Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 64 страниц)

Деревня тонула в сумраке и глубокой тишине осеннего вечера. Избы казались меньше и словно припадали к земле, робко жались к сонно клонившимся деревьям, к серым плетням.

Антек и Куба возили картофель с поля, а Ганка с Юзей хлопотали по хозяйству: надо было гусей загнать на ночь, покормить свиней, которые с визгом лезли в сени и совали свои прожорливые рыла в ушаты с пойлом для скота. Надо было подоить коров: Витек только что пригнал их с пастбища и накладывал им сена, чтобы они стояли спокойнее во время доения.

Когда Юзя принялась доить первую с краю, Витек вышел из-за яслей и тихо, тревожно спросил:

– Юзя, хозяин сердится?

– О господи, выдерет он тебя, горемычного! Он так бранился, так бранился!.. – ответила Юзя, высунув голову из-под коровы. Она заслонила лицо рукой, так как, корова махала хвостом, отгоняя мух.

– Разве я виноват… лесник меня прогнал и еще хотел побить, да я убежал… А Пеструха сразу стала мычать, стонать, и все на землю валилась, вот я ее домой и привел!

Он замолчал и только тихо, жалобно всхлипывал и шмыгал носом.

– Не реви ты, как теленок! В первый раз, что ли, тебя отец драть будет!

– Не в первый, а я все равно так боюсь… никак я выдержать битья не могу!..

– Дурак! Этакий большой парень, а боится! Ну, ладно, я отца уговорю.

– Уговоришь, Юзя, правда! – обрадовался мальчик. – Ведь это все лесник… прогнал меня с коровами… а я…

– Упрошу, Витек, не бойся!

– Ну, коли так… на вот тебе эту птичку! – радостно шепнул Витек и вынул из-за пазухи деревянную игрушку. – Погляди-ка, сама ходит!

Он поставил птицу на пороге, завел, и она стала кивать головой, поднимать длинные ноги и бегать.

– Аист! Иисусе! Как живой, ходит! – воскликнула пораженная Юзя. Она отставила в сторону подойник и, присев на корточки у порога, с живейшей радостью и удивлением смотрела на птицу.

– Ну, и мастер же ты, настоящий механик! И это он сам так ходит, а?

– Сам. Я его колышком накручу, вот он и расхаживает, как пан после обеда… гляди! – Он повернул аиста, и тот, с забавной важностью вытянув длинную шею и поднимая ноги, стал ходить.

Оба весело хохотали, забавляясь этим зрелищем, а Юзя время от времени поглядывала на мальчика с удивлением и восторгом.

– Юзя! – донесся с крыльца голос Борыны.

– Что? – откликнулась она.

– Поди-ка сюда!

– Да я коров дою.

– Я к войту иду, так ты присматривай тут, – сказал Борына, просовывая голову в темный хлев. – А нет ли тут этого подкидыша, а?

– Витека! Нету, поехал с Антеком за картошкой: Кубе-то нужно было нарезать сечки для лошадей, – ответила Юзя быстро и с некоторым беспокойством, так как Витек со страху спрятался за ее спиной.

– Шкуру с него, поганца, спустить мало, этакую корову мне загубил! – проворчал хозяин, уходя в избу. Здесь он надел новый белый кафтан, расшитый по швам черной тесьмой, черную шляпу с высокой тульей, подпоясался красным кушаком и пошел берегом по направлению к мельнице.

"Дела еще сколько!.. Дров надо привезти… сеять не кончили… капуста еще на поле… листа для подстилки не собрали… Вспахать бы надо под картошку… да и под овес хорошо бы. А ты таскайся по судам! Господи боже ты мой, человек никогда из работы не вылезает, всю-то жизнь ходи, как вол под ярмом… Ни выспаться, ни передохнуть времени нет, – размышлял он. – А тут еще и суд этот! Вот не было печали! Твердит, стерва, будто я спал с нею… Чтоб у тебя язык отсох, сука, шлюха этакая!" – Он плюнул со злости, набил трубку махоркой и долго тер отсыревшую спичку о штаны, раньше чем удалось ее разжечь.

