Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 64 страниц)

Борына охотно согласился, рассчитывая, что помещик ему заплатит за все с лихвой.

– Дело мы выиграем – ведь есть же справедливость на свете! – сказал он, собираясь уходить.

– Не выиграем в волостном, подадим на съезд, съезд не поможет, так пойдем в окружной, в судебную палату, – а не отступимся!

– Еще бы я свое дарил! – сердито крикнул Борына. И кому еще – помещику, у которого столько леса и земли! – думал он, выходя на площадь, – и тут же, в шапочном ряду, наткнулся на Ягну.

Она стояла в темно-синей мужской шапке на голове, а вторую торговала.

– Поглядите-ка, Мацей! Этот рыжий говорит, что добротная, да небось врет.

– Шапка хорошая. Это для Енджика?

– Для него. Шимеку я уже купила.

– Не мала ли будет?

– Нет, у него голова точь-в-точь как у меня.

– Славный был бы из тебя парень!

– А то нет! – воскликнула Ягна задорно, сдвинув шапку немного набекрень.

– Сейчас бы тебя тут на работу нанимать стали.

– Ну, нет! – засмеялась она. – Я бы дорого запросила.

– Кому дорого, а кому и нет… Я бы ничего не пожалел.

– И в поле работать я бы не стала.

– А я работал бы за тебя, Ягуся, – сказал он, понизив голос, и посмотрел на нее так страстно, что девушка в смущении отступила и, уже не торгуясь, заплатила за шапку.

– Ну что, продали корову? – спросил он через минуту, опомнившись и подавив в себе желание, которое, как хмель, ударило ему в голову.

– Да. Ее купили для ежовского ксендза. Мать пошла с органистом – он хочет нанять себе работника.

– А мы с тобой зайдем выпить хоть по рюмочке наливки!

– Что вы! Зачем это?

– Ты, должно быть, озябла, Ягуся, так согреешься маленько.

– Куда же это я с вами пойду водку пить! Придумаете тоже!

– Так я сюда принесу, и мы с тобой выпьем, Ягуся.

– На добром слове спасибо, а только мне надо мать найти.

– Пойдем, я тебе помогу, Ягуся, – сказал он тихо и пошел впереди. Он так работал локтями, что Ягна свободно шла за ним сквозь густую толпу, но, когда они вошли в ряды, где торговали разной галантереей, девушка стала на каждом шагу останавливаться у нее глаза разбегались при виде всех разложенных тут товаров.

– Ох, красота-то какая, Господи Иисусе! – шептала она, остановившись перед лентами, качавшимися в воздухе и горевшими на солнце, как радуга.

– Выбери, Ягуся, какая тебе больше нравится, – сказал после некоторого раздумья Борына, поборов скупость.

– Где уж! Вон та желтая в цветах наверняка рубль стоит, а то и полтора!

– А это не твоя забота – бери!

Но Ягна скрепя сердце выпустила из рук ленту и пошла дальше, к другой палатке, а Борына задержался на минуту. Во второй лавке торговали платками и всякими материями.

– Экая прелесть, Господи! – шептала очарованная Ягна, погружая дрожащие руки то в зеленый атлас, то в алый бархат. У нее даже голова кружилась и сердце замирало от восторга. А какие платки тут были! Пунцовые шелковые с зелеными цветами по краю! И золотистые, как дароносица! И голубые, как небо после дождя! И белые! А всех краше были те разноцветные и легкие, как паутина, что блестели и переливались, как вода на солнце! Ягна не вытерпела и стала примерять один, глядясь в зеркальце, которое держала перед ней торговка.

Платок очень шел к ней – словно она зорьку обмотала вокруг своих льняных волос, а голубые глаза сияли от удовольствия, и фиолетовая тень падала от них на разгоревшиеся щеки. Она улыбалась и была так хороша, такой молодостью и здоровьем веяло от нее, что люди смотрели на нее и спрашивали друг у друга:

– Пани какая нибудь переодетая, что ли!

Долго любовалась собой Ягна, но, наконец, с тяжелым вздохом сняла платок с головы и, хотя не думала его купить, начала торговаться, – просто так, чтобы подольше глаза тешить.

Но когда торговка спросила за платок пять рублей, она сразу остыла, да и Борына потащил ее дальше.

