Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 64 страниц)

У матери тоже невозможно было долю усидеть.

Ягна бегала с куделью по знакомым, но и там было нерадостно: во всей деревне остались одни женщины, заплаканные, сердитые и раскисшие, как мартовские дни; и повсюду одна и та же песня – бесконечные жалобы! И нигде ни единого парня днем с огнем не сыщешь!

Ягна томилась, места себе не находила от тоски.

К тому же все чаще и чаще одолевали ее воспоминания об Антеке.

Правда, под конец, перед тем как его увезли, она очень к нему охладела, боялась его, и свидания с ним были для нее мучением. А напоследок он ее так обидел, что и теперь еще при одном воспоминании сердце наполнялось горечью. Но прежде у нее было к кому выходить, она знала, что там, под сеновалом, каждый вечер кто-то с нетерпением ее ждет, что есть человек, которому радостно покоряться… И, хотя она дрожала от страха, что ее выследят, и Антек не раз сердился, что она заставляет себя долго ждать, она охотно бежала к нему и забывала обо всем на свете, когда он крепко прижимал ее к себе, целовал, как безумный… Нечего было и думать сопротивляться, – когда он обнимал, она вся замирала, ее кидало в жар. И нередко потом она не могла заснуть до полуночи, прижимаясь горевшим от поцелуев лицом к холодной стене, взволнованная сладкими и жгучими воспоминаниями.

А теперь она одна, как перст. Правда, никто за ней не подглядывает, нет над ней хозяина, но она больше не рвется ни к кому, никто не ждет ее у перелаза, никто не требует ласк…

Войт таскается за ней, щиплет, нашептывает ласковые слова, прижимает к плетню при встречах, зовет в корчму, угощает и пристает с ласками, но она ему это позволяет только оттого, что ей очень скучно, не с кем посмеяться. А ему далеко до Антека, как собаке – до хозяина.

И еще она с войтом гуляет назло всей деревне, назло ему, Антеку! Ведь он ее больно обидел, в грязь втоптал напоследок! Целую ночь и целый день просидел около отца, даже спал на ее кровати, ни на шаг из избы не отлучался, а ее словно и не замечал, хотя она все подходила к нему и, как собака, глазами молила сжалиться над нею.

Нет, ни разу не взглянул на нее! Видел только отца, да Ганку и детей, даже Лапу видел – только не ее, Ягну!

Может быть, поэтому она совсем его разлюбила. Когда ему надевали кандалы, он показался ей каким-то другим, чужим человеком, и она даже не жалела его и с тайным злорадством смотрела на Ганку, которая рвала на себе волосы, билась головой о стену и выла, как сука, когда топят ее щенят. А Ягна с отвращением отводила глаза от лица Антека: оно было страшно, как лицо безумного.

И таким чужим стал он ей тогда, что этого Антека она даже и помнила теперь неясно, как человека, которого видела только один раз.

Зато тем ярче помнился ей Антек таким, каким он был в дни любви и безумств, в дни свиданий, объятий, поцелуев и восторгов… Тот Антек, к кому и сейчас в бессонные ночи рвалось ее измученное сердце, крича от горя и невыразимой тоски.

К тем дням счастья летела Ягусина душа, к тому Антеку, не зная, где он, живет ли он еще на белом свете.

Вот и теперь вставал он у нее в памяти, как сладостный сон от которого так не хочется просыпаться, но вдруг опять раздался за стеной крикливый голос Ганки.

– Ишь, разошлась, визжит, как драная кошка! – пробормотала Ягна, очнувшись.

Солнце уже заглядывало в боковое окно и озаряло красным светом темноватую комнату. В саду весело щебетали птицы, и, видно, потеплело, так как с крыши стеклянными бусами стекал растаявший иней. В открытое окно с утренним ветерком влетали крики гусей, плескавшихся в озере.

Ягна кружила по комнате, тихонько напевая, как щегленок. Было воскресенье, и она собиралась с вербой в костел, уже с вечера в кувшине стояли наготове веточки красных лоз, осыпанных серебристыми "барашками", немного увядшие, потому что она забыла налить в кувшин воды. Она стала их заботливо обрызгивать, но Витек крикнул ей из-за двери:

– Хозяйка велела, чтобы вы свою корову накормили, она мычит с голоду.

