Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 64 страниц)

X

В тот вечер, после ужина, к Клембам стали сходиться гости.

Жена Клемба пригласила главным образом пожилых женщин, состоявших с нею в родстве либо в кумовстве. Они приходили одна за другой со своими веретенами, не слишком рано, но и не позже назначенного времени, потому что каждой бабе хочется покалякать с другими и услышать новости. Первой, как всегда, пришла Вахникова с мотком шерсти в переднике и запасными веретенами подмышкой. За ней – мать Матеуша, Голубова, с подвязанной щекой, с такой кислой миной, как будто она выпила уксусу: вечно она жаловалась и всем была недовольна. Затем явилась Валентова – точь-в-точь нахохлившаяся наседка. Пришла жена Сикоры, худая как палка, самая шумливая и сварливая из всех сварливых баб в деревне. Вслед за ней вкатилась толстая, как бочка, Плошка, краснощекая, здоровая, всегда расфранченная, самоуверенная, насмешница, тараторка, которую все терпеть не могли. Вошла тихонько, крадучись, как кошка, Бальцеркова, сухонькая, маленькая, болезненная, всегда угрюмая. Она была отчаянная сутяга, с половиной деревни ссорилась и каждый месяц судилась с кем-нибудь. Потом нахально влезла незваная гостья, жена Войтека Кобуся, такая злобная сплетница и завистница, что дружбы с ней все остерегались, как огня. Прибежала еще, сопя и запыхавшись, жена криворотого Гжели, пьяница, кляузница и проныра, каких свет не видал, всегда готовая сделать пакость другим. Пришла старая Соха, мать Клембова зятя, женщина тихая и набожная, которая, как и Доминикова, не вылезала из костела. Пришли и другие, но об этих и сказать нечего, потому что они походили одна на другую, как гуси в стаде, и отличить их можно было разве по одежде. Много сошлось их – и все с работой: та с шерстью, которую надо было выпрясть, та со льном или с паклей, та с шитьем, а то даже и с пригоршней перьев – только бы не подумали, что она пришла не для дела, а так просто, посудачить.

Все рассаживались широким кругом посреди избы, под висевшей с потолка лампой. Бабы пожилые почти все были одних лет. Они сидели, как кусты на широкой гряде, пышные, зрелые, тронутые уже румянцем поздней осени.

Жена Клемба всех встречала с одинаковым радушием, здоровалась тихо – у нее болела грудь, и она говорила всегда слабым, прерывистым голосом. А Клемб, человек благожелательный, умный и живший со всеми в ладу, для каждого находил приветливое слово и сам пододвигал гостям табуретки и скамьи.

Немного попозже пришли Ягуся с Юзей и Насткой и еще несколько девушек, а за ними поодиночке входили парни.

Народу набралось много – вечера зимой долгие, и делать людям нечего. Морозы стояли жестокие, дни тянулись уныло, скучно было ложиться спать с курами – до рассвета можно было и выспаться и все бока отлежать.

Разместились на лавках, на сундуках, а парням сыновья Клемба принесли со двора чурбанчики, и места оставалось достаточно, потому что изба у Клембов была хоть и низенькая, а просторная, построенная на старинный лад – кажется, еще прадедом Клемба. Ей насчитывалось лет полтораста с лишним, и она уже врастала в землю, согнулась, как старуха, и крышей касалась плетня. Приходилось ее укреплять подпорками, чтобы она совсем не завалилась.

В избе не сразу стало шумно, сначала все переговаривались вполголоса, и только веретена жужжали и стучали по полу да кое-где тарахтели прялки, но их было немного: в деревне не слишком доверяли этим новомодным выдумкам и предпочитали прясть по старинке – на веретенах.

Сыновья Клемба – четыре молодца, рослых как сосны, – сидя у дверей, крутили соломенные жгуты, а остальные парни расселись по углам, курили, зубоскалили и шутили с девушками, так что вся комната гудела от хохота, а старшие еще подбавляли свое, чтобы больше было смеха и веселья.

Пришел, наконец, и долгожданный Рох, а вслед за ним Матеуш.

