Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 64 страниц)

– Что же это, Ягуся, вы меня не узнали?

От звука этого голоса у нее что-то дрогнуло внутри.

– Как не узнать! Только вы, пан Ясь, стали теперь совсем другой… И такой щеголь!

– Ну как же, годы идут… А вы в Буды ходили? В гости?

– Нет, так просто гуляла, праздник ведь нынче… Это молитвенник? – Она робко дотронулась до книги в его руке.

– Нет, тут про дальние края и моря рассказывается.

– Иисусе! Про моря! И картинки тоже не божественные?

– А вы сами посмотрите! – Он раскрыл перед глазами Ягуси книгу и стал ее перелистывать.

Они стояли рядом, плечо к плечу, невольно прижимаясь друг к другу, их склоненные над книгой головы соприкасались. Когда Ясь объяснял что-нибудь, Ягна поднимала на него глаза, полные восхищения, и, не смея дышать, наклонялась к нему все ближе, чтобы лучше видеть картинки.

Ясь вдруг вздрогнул и немного отодвинулся.

– Смеркается, пора домой! – сказал он шепотом.

– Так пойдемте!

Они шли молча, укрытые тенями деревьев. Солнце зашло, и голубоватый сумрак падал на поля. Закат сегодня не окрасил неба, оно только слабо золотилось за толстыми стволами тополей. День угасал.

– И все, что здесь нарисовано, на самом деле так? – спросила Ягуся, останавливаясь.

– Все, Ягуся, все так и есть.

– Господи! Неужто есть на свете такие воды большие, такие земли? Поверить трудно!

– Есть, Ягуся, есть!

Ясь говорил все тише, заглядывая ей в глаза так близко, что она сдерживала дыхание. Дрожь пробежала по ее телу, она подалась грудью вперед и ждала, что он обнимет ее. Но Ясь торопливо отодвинулся.

– Мне пора… Покойной ночи, Ягуся! – бросил он и быстро пошел вперед.

А она долго еще стояла не двигаясь.

"Приворожил он меня, что ли?" – думала она, медленно возвращаясь домой. Она как-то отяжелела, в голове стоял туман, тело налилось истомой.

Наступал вечер, в окнах загорелись огоньки, из корчмы слышны были музыка и приглушенный говор.

Она заглянула в окно ярко освещенной корчмы: посреди комнаты стоял пан Яцек и играл на скрипке, а у стойки качался пьяный Амброжий и что-то громко рассказывал бабам, часто протягивая руку к рюмке.

Вдруг кто-то крепко обнял Ягну сзади. Она вскрикнула и стала вырываться.

– Ага, попалась! Теперь не отпущу. Выпьем с тобой, пойдем! – шептал войт, не размыкая рук, и потащил ее через боковую дверь в каморку за перегородкой.

Никто их не увидел, так как уже темнело и улица была пустынна.

Тише стало в деревне, смолкал говор, пустели дворы, люди расходились по домам. Кончался праздник, дни сладкого отдыха. Будни стояли у порога, скалили в темноте острые зубы, и не одно сердце снова щемил страх и осаждали заботы.

Понахмурилась, примолкла деревня, крепче прижавшись к земле, прячась в безмолвные сады. Еще кое-где на завалинках сидели люди, доедая остатки пасхальной снеди и тихо разговаривая. А другие ложились уже спать и пели молитвы.

Только у Плошков было еще людно и шумно. Здесь собрались соседки и, рассевшись на скамьях, чинно беседовали. На первом месте – жена войта, рядом с нею Бальцеркова. Была здесь и сухонькая Сикора, и крикливая Борына, двоюродная сестра Мацея, была и жена кузнеца с грудным ребенком, занятая разговором с тихой и набожной женой солтыса. Пришли и другие почтенные хозяйки.

Сидели, важные и надутые, как наседки на яйцах, в парадных пышных юбках, в платках, по липецкой моде спущенных до половины спины, в огромных, как колеса, белоснежных чепцах с оборками, и высоких, до ушей, плоеных воротничках, поверх которых каждая навесила все свои кораллы. Женщины развлекались вовсю, лица их все больше багровели и сияли довольством. Они старательно расправляли юбки, чтобы не смялись, подсаживались поближе одна к другой и шептались, перемывая косточки знакомым.

