлынула и потекла с бульканьем, дымясь, как кипяток.

– Пошел вон, Лапа! Ишь ты, крови захотел в пост – сказал Амброжий, тяжело отдуваясь.

– На крыльце его кипятком обдашь?

– Нет, в избу внесем, надо же его потом подвесить, чтобы тушу разделать.

– А мне думается, в горнице тесно.

– Можно на отцовской половине, там просторно, а старику мы не помешаем. Только живее несите, пока не остыл, легче щетина сойдет.

Через каких-нибудь четверть часа боров, уже очищенный и обмытый, висел в комнате Борыны.

Ягны дома не было: она с раннего утра ушла в костел, не подозревая, что тут затевается. А старик, как всегда, лежал на кровати, устремив бессмысленный взгляд куда-то в пространство.

Сначала все работали молча, часто оглядываясь на больного, но он был так неподвижен, что о нем скоро забыли и всецело занялись боровом, который не обманул ожиданий: сало было отличное и на спине толщиной в добрых шесть пальцев.

– Ну, отпели мы его, перевезли, пора его водкой спрыснуть! – объявил Амброжий, моя руки над корытом.

– Пойдемте завтракать, найдется чем запить. Перед тем как приняться за борщ и картошку, Амброжий выпил немалую порцию, но поел наскоро и сразу взялся за работу, подгоняя остальных, в особенности Ягустинку, которая была его главной помощницей, – она не хуже его, умела солить и приправлять мясо.

Помогала и Ганка, чем могла, а Юзя хваталась за всякую работу, только бы не уходить из комнаты.

– Ступай помоги навоз накладывать, – надо, чтобы они поскорее его вывезли, а то сегодня не кончат эти лодыри! – кричала на нее Ганка.

И Юзя очень неохотно убегала во двор и здесь вымещала свою досаду на Петрике и Витеке; только и слышно было ее ворчанье. Да и как ей было не злиться на то, что ее выгоняли из хаты? Ведь там становилось все веселее! Каждую минуту под тем или иным предлогом забегала какая-нибудь кумушка и, увидев висевшего борова, всплескивала руками и начинала громко восторгаться – такой-де он жирный да громадный, даже у мельника и у органиста нет такого.

А Ганке это льстило, она была горда тем, что режет борова, и, хотя жаль было водки, приходилось, соблюдая обычай, угощать всех по такому торжественному случаю. Она наливала рюмки, подавала на закуску хлеб с солью, охотно слушала льстивые речи, и сама разговаривала до утомления – едва одна соседка за порог, как уже другая в сенях вытирает ноги, заходя якобы на минуточку, по дороге в костел. Валили, как на богомолье, а ребятишек набилось по углам и заглядывало в окна столько, что Юзьке не раз приходилось их разгонять.

Уже и в деревне замечалось неожиданное оживление. Все больше народу шлепало по грязи, все чаще тарахтели телеги из других деревень, а у озера пестрели бабьи наряды. Люди шли к исповеди, несмотря на распутицу и ненастную погоду, которая все время менялась: то дождь льет, то пробежит по садам теплый ветер, то начнет сыпать снежная крупа, а был даже и такой час, когда солнце пробилось сквозь тучи и золотом осыпало все. Так бывает ранней весной, когда погода напоминает капризную женщину, которая то смеется, то плачет, то весела, то печальна и сама не знает, что с ней.

В избе у Ганки работа кипела, от болтовни гул стоял. Амброжий часто убегал в костел взглянуть, все ли там в порядке, и потом жаловался на холод и просил водки, чтобы согреться.

– Рассажал я ксендзов, народом их окружил, теперь до полудня с места не двинутся.

– Ну нет, лазневский ксендз долго не выдержит: говорят, его экономке то и дело приходится подавать ему ночную посудину.

– Эй, бабка, смотри за своим носом, а ксендзов не тронь!

Амброжий не любил, когда смеялись над ксендзами.

– Да и про слупского тоже рассказывают, будто он, когда исповедует, всегда флакончик в руке держит и нос зажимает, потому что от мужиков ему воняет, и после каждого платком в воздухе машет и кадить велит в исповедальне.

– Заткни глотку! Сказано тебе: ксендзов не задевай! – крикнул сердито Амброжий.

– А Рох в костеле? – поспешно спросила Ганка, тоже очень недовольная насмешками Ягустинки.

– Сидит там с самого утра. Прислуживал за обедней и делает вместо меня все, что надо.

– А Михал где же!

– Пошел с сыном органиста в Репки, с мужиков даяния собирать.

– Наш органист гусем пашет, песок сеет и неплохой урожай собирает! – вздохнул Амброжий.