– Скажи, что это не ее дело! – огрызнулась она громко и прислушалась, чтобы узнать, что закричит в ответ Ганка. – А, верещи, пока язык не устанет, меня нынче не выведешь из себя!

И преспокойно начала вынимать из сундука наряды и раскладывать их на кровати, выбирая, что надеть сегодня в костел. Но вдруг нахмурилась, опечалилась – так иногда туча набежит на солнце, и вокруг сразу потемнеет. Зачем ей наряжаться? Для кого? Для завистливых женских глаз, оценивающих каждую ленточку на ней! Чтобы бабам было о чем судачить за ее спиной?

Ягна недовольно отвернулась от разложенных нарядов и, сев у окна, принялась расчесывать свои пышные светлые волосы, грустно поглядывая на залитую солнцем деревню. Среди садов белели хаты, столбы голубого дыма поднимались к небу. На другой стороне озера, на дороге, заслоненной деревьями, проходили иногда бабы – красные юбки отражались в воде, мелькали в светлой тени прибрежных деревьев. Проплывали гуси белыми цепочками – казалось, они плывут в голубой бездне отраженного в воде неба, оставляя за собой черные полукруги, похожие на тихо ползущих змей. Проворные ласточки пролетали низко, сверкая белыми грудками. Где-то у водопоя мычали коровы и лаяла собака.

Ягна скоро перестала замечать все это, потому что взгляд ее потонул в вышине, там, где на влажном небе паслись стада облаков, белых и пушистых, как барашки, а где-то за ними, высоко, тянулись птицы, и только крики их, протяжные и унылые, долетали до земли. От этих криков сердце Ягны сжала давно подстерегавшая его тоска. Угасший взор ее бродил по качавшимся деревьям, по воде, в которой, утопая в лазури, плыли те же облака. Но она ничего не видела из-за крупных слез, которые застилали ей глаза и катились одна за другой по бледному лицу, как прозрачные бусинки рассыпавшихся четок.

Понимала ли она, что с нею! Нет, она только чувствовала, что ее что-то подхватывает и несет, что она готова идти на край света, куда глаза глядят, куда поведет эта непреодолимая тоска. И плакала она помимо воли, почти не сознавая этого и не страдая, – так деревцо, осыпанное цветами, весенним утром, когда пригреет его солнце и качает ветер, роняет обильную росу и, вбирая из земли живительные соки, протягивает к небу цветущие ветви.

– Витек! Ступай доложи этой пани, что завтрак подан! – закричала Ганка.

Ягна очнулась, утерла слезы, причесалась и торопливо пошла на половину Ганки.

Там уже все сидели за столом. Юзька поливала сметаной, прожаренной с луком, картофель в большой миске, от которой шел пар, и все совали в нее ложки, жадно глядя на вкусную еду.

Ганка сидела на первом месте, Петрик в конце стола, а рядом с ним, прямо на полу, присел Витек. Юзя ела стоя, потому что ей все время приходилось подбавлять из горшка картофель, а дети сидели у печки за изрядной миской и ложками отгоняли Лапу, который то и дело хватал картошку и завтракал вместе с ними.

У Ягны было свое место – у двери, против Петрика.

Ели медленно, исподлобья поглядывая друг на друга.

Напрасно Юзька болтала без умолку и Петрик изредка вставлял слово-другое, а под конец и Ганка, тронутая заплаканными и грустными глазами Ягны, стала заговаривать с нею, – Ягна как воды в рот набрала.

– Витек, а кто тебе такую шишку набил! – спросила Ганка.

– Это я об ясли стукнулся! – Витек покраснел, как рак, и тер ушибленное место, многозначительно поглядывая на Юзьку.

– А вербу ты уже наломал?

– Сейчас поем и сбегаю за нею, – виновато сказал Витек, торопливо доедая свою порцию.

Ягна положила ложку и вышла.

– Опять ее какая-то муха укусила! – шепнула Юзька, подливая Петрику борща.

– Не всякий может тараторить без умолку, как ты. А что, она корову уже подоила?

– Взяла сейчас подойник, – верно, в хлев пошла.

– Да, вот что, Юзя: надо для Сивули жмых приготовить! Она не сегодня-завтра отелится.

– Бычок у нее будет! – объявил Витек, вставая.

– Дурак! – буркнул презрительно Петрик. Он отпустил немного пояс, потому что поел основательно, зажег о головню папиросу и вышел вместе с Витеком.

