Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 64 страниц)

– Вот вышел помолиться и заодно лошадок покараулить, потому что Валек побежал в усадьбу. Такие они у меня норовистые, такие пакостники, просто беда!.. Гляди, как у Клемба густо клевер взошел! Это из моих семян… А у меня весь морозом хватило, одна ромашка да осот растут! – горестно вздыхая, говорил ксендз.

Он сел на камень.

– Ну, садись, потолкуем. Славная погода! Недели через три зазвенят косы!

Антек сел рядом и стал не торопясь рассказывать, зачем пришел. Ксендз слушал его внимательно, нюхая табак, звонко чихал и время от времени покрикивал на лошадей:

– Куда! Ослеп, не видишь, что чужое? Ах ты, упрямая скотина!

Антек рассказывал как-то бессвязно, запинался и путал.

– Вижу, тебя что-то мучает. Говори все начистоту, – сразу полегчает! Кому же и открывать душу, как не ксендзу!

Он погладил Антека по голове, попотчевал табаком. Тот, набравшись духу, поведал ему все свои тревоги.

Ксендз долго думал, вздыхал и, наконец, сказал:

– Я бы на тебя за лесника только эпитимию [27]27
  Эпитимия – церковное покаяние.


[Закрыть]наложил: ты отца защищал, а лесник был негодяй и лютеранин, – невелика убыль! Но суд тебя не оправдает. Отсидишь самое меньшее четыре года. Что тут посоветовать? Боже мой, и в Америке люди живут, и из тюрьмы домой возвращаются. Но и то и другое несладко!

Он то настаивал, чтобы Антек уехал уже завтра, то советовал остаться и отбыть наказание, а в конце концов сказал:

– Самое верное – это положиться на волю божью и ждать.

– А меня тем временем закуют в кандалы да в Сибирь угонят.

– Из Сибири многие возвращаются, я сам знаю не один случай…

– А что я после стольких лет застану дома? Разве жена одна управится с хозяйством? Все прахом пойдет! – беспомощно бормотал Антек.

– От всего сердца рад бы тебе помочь, да что же я могу… Вот, погоди, отслужу обедню, чтобы Господь смиловался над тобой. Загони-ка мне лошадей в конюшню, поздно уже. Слышишь, поздно, говорю, спать пора!

Антек был так озабочен, что, только уйдя от ксендза, вспомнил о Ягусе и поспешил на условленное место.

Она ожидала его, притаившись за овином.

– Жду, жду, а ты…

Голос у нее как будто охрип.

– Не мог же я так сразу убежать от ксендза. – Он хотел ее обнять, но она его оттолкнула.

– Оставь! Не до нежностей мне!

– Я тебя не узнаю! – сказал задетый за живое Антек.

– Какая была, такая и есть.

– Нет, ты сильно переменилась. – Он придвинулся ближе.

– Сколько времени ты обо мне и не вспоминал, а теперь удивляешься.

– Нельзя думать больше, чем я о тебе думал, но не мог же я бежать к тебе из острога!

– А я осталась с больным да с заботами! – Ягна вздрогнула, как от холода.

– И ни разу тебе в голову не пришло навестить меня – другим была занята!

– А ты ждал меня, Антось? Правда, ждал? – прошептала она недоверчиво.

– И как еще ждал! Как дурак, по целым дням торчал у решетки, все глаза проглядел, каждый день ждал, что приедешь.

– Господи! А тогда… за сеновалом… ты так меня изругал! Да и до этого такой бывал сердитый! А когда тебя увозили, ты на меня и не взглянул, словечка мне не сказал! Я хорошо помню – для всех у тебя нашлось ласковое слово, даже для пса, только не для меня! Я чуть с ума не сошла!

– Я тогда ничуть на тебя не злился, Ягусь. Но, понимаешь, иной раз так горит душа от муки, что готов, кажется, и себя и всех убить…

Примолкли оба, стоя рядом. Луна светила им прямо в лицо. Они тяжело дышали, терзаемые жестокой болью воспоминаний, в глазах стыли слезы тоски и горьких сожалений.

– Не так ты меня встречала когда-то! – грустно сказал Антек.

Ягна вдруг заплакала громко и жалобно, как ребенок.

– Как же мне тебя встречать? Как? Мало ты обижал меня? Осрамил, бросил – люди травят меня, как собаку…

– Я тебя осрамил? Из-за меня это? Я виноват? – Антек вдруг вскипел.