Попыхивая трубкой, он шагал медленно. Ныли кости, и досада все еще разбирала его при мысли о погибшей корове.

И выместить эту досаду не на ком, некому душу излить… один, как пень! Сам обо всем думай, сам умом раскидывай, сам, как пес, бегай да все стереги… И не с кем тебе слова сказать, ни совета, ни помощи ниоткуда, одно разорение… Все только тебя обдирают, как волки овцу, – там рванут, тут урвут, так и норовят на клочки растащить…

Темно уж было на улицах деревни, из дверей и окон, приоткрытых, потому что вечер был теплый, струились лучи света. Пахло вареной картошкой и мучной похлебкой с салом. Кое-где хозяева ужинали в сенях, а то и на воздухе перед домом, слышен был стук ложек и разговоры.

Борына шагал все медленнее. Его еще мучила досада, потом нахлынули воспоминания о покойной жене, которую он схоронил весной.

"Ох, при ней, царствие ей небесное, не случилось бы такой беды с Пеструхой… Хозяйка была что надо! Хоть и сварливая баба, ворчунья, – доброго слова никто от нее не слыхал, и с бабами, бывало, постоянно грызется, – а все ж хозяйка, жена!"

Помянув ее таким образом, он набожно вздохнул. Тоска еще сильнее стала душить его, оттого что вспомнилось былое.

"Придешь с работы усталый, так она и поесть сытно даст и частенько колбасы подсунет потихоньку от детей…

А как все у нее в хозяйстве спорилось!.. И телята, и гуси были, и поросята. На каждую ярмарку было что везти в город, от продажи одного только приплода всегда водились в доме денежки… И как она готовила капусту с горохом, – ни одна так не сумеет!..

А теперь что?

Антек все в свою сторону тянет, кузнец тоже только и смотрит, как бы что ухватить. Юзька? Юзька еще дурочка, мякина в голове, – да и то сказать, девчонке только десятый год пошел… А Ганка – та все хворает, чуть живая ходит, что от нее пользы? Наработает столько, сколько кот наплачет…

Так все прахом и идет… Пеструху пришлось дорезать… в жатву поросенок околел, вороны гусенят перетаскали, не больше половины осталось!.. Столько убытков, столько напастей! Все как сквозь сито уходит! Как сквозь сито…"

– Так не дам же я вам ничего! – чуть не крикнул он вслух. – Пока ноги мои ходят, ни одного морга на вас не запишу и к вам на хлеба не пойду!..

Пусть только Гжеля из солдатчины домой придет, велю Антеку на женино хозяйство перебираться… Не дам!

– Слава Иисусу! – раздался около него чей-то голос.

– Во веки веков, – ответил он машинально и свернул с улицы в широкий и длинный проулок, в глубине которого стояла изба войта.

В окнах был свет. Залаяли собаки.

Борына вошел прямо в горницу.

– Дома войт? – спросил он у толстухи, которая, стоя на коленях у люльки, кормила ребенка.

– Скоро вернется, поехал за картошкой. Присаживайтесь, Мацей! Вот и он тоже хозяина моего дожидается, – она кивком головы указала на старика, сидевшего у печи. Это был тот слепой нищий, которого водила собака. Красноватый свет лучины резко освещал его бритое лицо, голый череп и широко раскрытье глаза, затянутые бельмами, неподвижно застывшие под седыми лохматыми бровями.

– Откуда Бог несет? – спросил Борына, садясь у огня напротив старика.

– А с бела-света. Откуда же еще, хозяин? – отозвался тот медленно, заунывным и жалобным голосом профессионального нищего, подставляя ближе ухо и протягивая Борыне свою табакерку.

– Угощайтесь, хозяин.

Мацей взял изрядную понюшку и чихнул три раза подряд, да так, что у него даже слезы выступили на глазах.

