Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 64 страниц)

– Ну, что же скажешь? Присылать ему сватов или нет?

– А кто это?

– Не знаешь, что ли? Вот кто! – указал он в окно на огоньки, мигавшие за озером в хате у Борыны.

– Дети у него взрослые, Ягну обижать будут. И на часть отцовой земли они имеют права.

– Да свое-то он может ей отдать? И человек он хороший, и хозяин не какой-нибудь, и Бога боится, Крепкий еще – на моих глазах целый мешок ржи взвалил на спину! Ягне ни в чем недостатка не будет, разве только птичьего молока там не хватает… И еще вам скажу: на будущий год Анджею вашему в солдаты идти, – а Борыну все начальство знает, он может помочь…

– Ну, как думаешь, Ягуся?

– Прикажете, так пойду… Воля ваша, а не моя, – промолвила Ягна тихо, рассеянно глядя в огонь и слушая веселое потрескивание сучьев.

"Тот ли, другой ли – все равно!" – подумала она, но вдруг дрогнула, вспомнив Антека.

– Так как же? – спросил Амброжий, вставая.

– Пусть присылает… Сговор еще не свадьба, – ответила Доминикова с расстановкой.

Амброжий попрощался и пошел прямо к Борыне.

А Ягна все сидела неподвижно и молча.

– Ягуся… дочка!.. Ты что?

– Да ничего. Мне все равно. Велите, пойду за Борыну. А нет, так при вас останусь… худо мне с вами, что ли?

Старуха, не переставая прясть, заговорила тихо:

– Я о тебе хлопочу, чтобы тебе получше было… Он хоть и стар, да крепкий еще, и человек добрый, не то, что другие мужики, он тебя побережет. Помещицей заживешь, полной хозяйкой… А как будет тебе запись делать, я уж его уговорю, чтобы землю тебе выделил около нашей, под горкой… Пусть хоть шесть моргов запишет… Слышишь, что я говорю? Шесть моргов!.. А замуж тебе надо… надо! И так уж о тебе худая слава идет, по всей деревне языки чешут… Я бы кабанчика заколола… А может, и не надо?.. может… – Она замолчала и остальное додумывала уже про себя, а Ягна словно и не слышала ее слов и машинально пряла. Казалось, ее ничуть не заботит собственная судьба – так мало она думала об этом замужестве.

Разве плохо ей жилось при матери? Делала, что хотела, и ни от кого грубого слова никогда не слыхала. Что ей за дело до земли, каких-то там записей, чужого богатства? А муж?.. Мало ли парней гонялось за ней – только захоти, так все в одну ночь к ней сбегутся…

Мысли ее тянулись лениво, как нить из кудели, но, как эта нить, все вертелись вокруг одного и того же: если мать велит, то надо будет идти за Борыну. Что ж, он даже лучше других, он купил ей ленту и платок… Но и Антек тоже, наверное, купил бы ей такие же… а может, и другие парни, если бы у них было столько денег, сколько у Борыны… Все добрые… как тут выбрать? Нет, это не ее ума дело, мать лучше знает, как надо поступить!

Ягна снова засмотрелась в окно на почерневшие, увядшие георгины, которые качал ветер, но тут же забыла о них, забыла обо всем, даже о себе самой, и впала в такое глубокое забытье, как мать-земля осенними мертвыми ночами. Как эта святая земля, была душа Ягуси, таившая в себе неведомые глубины, хаос сонных мечтаний, огромная – и себя не знающая, могучая – и безвольная, без желаний и стремлений, мертвая – и бессмертная. И, как эту землю, покорял ее каждый ветер, обнимал, и баюкал, и нес, куда хотел. Весною землю будит горячее солнце, зачиная в ней жизнь, пронизывает жаром и трепетом, жаждой любви, и она родит, ибо должна родить, живет, поет, властвует, творит и уничтожает, ибо так должно. Она существует, ибо должна существовать. И, как эта земля, была душа Ягуси, как эта святая земля!

Долго сидела она молча, только звездные очи ее светились, как тихие воды в весенний полдень. Очнулась тогда, когда кто-то вдруг отворил дверь в сени.

Вбежала, запыхавшись, Юзя, подошла к печи и, выливая воду из башмаков, сказала:

– Ягуся, завтра у нас капусту чистить будут. Придешь?

– Приду.