Когда ввалился кузнец, объявив, что он прямо из города, стало еще веселее. Кузнец был шутник, каких мало, а так как он сейчас был еще и под хмельком, то врал так забавно, что бабы покатывались со смеху. Он смеялся громче всех, хохот его слышен был даже у Борын.

Долго шло у них веселье. Плошкова раза три посылала в корчму за водкой.

А у Борын все еще сидели на крыльце. Даже Ганка встала с постели и, кутаясь в тулуп, потому что после заката похолодало, подсела к остальным.

Пока было светло, Рох читал им вслух. Несколько раз Ганка, вглядываясь вдаль, тихо приказывала Юзе:

– Выгляни-ка на дорогу!

Но на дороге никого не было, и Рох продолжал читать. А когда стемнело, стал рассказывать всякие истории. Слушали его с напряженным вниманием. Мрак укрывал их, фигуры едва выделялись на фоне белой стены.

Наступала ночь, холодная и беззвездная. В глубокой тишине слышно было только, как шумит где-то вода да ворчат собаки.

Все сбились в кучу. Настуся, Юзя, Веронка с детьми. Ягустинка, Клембова и Петрик сидели на ступеньках у ног Роха, а Ганка немного в стороне, на камне.

Рох рассказывал им о прошлом польского народа, о всяких чудесах, какие бывают на свете. Как только он мог все это узнать и запомнить!

Они слушали его, затаив дыхание, не смея шелохнуться, жадно вбирая в себя каждое слово, как высохшая земля пьет теплый обильный дождь. А он, невидный в темноте, говорил торжественно и тихо:

– После зимы приходит весна для всех, кто ее ожидает и в трудах готовится к ней.

Надейтесь, ибо обиженные восторжествуют.

Жертвенной кровью и трудом надо засевать ниву счастья человеческого, и кто засеял, у того взойдет и наступит для него пора жатвы!

А кто печется о хлебе насущном, не сядет за трапезу господню.

Кто только ропщет на зло, а добра не творит, тот умножает зло.

Он говорил долго, все тише и печальнее, и, когда мрак совсем скрыл его, чудилось, будто это голос земли или будто умершие поколения Борын из этих старых стен, склоненных деревьев, из густого мрака ночи говорят со своими потомками, поучая и предостерегая их.

И души живых внимали этим словам, как благовесту, и томились мечтой о непостижимом чуде.

Никто из них даже не услышал, что по всей деревне залаяли собаки, что на дороге кто-то вопит и бегут люди.

– Подлесье горит! – крикнул чей-то голос за садом.

Все выбежали за ворота. Это была правда: горели постройки на помещичьем хуторе Подлесье, и пламя кровавыми кустами взвивалось в темноте.

– Вот слово и стало плотью! – пробормотала Ягустинка, вспомнив Козлову.

– Вот она, кара божья!

– Это за нашу обиду! – скрещивались голоса в темноте.

Каждую минуту хлопали двери, и полуодетые люди выбегали на улицу. На мосту перед мельницей, откуда пожар был хорошо виден, толпа все росла, и скоро там собралась вся деревня.

Пожар усиливался с каждой минутой. Хутор стоял на холме у леса, и потому, несмотря на расстояние в несколько верст, в Липцах вся картина видна была как на ладони. Черную стену леса лизали огненные языки, летели вверх кровавые клубящиеся тучи. Ветра не было, и огонь поднимался все выше, строения пылали, как смолистые щепки, черный дым валил столбами, и зарево огненной рекой разливалось во мраке и полыхало уже высоко над лесом.

Вдруг жуткий рев прорезал воздух.

– Воловьи стойла горят! Немного они скота спасут, – ведь там только одна дверь!

– Стога загорелись!

– И амбары уже в огне! – тревожно кричали в толпе. Прибежали ксендз, кузнец, солтыс. Попозже явился откуда-то и войт, мертвецки пьяный, так что едва держался на ногах, и тотчас начал гнать людей на помощь в усадьбу. Но никто туда не спешил. Злобный ропот раздался в толпе:

– Пусть выпустят из острога наших мужиков, так они набегут спасать.

Не помогли ни брань, ни угрозы, ни слезные мольбы ксендза: люди не двигались с места и угрюмо смотрели на пожар.

– Сукины вы сыны! Холуи панские! – крикнула жена Кобуса, грозя кулаком кузнецу и войту.