– Что, все еще метет? – спросила одна из женщин. – Нет, совсем перестало, погода меняется.

– От леса шум какой-то слышен, – наверное, будет оттепель, – добавил Клемб.

Рох сел в сторонке, и перед ним поставили миску с едой. Он теперь жил у Клемба и здесь же обучал деревенских ребятишек. Матеуш стал здороваться с некоторыми девушками, а на Ягну и не посмотрел, хотя она сидела посредине и он не о мог ее не заметить. А Ягна только слегка улыбнулась, украдкой поглядывая на входную дверь.

– Да и вьюга же сегодня была, не дай боже! Бабы притащились из лесу еле живые, а Ганка с Былицей, кажись, и до сих пор не вернулись, – сказала Соха.

– Да, на бедного Макара все шишки валятся, – буркнула Кобусова.

– И до чего же Ганка дожила! – начала было Плошка, но, заметив, что Ягна вся покраснела, сразу оборвала и заговорила о чем-то другом.

– Ягустинка не приходила? – спросил Рох.

– Нет. У нас сплетнями да пересудами не занимаются, так на что ей такая компания?

– Да, сплетница она изрядная! Что-то такое наплела сегодня у солтыса, и шимонова баба так сцепилась с войтовой, что, кабы не люди, дошло бы у них до драки!

– Ягустинке очень уж большую волю дали!

– Все ей прощают!

– И не найдется никого, кто бы ее проучил за эти вечные свары да сплетни!

– Да ведь знают все, какова она, – зачем же верят брехне?

– А кто ее разберет, когда она врет, когда правду говорит?

– Все оттого, что каждая рада послушать, как другую чернят, – заключила Плошка.

– Попробовала бы она меня задеть, я бы ей не спустила! – воскликнула солдатка Тереза.

– Вот тебе и на! Как будто она не сплетничает про тебя каждый божий день по всей деревне?

– А ты слышала? Ну-ка, повтори! – закричала Тереза, вся вспыхнув, так как всем было известно, что она живет с Матеушем.

– И повторю, и даже прямо в глаза скажу – пусть только твой с военной службы вернется!

– Тебя мои дела не касаются! Будет еще тут болтать бог знает что!

– Не шуми, никто тебя не трогает, – строго одернула ее Плошка, но Тереза еще долго не могла успокоиться и что-то бурчала себе под нос.

– А что, ряженые с медведем приходили? – спросил Рох, чтобы отвлечь внимание в другую сторону.

– Нет, того и гляди придут: они уже у органиста.

– А кто ходит?

– Гульбасовы озорники да филипкины парнишки.

– Идут, идут! – закричали вдруг девушки, услышав перед домом протяжный рев. Затем, уже в сенях, раздались голоса разных животных – пел петух, блеяли овцы, ржали лошади, и всем им вторили звуки дудки. Наконец, дверь распахнулась, и первым ввалился в избу парень в тулупе, вывороченном мехом наружу, в высокой шапке, с вымазанным сажей лицом, что делало его похожим на цыгана. Он вел за собой на длинной веревке медведя, убранного сухими стеблями гороха, с головой, сделанной из свернутой шубы, с шевелящимися бумажными ушами и красным языком, высунутым чуть ли не на целый аршин. К рукам у парня, изображавшего медведя, были привязаны палки, обмотанные соломой и вставленные в деревянные башмаки, так что он ходил как бы на четвереньках. За ним следом шел второй вожак с палкой, усаженной острыми колышками, на которых торчали куски сала и хлеба, висели набитые чем-то мешочки. Шествие замыкал Михал, племянник органиста, игравший на дудочке, и целая гурьба мальчишек, которые стучали по полу палками и орали изо всех сил.

Цыган сказал: "Слава Иисусу", потом запел петухом, заблеял бараном, заржал, как разыгравшийся жеребенок, и начал:

– Медвежатники мы, из краю мы далекого, из-за моря широкого, из-за леса высокого! Оттуда, где люди на головах ходят, где плетни из колбас строят, где огнем охлаждаются, где горшки греть ставят на солнце, свиньи в воде плавают, а дожди идут из чистой водочки. Ходим мы по свету белому, водим медведя сердитого. Сказывали нам, что в вашей деревне хозяева богатые, хозяюшки щедрые, девки пригожие! Вот мы и пришли из края далекого, из-за Дуная широкого, чтобы вы на нас поглядели, ласково приняли да на дорогу что-нибудь дали. Аминь!