Будем в избе чистить. У отца сейчас Амброжий сидит, так я потихоньку ушла, чтобы тебе сказать. Будут Улися, и Марыся, и Викта, и другая наша родня. И парни придут. Петрик обещался скрипку с собой принести.

– Это какой Петрик?

– Михалов, – они за войтом живут. Петрик этой осенью с военной службы пришел и так теперь чудно говорит, что его не сразу и поймешь.

Наболтавшись вдоволь, Юзька умчалась домой. В избе снова наступила тишина. По временам дождь стучал в окна – как будто кто швырял в стекла пригоршни песку. Ветер шумел и проказничал в саду, дул в трубу так, что уголья из печи рассыпались во все стороны и дым валил в комнату. И непрерывно жужжали веретена.

Вечер тянулся медленно. Старуха тихим, дрожащим голосом затянула:

 
Все дела дневные наши… —
 

а Ягна и парни вторили ей так заунывно, что даже куры в сенях на насестах раскудахтались.

VII

Следующий день был такой же дождливый и хмурый. Каждую минуту из той или иной хаты выходил кто-нибудь. И долго, озабоченно смотрел в пасмурное небо: не проясняется ли? Но не видно было ничего, кроме серых туч, плывших так низко, что они цеплялись за деревья. Дождь моросил без перерыва, а после полудня перешел в ливень, который так и гремел по крышам, словно кто открыл все небесные шлюзы. Люди сидели дома и брюзжали. Кое-кто, несмотря на дождь, шлепал по грязи к соседям – отвести душу в жалобах. Собаку в такую погоду на двор не выгонишь, а тут у многих подстилки еще в лесу, дрова не запасены, почти у всех еще не убрана капуста с поля, а ехать за ней невозможно, вода в озере ночью так поднялась, что пришлось чуть свет шлюзы открыть и спустить ее в реку, которая и без того разлилась широко. Луга были затоплены, а капустные гряды островами чернели среди седой пены разлива.

У Доминиковой тоже еще не убрали с поля остатков капусты.

Ягна с утра места себе не находила. Она то слонялась из угла в угол, то смотрела в окно на кусты георгин, прибитые к земле дождем, на залитую водой деревню – и тяжело вздыхала.

– Господи, тоска какая! – шептала она, с нетерпением ожидая сумерек, чтобы пойти к Борыне чистить капусту, а день, как назло, тянулся медленно, как нищий по грязи, так томительно и грустно, что трудно было выдержать. Раздраженная Ягна покрикивала на братьев и швыряла все, что попадалось под руку. К тому же у нее разболелась голова, пришлось положить на лоб компресс из пареного овса с уксусом, и тогда только боль утихла. Но тоска не проходила, работа валилась из рук. Она подолгу смотрела на разлившееся озеро. Как птица, которая, раскинув тяжелые крылья, бьет ими в воздухе, а улететь не может, словно ноги ее вросли в землю, – оно вздымалось с шумом, и вода хлестала на дорогу. А за озером стоял дом Борыны, хорошо были видны позеленевшая от старости крыша и крыльцо, недавно покрытое свежим, еще желтым тесом, и постройки за садом. Но Ягна смотрела и не видела всего этого.

Доминиковой с самого утра не было дома, ее позвали к роженице на другой конец села, так как она считалась чем-то вроде лекарки.

А Ягну сегодня тянуло бежать куда-то, на свет божий, к людям. Но всякий раз, как она, накинув платок на голову, выглядывала за дверь, дождь и слякоть отбивали у нее всякую охоту выйти. В конце концов ей даже плакать захотелось от этой непонятной тоски. Не зная, что с собой делать, она открыла сундук и стала вынимать и раскладывать на кроватях свои праздничные наряды. Комната так и горела полосатыми юбками, яркими передниками и кофтами, но сегодня и это не тешило девушку. Равнодушным, скучающим взглядом обозревала она свое добро, и только платок и ленту, подаренные Борыной, вытащила с самого низу, нарядилась в них и долго гляделась в зеркальце.

"Надо будет вечером их надеть", – подумала она и тотчас сняла обновки, услышав, что кто-то идет по двору к избе.