Потом она постояла еще перед бусами, а было их немало, словно кто всю лавку усеял этими драгоценными камешками, и они сияли и переливались так, что глаз отвести нельзя было: желтые янтари, как кусочки пахучей смолы, кораллы – словно нанизанные на шнурок капельки крови, белый жемчуг, крупный, как лесной орех, серебряные и золотые бусы…

Ягуся все примеряла и выбирала, но больше всего ей понравилась нитка кораллов. Она в четыре ряда обмотала ее вокруг белой шеи и повернулась к старику:

– Поглядите-ка!

– Хороша ты в них, Ягуся… Да мне-то кораллы не в диковинку, – осталось после покойницы в сундуке что-то ниток восемь, крупных, как хороший горох, – сказал он умышленно небрежным тоном.

– Что мне с того, когда они не мои! – Ягна резким движением бросила кораллы на прилавок и пошла дальше большими шагами, хмурая и опечаленная.

– Присядем на минутку, Ягуся.

– Мне, к матери пора.

– Не бойся, без тебя не уедет.

Они присели на каком-то дышле.

– Славная ярмарка, – заметил Борына после минуты молчания, осматриваясь вокруг.

– Да, не малая! – Ягна все еще с сожалением поглядывала в сторону лавок и часто вздыхала, но ее грустное настроение уже, видимо, проходило. Она сказала:

– Панам хорошо… Видела я сегодня помещицу из Воли с дочками: столько себе всего накупили, что лакей за ними нес. И этак на каждой ярмарке!

– Знаешь поговорку: кто на ярмарках гуляет, тому не надолго хватает.

– Им-то хватит!

– Пока евреи в долг дают, – бросил Борына так злобно, что Ягна даже обернулась к нему и не нашла, что ответить. А старик, не глядя на нее, тихо спросил: – А что, Ягуся, приходили к тебе сваты от Михала Войткова?

– Приходили, да ушли! Этакий недотепа тоже сватов вздумал засылать! – засмеялась Ягуся.

Борына быстро поднялся, достал из-за пазухи платок и еще что-то, завернутое в бумагу.

– Подержи-ка это, Ягуся, мне к Антеку сходить надо.

– А он тоже здесь, на ярмарке? – Глаза Ягуси засияли.

– Да, сидит с пшеницей, там, в переулке. Это тебе Ягуся, – добавил он, видя, с каким недоумением Ягна рассматривает платок.

– Неужели вправду мне? Дарите?.. Господи, красота какая! – вскрикнула она, вынимая из бумаги ленту, ту самую, которая ей так понравилась. – Да нет, это вы шутите! За что же мне? Таких денег стоит… А платок чистого шелка…

– Бери, Ягуся, бери, для тебя куплено. А коли опять кто из парней сватов с водкой пришлет, не пей, погоди, куда спешить… Ну, мне идти пора.

– Так это вправду мне?

– Ну, зачем я стал бы тебя обманывать?

– Просто не верится! Ягна все раскладывала на коленях то платок, то ленту.

– Оставайся с Богом, Ягуся!..

– Спасибо вам, Мацей.

Борына ушел, а Ягна еще раз развернула подарки и полюбовалась ими, потом вдруг торопливо свернула их вместе и хотела бежать за ним, отдать… Как же можно принимать подарки от чужого человека! Не родня он ей, и даже не в свойстве! Но старика уже и след простыл. Она медленно пошла разыскивать мать и все время бережно, с наслаждением трогала рукой подарки, спрятанные за пазуху. Она была так рада, что белые зубы ее сверкали в улыбке, а лицо горело румянцем.

– Помогите бедной сироте… Люди добрые… Помолюсь царице небесной за вас и покойников ваших… Ягуся! Ягуся!..

Ягна очнулась от задумчивости и, поискав глазами того, кто ее звал, сразу же увидела Агату, которая сидела у монастырской стены, подложив под себя клок соломы, так как грязь в этом месте была по лодыжку. Она остановилась и стала искать в кармане копеечку, а Агата, обрадовавшись землячке, принялась расспрашивать, что в Липцах делается.

– Выкопали все?

– Все как есть!

– Не знаешь, как там у Клембов?

– Выгнали они вас, заставили по миру ходить, а вы еще об них беспокоитесь!

– Они меня не выгоняли, сама ушла, так надо было. У них тоже не густо, что же они меня даром будут кормить и у себя держать? А спрашиваю оттого, что родня…

– Ну, а вы как, Агата?