– Ну-ка, покажите свое уменье, так, может, и найдется для вас что-нибудь в чулане! – сказал Клемб.

– Мигом покажем! Эй! Играй, дудочка, пляши, Мишка, пляши! – закричал вожак, колотя медведя палкой. Дудка взвизгнула, мальчишки грохнули палками по полу и стали покрикивать, вожак передразнивал разных животных, а медведь прыгал на четвереньках, двигал ушами, щелкал языком, лягался, гонялся за девушками, а вожак, делая вид, что унимает его, стегал плеткой кого попало.

В избе поднялся крик, шум, суматоха, девичий визг, беготня, и было так весело, что люди покатывались со смеху. Медведь кувыркался, выкидывал разные коленца, катался по полу, забавно скакал, рычал, обнимал девушек своими деревянными лапами и пускался с ними в пляс под дудку Михала. А вожаки и мальчишки так куролесили, что изба только чудом не развалилась от всего этого гама, топота и смеха.

Жена Клемба щедро всем наделила ряженых, и они, наконец, убрались, но долго еще с улицы слышны были крики и лай собак.

– А кто же это медведя представлял? – спросила Соха, когда все немного успокоилось.

– Да Ясек Недотепа. Неужто не узнали?

– Как его узнаешь под тулупом?

– Смотрите-ка, на проказы у этого урода ума хватает! – заметила жена Кобуся.

– Зачем вы так говорите про Ясека, будто он совсем уж дурак! – вступилась Настка. Матеуш поддержал ее и стал приводить доказательства того, что Ясек совсем не глуп, только робок очень. Он так горячо защищал Ясека, что с ним никто не стал спорить, люди только переглядывались с затаенными, хитрыми усмешками.

Все опять уселись на места и весело гуторили, а девушки во главе с Юзькой, которая была среди них самой бойкой, обступили Роха и стали его умильно просить, чтобы он рассказал что-нибудь такое, как вот осенью рассказывал у Борыны.

– А ты разве помнишь, Юзя, что я тогда рассказывал?

– Ого, еще как! Это про Христову собаку.

– Ну, хорошо, коли вам так уж хочется, расскажу я вам сегодня про королей!

Роху поставили под лампой табуретку, все отодвинулись, и он остался один посредине, как старый седой дуб на полянке, окруженный тесным кольцом низеньких кустов. Он заговорил медленно и негромко.

В комнате наступила тишина, только веретена жужжали да порой огонь потрескивал в печи или шелестел чей-то вздох А Рох рассказывал разные чудеса о королях и кровопролитных войнах, о горах, где спит околдованное войско, ожидая, когда разбудит его звук трубы, чтобы ринуться на врагов, победить их и освободить землю от зла. О величественных замках, где все из золота, где зачарованные королевны в белых одеждах рыдают лунными вечерами и ждут избавителя, где в пустых покоях каждую ночь звучит музыка и сходятся гости на пир, но, лишь только пропоет петух, все пропадает, и гости опять ложатся в могилы. О краях, где живут люди, высокие, как деревья, и такие силачи, что горы сдвигают, где лежат клады несчетные и стерегут их адские духи и драконы, где водятся жар-птицы, где живут Мадеи, где есть волшебные палицы-самобейки, Лели-Полели, ведьмы, вампиры, где всякие страхи и чудеса.

И другие истории рассказывал Рох, такие удивительные, такие невероятные, что женщины роняли из рук веретена и уносились мечтами в этот волшебный мир, глаза их горели и наполнялись слезами неизъяснимого блаженства, сердца рвались из груди от восторга и тоски по неведомому.