– Еще бы! Уж самое меньшее за каждую душу, записанную в поминанье, по яйцу получает.

– А за карточки на исповедь отдельно берет по три гроша с человека. Вижу я каждый день, какие мешки тащит со всякой всячиной! Одних яиц органистиха на прошлой неделе продала штук триста, – сказала Ягустинка.

– Пришел он сюда, говорят, пешком, с одним узелком, а теперь добра и на четырех возах не вывезешь!

– Что ж, органист двадцать с лишним лет в Липцах живет, приход большой, а он служит, старается, деньги бережет, вот и подкопил, – оправдывал его Амброжий.

– Подкопил! Дерет с людей безбожно за каждый пустяк и, прежде чем кому что-нибудь сделает, в руки смотрит! По тридцать злотых за похороны берет, – за то, что поблеет по-латыни и на органе побренчит!

– Зато он ученый, свое дело знает, ему приходится головой работать.

– Ученый, слов нет: знает, где надо громче блеять, где тише! А еще лучше умеет у людей последнее выманивать.

– Другой пропил бы, а он сына в ксендзы готовит!

– Что ж, ему от этого и почет большой и польза будет! – твердила свое Ягустинка.

Разговор прервался на самом интересном месте: вошла Ягуся и остановилась как вкопанная на пороге.

– Боровом любуешься? – фыркнула Ягустинка.

– Не могла ты на своей половине резать? Всю комнату мне загадили! – выговорила Ягна с трудом, и лицо ее стало пунцовым.

– Времени у тебя довольно, вымоешь! – холодно отчеканила Ганка.

Ягуся рванулась было вперед, и все думали, что сейчас вспыхнет ссора. Но она сдержала себя, повертелась в комнате, взяла с распятия четки и, прикрыв неубранную постель шалью, вышла, не сказав ни слова, только губы у нее тряслись от затаенного гнева.

– Помогла бы, столько дела! – сказала ей в сенях Юзя.

Ягна прошипела что-то так злобно, что слов нельзя было разобрать, и выбежала, как шальная. Смотревший ей вслед Витек сказал, что она помчалась прямо к кузнецу.

– Ну и пусть идет! Пожалуется ему, ей и полегчает маленько.

– Опять тебе воевать придется! – заметила вполголоса Ягустинка.

– Эх, голубушка, только войной и держусь, – ответила Ганка спокойно, но на душе у нее кошки скребли: она понимала, что сейчас прибежит кузнец и не миновать жестокой стычки.

– Того и гляди, явятся! – сочувственно шепнула Ягустинка.

– Ничего, выдержу, не запугают меня! – отозвалась с усмешкой Ганка.

Ягустичка даже головой покачала, удивляясь ее стойкости, и выразительно посмотрела на Амброжия, который уже кончал работу.

– Схожу в костел, прозвоню полдень и вернусь к обеду, – сказал он Ганке.

Вернулся он очень скоро и объяснил, что ксендзы уже сели за стол, что мельник прислал им целую вершу рыбы, а после обеда опять будут исповедовать, потому что очень много народу ждет в костеле.

Быстро пообедали (Амброжий усердно запивал обед, жалуясь, что водка недостаточно крепка и не утоляет жажду после таких соленых селедок) и снова принялись за дело.

Амброжий разрубил борова на части и отделил мясо на колбасы, а Ягустинка на столе резала сало и старательно солила его.

Влетел кузнец. По лицу видно было, что он едва сдерживается.

– А я и не знал, что ты купила себе этакого борова! – начал он иронически.

– Купила и, видишь, режу! – В душе Ганка немного трусила.

– Славный боров! Небось рублей тридцать отдала! – Он внимательно оглядел тушу.

– А сала-то сколько, редкостный был боров – с усмешечкой сказала Ягустинка, подсовывая кусок под нос кузнецу.

– Ну… не все тридцать отдала, не все! – ответила задорно Ганка.

– Борынов это боров – выпалил кузнец, уже не сдерживая ярости.

– Экой догадливый, по хвосту узнал, чей! – издевалась Ягустинка.

– А по какому такому праву ты его заколола? – гневно кричал кузнец.

– Не шуми, тут тебе не корчма! А по такому праву, что Антек через Роха приказал его заколоть.

– А как Антек может распоряжаться? Его это боров, что ли!

– Его, конечно!

Ганка уже собралась с духом и была готова к борьбе.

– Неправда, он общий! Дорого же ты за это заплатишь!

– Не тебе буду отчет давать!

– А то кому же? В суд подадим!

