Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 64 страниц)

– Женщина, не богохульствуй, не греши! Не слушай наущений дьявола, иначе будешь гореть в геенне огненной!

Тем временем Витек, сильно взволнованный открытием, что в эту ночь коровы могут говорить по-человечьи, потихоньку вызвал из комнаты Юзьку, и оба побежали в хлев.

Держась за руки, дрожа от страха и поминутно крестясь, они шмыгнули в коровник…

Стали на колени около самой большой коровы, как бы матери всего хлева. Они еле дышали от волнения, слезы набегали на глаза, их души трепетали в священном ужасе, ибо они в сердечной простоте всему верили. Витек нагнулся к самому уху коровы и дрожащим голосом шепнул:

– Сивуля! Сивуля!

А Сивуля не отозвалась ни единым словом, только сопела, жевала, шевеля губами…

– Что же это с ней, отчего она не отвечает? Может, ее Бог покарал?

Они стали на колени около другой, и опять Витек позвал, уже чуть не плача:

– Пятнуха! Пятнуха!

Оба пригнулись к ее морде и слушали, затаив дыхание, но ничего не услышали, ни одного слова.

– Грешные мы, видно, вот ничего и не услышим. Ведь они только безгрешным отвечают, а мы грешники!

– Правда, Юзя, правда, грешные мы… Ох, Господи… я у хозяина стащил постромки… и ремень старый и еще… – Витек не мог договорить, огорчение и чувство вины были так сильны, что слезы подкатились к горлу, и он горько заплакал, а Юзька из сочувствия вторила ему, и так они плакали вместе, безутешные. Успокоились только после того, как признались друг другу во всех своих грехах и провинностях.

А в избе никто не заметил их отсутствия, там все пели духовные песни, так как до полуночи в рождественский сочельник не полагается петь коляды.

В другой половине избы старательно мылся и переодевался Петрик. Ягна принесла ему новую одежду, которую он хранил в чулане.

Все даже заахали от удивления, когда парень вошел в комнату: он в первый раз снял шинель и солдатскую форму и стоял перед ними одетый, как они, по-крестьянски.

– Смеялись надо мной, медведем называли, вот я и переоделся, – сказал он конфузясь.

– Ты говор перемени, а не одежу! – бросила Ягустинка.

– Говор сам к нему вернется, – души он, видно, не потерял еще!

– Пять лет на чужой стороне и родной речи не слыхал, так чему же тут удивляться!

Вдруг все замолчали: чистый, резкий звон колокола ворвался в комнату.

– К вечерне звонят, пора собираться!

И скоро вышли все, кроме Ягустинки, которая осталась стеречь дом.

Ночь была морозная, голубая, звездная.

Маленький колокол все звонил, щебетал, как птица, сзывая в костел.

И люди уже выходили из домов – кое-где из открытых дверей молнией сверкал луч света, в других хатах огоньки гасли. В темноте слышались голоса, кашель, скрип снега под ногами, и все чаще в серо-синем сумраке ночи мелькали фигуры людей, толпами шли они по дороге, и говор разносился в сухом воздухе.

Все ушли в костел, дома остались только совсем дряхлые старики, больные и калеки.

Уже издали видны были ярко освещенные окна и раскрытые настежь главные двери костела, – в них, как вода, вливался и вливался народ. А костел был весь убран елками и сосенками – словно вырос здесь густой лес, заплел белые стены, разрастался вокруг алтарей, поднимался из-за скамей и почти достигал верхушками сводов. Лес качался под напором живой волны людей, и пар от дыхания окутывал его туманом, сквозь который едва мерцали свечи у алтарей.

А народ все валил и валил без конца.

Пришли гурьбой крестьяне из самых Польных Рудек. Они шагали плечо к плечу, громко стуча сапогами, – мужики все были рослые, широкоплечие, белокурые, в синих кафтанах, а женщины все до единой красавицы, все в красных платочках поверх чепчиков.

По двое, по трое подходили мужики из Модлиц – беднота, тщедушные такие, в серых заплатанных кафтанах, с палками, потому что шли они пешком. В корчмах всегда над ними шутили, что они питаются одними пескарями. Жили они в низинах, среди болот, и от них пахло торфяным дымом.

