Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 64 страниц)

Годы за годами уплывали, как быстрая речка, и непомерно росли богатства Ястреба, а с ними и почет. Сам король к нему заезжал, приглашал ко двору и сажал за стол вместе со своими придворными.

Ястреб этим очень кичился, стал заносчив, бедняков презирал, стыд и совесть потерял и уже никого ни во что не ставил.

Глупец! Не думал о том, как придется ему расплачиваться за все.

И пришел, наконец, час расплаты.

Сначала свалились на Ястреба тяжкие болезни и ни на миг его не оставляли. Потом послал Бог мор, и весь его скот погиб. Потом молнией сожгло постройки.

Потом град побил хлеб в поле.

Потом сбежала от него вся челядь.

Потом наступила такая Засуха, что все поле выгорело дотла, деревья засохли, совсем обмелели речки, трескалась земля.

Потом покинули Ястреба все люди, и нужда села на его пороге.

А он хворал тяжело, кости у него гнили, мясо отваливалось кусками.

Напрасно молил он о помощи Михалека и других чертей. Они не хотели больше помогать ему: он уж и так принадлежал им. И для того, чтобы он поскорее умер, они еще сильнее растравляли его страшные раны.

Однажды ночью, поздней осенью, разыгралась такая вьюга, что ветром сорвало крышу, вырвало все окна и двери, к дому, слетелось множество бесов и давай плясать вокруг да врываться с вилами внутрь, потому что Ястреб был уже при последнем издыхании.

Жена защищала его, как могла, но отчаяние при мысли, что муж умрет без причастия, не помирившись с Богом, лишало ее последних сил. И, хотя он и в последний час свой остался закоренелым грешником и запретил ей это, она улучила минуту и побежала в плебанию к ксендзу.

Ксендз собирался в гости и не захотел идти к безбожнику.

– Кого Бог оставил, того черти должны забрать, я уже ничем ему помочь не могу.

И поехал к помещику играть в карты.

Зарыдала женщина с горя, упала на колени перед статуей Божьей Матери и с тоской сердечной, с кровавыми слезами молила о милосердии.

Сжалилась над ней Пресвятая Дева и молвила:

– Не плачь, женщина, молитва твоя услышана.

И сошла она к ней с алтаря, как была, в золотой короне, в голубом плаще, усеянном звездами, с четками у пояса. Женщина упала перед нею ниц.

Подняла ее Мария, отерла ей слезы, прижала ее к сердцу и сказала ласково:

– Веди меня в свой дом, верная слуга моя, может быть, я и помогу тебе чем-нибудь.

Она посмотрела на умирающего, и опечалилась ее милосердная душа.

– Без ксендза тут не обойтись! Я ведь только женщина и той власти не имею, какую Иисус дал ксендзам. Ксендз у вас негодный, о людях не заботится, дурной он пастырь и за это ответит. Но только он один может отпускать грехи. Я сама пойду в усадьбу за этим картежником. На, возьми мои четки; защищай ими твоего грешного мужа, пока я не вернусь.

Да как идти? Ночь темная, ветер, дождь, грязь, дорога дальняя, и к тому же повсюду бесы проходу не дают.

Но не испугалась ничего царица небесная! Покрыла только голову дерюгой – от ливня – и пошла в темень.

Добрела она до усадьбы страшно усталая, промокшая до нитки. Постучалась и смиренно просит ксендза сейчас же идти к больному. Но ксендз, увидев, что это какая-то нищенка и что на дворе такая собачья погода, велел ей сказать, что приедет утром, а сейчас ему некогда, – и продолжал играть в карты, пить и веселиться с панами.

Богородица только вздохнула, огорченная таким бессовестным поведением ксендза. По знаку ее появилась золотая карета с лакеями на запятках, сама же она переоделась знатной пани и вошла в комнаты.

Тут уж, разумеется, ксендз тотчас поспешил с нею к больному.

Приехали они еще вовремя, но смерть уже сидела на пороге, а черти рвались к Ястребу, чтобы унести его живьем раньше, чем приедет ксендз со святыми дарами.

И только жена все еще отгоняла их.