– Тише, придержи язык, тут больной лежит! Все это его, им нажито.

– А есть будете вы!

– Да уж, конечно, тебе и понюхать не дам!

– Дай половину, так я тебя трогать не буду, – сказал он примирительно.

– Силой и ножки не возьмешь.

– Так дай добром вот эту четверть и кусок сала.

– Прикажет Антек – тогда дам, а до этого – ни косточки!

– Взбесилась баба! Антека это боров, что ли? – опять разозлился кузнец.

– Он отцовский, значит все равно, что Антека. Пока отец хворает, Антек тут за него распоряжается. А там как бог даст.

– В остроге пусть распоряжается, если ему позволят! Погонят его в кандалах в Сибирь, там и будет хозяйчать! – крикнул кузнец с пеной у рта.

– Не твое дело! Может, и погонят, а все равно полей отцовских ты не заграбастаешь, хотя бы для этого еще раз людей наших продал, как Иуда! – произнесла Ганка грозно, внезапно ужаленная страхом за мужа.

У кузнеца даже ноги задрожали и руки заходили ходуном – так ему хотелось схватить ее за горло, таскать по избе и бить. Но его стесняло присутствие посторонних, и он только метал на Ганку свирепые взгляды и от злости не мог выговорить ни слова. А она не оробела: взяла в руки нож, которым рубили мясо, и так пристально и дерзко посмотрела на своего врага, что он, опешив, присел на сундук и принялся скручивать папиросу, а воспаленные глаза его бегали по комнате. Несколько минут он, видимо, что-то взвешивал и обдумывал, потом встал и сказал примирительно:

– Пойдем на ту половину, я тебе что-то скажу, и мы поладим.

Ганка вытерла руки и пошла за ним, но дверь на всякий случай оставила открытой.

– Не хочу с тобой ни ссориться, ни судиться, – начал кузнец, закуривая.

– Потому что знаешь, что этим ничего не добьешься.

Ганка уже совсем успокоилась.

– Говорил отец вчера еще что-нибудь?

Тон у кузнеца был уже ласковый, он улыбался.

– Нет. Лежал тихо, как и сегодня лежит, – ответила Ганка, подозрительно насторожившись.

– Невелика важность – поросенок, режьте и ешьте на здоровье, не мой убыток. Иной раз и сболтнешь такое, о чем потом пожалеешь. Так ты забудь, что я говорил. Поважнее дело есть… Знаешь ли, что говорят в деревне? Что у отца где-то припрятано много денег… – Он сделал паузу, впиваясь глазами в лицо Ганки. – Стоило бы поискать – не дай бог, помрет, так затеряются они или кто-нибудь чужой их стащит.

– Да разве он скажет, где спрятал! – Лицо Ганки было непроницаемо.

– Тебе скажет, если ты его умно выспросишь.

– Ну, пусть только в себя придет, тогда попробую выведать.

– Если будешь, как умная, держать язык за зубами, так только мы двое и будем знать про эти деньги. Коли их найдется порядочно, можно будет и Антека из острога выкупить. А другим это знать незачем! С Ягны хватит того, что ей отец отписал, да и эти шесть моргов можно бы у нее судом оттягать. А Гжеле немало посылали за эти годы! – шептал кузнец, нагибаясь к уху Ганки.

– Верно говоришь… верно, – поддакивала она, стараясь ничем себя не выдать.

– Должно быть, он их где-то в избе спрятал… Как думаешь?

– Откуда же мне знать! Он ни словечком про это не обмолвился.

– О зерне он что-то толковал вчера, – не помнишь разве? – подсказывал ей кузнец.

– Да, верно, он о посеве вспоминал.

– И еще о бочках что-то такое, – продолжал он, не спуская с нее глаз.

– Ну как же, в бочках ведь у него и лежит зерно для посева, – ответила Ганка, как будто ничего не подозревая.

Кузнец выругался про себя – в нем росла уверенность, что Ганка что-то знает: он прочел это по ее замкнутому лицу, по глазам, чересчур настороженным и беспокойным.

– Ты смотри не болтай о том, что я тебе говорил.

– Сплетница я, что ли, чтобы с новостями по кумушкам бегать?

– Да я только так, на всякий случай тебе говорю… А за стариком следи хорошенько, уж если у него один раз в голове прояснилось, так он каждую минуту может и совсем в разум прийти.

– Ох, поскорее бы!

Кузнец стрельнул в нее своим липким взглядом, подергал ус и вышел, а она смотрела ему вслед с затаенной усмешкой.