Напоследок рассказал им Рох о короле, которого знатные паны в насмешку прозвали "мужицким королем", потому что был он справедлив и всему народу делал добро; о тяжелых войнах, которые пришлось ему вести, о его скитаниях, о том, как переодевался он в крестьянское платье и ходил по деревням, водил дружбу с простыми людьми, узнавал про все их обиды и исправлял сделанное зло, утишал злобу, а потом, чтобы уж совсем сродниться с простым народом, женился на дочке крестьянина из-под Кракова – Софьей ее звали – и увез ее в свой краковский замок и там долгие годы правил народом, Как отец родной и первый хозяин.

Все слушали Роха внимательно, затаив дыхание, чтобы ни одного слова не упустить и не оборвать этой цепи чудес. А Ягуся – та и совсем перестала прясть, уронила руки на колени и, припав щекой к прялке, не сводила своих синих, сиявших слезами глаз с лица Роха, который казался ей святым угодником, сошедшим с иконы. Он и в самом деле напоминал лик на древней иконе – седовласый, с длинной белой бородой и выцветшими глазами, словно устремленными в какой-то невидимый другим мир. Она внимала ему, едва дыша от волнения, и верила всем своим глубоко чувствующим сердцем. Все вставало перед ней, как живое, и она шла за Рохом туда, куда он уводил ее своими рассказами. А больше всего тронула ее история о короле и – крестьянской дочке. Господи, как это было прекрасно!

– И это настоящий король так жил с мужиками? – спросил Клемб после долгого молчания.

– Настоящий король.

– Господи, да я бы, кажется, умерла, если бы со мной заговорил король! – прошептала Настка.

– А я за одно его слово пошла бы за ним хоть на край света! На край света! – горячо промолвила Ягна, охваченная таким сильным и страстным волнением, что, кажется, явись он перед ней в этот миг, скажи слово – и пошла бы она за ним, как была, в эту ночь, в этот мороз, в далекий мир!

На Роха посыпались вопросы: где это такие замки, в каких горах спит заколдованное войско, где такие богатства, и чудеса, и короли такие, – где они?

А он отвечал им с легкой грустью, умно мешая правду с вымыслом, и люди глубоко вздыхали, задумываясь над всем тем, – что делается на свете.

– Да… Сегодняшний день – наш, а завтрашний – в воле божьей! – сказал Клемб.

Утомленный Рох отдыхал, а женщины, все еще взволнованные его рассказами, стали сначала вполголоса, а потом уже громко, чтобы слышали все, вспоминать разные истории – кто что знал.

Рассказала что-то одна, за ней – другая, потом и третья, и четвертой вспомнилось что-то, и так каждая рассказывала что-нибудь новое, и тянулась, тянулась беседа, как нить из кудели, играла радугой, как блики лунного света на тусклых мертвых водах, скрытых в глубине леса.

Рассказывали про утопленницу, приходившую по ночам кормить грудью своего голодного ребенка, про упырей, которым нужно пробить сердце осиновым колом, чтобы они не вставали из могил и не пили из людей кровь. О полудницах, которые бродят по межам и душат людей, о говорящих деревьях, об оборотнях, о страшных видениях в полуночную пору, о всяких ужасах, о повешенных, о колдуньях и неприкаянных душах, о таких странных и поразительных вещах, что волосы вставали дыбом, замирало сердце, холодная дрожь пробегала по телу, и все вдруг умолкали, тревожно озираясь, настороженно прислушиваясь, – потому что им чудилось, что кто-то ходит по крыше, что-то притаилось за окнами, что сквозь стекла смотрят налитые кровью глаза и в темных углах колышутся неясные тени… То та, то другая баба торопливо крестилась, дрожащими губами бормоча молитву. Но проходил этот страх, набегавший как тень, когда облачко вдруг закроет солнце, и опять начиналась беседа, опять жужжали веретена и, как пряжа, разматывались нескончаемые рассказы, которые и Рох слушал со вниманием.

Он и сам рассказал им еще новую легенду – о лошади.