Исповедался Ястреб, покаялся, получил отпущение грехов и тут же Богу душу отдал. Богородица сама закрыла ему глаза, благословила жену, а оторопевшему от испуга ксендзу сказала:

– Ступай за мной!

Он еще ничего не понимал, но пошел. Выходит, смотрит – ни кареты, ни лакеев, на дворе ливень, грязь, тьма, и смерть идет за ним по пятам. Еще пуще испугался ксендз и побежал за Святой Девой к часовне.

Видит – она уже в мантии и короне, окруженная ангелами, восходит на алтарь, на свое прежнее место. Узнал он тогда царицу небесную, в страхе упал на колени и зарыдал и протянул к ней с мольбой руки.

А Мария взглянула на него гневно и молвила:

– Так будешь ты стоять на коленях и плакать века, пока не простятся тебе грехи твои.

И ксендз обратился в камень и так с той поры и стоит на этом месте. Только по ночам плачет, прогягивая руки, и ждет, пока смилуется над ним Богородица. Вот уж много веков стоит он там на коленях. Аминь!

И поныне можно видеть это каменное изваяние в Домброве под Пшедбожем. Стоит оно у костела, как вечное напоминание грешникам, что кара за злые дела никого не минует…

Рох кончил. Молчание наступило в комнате. Да и что сказать в такой миг, когда душа человека плавится, как железо в огне, наполняется таким светом, что, кажется, коснись ее, – и разольется она звездным дождем, и раскинется радугой между землей и небом.

Матеуш вынул флейту и стал тихо наигрывать какую-то задушевную и тоскливую мелодию – словно сыпалась роса на тонкие паутинки. А Соха затянула: "Под твою защиту…"– и все тихо подпевали ей.

Потом помаленьку разговорились – о том о сем, как обычно. А молодежь весело смеялась, потому что солдатка Тереза задавала парням препотешные загадки.

Когда кто-то в избе сказал, что Борына уже вернулся из города и пьет сейчас в корчме со своей компанией, Ягуся потихоньку накинула платок и вышла, не позвав с собой Юзи, а за нею крадучись выбрался из комнаты и Антек, догнал ее в сенях, крепко взял за руку и повел другим ходом во двор, а оттуда через сад за амбары.

Их ухода почти никто не заметил, так как Тереза громко выкрикивала:

– "Ни тела, ни души, а под периной растет". Что это такое?

– Хлеб! Хлеб! Это всякий знает! – отвечали ей хором – обступившие ее девушки и парни.

– Или вот еще: "Бегут гости по липовому мосту".

– Это горох в решете!

– Ну и загадки! Их каждый ребенок отгадает!

– Так скажите вы другие, потруднее, если знаете!

– А вот слушайте: "Родится в рубашке, а ходит голый".

Долго думали, что это; наконец, Матеуш догадался, что это сыр, и сам задал такую загадку:

– "Липовое дерево весело поет, а лошадь на баране хвостом машет".

С трудом сообразили, что это скрипка.

Потом Тереза загадала другую, еще помудренее: "Ни ног, ни рук, ни головы, ни брюха, а куда ни повернется, всюду шумит".

Это должно было означать ветер. Тут начали спорить, подшучивать над Терезой, вспоминать другие загадки, одна другой занятнее, и вся изба загудела говором и смехом.

И долго еще дружно веселились у Клемба.

XI

Они вбежали в сад, тихонько проскользнули под нависшими ветвями и быстро, тревожно, как вспугнутые олени, метнулись за амбары, в снежный сумрак, в безлунную ночь, в таинственную тишину замерзших полей.

И ночь укрыла их. Пропала из глаз деревня, оборвался внезапно людской говор, замерли самые слабые отголоски жизни, и оба сразу забыли все на свете.

Крепко прижавшись друг к другу, радостно взволнованные, молчаливые, хотя все пело у них внутри, они бежали, немного наклонясь, летели куда глаза глядят, вперед, в затканную синевой безмолвную даль.

– Ягусь!

– Что?

– Это ты со мной?

– А то кто же!

Только такими короткими восклицаниями обменивались они иногда, останавливаясь, чтобы перевести дух.