– Ты. Из-за тебя выгнала меня из дому эта неряха, это свинское помело! Из-за тебя я стала посмешищем для всей деревни…

– А про войта забыла? А про других? – грозно повысил голос Антек.

– Все из-за тебя! Все! – шептала Ягна уныло. – Зачем ты меня заставлял выходить к тебе? Ведь у тебя жена есть! Глупа я была, а ты меня так опутал, что я только тебя на свете и видела! И зачем же ты потом оставил меня одну, людям на потеху?

Тут уже и Антек, в приливе горечи, зашипел сквозь стиснутые зубы:

– Так это я тебе велел стать моей мачехой? Уж не я ли тебя заставлял путаться со всяким, кто только хотел?

– А зачем ты мне не запретил? Если бы любил, так не давал бы мне воли, не оставил бы одну, уберег бы от беды, как делают другие! – жаловалась Ягна с глубокой мучительной грустью, которая окончательно обезоружила Антека. Гнев его испарился, сердце задрожало от нежности.

– Тише, Ягусь, не плачь, дитятко! – шептал он.

– Я такая несчастная, а ты тоже против меня, как все! И ты тоже! – всхлипывала она, припав головой к стенке амбара.

Он усадил ее на межу, сел рядом и, обняв, стал гладить по волосам, утирать ее заплаканное лицо, целовать дрожащие губы и мокрые глаза, эти любимые глаза, такие печальные теперь. Он ласкал ее и успокаивал, как умел, и она плакала все тише, доверчиво прижимаясь к нему, прильнув головой к его груди, как к груди матери, на которой так сладко выплакивать все горести и обиды.

Но у Антека уже зашумело в голове от близости ее жаркого тела. И поцелуи его становились все более страстными, он все крепче прижимал ее к себе…

Ягна сначала не сознавала, к чему дело клонится и что с ней происходит. Только когда она почувствовала себя уже совсем в его власти, когда он впился в ее губы так, словно хотел их раздавить, она стала вырываться и просить испуганно, чуть не плача:

– Пусти меня, Антек! Пусти, ради бога! Я закричу!..

Но разве могла она бороться с ним? Он сжимал ее так, что нечем было дышать, ее кидало то в жар, то в дрожь.

– В последний раз позволь! В последний! – молил он задыхаясь.

Все закружилось перед ней, она утонула в блаженстве, а он взял ее, как прежде, в могучем порыве, и она отдавалась ему тоже, как бывало, в сладостном изнеможении, на счастье без меры, на самую смерть…

Ночь стояла вся в звездах, месяц был уже на середине неба. Уснули в бездонной тишине поля, мир не дышал, погруженный в упоительное забытье.

И они ни о чем уже не помнили – все исчезло в огне и буре любви, вечно жаждущей и вечно неутолимой. Как высохшее дерево, венчаясь с молнией, вспыхивает пламенем и они гибнут вместе, а гром вместо свадебных песен поет им панихиду, так Антека и Ягну сжигал какой-то ненасытный огонь. Ожила в них прежняя любовь, вспыхнув буйным, веселым пламенем на единый миг забытья, на эту одну минуту последнего счастья.

Да, последнего, ибо, когда они опять сели рядом, уже что-то омрачило им души, уже они поглядывали друг на друга тревожно, украдкой и быстро отводили глаза с чувством стыда и раскаяния.

Напрасно Антек искал губами ее губ, бывало так жаждавших поцелуев, – Ягуся с неудовольствием отворачивалась.

Напрасно Шептал он ей самые нежные слова, ласковые прозвища – она не отвечала, неподвижно глядя на луну. И Антек злился и охладевал, испытывал досаду и непонятную тоску.

Уже они не находили, о чем. говорить, уже томились, и каждый с нетерпением ожидал, чтобы другой встал и ушел.

В душе Ягуси все словно выгорело и рассыпалось пеплом. Она вдруг сказала с затаенным раздражением:

– Опять меня приневолил, как разбойник!

– Да разве ты не моя, – Ягуся: не моя? – Он хотел обнять ее, но она с силой оттолкнула его.

– Не твоя и ничья, понятно? – Ничья! – Она опять расплакалась, но Антек больше не утешал и не обнимал ее. Помолчав, он спросил серьезным тоном:

– Ягусь, ты ушла бы со мной на чужбину?