– У одного бедного крестьянина, хозяйничавшего на пяти моргах земли, была лошадь, на редкость норовистая и ленивая. Уж он всячески ухаживал за ней, овсом кормил, а никак ей угодить не мог – лошадь работать не хотела, рвала упряжь, лягалась так, что нельзя было к ней подступиться. Видит мужик, что добром с ней ничего не сделаешь; вот он раз осерчал, запряг ее в плуг и нарочно стал пахать старый перелог, – думал, что она утомится и станет смирнее. Лошадь уперлась, – не шла. Он ее тогда отхлестал как следует и заставил работать, а она это запомнила как обиду, и выжидала удобного случая ему отомстить. Раз, когда хозяин нагнулся, она ударила его задними копытами и убила на месте, а сама убежала куда глаза глядят, на волю!

Летом жилось ей не худо, вылеживалась она в тени, паслась на чужих полях. Но подошла зима, выпал снег, ударили морозы, и лошади уже и корму не стало, и холод пробирал до костей. Побежала она дальше искать корма. Бежала дни и ночи, – но всюду была зима, снег, морозы. А волки гнались за нею и не один раз уже порядком ободрали ей бока.

Бежит она, бежит и вот прибегает, наконец, на край зимы. Видит – луг, теплынь стоит, трава по колена, ручейки звенят и блестят на солнце, а на берегах прохладная тень и дует приятный ветерок. Накинулась она на траву, потому что вконец изголодалась, но только тронет траву, глядь, а вместо травы на зубах у нее острые камни – пропала трава! Воды хотела напиться – не стало воды, одно вонючее болотце. Прилечь хотела в тени – ушла тень, и солнце жгло, как огнем. Целый день так мучилась лошадь. Хотела уже вернуться в лес – и леса не стало! Заржала бедняжка жалобно, и вдалеке отозвались какие-то лошади. Она поплелась на эти голоса и, наконец, за лугами увидела красивую усадьбу. Вся она была словно из серебра, вместо стекол в окнах каменья драгоценные, а крыша – как небо в звездах. И люди какие-то там ходили. Лошадь побрела к ним, – лучше уж, думает, тяжело работать, чем с голоду подыхать. Простояла она на солнцепеке день целый, и никто к ней с уздой не вышел. Только к вечеру выходит к ней кто-то – похоже, что сам хозяин. И говорит он лошади:

– Не нужна ты нам, лентяйка ты и убийца! Вот когда тебя будут благословлять те, кто теперь тебя проклинает, тогда я прикажу пустить тебя в мою конюшню.

– Я так голодна, так пить хочу, так измучилась! – простонала лошадь.

– Как я сказал, так тому и быть. Ступай прочь, не то повелю волкам гнать тебя.

И воротилась бедная лошадь в край, где была зима, холодала, голодала, и все бежала в страхе великом, потому что волки гнались за ней неотступно, пугая своим воем. И вот уже весною добрела она однажды ночью до дома своего старого хозяина и заржала, чтобы ее приняли обратно. Выбежала вдова с детьми и сначала не узнала ее – такая она стала худая и жалкая. А узнав, стала ее бить чем попало, гнать и клясть за то горе, что она им принесла, – после смерти хозяина семья обеднела и жила в великой нужде.

Вернулась лошадь в лес и не знала уже, куда ей деваться. А в лесу напали на нее дикие звери. Она и защищаться не стала – все равно ей было, умирать или жить, но звери ее только обнюхали, и старший сказал:

– Не съедим тебя, жаль когтей, уж больно ты худа, кожа да кости. Так и быть, поможем тебе…

Повели они ее на заре в поле ее хозяина, запрягли в стоявший на пашне плуг: вдова теперь пахала им, впрягаясь сама вместе с коровой и детьми.

– Попашут на тебе, подкормишься, а осенью мы придем за тобой, – сказали звери.

Утром пришла вдова и, увидев, что лошадь стоит уже запряженная в плуг, подумала, что это чудо. Но скоро горькие воспоминания нахлынули на нее, и она опять стала проклинать и колотить лошадь.

И поработала же она на ней потом, ох, и поработала!

Вымещала на ней свою обиду! Так шло лето за летом в тяжком и терпеливом труде, у лошади уже кожа истерлась от хомута, а она даже не заржала ни разу – понимала, что наказана справедливо.