Вошел Матеуш. Ягна ахнула от удивления. Это был тот, из-за кого о ней ходило столько сплетен в деревне, – говорили, что она встречается с ним по ночам в саду, а частенько они забираются еще подальше. Парень был уже не молодой, лет за тридцать, но все еще холостой – не хотел жениться, пока не выдаст сестер замуж. Ягустинка объясняла это иначе – тем, что ему больше нравится гулять с девушками и чужими женами.

Матеуш был парень рослый, как дуб, сильный, самоуверенный и такой дерзкий и неуступчивый, что многие ею побаивались. А мастер был на все руки: на флейте играл так, что за сердце хватало, телегу ли сбить, избу поставить, печь ли сложить – все он умел и делал ловко, работа кипела у него в руках. Зарабатывал немало, но деньги у него не держались, – тут же все пропьет и прогуляет с другими или в долг раздаст. Фамилия его была Голуб, хотя он больше походил на ястреба – и лицом и своим неистовым нравом.

– Слава Иисусу!

– Во веки… Матеуш, ты?!

– Я, Ягусь, я самый.

Он так крепко стиснул ее руки, так горячо посмотрел ей в глаза, что девушка вспыхнула и с беспокойством оглянулась на дверь.

– Целых полгода бродил по свету… – прошептала она в замешательстве.

– Да, целых полгода и двадцать три дня… Я не раз их считал. – Матеуш все еще не выпускал ее рук.

– Дай-ка я огонь зажгу, – сказала Ягна для того, чтобы он отпустил ее. Да к тому же в избе уже порядком стемнело.

– Что ж ты меня не приветишь, Ягусь? – попросил он тихо и хотел ее обнять, но она торопливо вывернулась и пошла к печи зажечь огонь. Она боялась, как бы мать или кто другой не застали их в потемках. Матеуш перехватил ее по дороге, обнял и, крепко прижав к себе, стал бешено целовать.

Она забилась, как птица, в его объятиях, но в ее ли силах было вырваться от этого изголодавшегося молодца, он сжимал ее так, что ребра трещали, целовал так, что она совсем ослабела, в глазах темнело и она, задыхаясь, едва могла простонать:

– Пусти!.. Матеуш… Мать!..

– Еще чуточку, Ягусь, еще раз, не то ошалею! – и целовал все неистовее, так что Ягуся совсем разомлела и поникла у него на руках – казалось, прольется она из этих рук, как вода. Но он, услышав шаги в сенях, отпустил ее, сам зажег лампочку над лежанкой и стал свертывать папиросу, горящими глазами поглядывая на Ягну. А Ягна все еще не могла прийти в себя, плотно прижималась к стене и тяжело дышала.

Вошел Енджик, принялся раздувать огонь на очаге, потом поставил на него горшки с водой и все время вертелся в избе, так что Ягна и Матеуш уже не могли разговаривать свободно и только обменивались жадными взглядами, словно съесть друг друга хотели.

Скоро пришла и Доминикова. Видно было, что она не в духе, так как уже в сенях накричала на Шимека, а увидев Матеуша, грозно смерила его глазами, не ответила на поклон и ушла в спальню переодеться.

– Уйди, Матеуш, мать браниться будет! – тихо попросила Ягна.

– А ты выйдешь ко мне, Ягусь?

– Что, воротился уже? – спросила старуха, словно сейчас только его заметив.

– Вернулся, мать, – ответил Матеуш мягко и хотел поцеловать у нее руку.

– Сука тебе матерью была, а не я! – огрызнулась она, сердито вырывая руку. – Зачем пожаловал? Сказано тебе было, что нечего тебе у нас делать, не ко двору ты здесь.

– Я к Ягусе пришел, не к вам, – резко крикнул Матеуш, тоже начиная злиться.

– К Ягусе ты и подходить не смей, слышишь? Не хочу, чтобы из-за тебя ее по всей деревне ославили, как последнюю! И на глаза мне больше не попадайся! – завопила Доминикова.

– Раскричалась, как ворона, – вся деревня услышит!

– Пусть слышат, пусть сбегутся все, пусть знают, что прицепился ты к Ягне, как репей к собачьему хвосту, и ухватом не отгонишь!

– Не будь ты баба, пересчитал бы я тебе ребра за такие слова!

– Попробуй, разбойник, попробуй, пес ты этакий! – Доминикова схватила железную кочергу.

Но пустить в дело кочергу не пришлось. Матеуш плюнул, хлопнул дверью и поспешно вышел. Не драться же с бабой, всей деревне на посмешище!