Прибывал народ и с Воли – целыми семьями, как кусты можжевельника, которые растут всегда тесной группой. Вольские мужики были все невысокие, толстые, как набитые мешки, но подвижные, говоруны, кляузники и озорники изрядные, частенько пошаливавшие в чужом лесу. Кафтаны у них были серые с черными шнурами и красными кушаками.

Пришла и репецкая шляхта, у которой, как говорится, ни кола, ни двора, – одна корова на пятерых и одна шапка на троих. Они шли большой компанией, молчаливые, смотрели на всех исподлобья, свысока, а женщины их, разодетые по-городскому, очень красивые, белолицые, говорливые, шли посередине, под строгим наблюдением мужей и отцов.

Вслед за ними шли люди из Пшиленка, – словно двигался высокий сосновый бор: все рослые, статные, сильные. А нарядные такие, что в глазах рябило! Кафтаны на них были белые, жилеты красные, ленты на рубахах зеленые, штаны желтые в полосах, и шли они посередине, никому не уступая дороги, ни на кого не глядя, прямо к алтарю.

И уже почти последними, словно помещики, вошли мужики дембицкие. Их было немного, и входили они поодиночке, важно рассаживались на скамьях перед главным алтарем, – гордые своим богатством, они считали себя выше всех. Женщины их пришли с молитвенниками, в белых чепчиках, подвязанных под подбородком, в казакинах тонкого сукна.

Потом еще пришли люди из дальних деревень, из таких-то поселков, из лесных избушек, из шалашей лесорубов, из усадеб – счету им не было.

И среди этой густой толпы, шумевшей, как лес, белели кафтаны липецких мужиков, краснели платки их баб.

Костел был битком набит до самого последнего уголка в притворе, и тем, кто пришел последним, пришлось молиться на морозе, за дверью.

Ксендз вышел служить первую литургию. Заиграл орган, толпа заволновалась, и все стали на колени.

Наступила тишина, люди молились, не сводя глаз с ксендза и свечи, пылавшей высоко над алтарем. Орган гудел тихо и проникновенно, ксендз по временам поворачивался лицом к молящимся, простирал руки, громко произносил латинские слова, и люди тоже протягивали вперед руки, глубоко вздыхали, склонялись в набожном покаянии, били себя в грудь и горячо молились.

Когда служба кончилась, ксендз взошел на амвон и стал читать длинную проповедь: говорил о сегодняшнем священном дне, предостерегал от зла. Потрясая руками корил свою паству суровыми словами, а люди вздыхали, каялись про себя, задумывались, а кто почувствительнее, особенно женщины, – плакали. Ксендз говорил горячо, слова его шли прямо в душу – разумеется тем, кто его слушал, ибо много было и таких, которые дремали, разморенные духотой.

И только перед второй вечерней снова загремел орган, и ксендз запел:

 
В яслях он лежит.
Кто же поспешит…
 

Толпа зашумела, вставая с колен, и подхватила мощным хором:

 
…поклониться младенцу!
 

Задрожали в костеле деревья, замигали свечи от этого могучего вихря голосов.

Когда прослушали вторую службу, органист начал наигрывать коляды на такой веселый плясовой мотив, что трудно было на месте устоять, все вертелись, притопывали, смотрели вверх, на хоры, и весело подпевали органу.

Один только Антек не пел вместе с другими. Он пришел с женой, со Стахом и Веронкой, и они прошли вперед, а он остался у задних скамей. Он не хотел садиться на свое прежнее место перед алтарем, между богачами, и осматривался, ища, где бы сесть, когда вдруг увидел отца со всей семьей, – они проталкивались посреди костела, и Ягна шла впереди всех.

Укрывшись под елкой, Антек уже не спускал с нее глаз. Благодаря высокому росту она видна была издали. Она села на скамью с края, у самого прохода. Антек, не думая, не сознавая, что делает, стал энергично проталкиваться через толпу, пока не оказался рядом с Ягной, и, когда все стали на колени, он тоже стал и наклонился так низко, что почти касался головой колен Ягны.