– Ох, и крепок же, черт его дери! – и рукавом вытер глаза.

– Будьте здоровы! Петербургский, он для глаз полезный.

– Заходите завтра ко мне. Я корову зарезал, так найдется и для вас какой-нибудь кусочек.

– Спаси вас Господи… Это Борына, кажись, а?

– Он самый. И как это вы меня узнали?

– А по голосу да по разговору.

– Все ходите? Ну, что на свете слыхать?

– А что слыхать? Где хорошо, где худо – по-разному, так уж на свете водится. Все кряхтят да жмутся, как надо подать нищему страннику, а на водку у всех хватает.

– Верно вы говорите. Так оно и есть.

– Ох-хо! Столько лет бродишь по матушке-земле, так чего только не узнаешь!

– А куда же девался тот хлопчик, сирота, что вас летом водил! – спросила жена войта.

– Ушел, ушел от меня, проклятый, и мою суму выпотрошил… Были у меня гроши кое-какие, что мне добрые люди подавали, и нес я их, чтобы отслужить молебен Ченстоховской Божьей Матери. А он, гад этакий, стащил их и ушел от меня!.. Смирно, Бурый!.. Это, должно быть, войт идет. – Старик дернул веревочку, и собака перестала ворчать.

Это действительно пришел войт. Он бросил кнут в угол и уже с порога закричал:

– Жена, есть давай, голоден я, как волк! Мацей, здорово! А вам чего, дедушка?

– Я к тебе насчет завтрашнего суда… – начал Борына.

– А я подожду, пан войт. В сенях прикажете – и то ладно, позволите мне, старику, у огня посидеть, – посижу. А дадите мисочку картошки или хлеба кусок, так Богу за вас помолюсь… все равно как за тех, кто деньгами подает.

– Сидите, сидите, дадут вам поужинать. Если хотите переночевать, так ночуйте.

И войт засел за миску, от которой шел пар, – в ней был тертый картофель, обильно политый топленым салом. В другой миске хозяйка подала простоквашу.

– Садитесь, Мацей, с нами, поешьте, что Бог послал, – приглашала она, кладя на стол третью ложку.

– Спасибо. Я, как из лесу приехал, наелся досыта.

– Ничего, беритесь за ложку! Лишний раз поесть не вредно, вечера уже долгие.

– От долгой молитвы да от полной миски еще никто не помирал, – вставил слепой.

Борына все отказывался, но потом сел к столу очень уж щекотал ноздри вкусный запах сала! – и стал есть не спеша, чинно, как того требовало приличие. Жена войта то и дело вставала, подбавляла картошки и подливала простокваши.

Собака нищего все время беспокойно вертелась и жалобно скулила от голода.

– Цыц, Бурек, хозяева еще едят… потом и тебе дадут, не бойся… – успокаивал ее дед, жадно вдыхая аппетитный запах и грея руки у огня.

– Это Евка, должно быть, на вас подала жалобу, – начал войт, немного насытившись.

– Она, она! Врет, будто я ей заработанных денег не отдал! А я ей все заплатил, как бог свят! Да еще сверх того, по доброте своей, ксендзу за крестины мешок овса дал…

– Она говорит, будто ребенок-то этот… от вас.

– Во имя отца и сына! Очумела она, что ли?

– Эге, выходит, вы, хоть и старый, а еще мастер на эти дела! – смеялась хозяйка.

– Брешет она, как собака, я ее и пальцем не трогал! Чтобы я… с такой рванью!.. Под забором околевала и скулила, чтобы я ее в работницы взял за одни только харчи да теплый угол, потому что дело к зиме шло. Я не брал, да покойница жена пристала. "Возьмем ее, пригодится в доме. Чем нанимать, своя работница будет…" Я не хотел: зима, работы никакой, на что нам лишний рот? А покойница и говорит: "Об этом ты не беспокойся, она наверняка умеет и шерсть прясть, и полотно ткать, засажу ее за работу, пусть ковыряется, все польза от нее будет". Ну, так она у нас и осталась. Только отъелась – тут и приплод! А кто постарался – насчет этого разное говорили…

– Она-то на вас показывает.