– Иуда, подлец, разбойник! – прошептала она с ненавистью, шагнув к двери, за которой он скрылся. Не в первый раз он ей грозит, пугает, что Антека сошлют в Сибирь и прикуют к тачке. Она, правда, не очень-то этому верила, понимая, что кузнец говорит больше по злобе и для того, чтобы ее запугать и легче выжить из дома свекра.

А все-таки ее терзала сильная тревога за Антека. Она разузнавала, где только могла, какая его ждет кара, и с грустью говорила себе, что выйти сухим из воды ему не удастся..

– Правда, он убил лесника, защищая родного отца, но за убийство его непременно засудят!

Так говорили рассудительные люди. Но каждый толковал свое, и Ганка не знала, кому верить. В городе адвокат, к которому ксендз дал ей письмо, сказал, что дело может кончиться и совсем скверно и не так уж скверно, надо только не жалеть денег и терпеливо ждать. А больше всего ее пугали разговоры в деревне, где кузнец всем выкладывал свои соображения и настраивал всех так, как ему было выгодно.

Вот и сегодня слова его камнем легли на сердце Ганке. У нее подкашивались ноги, страх делал ее молчаливой. К тому же сразу по уходе кузнеца прибежала Магда и уселась подле больного, якобы для того, чтобы отгонять от него мух, которых вовсе и не было в избе, а на самом деле – чтобы зорко следить за всем.

Впрочем, ей это быстро надоело, и она несколько раз порывалась помочь Ганке и остальным.

– Не трудись, сами справимся. Ты и дома у себя немало наработаешься! – сказала ей Ганка таким тоном, что Магда больше не предлагала своих услуг и только изредка нерешительно заговаривала о том о сем, – она от природы была робка и молчалива.

Уже к вечеру пришла Ягна, на этот раз не одна, а с матерью.

Обе поздоровались так мирно и дружелюбно, даже ласково, что Ганку это поразило, и хотя она ответила им тем же, не скупясь на приветливые слова и даже на водку, но все время была настороже. Доминикова отодвинула рюмку:

– Страстная неделя! Как можно водку пить!

– Не в корчме, а дома. При случае не грех, – оправдывалась Ганка.

– Люди рады воспользоваться случаем и себе поблажку дать…

– Выпейте, хозяйка, со мной, я ведь не органист! – крикнул Амброжий.

– Где только рюмка звякнет, ты уж тут как тут! – буркнула Доминикова, принимаясь перевязывать больному голову.

– Что ж… Каждому свое! Один бьет себя в грудь и кается, как только колокольный звон заслышит, другой, когда бутылка зазвенит, рюмку ищет.

– Лежит, горемычный, и ничего не видит, не знает! – причитала над Борыной Доминикова.

– И колбасы не поест и водочки не попробует! – тем же тоном протянула, передразнивая ее, Ягустинка.

– А у тебя только смешки на уме! – гневно обрушилась на нее Доминикова.

– Слезами все равно горю не поможешь. Только и утехи, что посмеешься иной раз.

– Кто зло сеет, тот пусть и печаль пожнет и кается!

– Недаром люди говорят, что Амброжий, хоть и служит в костеле, а готов за угощение с самим чертом покумиться! – запальчиво сказала Доминикова, смерив его суровым взглядом.

В избе наступило тягостное молчание. Амброжий побагровел от злости, но проглотил просившийся на язык резкий ответ: он знал, что каждое его слово станет известно ксендзу еще сегодня, самое позднее завтра после обедни. Недаром Доминикова не вылезала из костела. Притихли и остальные под взглядом ее совиных глаз. Даже неугомонная Ягустинка тревожно помалкивала. Доминиковой боялась вся деревня. Говорили, что уже не мало людей испытало на себе силу ее "дурного глаза".

Помня это, все в избе работали молча, боязливо потупив головы, и только ее лицо, сухое, перепаханное морщинами и словно отлитое из белого воска, мелькало то тут, то там. Она тоже больше не говорила ни слова и вместе с Ягной принялась помогать в работе так решительно, что Ганка не посмела возражать.

Скоро за Амброжием прибежал работник ксендза – звать его в костел. Женщины остались одни и старательно укладывали в кадки мясо и сало.

– На этой половине меньше топят, здесь в чулане для мяса холоднее будет, – объявила Доминикова, и они с Ягной мигом вынесли кадки в чулан.

Это произошло так быстро, что Ганка не успела им помешать. Ужасно разозлившись, она поспешно принялась переносить на свою половину то, что осталось, позвав на помощь Юзю и Петрика.

В сумерки, когда зажгли огонь, они принялись готовить колбасы и сосиски. Ганка рубила мясо с угрюмым остервенением – она все еще не могла успокоиться.