Только через несколько лет, когда у вдовы уже был новый муж и достались ей те несколько моргов, что лежали по соседству с ее землей, она смягчилась и сказала лошади:

– Обидела ты нас, но за труд твой нас Господь благословил, урожай хороший, и мужик мне попался ничего, и землицы прикупили – так уж я прощаю тебя от всего сердца.

И в ту же ночь, когда в избе справляли крестины, пришли волки Иисусовы, вывели лошадь из стойла и повели ее в небесную конюшню…

Дивились все тому, что рассказывал Рох, и долго рассуждали о том, что Бог всегда карает за злые дела и воздает за добро и ни о ком, даже о лошади, например, не забывает.

– Не укроется от него ни единый самый тайный помысел, ни единое грешное желание, – вставил Рох.

При этих словах Ягна вздрогнула. А тут еще как на грех вошел Антек. Несмотря на тишину в избе, его приход почти не был замечен, так как Валентова в эту минуту рассказывала такие чудеса о плененной королевне, что веретена перестали жужжать, женщины опустили руки и, затаив дыхание, сидели и слушали как зачарованные.

Так проходил зимний февральский вечер.

Души уносились ввысь, пылали, как смолистые факелы, и шелест вздохов пошел по избе – казалось, мечты и желания многоцветными мотыльками порхают в воздухе.

Людей словно опутала живая, переменчивая, сверкающая дивными красками ткань чудес и целиком заслонила серую, убогую действительность. Они блуждали где-то в темных полях, озаренных лишь светом видений. Они наклонялись к серебряным ручьям и слушали их плеск, их таинственные зовы и тихое пение, они шли в заколдованные леса, видели рыцарей, великанов, замки, страшные призраки и драконов, изрыгающих из пасти адское пламя. Они в тревоге останавливались на перепутьях, где с хохотом проносятся упыри, где отчаянными голосами стонут удавленники и летают ведьмы с крыльями нетопырей. Они бродили по могилам вместе с тенями нераскаянных самоубийц, в пустынных разрушенных замках и костелах они слышали странные голоса, и перед ними проходили хороводы жутких призраков. Они участвовали в боях и спускались в подводную глубину, где видели гирлянды спящих ласточек, которых каждую весну будит и выпускает на свет божий Пресвятая Богородица. Они прошли через рай и ад, через все ужасы и мрак божьего гнева и свет его святой милости. Они побывали в краях несказанных чудес и чар, тайн и восторгов, в таких местах, куда заглядывает человек только в снах своих.

Эх, словно море встало непроницаемой стеной, волной такого света, волшебства и красоты, что исчезла из глаз земля, эта комната, и эта студеная ночь, и весь мир, полный скорби, и слез, и всяких невзгод, и обид, и жалоб, и ожиданий. И открылся глазам мир иной, новый и такой чудесный, что никакими словами его не опишешь!..

Их окружала сказочная жизнь, радугой переливалась она вокруг, мечты стали действительностью. Они умирали от восторгов и воскресали тотчас в этом новом мире, светлом, огромном, могучем, вольном и прекрасном, пестревшем чудесами, как спелая нива – васильками и маками. Там, где каждое дерево говорит, каждый родник поет, каждая птица – заколдованная царевна, там, где камни имеют душу, леса полны чар и каждая горстка земли напоена неизведанной силой, где все велико, необычайно и дивно.

Туда стремились они всей силой тоски своей и, очарованные, блуждали там, где все сплеталось в неразрывную цепь мечты и жизни, чудес и желаний, в волшебный круг блаженного бытия, которое только снится людям, к которому вечно, сквозь всю их тяжкую и бедную жизнь, рвались наболевшие, искалеченные души!

Что эта жизнь, серая и скудная, что эти будни, подобные взглядам больного, затуманенным грустью? Все – сплошной мрак, глухая, печальная ночь, сквозь которую разве только в час смерти можно своими глазами увидеть чудо.

Как скотина, пригнувшаяся под ярмом к земле, живешь ты, человече, хлопочешь, бьешься, чтобы день прожить и даже не подумаешь о том, что делается вокруг тебя, какие медвяные ароматы поднимаются над землей, какие скрытые чудеса таятся везде. Как мертвый камень под водой глубокой, живешь ты, человече!