Женщины молча принялись за работу: Юзька мыла посуду, а Ганка убирала постели.

– Пойдешь в костел с вербой, Гануся?

– Ты с Витеком ступай. Петрик тоже может идти, пусть только сперва лошадей почистит да задаст им корм. А я останусь дома – за отцом пригляжу… и, может, Рох сегодня приедет с вестями от Антека.

– Не сказать ли Ягустинке, чтобы завтра пришла картошку перебирать?

– Скажи. Одним нам не управиться, а перебирать надо поскорее.

– Да заодно бы уж и навоз в поле раскидать.

– Петрик завтра к полудню, наверное, кончит возить, после обеда они с Витеком примутся раскидывать, а в свободное время и ты им поможешь…

За окнами поднялся гусиный крик, и в горнищу влетел запыхавшийся Витек.

– Ты даже гусям покою не даешь!

– Они меня щипать начали, а я отбивался.

Он бросил на сундук целую охапку еще мокрых от росы красных веток, осыпанных серыми "барашками".

Юзя принялась их разбирать и каждый пучок перевязывала красной шерстяной ниткой.

– Это тебя аист клюнул в лоб? – спросила она тихонько у Витека.

– Ну да, он, а кто же еще? Ты только меня не выдавай, Юзя! – Он оглянулся на Ганку, достававшую из сундука праздничную одежду. – Сейчас тебе расскажу, как дело было… Я высмотрел, что его на ночь оставляют на крыльце… Подкрался поздно вечером, когда в плебании все спали… И уже было схватил его… Хоть он меня и клюнул, все равно я бы его курткой обернул и унес. Да тут собаки меня учуяли… Вот хоть и знают меня, а так лаяли, окаянные, что пришлось удирать. Даже штанину мне разорвали. Да я все равно не отступлюсь…

– А что если ксендз узнает, что ты у него аиста унес?

– Да кто ему скажет! А я непременно аиста унесу, потому что он мой.

– Где же ты его спрячешь? Как бы его опять у тебя не отняли.

– Уж я такое местечко нашел, что и полиция не пронюхает!.. А потом, когда все забудут, приведу его в хату и скажу, что это я нового приманил. Кто же его узнает! Только ты, Юзя, не выдавай меня! Я тебе каких-нибудь птичек наловлю, а то и зайчика молодого принесу.

– Мальчишка я, что ли, чтобы птичками забавляться? Одевайся скорее, пойдем вместе в костел.

– Юзя, а ты дашь мне нести вербу!

– Чего захотел! Это только женщины несут вербу святить!

– Я у костела ее тебе отдам, только вот по деревне бы пронести ее!

Он просил так горячо, что Юзя обещала. Она кинулась навстречу входившей Настке, уже разодетой, чтобы идти в костел. У Настки тоже в руках была верба.

– Узнала что-нибудь новое о Матеуше? – спросила у нее Ганка, поздоровавшись.

– Только то, что войт вчера говорил: лучше ему.

– Ничего войт не знает! Брешет, что в голову придет.

– Да он то же самое говорил ксендзу!

– А про Антека ничего не мог мне сказать…

– Потому что Матеуш сидит вместе со всеми, а Антек отдельно.

– Э!.. Войт просто так врет, чтобы было с чем к людям в избу зайти.

– Так он и к вам заходил?

– Каждый день заходит, – да не к нам, а к Ягусе. У них какие-то свои дела, вот и сходятся во дворе, от людей подальше.

Ганка сказала это тихо и с ударением, увидев в окно, что Ягна сходит с крыльца, нарядно одетая, смолитвенником и вербой в руках. Она долго смотрела ей вслед.

– Опоздаете, девки! Народ уже гурьбой валит по дороге.

– Нет, еще не звонили.

Но тут как раз загудел колокол, сзывая на молитву, и звонил долго, медленно и громко.

Через несколько минут в доме осталась одна Ганка, все ушли в костел.

Ганка поставила в печь обед, приоделась и, сев с детьми на крыльце, принялась их вычесывать, – в будни у нее на это не хватало времени.

Солнце поднялось уже довольно высоко, из всех ворот выходили люди, спеша в костел, и на дорогах, как маки, алели наряды женщин, слышался говор, крики ребят, которые забавлялись тем, что швыряли камешки в озеро и в птиц. Изредка громыхали телеги, полные людей, – это ехали жители других деревень. Проходили какие-то незнакомые мужики. Наконец, прошли все, и улицы опустели и затихли.