По его уходе старая накинулась на Ягну и давай ее пилить и выкладывать все, что у нее накопилось на душе. Ягуся сидела тихо, помертвев от испуга, но, когда слова матери уж очень задели ее за живое, она очнулась и, уткнув голову в подушку, разразилась плачем и жалобами. Она ужасно разобиделась на мать: ни в чем она не виновата, она не звала Матеуша в хату, он сам пришел. А если мать ее корит за то, что было весною… они с Матеушем встретились тогда у перелаза… и как ей было вырваться от этакого дьявола? Ее так разобрало, что… А после этого разве она могла от него отделаться? С нею так всегда бывает, – если кто взглянет на нее горячо или обнимет крепко, – все задрожит у нее внутри, ослабеет она, и сердце так замрет, что она уже ничего не помнит…чем же она виновата?

Так Ягна тихо жаловалась сквозь слезы, и в конце концов мать смягчилась, начала заботливо утирать ей глаза и лицо, гладить по голове и уговаривать:

– Будет, Ягуся, не плачь, ну! Глаза покраснеют, словно у кролика. Как же ты тогда пойдешь к Борыне?

– А уже пора? – спросила Ягна через минуту, немного успокоившись.

– Пора. Принарядись получше, там люди будут, да и сам Борына заметит…

Ягна сейчас же встала и начала одеваться.

– Вскипятить тебе молока?

– Не надо, матуля, мне есть совсем не хочется.

– Шимек! Греется тут, чучело, а там коровы о пустые ясли зубами стучат! – крикнула мать, срывая на сыне остаток раздражения, и Шимек поскорее выскочил вон, чтобы не досталось на орехи.

– А кузнец, видно, поладил с Борыной, – говорила старуха уже спокойнее, помогая Ягне одеваться. – Он встретился мне на дороге, вел от старика славного теленка. Жаль! За этого теленка пятнадцать рублей сейчас дадут!.. Но, может, и к лучшему, что они помирились: кузнец – зубастый и законы знает…

Она отступила на шаг, чтобы полюбоваться дочерью.

– Говорят, этого вора, Козла, уже выпустили, теперь опять надо все запирать и хорошенько смотреть…

– Ну, я пройду.

– Что ж, ступай, сиди там до полуночи да хороводься с парнями! – крикнула вдруг Доминикова в последней вспышке злости.

Ягна вышла, но во дворе еще слышала, как мать кричала на Енджика за то, что свиньи не загнаны в хлев, а куры ночуют на деревьях.

У Борыны уже собралось много народу.

В печке шумел огонь, освещая большую горницу, блестели стекла образов, колыхались подвешенные на нитках к закопченным балкам разноцветные облатки. Посреди избы лежала груда капусты, а вокруг нее широким полукругом, лицом к печи, сидели девушки. Было тут и несколько пожилых женщин. Они срезали листья, а кочны бросали на разостланное под окном рядно.

Ягна согрела у печки руки, поставила свои башмаки у окна и, сев на свободное место с краю, рядом со старой Ягустиной, принялась за работу.

В избе становилось шумнее по мере того, как подходили новые гости. Парни вместе с Кубой носили капусту из амбара, но больше курили, зубоскалили и переглядывались с девушками.

Юзька, хотя была совсем еще девчонка, всем распоряжалась, так как Борыны дома не было, да и в шутках и веселье она была первая. А Ганка бродила, как тень, угрюмая и ворчливая.

– Красно в избе у нас, словно в поле от макова цвета! – воскликнул Антек, входя. Он только что вкатил в сени бочку, а сейчас ставил у печи, немного в стороне, сечки.

– Нарядились все, как на свадьбу, – заметила одна из пожилых баб.

– А Ягусю словно кто в молоке выкупал! – колко сказала Ягустинка.

– Полно вам! – шепнула Ягна краснея.

– Радуйтесь, девушки, Матеуш воротился! Теперь пойдет музыка, пляс да гулянки по садам, – не унималась Ягустинка.

– Все лето его не было.

– Он усадьбу строил в Воле.

– На все руки мастер, черт его дери, носом мыльные пузыри пускает, – сказал кто-то из парней.

– А девушек приголубить так умеет, что и девяти месяцев ждать не приходится…

– Ягустинка ни о ком доброго слова не скажет, – заметила одна из девушек.