– Не оставлю мясо у них в чулане, чтобы она его сожрала либо унесла! Не дождешься, окаянная! Ишь, ловкая какая! – процедила она сквозь зубы.

– А вы рано утром, когда она уйдет в костел, потихонечку перенесите все в свой чулан, – вот и дело с концом! Не вырвет же она его у вас силой! – посоветовала Ягустинка.

– Пусть только попробует! Это они сговорились, для того и прибежали! – волновалась Ганка.

– А колбасы у нас будут готовы раньше, чем вернется Амброжий, – заговаривала с ней старуха.

Но Ганка не отвечала, занятая работой, а еще больше размышлениями о том, как отобрать сало и окорока.

В печи трещал огонь, разгоревшийся так ярко, что вся комната была залита красным светом. В больших горшках готовилась начинка для колбас, а над корытами с кровью о чем-то тревожно шептались дети.

– Ей-богу, у меня даже под ложечкой сосет от этих запахов! – вздохнул Витек, раздувая ноздри.

– Не нюхай, а то тебе достанется! Сходи коров напои, сена им наложи да сечки на ночь засыпь! Поздно уже, когда ты со всем управишься?

– А вот сейчас Петрик придет, – один я, конечно, не управлюсь.

– Петрик? А куда же он ушел?

– Не знаете разве! Он помогает убирать на той половине.

– Что-о? Петрик! Сейчас же ступай скотину поить! – крикнула Ганка в сени так резко, что Петрик мигом побежал во двор.

– А ты ручек своих не жалей, сама комнату убери! Видали, пани какая, ручек марать не хочет, работником помыкает! – негодовала окончательно рассвирепевшая Ганка.

В эту минуту на улице застучала бричка, задребезжал колокольчик.

– Ксендз кого-то причащать едет, – пояснил Былица, входя в избу.

– А кто же это захворал? Я ничего не слышала…

– За войтову избу поехал! – крикнул в окно Витек.

– Наверное, к кому-нибудь из коморников.

– А может, к вашим Прычекам, Ягустинка? Ведь там как раз их изба.

– Нет, они здоровы, таким гадам разве что станется! – буркнула Ягустинка. Однако, хотя она с детьми своими была в ссоре и постоянно судилась, материнское сердце дрогнуло.

– Схожу узнаю и мигом вернусь. – Она поспешно убежала.

Прошло немало времени, уже и Амброжий успел вернуться, а Ягустинки все не было. Амброжий рассказал, что ксендза вызвали к Агате, родственнице Клембов, которая в субботу вернулась в деревню.

– Да разве она не у Клембов живет?

– Нет. У Козла или у Прычеков, что ли, помирать собирается.

Больше они об этом не говорили, поглощенные работой, которая и так уже очень затянулась. Юзя и Ганка то и дело отрывались от нее для обычных вечерних хлопот по хозяйству.

Вечер тянулся, долгий и скучный, на дворе было темно, хоть глаз выколи, хлестал холодный дождь, ветер бился о стены, с шумом качал деревья и порой так дул в трубу, что головни сыпались из печи в комнату.

Кончили почти в полночь, а Ягустинка все еще не возвращалась.

"На улице ливень и грязь, вот ей и не хотелось шлепать в темноте", – подумала Ганка, выглянув во двор перед тем, как лечь спать.

Погода и в самом деле была такая, когда добрый хозяин собаки не выгонит: от ветра трещала крыша, по мутному небу мчались сырые, набухшие дождем тучи, не видно было ни единой звезды, ни одного огонька в избах, тонувших во мраке. Деревня давно спала, и только ветер со свистом гулял по полям, воевал с деревьями и поднимал волны на озере.

Все легли спать, не дожидаясь Ягустинки. Она пришла только на другое утро, мрачная, как этот холодный, ветреный и пасмурный день. Погрела в избе руки и сразу пошла в овин перебирать картофель, снесенный туда из ям.

Она работала почти одна – Юзя часто убегала накладывать навоз на телегу. Его с рассвета начал возить на поле Петрик, которому здорово влетело от Ганки за то, что он вчера поленился это сделать. Сегодня Петрик гнал вовсю, орал на Витека, хлестал лошадей и мчался, разбрызгивая во все стороны грязь.

– Ишь, бездельник, теперь на лошадках отыгрывается! – сказала Ягустинка, замахиваясь на гусей, которые прибежали в овин целым стадом и, громко гогоча, клевали картофель. Юзя пробовала с ней заговаривать, но старуха не отвечала, сидела насупившись и прятала под низко надвинутым платком красные, заплаканные глаза.