И только они оба да солтыс поехали в Подлесье, да и то с пустыми руками – ни вёдер, ни багров бабы им не дали.

– Палками того, кто с места тронется! Убьем стервецов! – визжали они хором.

Вся деревня высыпала на улицу, даже самых малых ребят, ревевших благим матом, матери тут же укачивали на руках.

Теснились в угрюмом молчании, – редко кто бросал слово, да и то шепотом, – жадно смотрели на пожар и вздыхали. И в каждом сердце росла глубоко затаенная радость: они верили, что это за них помещик наказан Богом.

Горело до поздней ночи, но в Липцах никто не уходил домой: стояли и терпеливо ожидали, пока все кончится. Уже над хутором бушевало сплошное море пламени и волнами вздымалось к небу. Горящая солома и дранка с крыш падали кровавым дождем. Зарево, огненным пологом развеваясь в темноте, румянило вершины деревьев и крышу мельницы, а озеро было словно осыпано розовым жаром из печи.

Грохот телег, крики, рев животных доносились с Подлесья, зловещий ужас уничтожения, казалось, реял в воздухе, а в Липцах толпа все стояла живой стеной, словно вросла в землю, теша глаза и души местью.

От корчмы долетал хриплый голос пьяного Амброжия. Он пел:

 
Эх, Марысь, моя Марысь!
Доброе пиво ты варишь!
 

VI

Услышав такую необычайную новость, Ганка даже приподнялась в постели, но Ягустинка вовремя удержала ее и силой уложила обратно на подушки.

– Лежи, лежи, нигде не горит!

– Ты слышала, что он сказал? Да уж не помутилось ли у него в голове? Смочите себе голову святой водой, отец, авось дурь пройдет.

– Нет, Ганусь, я в своем уме и сказал тебе истинную правду: пан Яцек со вчерашнего дня живет у меня, – сказал Былица, собираясь чихнуть после солидной понюшки табаку.

– Видно, уж совсем одурел!.. Погляди, не идут ли? Заморят мне голодом ребенка!

– На дороге никого не видать, – доложила через минуту Ягустинка и, снова принимаясь за прерванную уборку, стала посыпать пол песком.

Старик чихнул несколько раз подряд, да так сильно, что даже присел на лавку.

– Трубите, как на городском базаре!

– Табак крепкий, Ганусь, это пан Яцек мне дал… целую пачку!

Было еще рано, в окно смотрело яркое, теплое солнце, деревья в саду качались от ветра, в открытую дверь лезли из сеней изогнутые гусиные шеи и красные шипящие клювы, и целая стая перепачкавшихся в грязи гусенят с писком карабкалась на высокий порог. Вдруг где-то заворчала собака, и старые гуси подняли крик, а сидевшие на яйцах наседки испуганно заклохтали и стали разбегаться.

– Вы бы их хоть в сад прогнали, пусть траву пощиплют.

– Сейчас выгоню, Ганусь, и от ворона постерегу…

В избе наступила тишина, и только шум ветвей долетал сюда из сада, да слабо колыхались бумажные украшения под закопченным потолком.

– Что там хлопцы делают? – спросила Ганка после долгого молчания.

– Петрик пашет картофельное поле под горкой, а Витек на мерине поехал боронить полосу под лен в Свином овражке.

– Мокро там еще?

– Мокро, башмаки целиком вязнут, но после бороньбы скорее просохнет.

– К тому времени, как земля нагреется и можно будет сеять, я, пожалуй, уже встану.

– Ты здоровье сейчас побереги, а работа от тебя никуда не уйдет.

– Что, коровы выдоены?

– Да, я сама доила, потому что Ягуся оставила у хлева подойник и куда-то ушла.

– Вечно она бегает по деревне, как бродячая собака, никакой помощи от нее в доме!.. Вот что, Ягустинка, скажи Кобусихе, что я ей гряды под капусту дам и Петрик свезет ей навоз в моле и запашет, только с тем, чтобы она отработала мне потом, но четыре дня за гряду. Половину отработает, когда картошку сажать будем, а остальное в жатву.

– Козлова тоже просила полоску под лен за отработку.

– Ну, эта наработает, сколько кот наплачет! Пусть у других поищет. Прошлым летом она по всей деревне верещала, что Мацей ее обидел!