Им мешало говорить тревожное биение сердец, могучий крик затаенного счастья сжимал горло. Они каждый миг смотрели друг другу в глаза, и глаза вспыхивали, как немые, жаркие зарницы, губы приникали к губам с такой безумной силой, с такой всепоглощающей страстью, что оба шатались от упоения, дух у них захватывало, сердца готовы были разорваться. Земля уходила у них из-под ног, они словно летели куда-то в огненную пропасть. Потом, оторвавшись друг от друга, озирались вокруг ослепшими глазами и опять бежали, не зная, куда и зачем, – только бы дальше, дальше, в самый непроглядный мрак, туда, где все заслоняли густо клубившиеся тени.

Еще сажень… еще две… дальше… глубже в ночь… и вот уже все осталось позади, весь мир и самая память о нем, и они шли словно в забытьи. Как человек, который не помнит виденного им сна, но душой все еще смутно грезит, – так и они еще не очнулись от чудного сна, который только что снился им наяву там, в избе Клемба, еще тонули в лучистом тумане тихих мистических сказок, заронивших в их душу дивные цветы очарований, священного страха, глубочайшего изумления, восторга и неутолимой тоски!

Еще были они повиты волшебной радугой грез, еще, казалось, плыли в хороводе призраков, вызванных Рохом в этот вечер. Шли в сказочных странах, потрясенные, завороженные, по бесконечным кругам немыслимого и чудесного. Видения колыхались перед ними во мраке, вставали в небе, заполняли все вокруг и так властно пленяли сердце, что Антек и Ягна временами замирали в непонятном смятении и, затаив дыхание, жались друг к другу, онемевшие, испуганные, вглядывались в бездонную неясную глубину воображения, пока опять не загорались молитвенным восторгом. А потом, приходя в себя, долго с удивлением блуждали глазами вокруг, словно не понимая, где они, живы ли еще, с ними ли совершались те чудеса, или все это только сон, наваждение…

– Ягусь, не страшно тебе?

– С тобой ничего не страшно, с тобой куда хочешь пойду, хоть на смерть! – сказала она горячим шепотом, прижимаясь к нему.

– Ждала ты меня сегодня? – спросил Антек через минуту.

– А как же! Чуть только кто-нибудь войдет в сени, так меня в дрожь и кинет! Ради тебя только я и пошла к Клембам… Думала, не дождусь…

– А когда я вошел, ты притворилась, будто и не видишь!..

– Дурачок! Как же можно было мне глядеть – ведь люди сейчас догадались бы! Сердце у меня екнуло… не знаю, как и усидела на лавке… даже воды пришлось выпить, чтобы в себя прийти.

– Милая ты моя!

– Ты позади сидел, а я боялась оглянуться, боялась заговорить… А сердце у меня так колотилось, так стучало… наверное, все слышали… Господи… Я чуть не закричала от радости!..

– Я так и надеялся, что застану тебя у Клембов и мы вместе уйдем…

– Я домой хотела бежать, а ты меня силой увел…

– Тебе разве не хотелось идти, Ягусь?

– Что ты! Сколько раз я думала: "Эх, если бы так было!" Сколько раз…

– Правда? Думала так? – шепнул Антек страстно.

– А как же, Антось! Постоянно, постоянно. Там за плетнем нехорошо…

– Правда. А тут нас никто не застанет. Мы одни…

– Одни!.. И темень такая… – шептала Ягна, кидаясь ему на шею и обнимая со всей силой страсти и нежности.

Вьюга утихла, и только временами легкий ветер что-то ласково шептал им и охлаждал их горевшие щеки.

На низко нависшем небе не было ни звезд, ни луны, клубились на нем только грязные лохматые тучи – точно стадо бурых волов разлеглось на пустом, обнаженном поле. А даль заволокло серым дымом, и все кругом соткано было из тумана, дрожащей мглы, взболтанной мути.

Едва слышный и тревожный шум дрожал в воздухе, – казалось, он плыл не то от потонувших в ночи лесов, не то из мрачных расселин между туч, откуда порой вылетали вереницы белых облаков и уносились прочь быстро, как стайки весенних птиц, преследуемых ястребами. Глухая, темная ночь была полна мучительного беспокойства, странного, неуловимого движения, жути тревожных шепотов, притаившихся во мраке призраков. Казалось, вокруг совершаются вещи непостижимые и страшные.