– Гляди, как бы я о тебе чего не сказала!..

– А знаете, тот старик, странник, опять пришел.

– Он нынче у нас будет, – объявила Юзя.

– Целых три года по свету ходил!

– По свету! Да он у Гроба Господня побывал.

– Ну да! Кто его там видел? Врет старик, а дураки верят. Вот и кузнец тоже толкует про заморские края, а сам все это в газетах вычитал.

– Не мелите вздору, Ягустинка, сам ксендз матери говорил, что это правда.

– Ну, коли так… Известно, твоя мать в плебании все равно как у себя дома, и всегда знает, когда у ксендза брюхо болит, – на то она и лекарка!

Ягна смолчала, но ей сильно хотелось пырнуть Ягустинку ножом, которым она резала капусту, когда после ее слов в избе грянул дружный смех. Только Улися Грегорова не смеялась и, нагнувшись к жене Клемба, спросила:

– А откуда он, этот странник?

– Откуда? Кто ж его знает! Свет велик. – Клембова наклонилась, взяла головку капусты и, обрезая листья, заговорила быстро и громко, чтобы слышали и другие:

– Каждые три года приходит зимой в Липцы и живет у Борыны… звать себя велит Рохом, но это, должно быть, не его имя… То ли он нищий, то ли нет – кто его знает. Но человек набожный и добрый. Ребятишкам дарит образки да всякие картинки. Есть у него книжки и про божественное, и такие, в которых написано обо всем, что на свете делается. Читал он одну моему Валеку, а мы с мужем слушали, да только позабыла я, о чем там, потому что понять трудно. А набожный какой! Иной раз полдня все молится на коленях у креста на дороге или в поле, но в костел только к обедне ходит. Ксендз звал его к себе жить, да он ему сказал:

– Мое место не в хоромах, я с народом быть должен.

– Люди думают, что он не нашего, крестьянского, сословия, хотя и говорит, как мы. Ученый он: с евреем по-немецки говорит, а в Джазговой усадьбе, у помещика – еще как-то по-другому, позаграничному разговаривал с паненкой, которая ездила лечиться в теплые края… И ни у кого ничего не берет, – только каплю молока да хлеба краюху, и то не даром, он за это детей учит. Сказывают, что он…

Клембова не договорила, ей помешал дружный хохот девушек. Все покатывались со смеху, глядя на Кубу.

Куба нес капусту, его кто-то толкнул, и он растянулся на полу посреди избы, а капуста разлетелась во все стороны. Он несколько раз пробовал подняться, но, едва только встанет на четвереньки, как его опять толкнут, и он падал снова. Наконец, Юзя за него вступилась и помогла ему встать. И ругался же он, ох, и ругался же!

Понемногу разговор перешел на другое. Все говорили негромко, но шум был такой, как в улье, когда пчелы роятся. Шутки встречались дружным смехом, глаза искрились весельем, все лица улыбались. А работа шла своим чередом, листья хрустели под ножами, кочны, как пули, летели на разостланную холстину, на которой росла и росла высокая груда. У печи Антек рубил капусту над большой кадкой. Он снял кафтан, оставшись в одной рубахе и полосатых домотканных штанах, лицо его раскраснелось, волосы растрепались, лоб был усеян капельками пота. Он работал усердно, но успевал и смеяться и балагурить, – и был так красив, что Ягна загляделась на него, как на картину. Да и не она одна… Антек останавливался по временам, чтобы передохнуть, и весело смотрел на нее, и от его взгляда Ягна краснела и опускала глаза. Никто не замечал этого, кроме Ягустинки, а она, притворяясь, будто ничего не видит, уже мысленно готовилась рассказывать об этом по всей деревне…

– А знаете, Марцыха, кажись, родила, – начала Клембова.

– Это ей не впервой – каждый год рожает.

– Баба – как буйвол, ей это полезно, кровь от головы оттягивает, – сказала Ягустинка и собиралась еще что-то добавить, но другие женщины напали на нее, зачем она при девушках говорит о таких вещах.

– Не беспокойтесь, они и не то еще знают! Такие пошли времена, что даже девчонке, которая гусей пасет, сказок про аиста и не говорите – рассмеется вам в глаза! Не так было в наши годы…

– Ну, ты-то все знала, когда еще коров пасла, – серьезно заметила старая вдова Вавжона. – Думаешь, не помню, что ты проделывала на выгонах?..