Она не сразу его заметила, – витая свеча, при которой она читала молитвенник, светила тускло, а ветви елей заслоняли все вокруг. Только когда вынесли дароносицу и Ягна опустилась на колени и, ударяя себя в грудь, наклонила голову, она бессознательно глянула в сторону – и сердце ее замерло. Она обомлела от радости, не смела шевельнуться, не смела взглянуть еще раз, ей казалось, что это видение, сон – и только. Она закрыла глаза и долго-долго стояла на коленях, склонясь до земли, почти в обмороке от волнения. И вдруг села на место и взглянула прямо в лицо Антеку.

Да, это был он, Антек, сильно похудевший, с лицом мрачным и таким измученным, что она это увидела даже в полумраке. Его большие, смелые и всегда суровые глаза смотрели сейчас так нежно, полны были такого горя! У Ягны сердце сжалось от тревоги и сострадания, слезы подступили к глазам.

Она сидела неподвижно и прямо, как другие женщины, смотрела в молитвенник, но не различала ни одной буквы, не видела даже страниц, ничего: страдальческие глаза Антека, горящие, печальные глаза, стояли перед ней, сияли, как звезды, заслоняли весь свет, и она забылась, утонула в них вся, а он все еще стоял подле нее на коленях. Она слышала его прерывистое горячее дыхание, ощущала ту сладкую, ту страшную силу, что шла от него прямо к ней в сердце, связывала крепко, пронизывала страхом и блаженством, дрожью, от которой можно было сойти с ума. В ней трепетала каждая жилка, а сердце билось, как птица, которой озорники пригвоздили к стене крылья!

Кончилась служба, проповедь, вторая служба, люди пели хором, молились, вздыхали, плакали, – а эти двое, словно оторванные от всего мира, слышали, видели, чувствовали только друг друга.

Страх, радость, любовь, воспоминания, обещания, клятвы и страстные желания попеременно рождались в них, шли от сердца к сердцу, сплетались, и оба чувствовали одно и то же, одинаковым огнем горели их глаза, одним и тем же бились сердца.

Антек придвинулся еще ближе, прижался плечом к ее бедру, так что Ягна едва не лишилась чувств, и лицо ее вспыхнуло жарким румянцем, а когда она опять опустилась на колени, он шепнул ей в самое ухо горячими, как огонь, губами:

– Ягусь! Ягусь!

Она вздрогнула и чуть не заплакала от волнения – такой сладкой истомой, такой радостью наполнил ее этот голос!

– Выйди как-нибудь за сеновал… Я буду ждать каждый вечер… Не бойся… Мне очень надо с тобой поговорить … Выйди! – шептал он горячо и так близко, что его дыхание обжигало ей лицо.

Ягна не отвечала – силы ей изменили, ни один звук не выходил из горла, а сердце так колотилось, что, должно быть, его стук слыхали люди вокруг. Она немного приподнялась, словно хотела уже сейчас идти туда, куда он просит, куда зовет во имя любви… туда, за сеновал.

Загремела первая коляда, задрожал костел от шума, – и Ягна опомнилась, села на скамью, осмотрелась вокруг.

Антека уже не было, он незаметно отодвинулся в сторону, вышел и пробрался на кладбище.

Долго стоял он на морозе под колокольней, набирая воздуху в легкие и постепенно приходя в себя. И такая радость распирала ему сердце, такой вихрь сил ощущал он в себе! Он не слышал пения, которое неслось из дверей костела, не слышал каких-то тихих жалобных звуков, раздававшихся на колокольне. Набрал горсть снега и жадно пососал, потом перескочил через забор на дорогу и помчался в поле.

V

Семья Борыны только на рассвете вернулась из костела, и не прошло и десяти минут, как весь дом огласился звучным храпом. Одна Ягуся не спала, как ни была она утомлена. Напрасно зарывалась она в подушки, напрасно закрывала глаза и даже натягивала перину на голову – ничего не помогало, сон не приходил, только какой-то кошмар навалился на грудь, и она не могла ни вздохнуть, ни крикнуть, ни вскочить с постели. Она лежала неподвижно, в том оцепенении полусна, когда мозг бессилен в чем-нибудь разобраться, а душа словно соткана из воспоминаний и принимает в себя весь мир, носится над землей, погруженная в созерцание чудес, одевается в солнечные лучи, а сама-то она подобна лишь отражению в чистой, но бурной воде. Так было и с Ягной; хоть она и не заснула, но все исчезло из ее сознания, и, как птица, носилась ее душа в дивном царстве невозвратных дней, умерших часов, живых лишь в ее памяти. Ей чудилось, что она в костеле и рядом стоит на коленях Антек и все что-то говорит, и жжет ее глазами, жжет речами своими, наполняет сладкой болью и страхом… И вдруг раздается пение, звучит орган так проникновенно, что каждая нота отдается в ее сердце. Потом видела она перед собой багровое и грозное лицо ксендза, его простертые над толпой – руки… горящие свечи…