– Да я ее пришибу, чтобы не врала, сука этакая!

– А на суд все-таки идти придется.

– И пойду! Спасибо, что сказал, – а я-то думал, что она только насчет жалованья. Жалованье я ей заплатил, у меня свидетели есть! Ах, подлая девка!.. Господи Иисусе, сколько всякой напасти, сил моих больше нет! Корова пала, пришлось прирезать, в поле еще до сих пор не управились, – человек один, как перст!

– Вдовец – все равно что средь волков овца, – сказал из своего угла слепой.

– Насчет коровы вашей я уже слышал, говорили мне люди в поле…

– За это дело помещик ответит, – стадо-то погнал из рощи его лесник! Самая лучшая корова, ей цена не меньше как триста злотых! Загнал он ее, а она стельная была, вот у нее нутро и перегорело. Пришлось дорезать…Но помещику это даром не пройдет! Я на него в суд подам.

Войт, державший всегда сторону помещика, стал отговаривать Борыну от такого намерения, убеждать, что не следует ничего делать сгоряча. В конце концов, чтобы переменить разговор, он мигнул жене и сказал:

– Жениться вам надо, Мацей, вот и будет кому за хозяйством смотреть.

– Смеетесь, что ли? Да мне на Успенье пятьдесят восемь стукнуло! Взбредет же этакое в голову! Еще покойница моя не сгнила…

– Возьмите женщину по вашим годам, так у вас все наладится, – промолвила жена войта и начала убирать со стола.

– Добрая жена – мужней голове корона, – добавил и слепой, нащупывая миску, которую поставила перед ним хозяйка.

Борына отмахнулся, но мысленно уже спрашивал себя, как это ему самому до сих пор в голову не пришло? Какая бы жена ни попалась, все с нею лучше будет, чем одному горе мыкать.

– Всякие бабы есть – и глупые, и нерасторопные, и сварливые. Иная, чуть что, до мужнина чуба добирается, другая только и знает в корчму бегать, – где музыка, там и она! А все же мужику при жене лучше, от нее в хозяйстве всегда польза, – продолжал слепой, доедая свой ужин.

– То-то на селе все подивились бы! – сказал Борына.

– Что их слушать? Разве люди вам корову вернут? Или за хозяйством присмотрят? Или помогут чем! Пожалеют вас? – с жаром возразила жена войта.

– Или, может, перину тебе согреют! – со смехом добавил войт. – А в деревне у нас девчат столько, что когда идешь между хатами, жаром пышет, как из печи.

– Видите, греховодник какой, чего ему хочется!

– Да вот, взять хотя бы Грегорову Зоську – статная, красивая, и приданое не малое.

– А на что Мацею приданое, – или он у нас не первый хозяин в деревне?

– Ну, от добра да земельки никто не откажется, – заметил слепой.

– Нет, Грегорова дочка Мацею не годится, – рассуждал войт. – Здоровьем слабовата, да и молода еще…

– А Ендрекова Кася? – припоминала жена войта.

– Эта уже сговорена. К ней вчера Адам Рохов сватов засылал с водкой.

– А то есть еще Вероника Стахова.

– Нет, куда ее – болтлива, только гульба на уме, да и кривобокая к тому же.

– Ну, а вдова Томека, – как ее… Бабенка еще молодая, самая пора ей замуж.

– Скажешь тоже! Трое ребят, земли четыре морга, два коровьих хвоста да старый тулуп, что остался от покойника!

– А Улися, дочка того Войтека, что за костелом живет?

– Э… эта для холостого: с приплодом. Парнишка, правда, уже подрос, может коров пасти, да Мацею он ни к чему, у него свой пастушонок есть.

– Девок у нас в деревне довольно, да я такую ищу чтобы годилась для Мацея.