– Помнишь, так и помни про себя! – сердито прикрикнула на нее Ягустинка.

– Я тогда уже замужем была… за Матеушем, кажись… Или за Михалом… Да, за Михалом, потому что Вавжон был у меня третий, – бормотала Вавжониха, путаясь в воспоминаниях.

– Сидите вы тут и не знаете, что случилось! – крикнула, вбегая в избу, запыхавшаяся Настуся Голуб, сестра Матеуша.

Со всех сторон посыпались взволнованные вопросы, все глаза устремились на Настусю. – У мельника лошадей украли!

– Когда!

– Да с полчаса будет, не больше. Только что Янкель рассказал Матеушу.

– Янкель все тотчас узнает, а иногда и маленько раньше. – Лошади-то какие! Орлы!

– Их из конюшни увели. Работник ушел на мельницу за кормом, вернулся, смотрит – ни лошадей, ни упряжи, и собака в конуре отравленная лежит!

– Как зима подходит, так и начинают куролесить!

– Что ж, коли на воров никакой управы нет! Что ему сделают? Посадят в тюрьму, кормить будут, отсидится в тепле, с другими ворами там снюхается, а, как выпустят, он еще ловчее ворует, – потому что ученый!

– Если б у меня лошадь увели, и я бы вора поймал, – убил бы на месте, как бешеную собаку! – воскликнул кто-то из парней.

– И стоило бы! Только дураки ищут справедливости на свете. Каждый имеет право за свою обиду отплатить.

– Поймать бы такого да всей деревней и убить – тогда отвечать не пришлось бы: разве всех засудишь?

– Помнится, один раз сделали так у нас… тогда я уже за вторым мужем жила… нет, сдается, еще за Матеушем…

Все рассуждения прервал вошедший Борына.

– Так тихо вы тут шепчетесь, что на том берегу слышно! – воскликнул он весело и, сняв шапку, стал здороваться со всеми по очереди. Он уже явно подвыпил – был красен, как рак, распахнул кафтан и, против обыкновения, говорил громко, без умолку. Ему очень хотелось подсесть к Ягусе, но он не решался сделать это на глазах у всех, пока она с ним не обручена. Он только весело заговаривал с нею и с удовольствием глядел на нее, – она была сегодня так хороша и надела платочек, который он ей подарил!

Куба и Витек перенесли к печке длинный стол, Юзя вытерла его чистой тряпкой и стала расставлять на нем миски.

А Борына вынес из чулана пузатую бутыль водки и стал обносить всех гостей и чокаться с ними.

Девушки немного стеснялись и отказывались. Один из парней сказал:

– Любят водочку, как кот молоко, а заставляют себя просить да уговаривать!

– Сам ты горький пьяница, сидишь постоянно у Янкеля, так думаешь, что и все такие.

Девушки, отвернувшись и заслонив лицо рукой, отпивали глоток, а остальное выливали на пол, говорили морщась: "Крепкая!" – и отдавали рюмку хозяину.

Только Ягна заупрямилась и так и не выпила, несмотря на просьбы и уговоры.

– Я не знаю, какой и вкус-то у нее! И мне не любопытно, – говорила она.

– Ну, подсаживайтесь, гости дорогие, поешьте, чего Бог послал, – приглашал Борына.

После обычных церемоний сели за стол и принялись есть, все время переговариваясь.

Ужин был отличный, так что многие даже дивились: картофель с подливкой, и мясо тушеное с ячневой кашей, и капуста с горохом. Угостили всех на славу, притом Борына усердно потчевал гостей, а Юзя и Ганка все время подбавляли еды в миски.

Витек подбрасывал в печь сухие поленья, и огонь весело трещал, а Куба, пока ужинали, носил и складывал капусту в одну кучу. Он жадно вдыхал вкусные запахи, облизывался и кряхтел.

"Полбыка бы съел, кажись, да одну-две мисочки каши… а они, окаянные, жрут, как голодные лошади! Не оставят, пожалуй, и косточек человеку", – думал он с досадой.

Но гости скоро кончили, стали вставать из-за стола и благодарить хозяев.

– На здоровье, гости дорогие, на здоровье!