За этими приходили иные, давние воспоминания. Свидания с ним, поцелуи, объятия… Ее кидало в жар, от страстного томления она вся вытягивалась и крепко прижималась к подушкам. И вдруг ясно слышала: "Выйди! Выйди!" И она приподнималась и в мыслях шла, шла… кралась под деревьями, во мраке, вся трепеща от страха, – и чьи-то крики летели за ней, и ужасом веяло из темноты.

Так все время видения сменяли друг друга, и она не могла очнуться и вырваться из-под их власти. Видно, домовой ее душил или нечистый искушал и подстрекал к греху!

Было уже совсем светло, когда Ягна встала с постели, но она чувствовала себя точно снятой с креста, все кости ныли Она была бледна, рассеянна и невыразимо печальна.

Мороз немного ослабел, было пасмурно, временами порошил снег, а временами поднимался сильный ветер, трепал деревья, засыпая их тучами снежной пыли, выл на дорогах. Но деревья так и гудели праздничным весельем, люди сновали по улицам, мчались в санях, собирались во дворах или ходили друг к другу в гости, а ребятишки целым табуном, как жеребята на выгоне, носились на льду озера, и крики их слышны были по всей деревне.

А Ягуся была невесела.

Огонь шумел в печи – но ей было холодно. Тоскливо было у нее на душе, несмотря на неумолчный гам в избе и Юзины песни. Она чувствовала себя чужой в кругу своей семьи, такой чужой, что с испугом поглядывала на них, как будто очутилась среди каких-то разбойников.

И часто, не в силах бороться с собой, вслушивалась она в горячий шепот Антека, властно и неотступно звучавший в ее сердце.

"Таких постигнет гнев божий, и вечные муки их ожидают", – слыхала она порой голос ксендза, видела перед собой его красное лицо и протянутые с угрозой руки. И страшно ей становилось, она цепенела в глубоком сознании своей вины. "Нет, не выйду к нему, грех это, смертный грех", – твердила она себе, укрепляя этим словом свою решимость, отгораживаясь им от соблазна. А душа кричала от тоски и муки, рвалась к Антеку, рвалась всей силой, всей жаждой жизни, как дерево, придавленное обвалом, весной тянется к солнцу как тянется к нему земля, пробужденная его первым теплым дыханием…

Но боязнь греха была еще сильнее всего, и Ягна взяла себя в руки. Она старалась не думать об Антеке, забыть его навсегда. Она не выходила из дому, не решалась даже во двор выйти, – вдруг он где-нибудь притаился и ждет, и окликнет ее! А устоит ли она тогда, не полетит ли на его зов?

Она принялась хозяйничать, но работы было немного – Юзя уже все сделала. К тому же старик ходил за ней следом и не позволял ей ни до чего дотронуться.

– Да отдохни ты, не надрывайся, а то как бы с тобой прежде времени чего не приключилось!

И она бросала работу, слонялась бесцельно по избе, рассеянно глядела в окна, стояла на крыльце. Ее все сильнее одолевали скука и раздражение, – сердили следившие за нею мужнины глаза, сердил веселый шум в доме, мешал даже бродивший по комнате аист, и она нарочно задевала его юбкой. Наконец, она не выдержала и, улучив минуту, побежала к матери. Она выбрала дорогу напрямик, через озеро, и все-таки тревожно озиралась – не стоит ли где Антек, притаившись за деревом.

Матери дома не было, она забегала утром и опять ушла к жене войта. Енджик курил, пуская дым в печку, и поминутно выбегал на крыльцо взглянуть, не идет ли мать, – потому что Шимек, собираясь на вечеринку, одевался в спальне.