Иногда вдруг из-под тяжелых пластов мрака блистали призрачно-бледные снега или какие-то холодные, серые отблески проползали среди мглы, извиваясь, как змеи, потом ночь опять смыкала веки – и мрак черным сплошным дождем заливал землю, и все исчезало, и взгляды, не имея за что уцепиться, бессильно падали в самую бездну ужаса, и душа цепенела, словно могильная земля наваливалась на нее своей мертвенной тяжестью. А потом вдруг разрывались темные завесы, как распоротые ударом молнии, и сквозь прорези туч в глубине виднелись темносиние полосы тихого звездного неба.

Но Антек и Ягна были слепы и глухи ко всему. В них бушевала буря, усиливаясь с каждым мгновением, переливаясь из сердца в сердце потоком жарких невысказанных желаний, взглядов, разящих, как молния, мучительного трепета, внезапной тревоги, обжигающих поцелуев, слов бессвязных, потрясающих, как грозные удары грома, потоком душевного изнеможения, нежности и такого безумного упоения, что они душили друг друга в объятьях, вцеплялись друг в друга так, словно каждый хотел вырвать у другого душу, захлебнуться блаженной мукой, и затуманенные глаза не видели уже ничего.

Так, подхваченные ураганом чувств, слепые, обезумевшие, забыв все на свете, слившись в одно, они, как два пылающих факела, неслись в непроглядный мрак, в глухую пустыню ночи, чтобы отдаться друг другу до смерти, до дна души, пожираемой извечным голодом.

Они уже не могли говорить, только откуда-то из самой глубины рвались бессознательные крики, сдавленный обрывистый шепот, палящие, как языки пламени, слова, напоенные страстью. Взгляды, полные безумного испуга, пронзающие насквозь, встречались, как два мчащихся друг на друга вихря. И, наконец, могучий порыв бросил их друг к другу, они с диким стоном обнялись и упали на землю, ничего уже не сознавая.

Весь мир закружился и вместе с ними рухнул в огненную пропасть.

– Ох… с ума сойду!

– Тише, Ягусь… не кричи…

– Не могу…

– Сердце у меня сейчас разорвется!..

– Сгорю!.. ради бога пусти… дай вздохнуть…

– Господи… Умираю… господи…

– Единственная ты моя!

– Антось! Антось!

…Как скрытые в земле соки пробуждаются каждой весной и стремятся друг к другу через все препятствия с разных концов мира, пока не найдут друг друга и сольются, и совершат таинство зачатия, чтобы предстать потом изумленным взорам в образе цветка ли, или весеннего дня, или души человеческой, или шумящей зелени деревьев, – так и они рвались друг к другу через томительную тоску, через муки, через серые, пустые, бесконечные дни – и вот наконец обрели друг друга и с одинаковым неудержимым криком желания упали друг другу в объятия, сплелись крепко, как сосны, когда буря вырвет их из земли и, сломав, бросит одну на другую, и они в последней отчаянной борьбе качаются, и шумят, и гнутся, обнявшись, пока не достанутся вместе лютой смерти…

А ночь осенила и скрыла их, чтобы свершилось то, что должно было свершиться…

Где-то в темноте начали перекликаться куропатки, – так близко, что слышно было, как движется целая стая: раздавался шелест крыльев, расправленных для полета.

Иногда отдельные резкие звуки нарушали тишину, а со стороны деревни, видимо недалекой, доносилось громкое пение петухов.

– Поздно уже… – шепнула встревоженная Ягна.

– Нет, до полуночи еще далеко, это они кричат к перемене погоды.

– Оттепель будет…

– Да, снег размок.

Где-то вблизи, как будто за кустом, под которым они сидели, шумели зайцы. Они гонялись друг за другом, прыгали и вдруг целой гурьбой промчались мимо, так что Антек и Ягна шарахнулись в испуге.

– Свадьбы справляют, окаянные! Они в это время так слепнут, что и человека не заметят. Значит, весна близко.

– А я-то струхнула, думала – зверь какой!

– Тсс, пригнись! – шепнул вдруг Антек испуганным голосом.