– А одну-то и позабыла! Эта для него была бы в самый раз…

– Которая?

– А Ягна Доминиковой?

– Правда, про нее я совсем забыла!

– Славная девка и здоровенная такая – через плетень не перелезет, жерди под нею ломаются… И собой хороша – белолицая да холеная, как молодая телка.

– Ягна? – переспросил Борына, молча слушавший этот перечень имен. – Говорят, она до парней большая охотница..

– Э, никто при том не был, кто это знает? Плетут кому не лень, а все из зависти! – горячо защищала Ягну хозяйка.

– Да я что ж… Я ничего не говорю… А только так люди болтают. Ну, мне идти пора. – Мацей поправил пояс, сунул в трубку уголек и несколько раз затянулся.

– А в суде на какой час назначено! – спросил он спокойно.

– В повестке сказано – в девять. Если пешком думаете, придется до света выйти.

– Зачем же пешком, доеду потихоньку на кобыле. Ну, оставайтесь с Богом, спасибо вам за угощение и совет.

– Иди с Богом. Да поразмысли насчет того, что мы тебе советовали. А надумаешь, так пойду от тебя сватом к ее матери, и еще до Нового года свадьбу сыграем.

Борына ничего не ответил, только глазами заморгал и вышел.

– Когда старик на молодой женится, дьяволу потеха! – сказал дед серьезно, выскребая ложкой дно миски.

Борына шел домой медленно, размышляя о том, что говорили войт и жена его. Им он и виду не подал, что мысль эта ему сильно понравилась. Ну, как же – ведь он человек почтенный, не мальчишка, у которого еще молоко на губах не обсохло, – не визжать же от радости, что его женить хотят!

Ночь уже укрыла землю; в темной безмолвной глубине неба серебряной росой блестели звезды. Тихо было в деревне, порой только лаяли собаки. Из-за деревьев кое-где мерцали огоньки. По временам с лугов веял влажный ветер, деревья начинали покачиваться, и тихонько шептались листья.

Борына возвращался домой не той дорогой, какой пришел: он спустился вниз к озеру и перешел на другой берег по мосту, под которым вода с бульканьем вливалась в реку и дальше с глухим шумом устремлялась на мельницу. Вода в озере была тиха и неподвижна и отливала темным блеском. Прибрежные деревья отбрасывали тень на его поверхность и словно заключали его в черную раму, а в середине озера, где было светлее, как в металлическом зеркале, отражались звезды.

Мацей и сам не знал, почему он не пошел прямо домой, а выбрал этот дальний путь. Может быть, для того, чтобы пройти мимо дома Ягны? А может, он просто испытывал потребность собраться с мыслями.

"Ведь и в самом деле не худо бы на ней жениться! А что там о ней поговаривают, так это – тьфу! – Он плюнул. – Славная девка!.."

Его пробирала дрожь, потому что от озера тянуло сыростью и холодом, а он только что вышел из жаркой избы войта.

"…A без жены пропадешь, или придется все хозяйство детям отдать, – думал он. – Здоровенная она, рослая, и красавица писаная… Вот самая лучшая корова, пала и кто его знает, что еще завтра случится? Может, и в самом деле жену подыскать? После покойницы столько всякой одежи осталось – вот и пригодилась бы… Старуха Доминикова – злющая, как собака. Ну, а мне-то что? Изба у них есть, земля есть, она у себя жить останется… В семье их трое, а земли пятнадцать моргов, значит Ягне достанется пять. И за избу ей братья выплатят и все, что полагается, дадут!.. Пять моргов… Как раз то поле, что за моим картофельным, летом они там, помнится, рожь сеяли… Пять моргов… Вместе с моими это будет… без малого тридцать пять! Здорово! – Он потер руки и поправил пояс. – У одного только мельника больше… Жулик он, обижает народ, процентами да всякими плутнями набрал столько… А в будущем году подвез бы я навозу, вспахал бы да посеял пшеницу на всем поле… И одну лошадь еще прикупить надо, да вместо Пеструхи корову… впрочем, корову-то ей мать в приданое даст".