У Ягны настроение переменилось. Как только она очутилась в родном доме, отошли от сердца все терзавшие ее сомнения, она совсем повеселела и незаметно для самой себя занялась хлопотами по хозяйству. Заглянула в коровник, процедила молоко, с утра так и стоявшее в подойнике, насыпала курам зерна, подмела хату, навела всюду порядок и болтала с братьями. Шимек в новом кафтане вышел уже в переднюю комнату и причесывался перед зеркалом.

– Куда это ты?

– На деревню. У Плошки сегодня хлопцы соберутся.

– А мать тебя пустит?

– Я у нее и спрашивать не стану! Хватит, у меня своя голова на плечах и своя воля… Что вздумается, то и сделаю.

– И сделает, непременно сделает! – поддакивал ему Енджик, с беспокойством поглядывая в окно.

– Да, так и знай, сделаю, назло ей сделаю! Пойду к Плошкам, в корчму пойду, с хлопцами пить буду! – задорно выкрикивал Шимек.

– Дай дураку волю, так он, как теленок, понесется вскачь, задрав хвост, хотя ему еще вымя надо сосать! – сказала Ягна тихо, но не спорила с ним, даже когда он стал ругать мать и сыпать угрозами. Впрочем, она почти его не слушала. Пора было возвращаться домой, а ей так не хотелось уходить отсюда! Чуть не плача, она поднялась и пошла.

А дома было еще шумнее, еще веселее прежнего. Прибежала Настка Голуб, и они с Юзькой трещали так, что на улице было слышно.

– Знаешь, веточка моя зацвела! – крикнула Юзя входившей Ягне.

– Какая ветка?

– А та, что я срезала в Андреев день, посадила в песок и держала на печи! Вчера я смотрела, и ни одного цветочка еще не было, а за ночь она вся расцвела – вот, гляди!

Она осторожно принесла горшочек с песком, в котором торчала большая ветка, вся осыпанная прелестными хрупкими цветами.

– Это черешня – цветочки розовые и пахнут! – авторитетным тоном объявил Витек.

– Верно, верно, черешня!

Все обступили Юзю и с бессознательной радостью и восторгом смотрели на благоухающую цветущую веточку.

В эту минуту вошла Ягустинка, уже по-прежнему самоуверенная, дерзкая, говорливая, только и ожидавшая случая задеть кого-нибудь побольнее.

– Зацвела веточка не для тебя, Юзя, тебе еще плетка нужна или что-нибудь потверже! – сказала она, едва успев переступить порог.

– Нет, для меня! Я ее сама срезала в ночь на Святого Андрея, сама…

– Молода ты еще. Это, видно, Настке она венец сулит, – сказала Ягна.

– В горшок мы с Насткой вместе ее сажали, а срезала я одна, значит для меня она и зацвела! – кричала Юзя, чуть не плача оттого, что не встретила ни у кого поддержки.

– Еще успеешь с парнями хороводиться и у плетней стоять, сперва старшим надо, старшим! – сказала Ягустинка, ни на кого не глядя и улыбаясь Настке. – Ну, тише, Юзя, помолчи! Знаете новость? Магда, что служила у органиста, ночью родила на паперти!

– Да что вы за чудеса рассказываете!

– Если бы чудеса, – а то самая чистая правда! Амброжий шел звонить и наступил на нее…

– Господи Иисусе! И не замерзла?

– Как не замерзнуть? Ребенок – насмерть, а Магда еще дышит. Снесли ее в плебанию и до сих пор в чувство приводят… А лучше бы уж не приводили… Для чего ей жить-то на свете, что ее ждет? Мытарства одни да работа непосильная.

– Матеуш рассказывал, что когда ее от органиста выгнали, она ходила на мельницу и там все дни просиживала, но потом Франек ее побил и прогнал, – будто бы мельник ему так велел.

– А что же ему было с ней делать, – в рамку вставить и на стену повесить? Мужчины все одинаковы: пока не взял – обещал, а взял – и на попятный! Конечно, и Франек виноват, но больше всего виноваты органист и его жена. Покуда Магда здорова была, пахали на ней, как на двух волах, всю работу на нее валили, – а хозяйство у них не малое: одних коров пять, да ребятишек сколько, да свиней, да птицы, да земли сколько! А когда заболела, выгнали! Не люди – звери!