– Куда же это? – Она подняла на него заплаканные глаза.

– А хоть бы в Америку! Поедешь со мной, Ягусь?

– А что же ты с женой сделаешь?

Он вскочил, как ужаленный.

– Всерьез спрашиваю! Яду ей подсыплешь, что ли?

Антек схватил ее, прижал к себе и, осыпая страстными поцелуями ее лицо, стал просить, уговаривать, чтобы она уехала с ним в дальние края, где они уже: навсегда заживут вместе. Он долго говорил ей о своих планах и надеждах, потому что ухватился вдруг за мысль бежать с нею, как пьяный хватается за плетень, – и болтает тоже, как пьяный, охваченный лихорадочным возбуждением, Ягна выслушала все до конца и сказала насмешливо:

– Принудил ты меня к греху, так думаешь, что я уже совсем одурела и поверю всем твоим бредням?

Он клялся ей, что это не бредни, а истинная правда, но она не хотела больше его слушать и, вырвавшись, сказала шепотом:

– И не подумаю с тобой уезжать. Зачем? Разве мне плохо одной? – Она накинула платок на голову и внимательно осмотрелась по сторонам. – Поздно, побегу уж я!

– Куда ты спешишь? Никто ведь теперь дома за тобой не следит.

– Да тебе-то пора… Там Ганка уже перину проветривает и вздыхает…

Уязвленный ее словами, Антек злобно процедил:

– Я ведь тебя не попрекаю теми, кто тебя в корчме поджидает.

– Да, да, не один готов ждать меня хоть до утра, так и знай! Очень уж ты много о себе думаешь! Как будто ты один на свете! – с ядовитой усмешкой сказала Ягна.

– Да беги себе, хоть к Янкелю, беги! – с трудом прохрипел Антек.

Но Ягна все не двигалась с места. Они стояли рядом, тяжело дыша и враждебно глядя друг на друга, и, казалось, искали слов, которые ранили бы побольнее.

– Ты звал меня, чтобы что-то сказать, так говори сейчас, потому что больше я к тебе не выйду!

– Не беспокойся, не позову…

– На коленях просить будешь – и то не приду!

– Ясное дело, времени не хватит – ведь сколько раз приходится тебе каждую ночь к мужикам выходить!

– Чтоб у тебя язык отсох!

Она побежала полем к деревне.

Антек не бросился ее догонять, даже не окликнул и только смотрел, как она тенью летела по загонам. Когда она исчезла среди садов, он протер глаза, как во сне, и горько вздохнул.

– Совсем я ошалел! Иисусе, до чего баба может довести человека!

Ему было ужасно стыдно, когда он возвращался домой. Он не мог себе простить того, что случилось, сурово корил себя за это и мучился.

Постель ему была приготовлена в саду, так как в избе спать было невозможно из-за жары и мух.

Но он не мог уснуть. Лежал и, глядя на далекое мерцание звезд, вслушиваясь в тихую поступь ночи, все думал о Ягусе.

– Ни с ней, ни без нее! Эх, чтоб тебя! – выбранился он тихо. Горестно вздыхал, ворочался с боку на бок и, сбрасывая перину, охлаждал ноги в росистой траве, но сон не приходил, и мысли о Ягусе не оставляли его ни на минуту.

В избе заплакал кто-то из малышей и послышалось бормотанье Ганки. Антек поднял голову, но через минуту все утихло, и снова одолели его те же мысли. Они словно овевали его весенним ветром, волновали душу сладкими воспоминаниями. Но он уже не отдавался им безвольно, нет, он трезво разбирался в них и в конце концов торжественно, как на исповеди, сказал самому себе:

– Этому надо положить конец! Стыдно и грешно! Что люди опять скажут? Ведь я семейный человек, хозяин, этому должен быть конец!

Так он решил, но ему было жаль расстаться с Ягной, невыразимо жаль.

"Только раз дай себе волю, – и так со злом сроднишься, что и смерть не разделит", – размышлял он с горечью.

Уже светало, небо одевалось серой пеленой, а Антек все еще не спал. Наконец, утро заглянуло ему в глаза, и Ганка прибежала будить его. Лицо у Антека было хмурое, но он сегодня удивительно ласково обошелся с женой и, когда она рассказала, зачем вчера поздно вечером приходил кузнец, погладил ее по растрепанной голове.