Во тьме пашешь ниву жизни и сеешь на ней слезы, труд и горе.

По грязи влачишь ты звездную душу свою!

Беседа в избе продолжалась, и Рох охотно принимал в ней участие, сам дивился и вздыхал и плакал, когда плакали другие…

Но по временам наступало долгое молчание, такое глубокое, что слышен был стук взволнованных сердец. Глаза светились влажным блеском, в воздухе дрожали вздохи тоски и восторга. Пели в тиши все сердца, опьяненные священным вином мечты, пронизанные блаженным трепетом, – так трепещет земля, купаясь в лучах весеннего солнца, так под вечер, в тихий погожий час бежит по воде легкая рябь и радужные переливы, так тихо колышутся и шелестят молодые колосья в майский вечер, словно шепча благодарственную молитву.

Ягуся витала в небесах. Она так глубоко чувствовала, так проникалась всем слышанным, так верила ему, словно видела все перед собой и могла бы вырезать из бумаги. Дети, которых обучал Рох, дали ей несколько исписанных страничек из тетради, и она, слушая рассказы других, вырезала королей, упырей, драконов – да так искусно, что всякий с первого взгляда мог угадать, что это такое.

Она нарезала этих фигурок столько, что можно было оклеить ими целую балку, да еще раскрасила их красным и синим карандашом, который ей подсунул Антек. Она была поглощена своей работой и рассказами, забыла все на свете, не обращала никакого внимания на Антека и не заметила, что он в нетерпении делает ей украдкой какие-то знаки. Да и другие, заслушавшись, этого не замечали.

Вдруг на дворе яростно залаяли и завизжали собаки. Один из сыновей Клемба выскочил на крыльцо и, вернувшись, рассказал, что какой-то мужчина стоял под окнами и, увидев его, бросился бежать.

Никто не обратил на это внимания и не заметил, как потом, когда собаки затихли, чье-то лицо мелькнуло за стеклом и быстро исчезло. Только одна из девушек испуганно ахнула и с удивлением протерла глаза.

– Там под окном кто-то ходит! – воскликнула она.

– Да, слышите – снег скрипит!

– Как будто кто на стену взбирается!

Все замерли, охваченные внезапной тревогой, боялись шевельнуться.

– Нечистый легок на помине! – с ужасом шепнула одна из женщин.

– Говорили о нем, вот и накликали, теперь он, может быть, высматривает, кого ему сцапать!

– Господи Иисусе, царица небесная!

– А ну-ка, хлопцы, выгляните, – наверное, никого там нет, это собаки на снегу возятся.

– Да я же ясно видела за окном – морда с ушат и глазищи красные.

– Почудилось тебе, – сказал Рох, и так как никто не решался выглянуть во двор, он, чтобы всех успокоить, вышел сам.

– Расскажу я вам одну легенду про Святую Деву, тогда забудете всякие страхи, – сказал он, вернувшись и усаживаясь на место. Все немного успокоились, но то и дело кто-нибудь поглядывал на окно и вздрагивал от тайного ужаса.

– Давно это было, много веков назад, и только в старых книгах про это написано… В одной деревне под Краковом жил человек по имени Казимир, а по прозвищу Ястреб. Жил он в этих местах давно, родовит был и богат, целые влуки засевал, лес у него был, дом не хуже панской усадьбы, и мельница своя на реке. Во всем ему везло, амбары всегда были полны, в сундуке денежки копились, дети у него были здоровые и жена хорошая.

Бог его благословил оттого, что он был хороший человек – разумный и добрый, с кротким сердцем, к людям справедливый.

Всем он в деревне заправлял, заботился о бедняках, как отец родной, следил, чтобы все было по чести и по совести, и всегда первый готов был помочь ближнему.

Так и жил он себе тихо, спокойно и счастливо, как у Христа за пазухой.

И вдруг король кликнул клич – сзывает народ на войну против язычников.

Сильно закручинился Ястреб, жаль ему было покидать свой дом и идти в жестокий бой. Но королевский гонец стоял уже у дверей и торопил его.