– Да что ж, хожу от костела к костелу, из села в село, с ярмарки на ярмарку. Молюсь за добрых людей, да и выпрашиваю себе где угол для ночевки, где варева ложку, где грошик. У людей совесть есть, не дадут убогой с голоду помереть… А не знаешь, там у Клембов все живы-здоровы? – опять спросила она робко.

– Здоровы. А вы-то не хвораете?

– И… какое мое здоровье… Грудь постоянно болит, а когда озябну сильно, так и кровью кашляю… Недолго уж мне по свету ходить, недолго… Хоть бы до весны дотянуть, вернуться в деревню да у своих помереть – только о том и прошу Бога, только о том! – Она раскинула руки, обвитые четками, подняла к небу заплаканное лицо и стала молиться так горячо, что слезы потекли из ее покрасневших глаз.

– За отца моего помолитесь, – шепнула Ягна, сунув ей деньги.

– За своих я и так постоянно молюсь и Бога прошу, и за живых и за умерших. Ягусь, а сваты к тебе не приходили?

– Приходили.

– И никто тебе не приглянулся?

– Никто. Ну, счастливо оставаться, а весною к нам заходите, – сказала Ягна торопливо и пошла навстречу матери, которую увидела издали в обществе органиста и его жены.

А Борына брел к Антеку медленно: во-первых, тесно было на улице, во-вторых – у него из головы не шла Ягна. По дороге он встретил кузнеца.

Поздоровались и шли рядом молча.

– Что же, на чем с вами покончим? – начал кузнец резко.

– Это ты насчет чего? – Борына уже начинал злиться. – Успеешь со мной в Липцах потолковать.

– Да я уж и так четыре года дожидаюсь.

– Так тебе сегодня загорелось! Подождешь еще лет сорок, пока я помру.

– Давно мне люди советуют в суд подать, да я…

– Подавай. Я тебе укажу, где жалобы пишут, и на писаря рубль дам.

– А я так думаю, что мы добром с вами поладим, – хитро вывернулся кузнец.

– Верно. Худой мир лучше доброй ссоры.

– Вы, чай, сами это понимаете не хуже меня.

– А мне с тобой ни воевать, ни мириться не к чему.

– Я всегда жене говорю, что отец нас не обидит, он за справедливость стоит.

– За справедливость всякий стоит, когда она ему надобна, а мне в ней надобности нет, потому что я тебе ничего не должен, – отрезал Борына так твердо, что кузнец сразу смирился и, поняв, что таким путем ничего не добьется, сказал как ни в чем не бывало, очень спокойным и просительным тоном:

– Выпить хочется. Может, угостите?

– Угощу. Как же, любимый зять просит, так и целой кварты не жаль! – отозвался Борына с легкой издевкой, входя в шинок на углу. Там уже был Амброжий, но не пил, сидел в углу какой-то скучный и печальный.

– Что-то кости у меня ломит – должно быть, к дождю, – пожаловался он.

Борына с кузнецом выпили по одной, потом по второй – и все молча, так как у обоих порядком накипело внутри.

– Пьют, как на поминках! – заметил вслух Амброжий, обиженный тем, что его не потчуют, тогда как он с утра капли в рот не брал.

– До разговоров ли тут! Тесть нынче столько всего продает, надо ему умом пораскинуть, кому деньги под проценты дать.

– Эх, Мацей! Скажу я вам, Мацей, что Господь Бог…

– Кому Мацей, а тебе не Мацей! Ишь, старый черт! Запанибрата свинья с пастухом! – Борына окончательно разозлился.

После двух порций крепкой кузнец собрался с духом и начал тихо:

– Отец, вы мне только одно скажите – дадите или нет?

– Сказано уже: в могилу с собой ничего не унесу, все вам останется. А раньше ни единого морга не дам. На хлеба к вам не пойду… Еще мне жизнь не надоела. Хочется годик-другой еще хозяином на свете пожить.

– Так деньгами выплатите нашу долю.

– Ты слышал, что тебе сказано?

– Третью жену себе высматривает, так что ему дети! – буркнул Амброжий.

– Видно, так оно и есть.

– А вздумается, так и женюсь. Ты, что ли, мне запретишь?

– Запретить не запрещу, однако…

– Захочу, так хоть и завтра сватов пошлю.