Вычесав детей, Ганка усадила их во дворе на соломе, зашла в избу присмотреть за стоявшими на огне горшками, потом вернулась на крыльцо и стала молиться, перебирая четки. Молитвы она твердила наизусть, потому что читать не умела.

Время близилось уже к полудню, в деревне стояла праздничная тишина, не слышно было ни единого голоса, только чирикали воробьи да щебетали ласточки, лепившие гнезда под стрехой. Погода была теплая. Ранняя весна только что коснулась земли и деревьев. Небо было молодое, густо-синее, словно только что умытое. Сады стояли неподвижно, поднимая к солнцу ветви, осыпанные набухшими почками, и только на ольхах, окаймлявших озеро, тихо, словно от дыхания, шевелились желтые ветки, а на тополях рыжие, клейкие и пахучие, будто истекающие медом почки раскрывались на свету, как клювы птенчиков.

На крыльце изрядно припекало, и даже мухи уже ползали по нагретым стенам, а иногда пролетала пчела и, жужжа, падала на маргаритки, выглядывавшие из-под плетня, или носилась по кустам, на которых бушевало зеленое пламя молодой листвы.

Но с полей и от леса еще веял резкий и сырой ветер.

Служба в костеле, должно быть, уже близилась к концу, в тихом весеннем воздухе слышно было отдаленное пение, звуки органа, и по временам частым дождем рассыпался замирающий звон колокольчика.

Время текло медленно, в тишине даже птицы замолкли, когда стало припекать солнце, и только вороны, подстерегая гусенят, кружили низко над озером, а гусаки, завидя их, тревожно гоготали. Заклекотал где-то аист и пролетел так близко, что его длинная тень побежала по земле.

Ганка усердно молилась, присматривая в то же время за игравшими детьми и часто заходя в дом, чтобы взглянуть на старика.

А он лежал, как всегда, неподвижно и смотрел в пространство.

Он медленно догорал, подходил с каждым днем все ближе к своему смертному часу, как колосистая рожь дозревает на солнце, дожидаясь острого серпа. Он никого не узнавал и даже, когда звал Ягну и ощупью брал ее за руки, смотрел не на нее, а куда-то в сторону. Однако Ганке казалось, что, услышав ее голос, он шевелит губами и смотрит так, как будто хочет что-то сказать…

Никакой перемены в его состоянии не замечалось, и тем, кто на него смотрел, даже плакать хотелось от жалости.

Господи, кто мог этого ожидать! Такой хозяин, такой богач, умница, каких мало, и вот лежит, как разбитое молнией дерево, еще в зеленых ветвях, но уже обреченное.

Лежит человек, не мертвый и не живой, и помочь ему может только милосердный Бог. О, судьба человеческая, судьба неумолимая! Ты приходишь, когда никто тебя не ждет, среди бела дня или во мраке ночи, и уносишь человека, как былинку, в печальный край смерти!

Вот о чем с грустью думала Ганка, сидя у постели Борыны и поглядывая в окно. Она вздохнула раз, другой, отложила четки и пошла доить коров – вздохи вздохами, а работа прежде всего.

Когда она вернулась с полными подойниками, все уже были дома. Юзя рассказала, о чем ксендз говорил с амвона и кто из знакомых был в костеле. В избе и на крыльце стало шумно, потому что с Юзей пришли несколько подружек. Все они глотали серенькие "барашки" с освященной вербы – в деревнях верили, что они охраняют от болезней горла.

Смеху было при этом много, потому что некоторые не умели глотать, давились, и чтобы проглоченное легче проскочило, нужно было колотить их в спину кулаком, что Витек и делал с превеликим удовольствием.

Ягна не пришла к обеду. Видели, как она шла из костела с матерью и семьей кузнеца.

Только что пообедали и встали из-за стола, как вошел Рох. Все радостно бросились к нему навстречу, потому что он за это время стал для них близким человеком. А он здоровался с каждым отдельно, каждому говорил что-нибудь и целовал в голову. Ему подали обед, но он есть не стал – очень уж был утомлен. Сидел и озабоченно обводил глазами избу. Ганка внимательно следила за его взглядом, не решаясь спросить, какие он привез вести.