– Как хочешь, твоя земля, твоя и воля! Еще Филипка заходила вчера, когда ты рожала… просила картошки.

– За деньги?

– Нет, отработает. У них днем с огнем гроша медного не сыщешь, с голоду помирают.

– Сейчас пусть возьмет полкорца, а если еще понадобится, так дам уже после посадки, потому что не знаю, сколько у нас останется. Вот Юзька придет и отмерит ей… Хотя знаю я, какая Филипка работница: только бы работу с рук сбыть…

– Да где же ей сил взять? Недоедает, недосыпает и каждый год рожает.

– Господи Иисусе, как маются люди!.. Урожай еще за горами, а нужда на пороге!

– Как же, на пороге! Давно в хатах сидит! Людям с голоду животы подводит, еле живы.

– Ты свинью выпустила?

– Да, она у стены лежит. А, поросята славные, кругленькие, как булочки.

В дверях появился Былица.

– Гусей я под крыжовником оставил… Приходит это ко мне пан Яцек в праздник и говорит: "Переберусь я к вам жить, Былица, и хорошо платить буду". Я подумал: "Смеется он над мужиком, как водится у панов, и говорю ему тоже в шутку: "Что ж, деньги мне нужны, и свободные комнаты в моей квартире есть!" А он засмеялся, дал мне пачку табаку, осмотрел избу. и говорит: "Коли вы тут можете жить, так и я проживу, мы помаленьку в такой порядок приведем, что она за усадьбу сойдет".

– Ай-ай, такой шляхтич, помещиков брат! – удивлялась старуха.

– Постлал себе постель в сенях рядом с моей и живет: когда я уходил, он на пороге папироску курил и воробьев зерном приманивал.

– А есть-то что будет?

– Принес котелки и чай себе кипятит да попивает.

– Неспроста это он! Когда такой знатный пан… Нет! Тут что-то есть!..

– А только то и есть, что совсем с ума спятил! Каждый человек бьется, лучшего ищет, а такой пан по своей воле на худшее пойдет? Не иначе как рехнулся! – сказала Ганка и вытянула голову, прислушиваясь, потому что во дворе раздались голоса.

Это вернулись из костела все, кто был на крестинах. Впереди Юзя под надзором Доминиковой несла новорожденного в подушечке, прикрытой платком, за ними шагали крестные отец и мать – войт и Плошкова, а позади ковылял Амброжий, не поспевая за остальными.

Раньше, чем войти, Доминикова взяла ребенка и, перекрестясь, стала по древнему обычаю обходить с ним вокруг дома, останавливаясь у каждого угла и приговаривая:

На востоке – дует. На севере – холод. На западе – темень. На юге – тепло.

А везде берегись нечистого, душа человеческая, и только на Бога уповай.

– Смотрите-ка, Доминикова у нас богомолка известная, а как колдует! – смеялся войт.

– Молитва молитвой, но и заговор на всякий случай не помешает, – шепотом сказала Плошкова.

Шумно вошли в комнату. Доминикова распеленала ребенка и голенького, красного, как вареный рак, подала Ганке.

– Приносим тебе, мать, нового христианина, нареченного при святом крещении Рохом! Пусть растет здоровый тебе на радость.

– И пусть наплодит еще дюжину Рохов! Крепкий паренек: кричал так, что не пришлось и щипать его, когда крестили, а соль как выплевывал – просто смех брал!..

– Потому что он из рода, который водочкой не брезговал, – отозвался Амброжий.

Ребенок на постели пищал и дрыгал ножками. Доминикова вытерла ему водкой глаза, губы и лоб и только после этого приложила его Ганке к груди. Он присосался, как пиявка, и затих.

Ганка сердечно поблагодарила кума и куму и, целуясь со всеми, извинялась, что крестины не такие, какие бы должны быть в доме Борын.

– Родите в будущем году четвертого, тогда мы дело поправим и свое возьмем! – пошутил войт, отирая усы, так как ему уже подавали рюмку.

– Крестины без отца – что грех без отпущения, – неосторожно брякнул Амброжий.

Ганка расплакалась, и женщины стали ее утешать, обнимать, чокаться с ней. Немного успокоившись, она попросила гостей приниматься за еду, так как яичница с колбасой уже благоухала на столе.

Угощала Ягустинка, а Юзя укачивала ребенка в корыте – у старой колыбели не хватало ножек.