– Сватайтесь, разве я вам помеха? Дайте мне хотя бы того теленка, что остался от Пеструхи, так я вам еще и сам помогу. У вас своя голова на плечах, вам виднее, что для вас лучше. Не раз и не два я жене толковал, что вам жениться надо, чтобы в хозяйстве порядок был.

– Ты так говорил, Михал?

– Чтобы мне умереть без причастия, коли не говорил! Вся деревня ко мне за советами ходит, так неужто я не понимаю, чего, вам надо?

– Врет, шельма, и не запнется! Ну, да ладно, приходи завтра, возьмешь теленка. Когда просишь – дам. А вздумаешь со мной судиться – ни шиша не получишь.

Выпили еще. На этот раз угощал кузнец и даже пригласил Амброжия, который охотно подсел к их столу и стал сыпать шутками и прибаутками, так что все хохотали.

Впрочем, они веселились недолго – каждому надо было идти к своим и управиться со всякими делами. Борына и кузнец разошлись мирно, но в глубине души один другому ни на грош не верил, они знали друг друга как свои пять пальцев, видели один другого насквозь.

В шинке остался один Амброжий, который поджидал кумовьев или знакомых, надеясь, что кто-нибудь из них поднесет ему еще хоть полкварты, – всякое даяние благо, годится псу и муха, коли целой косточки никто не бросит! Амброжий выпить любил, а на свои пить было накладно – ведь он был всего только костельным служкой.

Ярмарка подходила к концу.

В самый поддень выглянуло солнце, но только пробежало ярким зайчиком по земле и тотчас спряталось за тучи. А к вечеру все вокруг помрачнело, облака ползли так низко, что почти задевали крыши, и мелкий дождик сеялся, как сквозь густое сито. Люди стали быстро разъезжаться, каждый хотел добраться домой до темноты и большого ливня.

Торговцы тоже поспешно разбирали свои палатки и укладывали товар на телеги, так как дождь становился все чаще и холоднее.

Быстро наступали мокрые, унылые сумерки.

Местечко пустело и затихло. Только нищие еще кое-где причитали у стен да в корчмах шумели и бранились пьяные.

Уже под вечер выехала из местечка и семья Борыны. Они продали все, что привезли, накупили всякой всячины и всласть погуляли на ярмарке. Антек гнал лошадей во весь дух, так как было холодно и все изрядно подвыпили. Старик, который обычно дрожал над каждой копейкой, сегодня так их ублажал и едой, и вином, и ласковым словом, что они диву давались. Пока доехали до леса, наступила ночь. Темно было, хоть глаз выколи, дождь все усиливался. Там и сям на дороге грохотали телеги, раздавались хриплые песни пьяных, слышно было, как пешие шлепали по грязи.

А посередине дороги, под тополями, которые глухо шумели и словно вздыхали от холода, шагал пьяненький Амброжий, то натыкался на дерево, то падал в грязь, но быстро вставал и плелся дальше, по своему обыкновению распевая во все горло.

Полил такой дождь, и было так темно, что ехавшие в телегах не различали хвостов у лошадей, а огоньки деревни мигали впереди, как волчьи глаза во мраке.

VI

Дождь зарядил не на шутку.

С самой ярмарки все тонуло в его серой мутной пелене, только очертания лесов и деревень маячили сквозь нее, бледные и словно сотканные из мокрой пряжи. Шло бесконечное, пронизывающее, холодное осеннее ненастье. Седые ледяные плети дождя без устали хлестали землю, проникали вглубь, и каждое дерево, каждая былинка трепетали от безмерной боли.

А из-за тяжелых туч, клубившихся над землей, из-за зеленоватой завесы дождя выглядывали по временам почернелые, размокшие поля, сверкали в бороздах потоки пенившейся воды, темнели на межах одинокие деревья, словно набухшие сыростью, трясли последними лоскутами листвы и метались отчаянно, как собаки на привязи.

Пустынные дороги разлились грязными, гниющими лужами.

Тяжело влеклись короткие, печальные, бессолнечные дни, а за ними приходили черные, глухие ночи, вселявшие в душу отчаяние неустанным, монотонным плеском дождя.

Гнетущая тишина обняла землю. Безмолвны были поля, притихли деревни, заглохли леса.