Так размышлял Борына, рассчитывал, предавался мечтам рачительного хозяина и часто останавливался в глубоком раздумье. Мужик он был умный и поэтому все взвешивал и рылся в памяти, чтобы чего не упустить и не забыть.

"То-то заверещали бы, дьяволы, то-то заверещали бы!" – подумал он о детях, но тотчас волна силы и уверенности в себе хлынула в сердце и укрепила еще смутное и нетвердое решение.

"Земля моя, кому какое дело! А не хотят, так…" – он не докончил и остановился перед избой Ягны.

У них еще горел огонь, из открытого окна падала широкая полоса света на куст георгин, на низенькие сливовые деревья и тянулась до самого плетня и дороги.

Борына отошел в тень и заглянул в окно.

Лампочка на шестке светила тускло, но в печи, видимо, горел сильный огонь: слышен был треск хвороста, и красноватый свет заливал просторную, темную только по углам избу. Старая Доминикова, согнувшись, примостилась у печки и читала что-то вслух, а против нее, лицом к окну, сидела Ягна в одной рубашке, с засученными до плеч рукавами и выщипывала пух у гуся.

"А хороша, чертовка, слов нет, хороша!" – подумал Борына.

Она по временам поднимала голову и, вслушиваясь в то, что читала мать, тяжело вздыхала. Потом опять принималась выщипывать пух. Вдруг гусь жалобно загоготал и стал с криком рваться из ее рук, хлопая крыльями так, что пух белым облаком разлетался по избе. Она его быстро успокоила и крепко зажала между колен, но он все еще тихонько и жалобно гоготал, а откуда-то из сеней или со двора ему вторили другие.

"Красавица!" – опять сказал себе Борына и торопливо отошел от окна.

Уже дойдя до своих ворот и входя во двор, он опять оглянулся на ее дом, стоявший как раз напротив, по ту сторону озера. В это мгновение оттуда, должно быть, кто-то выходил – из приотворенной двери вырвался луч света, сверкнул молнией и добежал до берега. Застучали чьи-то тяжелые шаги, заплескалась вода, – ее, видно, набирали в ведро, – а потом сквозь мрак и туман, наползавший с лугов, донеслась тихая песня:

 
За рекою ты, за рекою я.
Как же мне целовать тебя?
 

Он слушал, но голос скоро замолк, и свет в окнах погас.

Из-за леса вставал полный месяц, серебрил верхушки деревьев, сеял сквозь ветви серебро на озеро, заглядывал в окна хат. Даже собаки приумолкли, и глубокая тишина сошла на деревню и на все живое.

Борына обошел двор, заглянул в конюшню, где лошади, пофыркивая, с хрустом жевали сено, сунул голову в хлев, двери которого были для прохлады открыты настежь. Коровы лежали, пережевывая жвачку. Борына прикрыл дверь сарая и, сняв шапку, пошел в дом, вполголоса читая вечернюю молитву.

В доме все уже спали. Он тихонько разулся и сразу лег, но заснуть не мог. То жарко ему было от перины, и он высовывал из-под нее ноги, то лезли в голову разные мысли, дела, заботы…

Потом он стал думать о Ягне. Как хорошо было бы жениться: и красивая она, и домовитая, и земли у нее столько! Но опять вспоминал о детях, вспоминал толки, ходившие про Ягну, и все у него в голове путалось, и он уже не знал, как быть. Он даже приподнялся и обернулся к стоявшей рядом кровати – захотелось по старой привычке окликнуть жену и посоветоваться:

– Марыся! Жениться мне на Ягне или не жениться?

Но вовремя вспомнил, что Марыся уже с весны лежит на кладбище, а на ее кровати храпит Юзька, что он осиротел и не с кем ему посоветоваться. Вздохнул тяжело, перекрестился и стал молиться за упокой души покойной Марыси и за все души, пребывающие в чистилище.