Они замолкли и прикорнули под кустом. Из темноты, освещенной лишь искрившимся снегом, вынырнули какие-то длинные, ползущие тени… Они двигались медленно, крадучись, и по временам исчезали вовсе, словно уходя под землю, и только глаза сверкали, как светлячки в чаще. Вот они пронеслись мимо – и вдруг раздался короткий, жалобный предсмертный крик зайца, потом резкий топот, хрип, какая-то страшная возня, хруст костей на зубах, грозное ворчание – и снова глубокое, но жуткое безмолвие.

– Волки зайчика разорвали!

– И как это они нас не учуяли!

– А мы за ветром сидим, вот они и не учуяли.

– Страшно… Пойдем уже… Озябла я… – Ягна вздрогнула.

Но Антек обнял ее, стал согревать поцелуями, и оба опять забыли обо всем на свете. Крепко обнявшись, они пошли по первой попавшейся тропинке. Шли, тяжело качаясь, – так деревья, покрытые массой цветов, качаются тихо под жужжание пчел…

Они молчали, и лишь звуки поцелуев, вздохи, короткие восклицания, глухой ропот страсти, ликующий стук сердец окружали их словно теплом весенних полей. Они и сами подобны были цветущим весною лугам, которые тонут в светлой звенящей радости: так же расцветали их взоры, так же дышали они зноем земли, разогретой солнцем, дрожью растущих трав, блеском и звоном ручьев, птичьим гомоном. Сердца их бились созвучно с сердцем матери-земли, взгляды падали, как опадает тяжелый яблоневый цвет, слова, тихие, скупые и полные значения, рождались из самой глубины сердца, как яркозеленые побеги в майские утра; дыхание было подобно ветерку, ласкающему молодую поросль, а души – пронизанному солнцем дню весны, нивам, убегающим вдаль, полным песен жаворонков, света, шума и непобедимой радости жизни.

Порой они вдруг замолкали и останавливались, словно в забытьи. Так иной раз туча закроет солнце – и все притихнет, омрачится, на миг задумается в тревоге и грусти.

Но проходили минуты оцепенения, и опять радость вспыхивала пожаром, душу окрыляло такое могучее, такое полное чувство счастья, что, сами того не замечая, они вдруг запевали какую-то страстную, дикую песню и шли, качаясь ей в такт, и голоса их взвивались в воздух радужными крыльями, и звездным сверкающим фонтаном звуков рассыпались в мертвой пустоте ночи.

Они ничего уже не сознавали, шли, прильнув друг к другу, безвольные, опьяненные этой нечеловеческой силой чувства, что уносила их ввысь и вырывалась из сердца бессвязной песней, песней без слов.

Песнь плыла бурной рекою из переполненных сердец, звучала победным криком любви. Она пылала, как куст огненный, в хаосе мрака и ночных теней. Она то напоминала тяжкий и грозный гул вод, рвущих ледяные оковы, то звенела едва слышным неясным звоном, как качающиеся на солнце колосья.

И разрывались золотые цепи звуков, разлетались по ветру или, покрываясь ржавчиной, грузно влачились по земле и уже казались лишь голосами ночи, бессильным рыданием, сиротливым зовом, криком испуга и гибели.

И замирали в гробовой тишине.

Но через минуту, как вспугнутые птицы, взлетали, рвались к небу в безумном порыве, и сердца наполнялись могучей жаждой полета, жаждой раствориться во всем, и вновь неслась песня, как гимн экстаза, как молитва всей земли, неумирающий крик жизни.

– Ягусь! – шепнул Антек удивленно, словно только что увидел Ягну подле себя.

– Ну да, я тут! – отозвалась она тихо, со слезами в голосе.

Они очутились на тропинке, огибавшей деревню, уже на той стороне озера, где стояла изба Борыны.

Ягна вдруг заплакала.

– Что с тобой?

– Не знаю… Так чего-то сердце защемило, что слезы сами льются.

Антек сильно встревожился. Они присели у чьего-то сарая на выступе бревна, и он привлек ее к себе, обняв обеими руками, а она, как ребенок, приникла к его груди и задумалась. Слезы катились у нее из глаз, как росинки с цветов. Антек утирал их то ладонью, то рукавом, но они все текли и текли.