Потемневшие избы словно приникли к земле, теснее жались к плетням, к голым, тихо поскрипывавшим деревьям.

Серая пыль дождей застлала мир, выпила краски, погасила все светлые пятна и погрузила землю во мрак – все представлялось каким-то сонным видением, а с размытых полей, из оцепеневших лесов, из мертвенной пустоты пространств вставала грусть и ходила по земле тяжелым туманом, останавливалась на безлюдных перекрестках под крестами, в отчаянии простиравшими руки свои на пустых дорогах, где озябшие деревья дрожали от холода и рыдали от муки. Заглядывала пустыми глазницами в покинутые гнезда, в развалившиеся хаты, бродила по кладбищам среди забытых могил и сгнивших крестов… Разливалась грусть по всему миру, по затерянным среди полей деревням, заходила в хаты, хлева, сады – и скот мычал от тоскливого беспокойства, и гнулись к земле с глухим стоном деревья, а люди горько вздыхали в мучительной тоске, неутолимой тоске по солнцу.

Дождь моросил без передышки, словно кто частой сеткой завесил мир, и Липцы тонули в густом тумане ненастья, лишь тут и там чернели крыши и каменные ограды в струях дождя и грязные клочья дыма вились над трубами и стлались по садам.

Тихо было в деревне, кое-где только молотили на гумнах хлеб, да и то редко: вся деревня на огородах снимала капусту.

Безлюдна грязная размытая дорога, пусто во дворах и перед избами, – порой мелькнет кто-нибудь в тумане и пропадет, слышно только шлепанье башмаков по грязи. Иногда медленно проползет от торфяников воз, нагруженный капустой, и распугает гусей, подбирающих упавшие с возов листья.

Озеро металось в тесных берегах, и вода все прибывала. В низких местах, на той стороне, где стояла хата Борыны, она заливала дорогу, достигала плетней и брызгала пеной на стены хат.

Вся деревня убирала и возила с поля капусту. Уже амбары, сени и комнаты были набиты ею, а у многих даже под навесами синели груды кочнов.

Перед избами мокли выставленные на дождь громадные бочки.

Торопились страшно, так как дождь почти не переставал и распутица все усиливалась, по дороге уже и сейчас почти невозможно было проехать.

У Доминиковой тоже сегодня снимали капусту.

Ягна и Шимек с утра уехали в поле, а Енджик остался и чинил крышу, протекавшую в нескольких местах.

Близился вечер, начинало уже смеркаться. Старуха часто выходила из дому и смотрела в туманную даль, в сторону мельницы, прислушиваясь, не едут ли дети.

А на огородах, лежавших в лощине за мельницей, еще кипела работа.

Сквозь мокрый седой туман, окутавший луга, поблескивали только широкие канавы, полные мутной воды, высокие гряды капусты голубели бледной зеленью, а местами рыжели, будто полосы ржавого железа. Мелькали там и сям красные юбки женщин и груды уже снятых кочнов.

А вдали над рекой, шумно мчавшейся средь густых зарослей, чернели в тумане груды торфа и телеги, к которым люди носили снизу капусту, так как размокшая земля мешала подъезжать к самым грядам.

Некоторые уже кончали уборку и собирались домой. Все громче звучали в тумане голоса и летели от гряды к гряде.

Ягна только что кончила свою полосу. Она была сильно утомлена, проголодалась и промокла до костей; башмаки уходили целиком в рыжую болотистую землю, так что приходилось их то и дело снимать и выливать из них воду.

– Шимек! Живее поворачивайся, я уже ног не чую! – крикнула она жалобно и, видя, что парень не может сам справиться, нетерпеливо вырвала у него из рук большущий мешок, вскинула его на спину и понесла к телеге.

– Этакой большой парень, а спина слабая, как у бабы после родов, – проворчала она с презрением, высыпая капусту в кузов, выстланный соломой.

Пристыженный Шимек, что-то бормоча себе под нос и почесывая затылок, принялся запрягать лошадей.

– Да поторопись же, Шимек, ночь на дворе! – подгоняла его Ягна, сносившая капусту в телегу.

Ночь действительно надвигалась, сумрак густел, чернел, а дождь усилился, и вокруг слышен был непрерывный плеск, словно кто сыпал и сыпал зерно.

– Юзя! Кончите нынче? крикнула Ягна дочке Борыны, которая вместе с Ганкой и Кубой работала неподалеку.