– Ну, если уж так посчастливилось и я буду возить лес, куплю тебе чего-нибудь на ярмарке.

Ганка обрадовалась и стала просить, чтобы он купил шкаф со стеклом для посуды, такой, как у органиста.

– Скоро ты начнешь подумывать о таком диване, как у панов в усадьбе! – засмеялся Антек, однако обещал купить все, что она просила, и заторопился вставать – работа ждала. Надо было тянуть лямку, как изо дня в день.

Он еще раз потолковал с кузнецом и тотчас после завтрака отправил Петрика возить навоз, а сам поехал на паре лошадей в лес.

В лесу на вырубке кипела работа. Множество людей обтесывали деревья, срубленные еще зимой. Удары топоров и визг пил издали напоминали неустанное постукиванье дятлов. В высокой траве паслись липецкие стада и дымили костры.

Антек вспомнил о битве, происходившей тут, и только головой покачал, увидев, как дружно работают вместе липецкие мужики и репецкая шляхта.

– Беда их вразумила! И нужно было все это, а? – сказал он Филиппу, сыну Ягустинки, обрубавшему сучья у сосен.

– А кто был виноват? Помещик и богатые хозяева! – угрюмо буркнул Филипп, не отрываясь от работы.

– А, пожалуй, больше всего злоба да глупое подстрекательство.

Он остановился на том месте, где убил лесника, и недоброе чувство шевельнулось в нем.

– Сволочь, из-за него все мои несчастья! Жаль, что нельзя еще ему подбавить!

Он плюнул и взялся за работу.

С этого дня он начал возить лес на лесопилку, работал с утра до вечера с такой страстью, словно хотел замучить себя до смерти, однако и этим не мог заглушить мыслей о Ягусе и о своем злосчастном деле в суде.

Однажды Матеуш рассказал ему, что Шимек купил землю на Подлесье, – помещик согласился на рассрочку уплаты и даже обещал дать соломы и дранок, а свадьбу Настуси отложили до тех пор, пока Шимек не обзаведется кое-каким хозяйством.

Но Антека не трогали теперь чужие заботы – мало ли у него было своих? Притом кузнец чуть не каждый день всячески пугал его судом и осторожно, очень хитро намекал, что, если ему срочно понадобится, кое-кто может дать денег в долг.

Антек уже сто раз был близок к тому, чтобы бросить все и бежать, но стоило ему взглянуть на деревню, стоило подумать, что никогда нельзя будет вернуться, и его охватывал ужас. Он предпочитал тюрьму, все, что угодно, только не это. Однако и о тюрьме думал с отчаянием.

От этой душевной борьбы он исхудал, стал угрюм, к домашним был суров и придирчив. Ганка с ума сходила, тщетно пытаясь выведать, что с ним. Сначала она заподозрила, что он опять связался с Ягусей. Но у нее глаза были зоркие, да и Ягустинка, которую она подкармливала, следила за этой парой, и другие подтверждали, что Антек и Ягуся избегают друг друга и никогда не встречаются, так что на этот счет Ганка была спокойна. Но, хотя она ублажала мужа, как только могла, и кормила вкусно и вовремя, и дом держала в чистоте и порядке, и все в хозяйстве шло, как нельзя лучше, – Антек был раздражителен, мрачен, бранился из-за каждого пустяка, и она не слыхала от него никогда ласкового слова.

Тяжелее всего бывало Ганке, когда он ходил молчаливый, печальный, как осенняя ночь, и не злился, не брюзжал, а только горько вздыхал и уходил на весь вечер в корчму пить с приятелями.

Спросить у него прямо она не смела, а Рох клялся, что тоже ничего не знает, – старик приходил к ним теперь только ночевать, а целыми днями бродил по окрестным селам со своими книжками и учил людей молиться сердцу Иисусову, – эту службу власти запрещали совершать в костелах.

Как-то вечером они ужинали не на крыльце, а в комнате, потому что после захода солнца поднялся ветер. Вдруг на берегу залаяла разом целая свора собак. Рох положил ложку и внимательно прислушался.

– Кто-то чужой в деревне! Надо поглядеть.

Он вышел, но тотчас вернулся, бледный, и сказал быстро:

– На улице шашки звенят. Если будут спрашивать, – я в деревне.