Долго стучали ложки и никто не говорил ни слова.

В сени набились соседские дети, и в дверь то и дело просовывались их головенки. Войт бросил им горсть леденцов, и они, визжа и толкаясь, выбежали на крыльцо.

– Что-то и Амброжий сегодня как воды в рот набрал, – начала Ягустинка.

– А вот сижу и думаю, что малышу-то надо хозяйство готовить и невесту.

– Земля – это уж отцова забота, а невесту кумовья подыщут.

– Этого добра вдоволь – только бери, еще покланяются тебе да приплатят.

– А войтовой, должно быть, скучно без маленького!

Я видела, как она проветривала на плетне одежку своих покойников.

– Говорят, войт обещал к осени справить крестины!

– Ишь ты! Столько хлопот у человека, на такой ведь должности, а и про это не забывает!

– Скучно в доме без детского крику! – сказал войт серьезно.

– Это верно. Горя с ними немало, да зато и помощь и утеха.

– Да, счастье, нечего сказать! Дорогонько оно обходится, – буркнула Ягустинка.

– Правда, бывают и злые дети, родителей ни в грош не ставят, да ведь яблочко от яблони недалеко падает. Что посеял, то и пожнешь! – вздохнула Доминикова.

Ягустинка вскипела, понимая, что это камешек в ее огород.

– Легко тебе над другими смеяться, когда у тебя такие сынки славные, – и напрядут, и коров подоят, и горшки перемоют, не хуже любой девки.

– Потому что в послушании и страхе божием воспитаны!

– Ну как же, сами щеки подставляют – бей! Точь-в-точь, как отец их покойный! А что яблоко от яблони недалеко катится, это ты правильно сказала. Помню, что ты в молодости с парнями разделывала, и не дивлюсь, что Ягуся вся в мать: будь то хоть кол, а если шапку на него напялишь – так ни в чем ему не откажет, такая добрая! – шипела Ягустинка над ухом Доминиковой, а та побледнела и все ниже опускала голову.

Через сени прошла Ягна. Ганка позвала ее и угостила водкой. Она выпила и, ни на кого не глядя, ушла на свою половину.

Разговор не клеился. Войт помрачнел, видя, что Ягуся не возвращается. Он сидел, насторожившись, и когда она опять появилась в сенях и вышла во двор, украдкой проводил ее глазами.

И женщины не поддерживали разговора: обе старухи мерили друг друга злобными взглядами, а Плошкова шепталась о чем-то с Ганкой. Один Амброжий не расставался с бутылкой и, хотя никто его не слушал, плел какие-то небылицы.

Вдруг войт поднялся и, делая вид, что выходит за дом по нужде, прокрался через сад на задний двор. Ягуся сидела на пороге хлева и поила с пальца пестрого теленка.

Войт, тревожно оглянувшись, сунул ей за корсаж горсть конфет и шепнул:

– На тебе, Ягусь, приходи вечерком к Янкелю за перегородку, дам тебе кое-что получше.

И, не дожидаясь ответа, поспешно ушел в дом.

– А славный теленок у вас, дорого за него дадут, – сказал он, расстегивая кафтан.

– Мы его на племя оставим, он от господского быка.

– Вот обрадуется Антек такому приплоду!

– О господи, да когда же он его увидит? Когда?

– Скоро! Вы верьте, когда я вам говорю!

– Да ведь всех со дня на день ждут, а их нет и нет!

– Говорю вам, не нынче-завтра вернутся, уж мне не знать!

– Хуже всего, что поля ждать не хотят!

– Страшно и подумать, что будет осенью, если вовремя не засеем!

На улице застучали колеса. Юзя, выглянув, сказала:

– Ксендз с Рохом проехали!

– Это он за церковным вином ездил, – пояснил Амброжий.

– Что же он Роха в помощники взял, а не Доминикову? – съязвила Ягустинка.

Доминикова не успела огрызнуться, как вошел кузнец, и войт с рюмкой шагнул ему навстречу.

– Опоздал ты, Михал, теперь догоняй нас!

– Тебя, кум, я живо догоню – уже там ищут тебя…

Не успел кузнец договорить, как ввалился запыхавшийся солтыс.

– Пойдем-ка, Петр, тебя писарь и стражники дожидаются.