– Кончим! Да и домой пора, вишь, как льет, на мне все до нитки промокло. А вы уже едете?

– Едем. Ночь близко, темень такая, что, пожалуй, дороги не найдешь. Что осталось, свезем завтра. А славная у вас капуста! – добавила Ягна, нагнувшись.

– И ваша не хуже, а кочны у вас больше, чем у всех.

– А у нас рассада была из новых семян, ксендз привез из Варшавы.

– Ягна! – послышался снова из темноты голос Юзи. – Знаешь, завтра Валек Юзефов пошлет сватов к Марысе Потетковой.

– К такой девчонке? Разве уж ей годы вышли? Кажись, еще прошлым летом коров пасла!

– Нет, замуж ей уже можно, да и земли за ней столько, что парни за ней гоняются.

– Будут и за тобой гоняться, Юзя, будут…

– Коли отец в третий раз не женится! – крикнула Ягустинка откуда-то через две полосы.

– Что выдумала! Ведь мы весною только мать схоронили! – с тревогой сказала Ганка.

– А мужики на это не смотрят. Каждый мужик – что боров: как бы ни нажрался, а в новое корыто рыло сует. Ого! Одна не успеет богу душу отдать, а он уже на другую заглядывается. Бессовестные они. Вот хоть Сикору взять: через три недели после похорон первой жены уже с другой обвенчался.

– Правда. Но что ж ему было делать: после покойницы пятеро малышей осталось.

– Только дурак поверит, что он ради ребятишек женился! Для себя, – чтобы не скучно было одному под периной.

– А мы отцу не позволили бы, нет! – решительно воскликнула Юзя.

– Молода ты еще и глупа… Земля отцова, так и воля отцова!

– Дети тоже что-нибудь да значат и права свои имеют, – начала Ганка.

– Э, с чужого коня средь грязи долой! – буркнула Ягустинка и замолчала, так как рассерженная Юзя начала звать Витека, который шатался где-то у реки.

Ягна в разговор не вмешивалась, носила капусту и только усмехалась про себя, вспоминая ярмарку. Когда воз их был полон, Шимек стал выезжать на дорогу.

– Ну, оставайтесь с Богом! – крикнула она соседкам.

– Поезжайте с Богом, мы тоже вслед за вами… Ягуся, придешь к нам капусту чистить?

– Скажешь – когда, так приду. Обязательно приду!

– А ты слыхала, что в воскресенье у Клембов парни вечеринку с музыкой затевают?

– Знаю, Юзя, слыхала.

– Если встретишь дорогой Антека, скажи, что мы ждем, пусть едет поскорее, – попросила Ганка.

– Ладно.

Ягна побежала быстро, чтобы догнать телегу, потому что Шимек отъехал уже довольно далеко, и только слышно было, как он ругает лошадь. Телега увязала по самые оси в размокшем торфе. В некоторых местах приходилось ему и Ягне помогать лошади, вытаскивать ее из грязи.

Оба молчали. Шимек вел под уздцы лошадь и следил, чтобы телега не опрокинулась, так как дорога была вся в ямах. А Ягна шла с другой стороны, подпирала телегу плечом и думала, как ей принарядиться, когда пойдет к Борынам чистить капусту.

Темнело так быстро, что они уже едва могли разглядеть лошадь; дождь прекратился, но тяжелый сырой туман стеснял дыхание; а вверху глухо шумел ветер и налетал на деревья на плотине, к которой сейчас подъезжали Ягна с Шимеком.

Подъем на плотину был трудный – крутой и скользкий, лошадь спотыкалась и на каждом шагу останавливалась, и они едва удерживали воз, чтобы он не скатился назад.

– Не надо было столько наваливать на одну лошадь, – раздался вдруг чей-то голос с плотины.

– Это ты, Антоний?

– Я.

– Так поторопись, там тебя уже Ганка ждет не дождется. Подсоби нам!

– Погоди, сейчас сойду, так помогу. Темень такая, что ни зги не видать.

Антек так крепко подпер воз, что лошадь двинулась вперед во весь опор и остановилась только уже наверху, на плотине.

– Вот спасибо тебе! Ну и сильный же ты, Антоний! – Ягна протянула руку Антеку.

Телега двинулась дальше, а они оба вдруг примолкли и шли рядом, не зная, что сказать, в непонятном смущении.