Выскочил в сад и скрылся.

Антек побледнел, как смерть, и вскочил из-за стола. Собаки заливались уже перед домом, на крыльце послышались тяжелые шаги.

– Может, это за мной? – пробормотал Антек в тревоге.

Все обомлели, увидев на пороге стражников.

Антек застыл на месте и только поглядывал на открытые окна и двери. К счастью, Ганка не растерялась и спокойно пригласила стражников сесть, пододвинув им скамью.

Они вежливо поздоровались и сразу напросились на ужин. Ганке пришлось жарить им яичницу.

– Куда это вы собрались так поздно? – спросил, наконец, Антек.

– По служебному делу, и очень важному, – ответил урядник, обводя глазами всех присутствующих.

– Наверное, в погоню за ворами? – продолжал Антек уже смелее и принес из чулана бутылку водки.

– И за ворами и по другому делу. Выпей с нами, хозяин!

Он выпил. Стражники накинулись на яичницу, стуча ложками.

Все сидели тихо, как испуганные кролики. Стражники выскребли сковородку дочиста, выпили еще, и урядник, отерев усы, сказал важно:

– И давно тебя из тюрьмы выпустили?

Антек дрогнул.

– Как будто вы, пан урядник, не знаете?

– А где же Рох? – неожиданно спросил урядник.

– Какой Рох? – Антек мигом понял, что не он им нужен, и успокоился.

– Говорят, у вас живет какой-то Рох?

– Пан урядник, должно быть, спрашивает про того старичка, что ходит по деревне? Ну да, – ведь его Рохом звать.

Урядник сделал нетерпеливый жест и сказал грозно:

– Ты со мной шуток не шути, нам известно, что он живет здесь!

– Правда, он не раз живал у нас, но и у других тоже. Нищий он, – так, где придется, там и ночует. Нынче в избе, завтра в хлеву, а то и просто под плетнем. А на что он вам?

– Да я так просто спрашиваю.

– Хороший человек, воды не замутит, – вмешалась Ганка.

– Знаем, знаем, кто он такой! – многозначительно бросил урядник. Он всячески пробовал выведать у них что-нибудь и табаком даже угощал, но все твердили одно и то же. Так ничего и не узнав, разозленный урядник встал с лавки:

– А я говорю, что он живет у вас!

– Да ведь в карман я его не спрятал! – огрызнулся Антек.

– Я тут по служебному делу, это понимать надо, Борына! – грозно наступал на него урядник. Но он смягчился, получив на дорогу полтора десятка яиц и порядочный кусок свежего масла.

Витек ходил за стражниками следом и потом рассказывал, что они и к солтысу зашли, и пробовали заглядывать в освещенные окна других хат, но собаки поднимали такой лай, что им не удалось ничего высмотреть, и они ушли ни с чем.

Это событие так повлияло на Антека, что, оставшись наедине с женой, он заговорил с ней о том, что его мучило.

Ганка слушала с бьющимся сердцем, не проронив ни слова, и только напоследок, когда Антек сказал, что им ничего другого не остается, как распродать все и бежать отсюда, хотя бы в Америку, она стала перед ним с белым, как мел, лицом.

– Не поеду и детей погубить не дам! А если заставишь, возьму топор, детей зарублю, а сама – хоть в колодец! Правду тебе говорю – Бог свидетель! И ты это запомни! – кричала она, упав на колени перед образами, словно давая торжественную клятву.

– Тише ты! Ведь я это только так сказал…

Она вздохнула с облегчением и сказала уже спокойнее, но с трудом сдерживая слезы:

– Отбудешь срок и вернешься! Не бойся, с хозяйством я управлюсь… Ты меня еще не знаешь… Ни полоски земли не пропадет, из рук не выпущу. Господь поможет, так и это вынесу! – Она тихо заплакала.

Антек долго размышлял и, наконец, сказал:

– Ладно, будь что будет. Подождем суда.

Так ничего и не вышло из ловких маневров кузнеца.

VI

– Ложись ты, наконец, и не мешай спать! – сердито заворчал Матеуш, поворачиваясь на другой бок.

Шимек прилег на минутку, но, как только Матеуш опять захрапел, он стал тихонько выбираться из амбара, где они ночевали: ему показалось, что в окно уже проникает мутный рассвет.