– А зачем она с Франеком связалась! – воскликнула Настка.

– И ты бы то же самое сделала, хотя бы с Яськом, ему бы верила, что он на тебе женится.

Настка возмутилась и стала спорить с Ягустинкой, но вошел Борына, и обе притихли.

– Слышали про Магду? Уже ожила, привели ее в чувство. Амброжий говорит, что еще маленечко – и отправилась бы на тот свет. Рох трет ее снегом и поит чем-то, но, видно, долго ей придется лежать.

– И куда же она денется, бедняжка, куда?

– Козлы должны бы ее к себе взять – ведь она им родня.

– Козлы! Сами тем только и живы, что где-нибудь урвут, выманят или украдут, – на какие же это деньги они ее лечить будут? В деревне столько зажиточных хозяев, столько богачей, а помочь человеку никому не к спеху!

– Ну как же, у хозяев денег куры не клюют, все им с неба падает, только знай раздавай на все стороны! У каждого своих забот довольно, что ему до чужих! Неужели я всех, кому нужда, с дороги буду подбирать, к себе в дом приводить, кормить, лечить да еще, может, докторам платить? Женщина вы старая, а в голове все еще ветер свищет!

– Правда, чужим помогать никто не обязан, но и то сказать – человек не скотина, чтобы под забором околевать.

– Так уж оно есть и так будет. Вы, что ли, можете свет переделать?

– Помню, еще до войны была в деревне больница для бедных – в том доме, где теперь живет органист. Хорошо помню! И платили мужики с морга.

Борына был раздражен и не хотел больше продолжать этот разговор.

– Болтовня ваша ей поможет, как мертвому кадило! – бросил он хмурясь.

– Да уж, конечно, не поможет. Коли у человека в сердце нет жалости к чужому горю, перед ним и плакаться нечего, слезами его не проймешь. Кому живется хорошо, тот думает, что все на свете идет, как следует, как Бог велел!

На это Борына уже ничего не ответил, и Ягустинка заговорила с Насткой:

– Ну, как там у Матеуша бока? Лучше?

– У Матеуша? А что с ним приключилось?

– Неужели не знаете? – воскликнула Настка. – Да ведь еще перед праздником – во вторник, кажется, – ваш Антек его избил. Взял за шиворот, вынес из мельницы да как шваркнет о забор – так четыре жерди в заборе треснули, а Матеуш в реку полетел и чуть не утонул. Вот теперь больной лежит, кровью харкает и шевельнуться не может. Амброжий говорит, что у него печень перевернулась и четыре ребра сломано! Он все время так стонет, так стонет!

Она расплакалась.

При первых словах Настки Ягна рванулась, будто кто полоснул ее ножом, – у нее сразу мелькнула мысль, что ссора вышла из-за нее. Но она снова села на сундук и прижала к лицу Юзину ветку, чтобы свежие лепестки охладили ее пылающие щеки.

Все были удивлены – в доме у Борыны никто ничего не знал. Хотя об этой новости с первого дня говорила вся деревня, но до них она еще не дошла.

– Небось ворон ворону глаз не выклюет! Оба – разбойники! – буркнул Борына и, сердито насупившись, стал подбрасывать дрова в печь.

– Из-за чего они подрались? – спросила немного погодя Ягна у Ягустинки.

– Из-за тебя! – злобно проворчала та.

– Нет, вы правду скажите!

– Правду и говорю. Матеуш хвастал на мельнице перед мужиками, что часто бывал у тебя в спальне, Антек это услышал и вздул его. Грызутся из-за тебя, как кобели из-за суки!

– Вы эти шутки оставьте, нелегко мне их слушать!

– Спроси у людей, коли мне не веришь. Каждый тебе подтвердит. Ведь я же не говорю, что Матеуш правду сказал, а только так он людям рассказывал.

– Врет он, проклятый!

– Разве от злых языков убережешься? Они и после смерти человека в покое не оставят.

– Молодец Антек, что поколотил его! Я бы еще подбавила! – яростно прошипела Ягна.

– Смотрите-ка, наша курочка когти ястребиные пустила!