Война затевалась великая: поганые турки пришли в Польшу, жгли деревни, грабили костелы и вырезали ксендзов, а народ истребляли или угоняли в свою языческую землю.

Нужно было встать на защиту родного края, ибо вечное спасение ожидает тех, кто по доброй воле сложит голову за свой народ и святую веру.

Созвал Ястреб сход, отобрал самых крепких хлопцев, коней, телеги, и ранним утром двинулись они в путь.

Вся деревня с плачем и причитаниями провожала их до самого перекрестка, где стояла статуя Ченстоховской Божьей Матери.

Воевал Ястреб год, воевал два, а там уже и пропал где-то, не было о нем ни слуху ни духу.

Другие давно домой воротились, а его все нет и нет.

Думали, что он убит или попал в плен к туркам – об этом тихонько поговаривал только прохожий люд, нищие да странники.

Только в конце третьего года, ранней весной, возвратился Ястреб – один, без челяди, без телег и лошадей.

Пришел пешком, измученный, в лохмотьях, с палкой, как нищий.

Помолился он горячо перед статуей Божьей Матери на перекрестке, поблагодарил ее за то, что дозволила ему увидеть родную землю, и торопливо зашагал в деревню.

Никто с ним не здоровался, никто его не узнавал, и ему то и дело приходилось отгонять собак.

Подходит он к своему дому, протирает глаза, крестится, – глазам не верит!

Господи Иисусе! Амбаров нет, конюшен нет, садов нет, даже плетней нет, а скота и следа не осталось…

Вместо дома – один обгорелый сруб торчит… Детей нет, пусто, страшно! Только больная жена выползла ему навстречу и зарыдала горько.

Как громом его сразило!

Узнал Ястреб, что, пока он воевал и громил врагов Христовых, дом его посетил мор и убил всех детей, потом молния сожгла дом, волки сожрали весь скот, злые люди разграбили имущество, земли захватили соседи, засуха выжгла хлеб в полях, а остатки градом побило. И так не осталось ничего у Ястреба – одна земля под ногами да небо над головой. Весь день просидел он на пороге, как убитый, а к вечеру, когда зазвонили к вечерне, вдруг вскочил и начал страшно богохульствовать, проклинать Бога.

Тщетно унимала его жена, тщетно в ногах у него валялась – он проклинал и проклинал, крича, что напрасно он кровь проливал за дело господне, страдал от ран, терпел голод, напрасно был всю жизнь честен и благочестив – покинул его Господь и обрек на погибель!

Он кричал, что уж лучше нечистому продаться, потому что он один не оставляет человека в беде.

Ну, и, конечно, на такой призыв нечистый тут же явился перед ним. А Ястреб от злости уж себя не помнит. Кричит:

– Помогай, бес, если можешь, тяжко я обижен Богом!

Глупый, он не понял, что Господь его испытать хотел!

– А душу продашь? Тогда помогу! – прошипел нечистый.

– Продам – хоть сейчас!

Написали договор, и подписал его мужик кровью из безымянного пальца.

И с того дня пошло у него все гладко. Работать ему мало приходилось, он только распоряжался и надзирал, а все за него делал Михалек – так нечистый велел называть себя. Помогали и другие черти. И в скором времени хозяйство у Ястреба стало еще больше и богаче, чем раньше.

Только детей больше не родилось – как же они без благословения божьего могли родиться!

А Ястреба это сильно огорчало, и по ночам он иногда думал о том, что придется после смерти гореть в вечном огне, и не тешило его тогда богатство, ничего его не радовало… Но Михалек доказывал ему, что все богачи, паны, короли и даже самые видные епископы продали душу черту, и никто из них об этом не тужит, не раздумывает, что будет с ним после смерти, а только веселятся все и живут в свое удовольствие!

И Ястреб успокаивался и еще больше восставал против Бога: своими руками срубил крест, стоявший у леса, выбросил из дома все образа и добирался уже до статуи Ченстоховской Богоматери на перекрестке – хотел ее разрубить на куски, потому что она, видите ли, пахать ему мешала! Едва жена мольбами и слезами удержала его от этого.