Ощупью собрал он свои инструменты, еще накануне приготовленные, и так спешил, что у него то и дело что-нибудь с грохотом валилось из рук, и Матеуш сонно ругался.

На дворе было еще темно, но звезды уже побледнели, небо на востоке едва заметно светилось, и хрипло кричали первые петухи, хлопая крыльями.

Шимек нагрузил на тачку все свое добро, тихонько прокрался мимо избы и вышел к озеру.

Деревня спала как убитая, даже ни одна собака не залаяла на него, и в тишине слышно было только журчанье воды, сочившейся сквозь опущенные мельничные затворы.

На улицах, затененных садами, было еще совсем темно, лишь кое-где белела стена хаты да озеро выделялось из мрака блеском отраженных в нем звезд.

Подходя к дому матери, Шимек замедлил шаг и настороженно прислушался, – за оградой как будто ходил кто-то, слышалось непрерывное глухое бормотанье.

– Кто там? – раздался вдруг голос матери. Он обмер и стоял, не дыша, не смея шелохнуться. Старуха, не дождавшись ответа, опять стала ходить взад и вперед.

Шимек видел ее: как тень, двигалась она под деревьями, нащупывая дорогу палкой и вполголоса твердя молитву.

"Бродит по ночам, как домовой", – подумал Шимек, но вздохнул с невольной жалостью и тихонько, опасливо прошмыгнул мимо. "Ага, грызет ее совесть за то, что меня обидела. Грызет!" – повторил он с глубоким удовлетворением, выходя на широкую дорогу за мельницей. Здесь он помчался, словно его подгоняли, не обращая внимания на ямы и камни.

Остановился он только у креста, на развилине дорог, ведущих к Подлесью. Было еще слишком темно, чтобы приниматься за работу, и он присел под распятием передохнуть и подождать утра.

– Поля от леса не отличишь! Самое подходящее время для воров! – бормотал он, осматриваясь. Земля еще тонула в мутной мгле, но на небе все ярче разгорались золотые полосы.

Чтобы скоротать время, которое тянулось ужасно медленно, Шимек начал читать утреннюю молитву, но всякий раз, как он касался рукой покрытой росой земли, слова молитвы вылетали у него из памяти и он с наслаждением думал о том, что вот идет работать на своей земле, на своем хозяйстве.

"Теперь ты моя, не выпущу тебя!" – думал он гордо и радостно. С одержимостью влюбленного смотрел горящими глазами в мутный сумрак у леса, где уже ждали его купленные у помещика шесть моргов.

– Выхожу я вас, сироты мои дорогие, и уже не оставлю, пока жив! – бормотал он, запахивая тулуп на открытой груди, потому что немного озяб. Привалившись спиной к подножию креста, он смотрел в светлеющую даль, но скоро его сморил сон, и он захрапел.

Уже серели поля, как широко разлившиеся воды, а седая от росы рожь качалась и хлестала колосьями Шимека, когда он проснулся и вскочил.

– Белый день, пора за работу! – прошептал он, разминая кости, и стал перед распятием на молитву. Сегодня он не бормотал ее наспех, чтобы только отделаться. Нет, он усердно, от всей души молил Бога помочь ему.

– Помоги, Иисусе милосердный! Родная мать меня обидела, на тебя только вся надежда. Ведь я теперь последний бедняк и берусь за тяжелую работу! Грешен я, что и говорить, но ты мне помоги, так я на обедню в костел денег отнесу, а то и на две! Свечей накуплю, а как разживусь, даже и балдахин справлю! – просил он, прикладываясь ко кресту. Потом на коленях прополз вокруг, смиренно поцеловал землю и встал.

Он ощущал такой прилив сил, бодрости, веры в себя, что, схватившись за тяжелую тачку, двинул ее, как перышко, с вызовом поглядывая на Липцы, лежавшие внизу и еще окутанные мглой, из которой поднималась только башня костела, сверкая золоченым крестом в лучах утренней зари.

– Увидите! Ого! Увидите! – весело покрикивал Шимек, вступая на свою землю. Она лежала у самого леса, с одной стороны примыкая к липецким полям. Но, господи боже, – что это была за земля! Участок дикого поля, весь в ямах, оставшихся здесь – от кирпичного завода, в кочках и больших камнях, поросших терновником. Царский скипетр, дикая ромашка, конский щавель буйно разрослись на пригорках, и только кое-где торчала кривая сосенка, попадались купы ольх и кусты можжевельника, а в овражках и ямах теснился целый лес осоки и тростника. Словом, земля была такая, что пес бы над ней заплакал и даже сам помещик не советовал Шимеку ее покупать, но парень уперся:

– Она мне подходит. Я и с такой справлюсь!