Поднялся шум. Выходили во двор, кто – проветриться и размять кости, кто – поглядеть на небо, не проясняется ли, а парни – поболтать на крыльце с девушками.

Куба уже сидел на пороге с миской на коленях и ел так, что за ушами трещало, не удостаивая внимания Лапу, который всячески напоминал о себе. Наконец, Лапа, видя, что ничего не выпросит, убежал на крыльцо к другим собакам, которые грызлись из-за костей, выброшенных Юзей.

Все уже опять принялись за работу, когда вошел Рох и поздоровался:

– Слава Господу нашему Иисусу Христу!

– Во веки веков, – ответили ему хором.

– "Торопись, дружок, пока не пуст горшок". Хоть и опоздал к ужину, но и для тебя хватит, – воскликнул Борына, подвигая ему табуретку к печке.

– Дай мне, Юзя, хлеба и молока, больше ничего не надо.

– Осталось еще мяса маленько, – сказала Ганка несмело.

– Нет, спасибо, мяса я не ем.

Люди сначала примолкли и с доброжелательным любопытством приглядывались к Роху, но когда он сел ужинать, разговоры возобновились.

Одна только Ягна с удивлением посматривала на странника. "Вот на вид человек, как все, а побывал у Гроба Господня, обошел полмира и видел множество чудес! Каков этот далекий мир и как туда попасть? Кругом ведь все только деревни, поля и леса, а за ними – опять деревни, поля, леса дремучие… Должно быть, сто верст надо пройти, а то и тысячу." Так размышляла она, и очень ей хотелось расспросить Роха, но разве можно? Засмеют еще, пожалуй!

Сын Михала, тот, что пришел недавно с военной службы, принес с собой скрипку, настроил ее и заиграл.

Наступила тишина, только дождь стучал в окна и перед домом лаяли собаки. А парень играл все новые и новые песни – духовные (видно, для странника, не сводившего с него глаз), потом другие, мирские, – например, о Ясе, который уходит в солдаты (эту песню девушки часто пели за работой). И такие жалостные звуки выходили из-под его смычка, что у всех даже мурашки по коже бегали, а у Ягуси, которую музыка всегда как-то особенно волновала, слезы ручьем лились по щекам.

– Да перестань! Видишь, Ягуся плачет! – воскликнула Настуся.

– Ничего, это я так… ничего, – шептала Ягна, застыдившись, и закрывала лицо передником.

Ничего не помогало – против ее воли слезы все лились и лились от этой зародившейся в сердце непонятной тоски, неведомо о чем.

Скрипач играть не перестал, но теперь он рванул лихую мазурку, а за нею – обертас, [12]12
  Обертас – польский народный танец.


[Закрыть]такой веселый, что девушкам трудно было усидеть на месте. Они в упоении поводили плечами, сжимали вздрагивавшие колени, а парни задорно притопывали в такт и подпевали. Изба наполнилась таким шумом, топотом, смехом, что дребезжали стекла.

Вдруг в сенях завизжала и страшно завыла собака. Все разом умолкли.

– Что там такое!

Рох кинулся в сени так быстро, что чуть не упал, наткнувшись на сечку.

– Ничего, кто-то из ребят дверью прищемил хвост собаке, вот она и завыла, – объявил Антек, выглянув в сени.

– Витека, небось работа! – заметил Борына.

– Ну, вот еще! Станет Витек собаку обижать! Ведь он по всей деревне всякую дохлятину собирает и лечит! – горячо заступилась за мальчика Юзя.

Рох вернулся в комнату очень рассерженный. Он, видимо, освободил собаку, так как визг ее слышался теперь уже где-то во дворе.

– И собака божье создание, она обиду чует, как человек. У Иисуса тоже была своя собачка, и он ее никому в обиду не давал, – сказал он взволнованно.

– Неужто Господь стал бы собаку держать, как простой человек? – усомнилась Ягустинка.

– А вот я вам говорю, что была, и называл он ее Бурек.

– Вот так-так!.. Ну!.. Да не может быть! – раздались удивленные голоса.

Рох с минуту молчал, потом поднял седую голову, устремил в огонь бесцветные, словно выплаканные глаза и, перебирая четки, начал тихо:

– В далекие времена… когда Иисус ходил еще по земле и сам творил суд над людьми, случилось то, что я вам расскажу.