– Ну, виделся я с Антеком! – сказал он, наконец, вполголоса, ни на кого не глядя.

Ганка вскочила с сундука. Страх так сильно сжал ей сердце, что она ни слова не могла вымолвить.

– Он здоров и бодр. Хотя надзиратель нас караулил, мы с ним разговаривали целый час.

– В цепях он? – с трудом выговорила Ганка.

– С чего ты это взяла? Ходит, как все другие. Ему там не так уж худо, не бойся!

– А Козел рассказывал, что там их бьют и что они к стене прикованы.

– Может, где в других местах так и бывает… за другие вины. А Антека не трогали, он сам это мне сказал.

Ганка от радости всплеснула руками, и улыбка, как луч солнца, осветила ее лицо.

– А как прощались, наказал, чтобы вы непременно борова закололи еще до праздников, потому что он тоже на пасхе разговеться хочет.

– Голодом его там морят, беднягу, голодом! – причитала Ганка.

– А отец хотел борова откормить и продать, – заметила Юзя.

– Мало ли что! Антек приказывает заколоть, а теперь он после отца старший, его воля, – возразила Ганка резко и решительно.

– И еще он говорил, чтобы обязательно на поле людей послали все сделать, что надо. Я ему рассказал, как ты толково тут хозяйничаешь.

– А он? Он что на это сказал? – Ганка вся вспыхнула от радости.

– А он мне на это ответил, что ты, коли захочешь, со всем управишься.

– Управлюсь, управлюсь! – сказала она тихо, но твердо, и в глазах ее сверкнула неукротимая воля.

– Ну, что тут у вас слышно?

– Да ничего, все по-старому. А скоро его выпустят? – спросила Ганка дрожащим от волнения голосом.

– Может, и сейчас после праздников, а может, и попозже, смотря по тому, когда следствие кончится. А оно долго протянется, ведь сколько народу сидит, почитай вся деревня, – ответил Рох уклончиво, не глядя на нее.

– А про дом он спрашивал? Про детей… про меня… про всех? – начала Ганка с беспокойством.

– Спрашивал, как же! И я ему все по порядку рассказал.

– И… обо всех в деревне?

Ей ужасно хотелось знать, осведомлялся ли Антек и об Ягне, но она не смела спросить прямо, а узнать как-нибудь окольным путем, сделать так, чтобы Рох ничего не заметил и сам проговорился, она не сумела, как ни старалась. К тому же удобный момент был упущен – в деревне уже знали о возвращении Роха, и скоро, еще перед вечерней, к избе Ганки стали сходиться бабы, жаждавшие услышать что-нибудь о своих.

Рох вышел к ним во двор и, сев на завалинку, стал рассказывать то, что узнал о каждом. Вести были не худые, но в толпе раздавались всхлипывания, иногда вырывался и громкий плач и жалобные причитания.

Потом Рох пошел по деревне, заходил почти в каждую избу, всем принося слова утешения. С его приходом в избе словно светлее становилось, в сердцах людей расцветала надежда, укреплялась вера, но и слезы лились обильнее, и разбуженные воспоминания сильнее тяготили душу, и тоска по близким становилась острее.

Верно сказала вчера жена Клемба старой Агате: деревня стала подобна открытой могиле. Можно было подумать, что мор посетил Липцы и большинство населения свезли на кладбище. А еще бывает так после войны, когда смерть выкосит мужчин, и в опустевших избах голосят бабы, плачут дети, слышатся лишь жалобы и вздохи, и все полно живых и болезненных воспоминаний об утраченном.

Никакими словами не опишешь того, что творилось в измученных душах.

Кончилась третья неделя, а Липцы еще не успокоились. Напротив, сознание, что мужики несправедливо пострадали, стало еще острее. И не диво, что постоянно – и утром, как только люди просыпались, и днем, и вечером – в хатах, на дворах, где бы только они ни собирались, неизменно и заунывно, как пение нищих, звучали жалобы и росла жажда мести, и руки сами собой сжимались в кулаки, а злобные слова вырывались неудержимо, как гром.

Рассказы Роха подействовали, как палка, которой неосторожно разгребли золу, и тлеющий под ней огонь вспыхнул с новой силой. Они привели лишь к тому, что все еще живее почувствовали нанесенную им обиду. Даже к вечерне пошло очень мало людей, а остальные собирались кучками у плетней, стояли на улице или шли в корчму, толкуя все о том же, плача и бранясь.