Отговаривал его и Матеуш, со страхом посматривая на этот заброшенный пустырь, где только хуторские собаки справляли свадьбы, но Шимек сказал упрямо и решительно:

– Не отступлюсь! Всякая земля хороша, если рук не жалеть!

И купил ее, потому что помещик продал дешево, по шестьдесят рублей морг, да еще обещал дать лесу и всяких других материалов для стройки.

– Со всем управлюсь, все сумею! – воскликнул Шимек, жадно глядя кругом, и, оставив тачку на меже, обошел свой участок, границы которого были обозначены воткнутыми в землю ветками.

Ходил медленно, и от великой радости сердце громко стучало в груди. Он мысленно намечал, с чего начать и в каком порядке все делать. Ведь ему предстояло работать для себя, для Настуси, для будущего рода Пачесей, и он готовился напрячь все силы, он накинулся на работу, как голодный волк, дорвавшийся до живого мяса.

Обойдя все поле, он стал выбирать место для избы.

– Вот здесь лучше всего: и деревня напротив и лес под боком, легче будет с дровами и тише зимой, – рассуждал он и, обозначив камнями место для четырех углов, скинул тулуп, перекрестился и, поплевав на ладони, принялся корчевать пни и выравнивать землю.

День встал весь золотой, из деревни неслось мычание коров, которых гнали на пастбище, скрипели колодезные журавли, люди шли в поле, и по дорогам тарахтели телеги. Ветерок, игравший колосьями, доносил сюда голоса.

Все было, как изо дня в день. А Шимек ничего не видел – он с головой ушел в работу. Порой разгибал усталую спину, переводил дух, протирал глаза, залитые потом, – и опять впивался в землю, как ненасытная пиявка, и по своему обыкновению беседовал с каждой вещью, как с живым существом.

Выворачивая из земли огромный камень, он приговаривал:

– Ну, належался ты здесь, отдохнул, а теперь можешь моей хате фундаментом послужить.

А вырубая терновый куст, говорил посмеиваясь:

– Не упирайся, дурачина! Думает, что я с ним не слажу! Неужели же оставлять тебя, чтобы ты людям штаны рвал, а?

Древним камням сказал:

– И вас сдвину с места, тесно тут! Вымощу вами двор перед хлевом, как у Борыны!

В минуты передышки он любовным взглядом обнимал свою землю и горячо шептал:

– Моя! Моя! Никто тебя у меня не вырвет!

И, жалея эту бедную, неродящую землю, заросшую бурьяном и заброшенную, шептал ей ласково, как ребенку:

– Потерпи маленько, горемычная, обработаю тебя, подкормлю, вспашу, и будешь родить, как другие. Не бойся, будешь мною довольна!

Солнце встало над полем и светило ему прямо в глаза.

– Вот спасибо! – промолвил он жмурясь. – Опять, видно, жара будет и сушь! Ишь, какое ты красное встало сегодня!

Скоро зазвенел маленький колокол в костеле. Над липецкими трубами медленно поднимались голубые султаны дыма.

– Хорошо бы поесть сейчас, хозяин, а? – Он стянул потуже пояс. – Да, не принесет уж тебе мать горшок в поле, не принесет!

Он печально вздохнул.

На полях Подлесья закопошились люди. Они, как и Шимек, выходили работать на недавно приобретенной у помещика земле. Шимек увидел Стаха Плошку, пахавшего на паре крепких лошадей.

"Господи, когда же ты мне хоть одну лошадку пошлешь!" – подумал он.

Юзеф Вахник возил камень на фундамент для новой избы. Клемб с сыновьями окапывал свой участок канавой, а Гжеля, брат войта, у самой дороги на перекрестке что-то долго вымерял шестом.

"Место самое подходящее для корчмы", – заметил про себя Шимек.

Гжеля, отметив вымеренное место колышками, подошел к Шимеку поздороваться.

– Ого! Работаешь ты, как я погляжу, за десятерых! – Гжеля смотрел на него с удивлением и восхищением.