– Вот собачья жизнь, ни минуты покоя! Надо идти, служба…

– А ты их поскорее отправь и вернись.

– Где там, будут допрашивать насчет пожара на Подлесье и вашего подкопа.

Он ушел с солтысом, а Ганка, в упор глядя на кузнеца, сказала:

– Когда придут протокол писать, ты им все расскажи, Михал.

Пощипывая усы, кузнец делал вид, будто рассматривает новорожденного.

– А что же я им могу сказать? То самое, что и Юзька.

– Девчонку к стражникам я не пущу – не дело это! А ты скажи, что из чулана как будто ничего не унесли, а пропало ли что иное – это уж одному Богу известно. – Она кашлянула и поправила перину, опустив голову, чтобы скрыть насмешливую улыбку. Кузнец, круто повернувшись, вышел.

– Мошенник окаянный! – с усмешкой пробормотала про себя Ганка.

– Ну и короткие вышли крестины, – жаловался Амброжий, берясь за шапку.

– Юзька, отрежь Амброжию колбасы, пусть он дома крестины допразднует.

– Гусь я, что ли, чтобы сухую колбасу жевать?

– Так и водки себе отлей, только на нас не обижайся.

– Умные люди говорят: отмеряй крупу, когда ее в горшок сыплешь, при работе на пальцы не поглядывай, в гостях рюмочек не считай!..

Не прошло и десяти минут, как солтыс начал обходить избы и звать всех к войту – на допрос к писарю и стражникам.

Плошкова рассердилась и, подбоченившись, заорала на него:

– А начхать мне на войтовы приказы! Наше это дело? Звали мы их? Есть у нас время со стражниками возиться! Мы не собаки, чтобы на каждый свист бежать! Пусть сами приходят и допрашивают, если им нужно! Не пойдем!

Она выбежала на улицу к собравшейся там группе перепуганных женщин.

– За работу, кумы, в поле! У кого есть дело к хозяйкам, должен знать, где нас искать. Не дождутся они, чтобы мы по их приказу все бросали и стояли у дверей, как собаки. Пустозвоны окаянные! – кричала она в сильнейшем раздражении.

Плошковы были первые после Борын хозяева в Липцах, и бабы ее послушались. Они разлетелись, как вспугнутые наседки, а так как большинство уже с утра работало в поле, деревня опустела, только дети играли у озера да грелись на солнце старухи.

Писарь, конечно, разозлился и крепко обругал солтыса, но поневоле пришлось идти в поле. Долго он бродил по участкам, расспрашивая людей, что им известно о пожаре в Подлесье, а люди говорили все то, что он и сам знал. Да и кто бы стал выдавать писарю и стражникам то, что думал?

Писарь и его спутники только потеряли время до полудня, набегались по бездорожью, чуть не по пояс увязая в грязи, так как пашни местами были еще очень рыхлые, – и все это без пользы.

Сердитые пришли они к Борыне составлять протокол насчет подкопа. Урядник ругался последними словами. На крыльце попался ему Былица, он подскочил к нему, размахивая кулаками, и заорал:

– Ты, морда собачья, чего смотришь? Как дом сторожишь? Почему у тебя воры подкопы делают, а? – Дальше пошла уже матерная ругань.

– Сам смотри, на то ты и поставлен, а я к тебе не нанимался, слышишь! – отрезал Былица, задетый за живое.

Тут и писарь гаркнул, чтобы он не смел дерзить, когда говорит с начальством, не то в острог попадет. Старик рассердился не на шутку. Он гордо выпрямился и, грозно сверкая глазами, захрипел:

– А ты что за особа? Обществу служишь, общество тебе платит, так и делай, что тебе войт приказывает, а нас не тронь! Ишь, оборванец, писаришка несчастный! Отъелся на наших хлебах и еще людьми тут помыкает! Небось найдется и на тебя управа.

Войт и солтыс бросились его унимать, видя, что он окончательно вышел из себя и трясущимися руками ищет около себя палки.

– Можешь на меня штраф наложить, заплачу и еще на выпивку тебе прибавлю, коли захочу! – кричал Былица.

Они, уже не обращая на него внимания, начали расспрашивать, всех в доме о подкопе и подробно все записывать. А старик не мог успокоиться – что-то ворчал себе под нос, ходил вокруг дома, заглядывал во все углы и даже пнул ногой Лапу.