Одна только Ганка стала спокойнее. Трудно передать, как она радовалась похвале мужа, как была ободрена ею, полна надежд, энергии, желая показать, что может со всем справиться!

Только что женщины разошлись по домам, как пришла Магда навестить больного, а Ганка и Юзя пошли в хлев посмотреть борова.

Выпустили его во двор, но он был так раскормлен, что сразу повалился на навоз и не хотел подняться.

– Надо будет его завтра заколоть. Ты звала Ягустинку?

– Да. Она обещалась прийти еще сегодня к вечеру.

– Оденься и сбегай к Амброжию, пусть завтра, хотя бы после обедни, придет заколоть его и разделать тушу.

– Досуг ли ему? Он говорил, что завтра два ксендза приедут исповедовать.

– Найдет время! Он знает, что я водки не пожалею. Никто другой не умеет так ловко резать и тушу разделывать. Ягустинка ему поможет.

– А я рано утром съезжу в город соли купить и приправ.

– Что, проветриться захотелось? Незачем тебе ехать: все найдется у Янкеля, я сама сейчас схожу к нему и куплю.

– Юзька! – крикнула Ганка вслед девочке. – А где Петрик и Витек?

– Наверное, на деревню ушли, Петрик взял с собой скрипку.

– Если встретишь, гони их домой, пусть из сарая корыто к крыльцу перенесут, надо будет его рано утром выпарить.

Юзька, довольная тем, что хоть в деревню можно сбегать, помчалась к Настке, чтобы вдвоем пойти разыскивать Амброжия.

А Ганке так и не удалось пойти в корчму: приплелся ее отец, старый Былица. Она дала ему поесть и начала весело рассказывать все, что говорил Рох об Антеке, но досказать не успела – вдруг вбежала Магда с криком:

– Идите скорее, с отцом что-то неладно!

Борына сидел на краю кровати, глаза его блуждали по комнате. Ганка бросилась поддержать его, чтобы он не свалился, а он посмотрел на нее, потом на дверь, в которую неожиданно вошел кузнец.

– Ганка! – произнес он вдруг так внятно и громко, что она даже вздрогнула.

– Здесь, здесь я! Не шевелитесь только, доктор запретил! – шептала она со страхом.

– Что там, в деревне? – Голос был надтреснутый, какой-то новый, незнакомый голос.

– Весна, тепло, – ответила, запинаясь, Ганка.

– Встали все? В поле пора…

Они не знали, что сказать, и переглядывались. Магда громко заплакала.

– Свое обороняйте! Не сдавайтесь, мужики!

Он кричал, но слова обрывались, и вдруг он затрясся весь, забился в Ганкиных руках. Кузнец с женой хотели ей помочь, но она не выпустила его, хотя у нее уже замлели и руки и спина. Все трое с тревогой смотрели в лицо Борыне, ожидая, что он скажет.

– Ячмень бы надо первым делом посеять… Ко мне, люди! Спасите! – крикнул он вдруг страшным голосом, весь напрягся, изогнулся и упал на спину. Глаза закрылись, он хрипел.

– Помирает! Иисусе Христе! Помирает! – завопила Ганка, изо всех сил дергая его.

А Магда тотчас сунула ему в бессильно свесившуюся руку зажженную восковую свечу.

– Ксендза! Скорее, Михал!

Но раньше, чем кузнец вышел, Борына открыл глаза и выронил из рук свечу.

– Уже ему легче… – Ищет чего-то… – пробормотал кузнец, нагнувшись над ним, но старик довольно сильно оттолкнул его и произнес, как человек в полном сознании:

– Ганка, выгони этих!

Магда с плачем бросилась к нему, но он, видимо, ее не узнавал.

– Не хочу… не надо… Выгони… – повторял он настойчиво.

– Выходите хоть в сени, не сердите его! – умоляла Ганка.

– Выйди ты, Магда, а я с места не двинусь, – процедил кузнец упрямо, смекнув, что старик хочет что-то сказать Ганке по секрету.

Борына услышал его слова и, приподнявшись, так грозно посмотрел на него, указывая рукой на дверь, что кузнец выскочил из комнаты, как собака, которой дали пинка. Злобно ругаясь, он подошел к плакавшей на крыльце Магде, но вдруг притих, оглянулся кругом и побежал в сад. Здесь он крадучись подобрался к окну и стал подслушивать. Кровать больного стояла изголовьем к этому окну, и сквозь стекло можно было кое-что расслышать.