– За вранье я хоть убить готова! Врет он, подлец!

– И я это самое всем говорю, да вот не верят и косточки тебе перемывают.

– Замолчат, когда им Антек языки поукоротит.

– Что же, он за тебя с целым светом воевать будет? – ядовито ухмыльнулась Ягустинка.

– А вы, как Иуда, – поддакиваете, а сами рады чужой беде!

Ягуся ужасно рассердилась – пожалуй, впервые в жизни она была в таком гневе. Она так злилась на Матеуша, что готова была сейчас бежать к нему и ногтями вцепиться ему в лицо. Не снести бы ей, кажется, бремени этой злобы, если бы не вспоминался Антек и его великодушие. Всю ее заливала огромная нежность к нему, невыразимая благодарность за то, что он вступился за нее, не дал в обиду. И все-таки она так металась по избе, так из-за каждого пустяка кричала на Юзю и Витека, что старик забеспокоился, подсел к ней, стал гладить по лицу и спрашивать:

– Что ты, Ягусь? Что с тобой?

– А что? Ничего. Отодвиньтесь! На людях вздумали нежничать!

Она резко отстранилась.

"Вот еще, будет меня гладить да обнимать, старый хрен!" – думала она с раздражением. В первый раз ей бросилась в глаза старость мужа, в первый раз проснулось отвращение и глубокая неприязнь, почти ненависть к нему. С тайным злорадством, с презрением приглядывалась она теперь к нему. Он и в самом деле сильно постарел за последнее время, волочил ноги, горбился, руки у него тряслись.

"Дед несчастный! Развалина!"

Она гнала эти мысли о нем, полная нового чувства отвращения, – и тем охотнее думала об Антеке, и уже не защищалась от воспоминаний, от сладостного шепота искушений.

А день тянулся бесконечно, сил не было выдержать! Ягна каждую минуту выходила то на крыльцо, то в сад за домом и сквозь просветы между деревьями глядела в поле. Или, перегнувшись через плетень, отделявший сад от дороги, тоскующими глазами смотрела вдаль, на снежные поля, на темные леса, но ничего не видела, – так переполняла ее глубокая радость, что он за нее заступился и не позволил ее срамить.

"Такой всех одолеет! Силач! – думала она с умилением. – Приди он сейчас, сию минуту, я бы ему не противилась, нет!"

Сеновал стоял неподалеку, тут же за дорогой, где начиналось поле. В нем чирикали воробьи, они целыми стаями укрывались в большой дыре, проделанной в сене: работнику не хотелось лазить наверх и сбрасывать оттуда сено, как приказывал Борына, и он выдергивал сено понемножку из середины – вот и получилась такая дыра, в которой могли поместиться два-три человека.

"Выйди! Выйди к сеновалу!" – бессознательно повторяла Ягна просьбу Антека.

Зазвонили к вечерне, и она побежала в дом. Ей захотелось пойти одной в костел: она смутно надеялась встретить там Антека.

В костеле его, конечно, не было, но у входа, в притворе, она встретилась с Ганкой. Поздоровалась и опустила протянутую к кропильнице руку, чтобы Ганка первая могла омочить пальцы. Но та на приветствие не ответила, не коснулась освященной воды и, проходя мимо, посмотрела на Ягну так, словно камнем ее ударила.

У Ягны даже слезы подступили к глазам от такого оскорбления и явной злобы, но, сев на свое место, она не могла отвести взгляда от бледного, изможденного лица Ганки.

"Жена Антека, а такая дохлятина – кожа да кости! Ну, ну!" – подумала она, но скоро забыла о ней, потому что запел хор и орган играл так чудесно, так тихо и торжественно, что душа Ягны вся растворилась в музыке. Никогда еще ей не было так хорошо в костеле. Она даже не молилась, молитвенник лежал нераскрытым, четки неподвижно висели на пальцах, а она все вздыхала, смотрела, как мрак медленно наплывал из окон, смотрела на образа, на сверкавшую в огне свечей позолоту. Душа ее уносилась в какой-то иной мир, погружалась в эти приглушенные, замирающие звуки, в священный экстаз и черпала в нем глубокое забвение. Она уже не помнила, где находится, и чудилось ей, что святые сходят со стен, идут к ней, светло улыбаясь, простирая к ней благословляющие руки, проносятся над всем народом в костеле, и народ склоняется, как нива под ветром, и веют над ним ризы голубые, алые, светятся милосердные взоры, и звучит невыразимо прекрасная музыка, благодарственная песнь…

Она очнулась, когда кончилась служба и замолк орган, – тишина пробудила ее от сонных мечтаний. Она с сожалением поднялась и вышла вместе с другими. Перед костелом снова столкнулась с Ганкой – та остановилась прямо против нее, как будто хотела что-то сказать, но только взглянула на нее с ненавистью и ушла.