Кончив, писарь и стражники захотели подкрепиться, но Ганка велела им сказать, что на завтрак молока и хлеба не найдется, есть только картошка. И они ушли в корчму, проклиная Липцы на чем свет стоит.

– Хорошо сделала, Гануся, и ничего тебе за это не будет! Господи, даже покойный пан, хоть и право имел, никогда так меня не бесчестил, никогда!

Он долго не мог забыть обиды.

После полудня зашла одна из соседок и рассказала, что "те" еще сидят в корчме, а солтыс побежал за Козловой.

– Ищи ветра в поле! – фыркнула Ягустинка.

– Она, должно быть, в лес за хворостом ушла?

– Нет, она в Варшаву вчера уехала, за подкидышами из приюта. Хочет взять на воспитание двоих.

– Чтобы голодом их заморить, как тех, что взяла два года назад!

– Может, оно и лучше для сирот несчастных: не будут целую жизнь мыкаться, как псы бездомные.

– И незаконный ребенок – душа живая! Козлова тяжко ответит перед Богом.

– Так ведь не с умыслом она их морит – сама не часто ест досыта, откуда ей для детей взять?

– За детей этих платят, она не из милости их держит, – сурово возразила Ганка.

– Семь с полтиной в год за каждого! Невелика корысть!

– Невелика, потому что она деньги сразу пропивает, а потом ребятишки с голоду мрут.

– Да ведь не все: вот вырастила же она вашего Витека и того другого, что живет у хозяина в Модлице.

– Ну, Витека Мацей взял совсем малышом, когда он еще в одной рубашонке бегал. Он у нас отъелся. И с тем, другим так же было.

– Я Козлову не защищаю, говорю только, что думаю. Приходится бабе искать какого-нибудь заработка, коли есть нечего.

– Ну да, Козла-то нет, некому воровать!

– А с Агатой ей не повезло: старуха, вместо того чтобы помереть, совсем поправилась и ушла от нее. Теперь всем рассказывает, что Козлова каждый день ее пилила, зачем она тянет, не помирает и ее в убыток вводит.

– Агата, наверное, вернется к Клембам – где же ей больше пристанища искать?

– Нет, не вернется: разобиделась на родню. Клембовой-то не хотелось ее отпускать – у старухи и постель есть, и денег, верно, прикоплено немало. Да Агата не осталась. Сундук свой перенесла к солтысу и теперь присматривает местечко, где бы можно было помереть спокойно.

– Ну, авось еще поживет. Теперь она в каждой избе пригодится – гусей попасет или за коровами присмотрит. И куда это Ягна опять запропастилась!

– Должно быть, у органиста – воротник его дочке вышивает.

– Вот нашла время пустяками заниматься, как будто дома мало дела!

– Да она с самой Пасхи постоянно там сидит! – ябедничала Юзька.

– Я ее приструню, будет помнить!.. Дай-ка мне малого!

Она взяла ребенка и, как только убрали со стола, разогнала всех работать и осталась одна. Время от времени она прислушивалась, не плачут ли старшие дети, игравшие перед домом под присмотром Былицы. А на другой половине Борына лежал, как всегда, смотрел на падавшую из окна дрожащую полосу солнечного света и, ловя ее пальцами, о чем-то тихо говорил сам с собой, как ребенок, которого оставили одного.

В деревне тоже было пусто: все, кто только ногами двигал, ушли работать в поле.

С самой Пасхи стояла хорошая погода, дни становились все светлее и теплее. Они были уже длинные, по утрам туманные, серенькие, к полудню разогревались, а на закате горели алыми зорями, – настоящие весенние дни.

Иные из них текли медленно, напоминая ручейки, сверкающие на солнце, прохладные и прозрачные, что тихо плещутся о пустынные берега, желтые от молочая, или белые от маргариток, или зеленеющие вербами.

Им на смену приходили дни совсем уже теплые, пронизанные солнцем, благоухавшие свежей зеленью, дни буйного роста, и по вечерам, когда смолкали голоса птиц и деревня засыпала, казалось, что слышишь, как корни прокладывают себе путь в земле, как тянутся вверх стебли, слышишь шорох раскрывающихся почек, рост побегов, голоса всего того, что рождается на свет.