– Сядь ко мне! – приказал Ганке старик, когда кузнец вышел.

Она присела на краю кровати, едва удерживая слезы.

– В чулане найдешь немного денег… Спрячь, чтобы у тебя их не отобрали.

– Где?

Ее трясло от волнения.

– В зерне…

Он говорил внятно, отдыхая после каждого слова, а она, подавляя непонятный страх, впилась глазами в его странно блестевшие глаза.

– Антека выручай… Полхозяйства продай, а его не давай… не давай… своего!

Он не договорил, посинел весь и упал на подушки. Глаза потухли и словно заволоклись пленкой, но он еще что-то бормотал и пытался приподняться.

Ганка вскрикнула от ужаса, и сейчас же вбежали кузнец и Магда, стали приводить его в чувство, брызгая в лицо водой. Но сознание больше не возвращалось к нему. Он лежал, как прежде, неподвижный, в оцепенении, с открытыми глазами, далекий от всего, что делалось кругом.

Долго еще сидели они втроем подле него. Женщины тихо плакали, и никто не говорил ни слова. Надвигались сумерки. Когда в комнате стало темно, они все вышли во двор. День догорел, и только в озере еще тлели последние отблески заката.

– Что он тебе сказал? – резко спросил кузнец, загораживая Ганке дорогу.

– Да ты же слышал.

– Ну, а потом?

– То же, что и при тебе.

– Эй, Ганка, не выводи меня из себя, плохо тебе будет…

– А я твоих угроз боюсь не больше, чем вот этой собаки…

– Он тебе что-то в руки сунул, я видел, – схитрил кузнец.

– Что сунул, то завтра за сараем найдешь, – насмешливо огрызнулась Ганка.

Он бросился на нее, и, может быть, дело кончилось бы дракой, если бы не Ягустинка, которая вошла в эту минуту и, по своему обыкновению, съязвила:

– Такой у вас тут мирный и задушевный разговор идет, что по всей деревне слышно!

Кузнец обругал ее последними словами и убежал.

Скоро наступила темная ночь, тучи заволокли небо, и ни одна звезда не мерцала в вышине. Поднялся ветер и тормошил деревья, а они шумели глухо и уныло: видно, опять менялась погода.

На половине Ганки было светло и шумно, в печи трещал огонь, варился ужин. Несколько пожилых баб, среди них и Ягустинка, беседовали между собой, а Юзя с Насткой и Ясеком Недотепой сидели на крылечке, слушая мелодии, которые извлекал из своей скрипки Петрик, такие печальные, что плакать хотелось. Только Ганке не сиделось на месте. Она все думала о словах свекра и каждую минуту забегала к нему в комнату.

Но сейчас никак нельзя было искать деньги в чулане: в комнате сидела Ягна, укладывая в сундук свои праздничные наряды.

– Петрик, да перестань ты! Ведь уже наступает страстной понедельник, а ты все пиликаешь да пиликаешь! Грех это! – накинулась Ганка на Петрика. Она была так взбудоражена, что едва сдерживала слезы. Петрик сразу перестал играть, и молодежь перешла в избу.

– А мы тут о брате помещика толкуем, о полоумном Яцеке, – сказала одна из женщин.

Но Ганка не разобрала, что ей говорят, потому что в эту минуту во дворе громко залаяли собаки. Она опять вышла на крыльцо и прислушалась. Лапа, как бешеный, помчался в сад.

– Куси его, Лапа! Хватай, Бурек!

Но собаки вдруг замолчали и вернулись, радостно повизгивая.

Это повторялось в тот вечер несколько раз, и у Ганки возникло страшное подозрение.

– Петрик, запри все накрепко, тут, видно, кто-то ходит, высматривает. И свой это, потому что собаки его не трогают!

Соседки скоро разошлись, и весь дом уснул, только Ганка не спала. Она еще раз вышла проверить, заперты ли двери, и долго стояла у стены, тревожно прислушиваясь.

– В зерне… Значит, в какой-нибудь из кадок… Только бы меня кто-нибудь не опередил!

При этой мысли она вся облилась холодным потом, и сердце ее сильно забилось.

В эту ночь она почти не спала.