Шел Иисус на храмовый праздник в Мстов, а дороги никакой не было, одни лески глубокие – да горячие, потому что солнце припекало здорово. Духота была как перед грозой. И нигде никакой тени, некуда укрыться от солнца.

Великое нужно было Иисусу терпение: до леса было еще далеко, а он от усталости ног не чуял, и ему страшно хотелось пить. Он то и дело присаживался отдохнуть на песчаных пригорках, но там еще сильнее пекло солнце, рос один коровяк, и тень была только от его сухих стеблей, – птичке и той укрыться негде было.

И не успеет Иисус присесть передохнуть, а нечистый уже тут как тут! Кидается, как ястреб поганый сверху на усталую пташку, и роет копытами песок и мечется – такую пыль поднимет, что света божьего не видно.

Иисус, хотя уже еле дышал, вставал и шел дальше и только посмеивался над глупым бесом, – знал он, что нечистый хочет его с дороги сбить, чтобы он не шел на богомолье и не спасал грешников.

Шел, шел Господь, пока не пришел к лесу.

Отдохнул он тут маленько в тени, поел кое-чего, что у него в суме было, потом выломал себе хорошую палку, перекрестился и вошел в лес.

А лес был старый, дремучий, и болота в нем непроходимые, топи, трясины, чаща такая, что не всякая птица проберется. Только Иисус вошел в лес, – нечистый деревьями как затрясет, как начнет выть и ломать сосны! А ветер, всегдашний чертов работник, давай ему помогать: ломать сучья, дубы выворачивать и гудеть и выть по всему лесу, как оголтелый.

Темень – хоть глаз выколи, шум, треск, буря… а тут какие-то звери, дьявольское наваждение, выскакивают и зубы скалят, и рычат… пугают Иисуса… глазищи у них так и светятся! Когти выпускают, а схватить не смеют, – как же, сам Иисус Христос, не кто-нибудь!

Ну, Господу это запугивание уже надоело, он на праздник спешил. Вот он лес-то и перекрестил, и сразу все бесы и их кумовья пропали в трясинах.

Осталась только одна дикая собака, – в те времена собаки еще не жили при людях.

Бежал этот пес за Иисусом, лаял на него, хватал его за ножки святые, за суму, рвал на нем зубами кафтан и добирался до тела. Но Иисус милосердный, который никогда ни одну живую тварь не обижал, говорит:

– На тебе хлебца, дурачок, коль ты голоден! – и бросает ему хлеб из сумы.

А пес такой злой, что ничего знать не хочет, – зубы скалит, ворчит, лает и уже рвет Иисусовы штаны.

– Я тебе хлеба дал, не трогал тебя, а ты мне одежу рвешь и лаешь попусту! Дурачок, Господа своего не узнал! За это ты человеку служить будешь и жить без него не сможешь, – молвил Иисус так строго, что пес хвост поджал, завыл и, как одурелый, побежал куда глаза глядят.

А Иисус пришел на богомолье. Народу – что деревьев в лесу, что травы на лугах, видимо-невидимо. А в костеле пусто, оттого что в корчме музыка играла, и перед папертью – целая ярмарка. Пьянство, распутство, грех всякий, как и в наше время бывает.

Выходит Иисус из костела после обедни, смотрит – а толпа, как колосья под Петром, колышется и во все стороны разбегается. Бегут – кто с кнутом, кто жердь из плетня выдернул, кто за кол хватается, а иные камней на земле ищут. Бабы орут, лезут на плетни, на возы, дети плачут, и все кричат:

– Бешеная собака! Бешеная собака!

А собака с высунутым языком мечется между ними и – прямо на Иисуса.

Господь не испугался – узнал ту самую собаку из леса. Распахнул кафтан и говорит:

– Пойди сюда, Бурек, тебе со мной лучше будет, чем в лесу.

Прикрыл ее полой, простер над ней руку и молвил:

– Не убивайте ее, люди, она тоже божья тварь и голодная, несчастная, бездомная и загнанная.

Но мужики закричали, заворчали и ну стучать кольями в землю: дескать, это зверь дикий, бешеный, немало он у нас гусей да овец перетаскал! Сколько мы убытку от него постоянно терпим! Да и человека он не пожалеет – чуть что, зубами вцепится! Никому без палки в поле нельзя выйти, потому что от этого дьявола никуда не денешься. Убить его надо непременно.