А бывали дни без солнца, в синевато-серой дымке, придавленные низко нависшим небом и брюхатыми тучами. Дни тяжелые, сырые и душные, ударяющие в голову, как водка, так что люди ходили, словно пьяные, деревья судорожно дрожали. И все живое, изнемогая от непонятного томления, рвалось неведомо куда и к чему. В дождливые такие дни хотелось плакать, бродить без цели, кататься по мокрой траве, как это делали ошалевшие от весны собаки.

А порой вставали дни, уже с самого рассвета, будто окутанные серой дерюгой, и не видно было ничего вокруг, ни дорог, ни хат, прятавшихся в мокрые сады. Дождь лил непрерывно, тихо и упорно, как будто с невидимого веретена разматывались дрожащие, ровные, серые нити, связывая небо с землей, и все, покорно пригнувшись, мокло, слушая частый стук капель и плесканье воды, которая белой пеной текла с почерневших полей.

Все было так, как каждый год ранней весной, и никто в деревне не замечал всего этого, некогда было глядеть и задумываться, – рассвет выгонял людей на работу, и только поздние сумерки заставляли уходить с поля, так что они едва успевали дома поесть и немного отдохнуть.

Липцы на весь день пустели, сторожили их только старики, собаки да еще сады, которые все более густой чащей укрывали хаты. Иногда плелся через деревню нищий, провожаемый собачьим лаем, или проезжал воз на мельницу – и опять пустели улицы, а безмолвные хаты смотрели горящими на солнце оконцами в широкие поля, безбрежным морем окружавшие деревню. Земля, как мать родная, качала на коленях детей своих и кормила их налитой грудью.

Да, наступили страдные дни, теплые, орошенные дождями, раз даже пошел легкий, как пух, снег и посеребрил поля, но ненадолго, солнце быстро его растопило. И неудивительно, что прекратились в деревне всякие перебранки, споры и пересуды, – работа всех запрягла в тяжелое ярмо, пригнула к земле все головы.

С самого рассвета, чуть только росистое утро открывало серые глаза и запевали первые жаворонки, вся деревня была уже на ногах. Начиналась суета, скрипели ворота, плакали дети, гоготали гуси, которых выгоняли в овражки. Мальчики поспешно выводили лошадей и волокли плуги, нагружали на телеги картофель, и через несколько минут все выезжали в поле, и в деревне становилось пусто и тихо. Даже к ранней обедне почти никто не ходил, и часто орган играл в пустом костеле. Только заслышав звон "сигнатурки", маленького колокола, люди в полях опускались на колени и читали утренние молитвы.

Да, на работу выходили все, но людей в Липцах было так мало, что в поле это было почти незаметно. Только внимательно присмотревшись, можно было увидеть кое-где плуги, лошадей, к телегу на меже и баб, которые, словно красные гусеницы, копошились среди простора полей, под высоким ясным небом.

Вокруг, из Рудки, Воли, Модлицы, из всех окрестных деревень, маячивших белыми стенами и верхушками садов в голубой дали, неслись крики, песни, шумные отголоски полевых работ. Насколько хватал глаз, за пограничными буграми видно было, как мужики сеяли, шли за плугом, сажали картофель, а в песчаных местах вилась пыль за боронами.

А липецкие поля лежали немые, грустные, заглохшие, как бесплодные пустыри, подобные засыхающему дереву среди молодого леса. Лежали в сиротливом одиночестве, словно под паром, потому что все женские руки в деревне не могли заменить и десятка мужчин, хотя женщины трудились в поте лица с утра до ночи.

Что они могли сделать одни? Возились с картошкой да льном, а на остальных полях только все громче перекликались куропатки, часто пробегали зайцы, да так смело и неторопливо, что можно было сосчитать мелькавшие в озими белые спинки. Стаи ворон прыгали по необработанным полосам, лениво раскинувшимся на солнце и напрасно ожидавшим руки пахаря.

Какая польза была людям от того, что дни стояли чудесные, что солнце вставало каждое утро, как золотая дароносица, омытая в серебряных росах, что все зеленело, благоухало травами, звенело птичьими голосами, что каждый овражек, каждая канавка желтели молочаем, каждая межа переливалась, как лента, расшитая маргаритками, что луга были усеяны розовым пухом цветов, что каждое деревцо оделось буйной зеленью, и все в мире дышало весной, и земля словно кипела и клокотала в весеннем своем цветении?