"Дура! Таращит глаза и думает меня этим испугать!" – говорила себе Ягна, возвращаясь домой.

Наступил вечер, тихий, дремотный, праздничный вечер. Было темно, звезды едва светили в мутном небе, мелкий снежок падал медленно, беззвучно, мелькал за окнами, тянулся нескончаемой мохнатой пряжей.

В избе тоже царила тишина, все были какие-то вялые, сонные. Как только смерклось, пришел Шимек, якобы проведать хозяев, а на самом деле – чтобы встретиться с Насткой. Они сидели рядышком и тихо разговаривали. Борыны дома не было. У печи сидела Ягустинка и чистила картошку, а на другой половине Петрик тихонько наигрывал на скрипке что-то такое жалобное, что даже Лапа по временам повизгивал или протяжно выл. Там же сидели и Витек с Юзей. Ягна, взволнованная печальными звуками скрипки, крикнула Петрику в открытую дверь:

– Перестань, Петрик, от твоей музыки плакать хочется!

– А мне так под музыку сладко спится, – засмеялась Ягустинка.

Скрипка умолкла, и лишь немного погодя ее тихое, едва слышное пение донеслось уже откуда-то из-за конюшен, – туда ушел Петрик и играл еще долго, до поздней ночи.

Ужин был уже почти готов, когда вернулся Борына.

– А жена у войта родила! Суматоха там немалая, столько набилось народу, что Доминикова уже их разгоняет. Надо будет тебе, Ягуся, зайти к ней завтра.

– А я сейчас сбегаю, сейчас! – воскликнула Ягна стремительно, вся загоревшись.

– Можно и сейчас. Вместе пойдем.

– Э… Или, пожалуй, лучше завтра? Вы говорите, народу там много? Так я лучше уж днем… Да и снег идет, темень!.. – отнекивалась Ягна, вдруг раздумав идти, а старик и с этим согласился, не настаивал. К тому же пришла жена кузнеца с детьми.

– А где твой?

– В Воле молотилка испортилась, так его туда позвали. Кузнец в усадьбе не может один справиться.

– Что-то частенько он теперь в усадьбу стал ездить! – многозначительно ввернула Ягустинка.

– А вам что до этого?

– Ничего, я только так примечаю и жду, что из этого выйдет…

Тем и кончилось. Никому не хотелось заводить громкий общий разговор, говорили тихо, словно нехотя – после бессонной ночи всех одолевала дремота, даже ужинали без всякого аппетита. То один, то другой с удивлением поглядывал на Ягусю, которая суетилась, приглашала всех есть, когда они уже положили ложки, ни с того ни с сего громко хохотала или, подсаживаясь к девушкам, болтала всякий вздор и, не докончив, бежала за чем-то на другую половину, но уже из сеней возвращалась обратно. Она была в какой-то лихорадке мучительного беспокойства и страха. Вечер тянулся медленно, лениво, томительно, а в ней упорно росло, разгоралось желание побежать за избу… туда… к сеновалу. Но она не могла на это решиться, боялась, что заметят, боялась греха. Она всеми силами старалась овладеть собой и дрожала от муки. Душа в ней выла, как пес на цепи.

"Нет, не могу я, не могу!.. А он, должно быть, уже стоит там, ждет… высматривает меня… может быть, около дома бродит… или где-нибудь в саду притаился и в окна заглядывает, смотрит сейчас на меня! И просит, и сердце у него замирает от обиды, что не вышла я к нему… Побегу, не выдержать больше!.. Хоть на одну минутку, одно слово только ему скажу: уходи, нельзя мне выйти, грех…"