– Приходится! Что у меня есть? Одни штаны да пара рук! – буркнул тот, не отрываясь от работы. Гжеля надавал ему всяких советов и вернулся на свой участок, а после него подходили и другие, кто – ободрить приветливым словом, кто – просто выкурить папироску и позубоскалить. Шимек отвечал им с все возраставшим нетерпением и в конце концов резко прикрикнул на Прычека.

– Делал бы свое дело да другим не мешал! Праздник себе устроили, черти!

И его оставили в покое.

Солнце поднималось все выше. Оно было уже над костелом и катилось неудержимо, заливая мир ослепительным светом и жаром. Ветер утих, и ничто не мешало зною окутывать землю зыбкой пеленой, в которой хлеба купались, как в клокочущем кипятке.

– Ну, меня не скоро прогонишь! – сказал Шимек, обращаясь к солнцу, и, увидев Настусю, которая несла ему завтрак, пошел ей навстречу.

Он жадно ел, а Настуся уныло оглядывала поле.

– Да разве на таких камнях и болотах уродится что-нибудь?

– Все уродится, увидишь, и пшеница у тебя будет на пироги!

– Пока трава вырастет, кобылу волки съедят!

– Не съедят, Настуся! Земля у нас есть, теперь переждать легче. Ведь целых шесть моргов! – утешал ее Шимек, торопливо доедая завтрак.

– Что же, землю грызть будем? А зимовать где?

– Это уж моя забота, ты не беспокойся! Я все обмозговал и все устрою. – Он отодвинул пустые судки и повел Настку смотреть участок.

– Вот тут будет стоять изба, – объяснял он весело.

– Будет стоять! Из грязи ты ее слепишь, как ласточки!

– Нет, из дерева, и веток, и глины, и песка, из чего попало, только бы нам в ней продержаться какой-нибудь годик, пока не станем на ноги.

– Знатную усадьбу ты, я вижу, задумал строить! – недовольно проворчала Настка.

– Лучше жить в лачуге, да своей, чем у людей угол снимать.

– У Плошковой можно перезимовать. Она сама по доброте сердечной сказала, что даст нам комнату.

– По доброте сердечной, как же! Это она хочет матери досадить. Ведь они грызутся, как собаки. Не нуждаюсь я в ее доброте! Не сомневайся, Настуся, такую избу тебе поставлю, что и окно будет, и печь, и все, что полагается. Вот как бог свят, через три недельки изба будет готова! Без рук останусь, а изба будет!

– Да неужели же ты один ее выстроишь!

– Матеуш обещал помочь.

– А может, и мать твоя чем-нибудь нам поможет? – спросила Настуся робко.

– Умру, а у нее не попрошу! – крикнул Шимек, но, видя, что Настка еще больше опечалилась, и сам приуныл и, когда они присели во ржи, стал жалобно оправдываться:

– Да как же это можно, Настуся? Ведь выгнала она меня и тебя ругает.

– Боже ты мой, хоть бы коровенку дала, а то у нас, как у последних нищих, ничего нет. Даже подумать страшно!

– Будет и корова, Настусь, будет! Я уже одну присмотрел.

– Ни хаты, ни скотины, ничего! – заплакала Настка, прижимаясь к нему. Шимек утирал ей глаза, гладил по голове, но и ему стало так тяжело, что сам чуть не разревелся. Он вскочил, схватил лопату и с притворным гневом прикрикнул на Настку:

– Побойся ты Бога, девка! Столько дела, а она только знай хнычет!

Настуся поднялась, все еще угнетенная и озабоченная:

– Если с голоду не помрем, так волки нас съедят на этом пустыре!

Тут уж Шимек рассердился не на шутку и, принимаясь за работу, сказал сурово:

– Если будешь реветь да болтать всякий вздор, оставайся-ка лучше у себя дома.

Настка прильнула к нему, пытаясь его задобрить, но он оттолкнул ее:

– Вот нашла время миловаться!

Однако, хотя он еще сердился на нее за бабьи разговоры, он не устоял перед лаской, и Настуся ушла спокойная и даже веселая.

– Господи, ведь и баба тоже человек, а объясняешь ей по-людски – не понимает! Одно знает – реветь да скулить! С неба-то ничего не упадет, все надо своими руками заработать! А они – как дети малые: то смех, то плач, то злоба да попреки! – бормотал Шимек, принимаясь за работу.