– А что же ты обратно идешь? – шепнула Ягна.

– Провожу тебя до мельницы, Ягусь, – там вода дорогу сильно размыла.

– Ох, и тьма же, Господи! – воскликнула она.

– Страшно тебе, Ягусь? – спросил Антек тихо, придвигаясь ближе.

– Вот еще! Чего бояться?

Они опять замолчали и шли все так же – плечо к плечу.

– Глаза у тебя светятся, как у волка… даже чудно!..

– Придешь в воскресенье на музыку к Клембам?

– Не знаю, пустит ли мать…

– Приходи, Ягусь, приходи! – попросил он тихим, сдавленным голосом.

– Ты хочешь? – сказала она мягко, заглянув ему в глаза.

– Господи, да я ведь только ради тебя подрядил скрипача из Воли и ради тебя уговорил Клемба пустить нас в хату… ради тебя, Ягусь! – шептал он и так близко пригнулся к ней, дыша ей в лицо, что Ягуся даже немного отшатнулась и задрожала от волнения.

– Иди уж… тебя там ждут… еще увидит кто… иди!

– Так придешь?

– Приду… Приду! – повторила она и оглянулась, но Антек уже скрылся во мраке, и только слышно было хлюпанье жидкой грязи под его ногами.

Ягну внезапно пронизала дрожь, и что-то огненным вихрем ожгло сердце и голову. Она не понимала, что с нею. Глаза горели, словно засыпанные жаром, она не могла перевести дыхания, не могла утишить бурно стучавшего сердца. Она бессознательно раскинула руки, словно обнять кого-то хотела, и ею овладела такая страстная истома, что она чуть не застонала.

Она догнала воз, схватилась за подпоры, и хотя это было совсем не нужно, стала так сильно толкать его вперед, что воз даже скрипел, качался, и кочны капусты падали в грязь. А перед нею неотступно стояло лицо Антека, его глаза, жадные, горящие.

"Дьявол! Другого такого на свете нет!" – думала она в смятении.

Ее привел в себя грохот мельницы, мимо которой они проезжали, и шум воды, лившейся на колеса из-под шлюзов, открытых, так как река сильно разлилась… Вода с глухим ревом спадала вниз и, разбиваясь на белые брызги, пенилась и сверкала в широко разлившейся реке.

В доме мельника, стоявшем у самой дороги, уже зажгли огонь, и сквозь занавески видна была горевшая на столе лампа.

– Гляди, лампа у них, как у ксендза или у панов каких!

– А разве они не богачи? Земли у него больше, чем у Борыны, денег столько, что он их под проценты отдает. Думаешь, мало он на помоле плутует? – сказал Шимек.

"Живут, как помещики… Таким всегда хорошо. Ходят по комнатам… на диванах вылеживаются в тепле… едят сладко, а люди на них работают…"– думала Ягна без всякой зависти, не слушая Шимека, который, при всей своей молчаливости, разговорившись, мог говорить без конца.

Наконец, они дотащились до дому. В хате было светло, тепло, на очаге весело бушевал огонь. Енджик чистил картошку, а старуха готовила ужин.

У печи грелся какой-то пожилой седой человек.

– Что, кончили, Ягна?

– Осталась на полосе самая малость, охапки три, не больше.

Ягна ушла в свою каморку переодеться, и скоро она уже хлопотала в избе и собирала на стол, внимательно и с любопытством приглядываясь к незнакомому старику, который сидел молча, смотрел в огонь и, перебирая четки, шевелил губами… Когда сели ужинать, Доминикова положила лишнюю ложку и позвала его к столу.

– Оставайтесь с Богом! Я еще загляну к вам, потому что, может, подольше в Липцах поживу.

Он встал на колени и, помолясь на образа, перекрестился и вышел.

– Кто это! – спросила Ягна с удивлением.

– Странник святой, от Гроба Господня идет… я его давно знаю, он не раз в Липцах бывал. Года три тому назад…

Она не договорила: вошел Амброжий, поздоровался и сел у печи.

– Холодище такой и ливень, что даже деревяшка моя окостенела!

– И чего ты ночью по грязи бродишь?.. Сидел бы дома да Богу молился, – сказала хозяйка ворчливо.