– Боишься?

– Чего бояться? Нет. Только такая тишина у меня на душе, как будто смерть стоит за плечами. Томит меня что-то, так и ухватилась бы руками за небо и понеслась вместе с тучами далеко-далеко…

Он ничего не ответил. Оба молчали, помрачнев вдруг, – какая-то тень набежала на души и смутила их светлый покой и наполнила странной, горькой тоской. Еще сильнее потянуло их друг к другу, еще больше искали они друг в друге опоры, еще желаннее был тот неведомый мир, который каждый открывал в другом.

Набежал ветер, тревожно закачались деревья, осыпая их мокрым снегом. Густые тучи начали вдруг рассеиваться в разные стороны, и тихий прерывистый стон пронесся над снежным полем.

– Надо домой бежать, поздно уже, – пробормотала Ягна и хотела встать.

– Не бойся, еще не спят – на улице голоса слышны, – Наверное, это от Клембов расходятся.

– Я подойники оставила в хлеву. Как бы коровы ног себе не переломали.

Они замолчали, потому что невдалеке послышался говор. Он скоро затих, но где-то сбоку, как будто на той же тропинке, заскрипел снег, – и чья-то высокая тень мелькнула так ясно, что Антек и Ягна вскочили.

– Там есть кто-то… притаился под забором!

– Нет, это тебе почудилось. Бывает, что от туч такие тени бегут.

Оба долго прислушивались, вглядываясь в темноту.

– Пойдем на сеновал, там спокойнее! – шепнул Антек.

Они все время боязливо оглядывались, останавливались, затаив дыхание и прислушиваясь, но вокруг была мертвая тишина. Осторожно, крадучись, подошли к сеновалу и влезли в глубокую дыру, черневшую у самой земли.

Опять потемнело вокруг, тучи сбились в сплошную непроницаемую массу, угасли бледные отсветы, ночь сомкнула глаза и впала в глубокий сон. Ветер улегся, но тишина стала еще беспокойнее, – слышно было, как дрожат ветви, гнувшиеся под снегом, как далеко-далеко лепечет вода, падая на мельничные колеса. А вскоре опять захрустел снег на тропинке – и уже теперь ясно слышны были тихие, крадущиеся, словно волчьи шаги… Какая-то тень отделилась от стены и, согнувшись, двигалась по снегу, все приближалась, росла, останавливалась на миг и опять шла. Вот человек зашел за сеновал, подполз к самому отверстию и долго подслушивал…

Потом он отполз к плетню и скрылся под деревьями.

Не прошло и пяти минут, как он опять появился, таща за собой большую связку соломы. Остановился на миг, прислушался и, прыгнув к сеновалу, заткнул дыру этой охапкой соломы. Чиркнула спичка, и огонь мгновенно разбежался по соломе, зашумел, засверкал тысячью языков, а через минуту развернулся кровавым пологом, охватив всю стену сеновала…

А Борына, согнувшись, страшный, как мертвец, ждал с вилами в руках.

Антек и Ягна сразу поняли, что творится. Красные отблески огня стали проникать внутрь, едкий дым наполнил яму. Они с криком вскочили, заметались, ударяясь о стены, не находя выхода. Они обезумели от ужаса, задыхались. Антек чудом каким-то наткнулся на доску, закрывавшую вход, уперся в нее изо всех сил и вместе с нею вывалился наружу. Раньше, чем он успел подняться с земли, старик кинулся на него и ударил вилами, но промахнулся: Антек вскочил и, не дав ему ударить вторично, толкнул его кулаками в грудь и умчался без оглядки.

Старик кинулся к сеновалу, но и Ягны уже там не было, она только мелькнула мимо и пропала в темноте. Тогда он завопил как сумасшедший: "Горит! Горит!" – и забегал с вилами вокруг. Огонь охватил уже весь сеновал и взлетел вверх страшным столбом пламени и дыма.

Стал сбегаться народ, понеслись по деревне крики, кто-то ударил в набат, и тревога охватила всех, а зарево росло, огонь красной тканью метался во все стороны и брызгал дождем искр на все постройки, на всю деревню.