– Скучно стало одному, вот я и пошел по девушкам ходить, да к тебе, Ягуся, первой зашел…

– Девушку вашу смертью звать…

– Эта про меня совсем забыла – за молодыми бегает.

– Ну? – вопросительно бросила Доминикова.

– Правду говорю. Его преподобие уже ходил на тот берег причащать Бартека.

– Что ты? На ярмарке я его видела здоровым.

– Зятек так его саданул колом, что всю печенку ему отшиб!

– За что же это? Когда?

– Из-за чего же, как не из-за земли? Спорили уже с полгода, а вот нынче в полдень и сочлись.

– Кары божьей нет на них, на разбойников! – сказала Ягна.

– Придет она, Ягна, придет, не беспокойся, – сказала уверенно мать, поднимая глаза к образам.

– А кто помер, уже не встанет, – тихо отозвался Амброжий.

– Садись к столу, поешь чего Бог послал.

– Не откажусь. Одну мисочку, ежели большая, пожалуй, одолею, – балагурил Амброжий.

– И все-то у тебя на уме шутки да забавы.

– Только они мне и остались. А заботы – на что они мне?

Все сели к столу, на котором стояли миски, и ели медленно, молча. Только Амброжий иногда шутил, но смеялся он один – парни рады бы посмеяться, да боялись суровых взглядов матери.

– Ксендз дома? – спросила Доминикова к концу ужина.

– А где же ему быть в такую слякоть? Сидит, как еврей, над книгами.

– Мудрый он человек, ученый.

– И добрее его на свете нет, – добавила Ягна.

– А как же никому в бороду не плюет и все, что дадут, берет…

– Будет тебе вздор молоть!..

После ужина Ягна и мать сели прясть, а сыновья, как всегда, стали убирать со стола и мыть посуду. Так уж было заведено у Доминиковой, – сыновей она держала в ежовых рукавицах и заставляла делать всякую домашнюю работу, чтобы Ягуся ручек не запачкала.

Амброжий закурил трубку, пуская дым в печку, и то поправлял головешки, то подбрасывал еще хворосту. Он все поглядывал на женщин, что-то, видимо, обдумывая.

– Кажись, сваты к вам приходили?

– Сколько раз!

– Не диво – Ягна-то у тебя красавица писаная. Ксендз Говорил, что лучше ее и в городе не встретишь.

Ягна покраснела от удовольствия.

– Так и сказал? Дай ему Бог здоровья! Давно я собираюсь отнести ему денег на поминанье. Завтра непременно отнесу.

Амброжий начал, понизив голос:

– Заслал бы к вам сватов еще один человек, да опасается маленько.

– Парень? – спросила старуха, наматывая пряжу на стучавшее по полу веретено.

– Хозяин, первый на всю деревню… родовитый… только вдовец.

– Чужих ребят качать не стану!

– Дети у него уже выросли, Ягуся, не бойся.

– На что ей старый… Она у меня еще не засиделась. Подождет молодого, такого, что ей приглянется.

– Молодых у нас довольно, за этим дело не станет. Парни хоть куда: папиросы курят, пляшут в корчме и водку дуют, а невесту каждый себе присматривает такую, за которой и землю и денежки дадут, – чтобы было на что гулять… Хозяева, сукины дети! До полудня спят, а после полудня тачками навоз возят да лопатами поле пашут.

– Такому я на потеху Ягны не отдам.

– Правильно! Недаром говорят, что ты на деревне всех умнее.

– А только и со стариком молодой какая радость?

– Что ж, для радости разве кругом молодых нет?

– До таких лет дожил, а все еще у тебя ветер в голове! – строго остановила его Доминикова.

– Э… мало ли что сболтнешь иной раз, чтобы язык почесать.

Они долго молчали.

– Старик и уважит и на чужой грош не позарится, – снова начал Амброжий.

– Нет, нет. Отдай за старика – греха не оберешься.

– Он бы на нее землю записал, – продолжал Амброжий серьезно, выколачивая трубку.

– У Ягны своей довольно, – ответила старуха, но не сразу и уже не так уверенно.

– Он дал бы больше, чем возьмет…

– Толкуй!

– Да ведь не сам я это выдумал, не от себя пришел…

Опять помолчали. Старуха долго осматривала растрепанную пряжу, потом послюнила палец и начала левой рукой вытягивать волокно, а правой вертела веретено, которое волчком крутилось по полу и жужжало.