Текст книги "Мужики"
Автор книги: Владислав Реймонт
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 64 страниц)
– Ну и хват! Давай побратаемся с тобой и на первые же крестины в кумовья меня зови! – кричал мельник, обнимая его.
Музыка смолкла, и начался пир.
Доминикова с сыновьями, кузнец, Ягустинка суетились среди гостей с полными бутылками и рюмками в руках и чокались с каждым. Юзя с кумами разносили в решетах нарезанный ломтями хлеб и пироги.
Шум в избе рос, все говорили громко, наперебой, и гости охотно брались за рюмки: не каждый день свадьба.
На лавках под окном сидели мельник, Борына, войт, органист и другие представители деревенской знати. Бутылка с рисовой переходила из рук в руки – и не один раз. Приносили им и пива. Они, видно, здорово выпили – уже начали обниматься и брататься.
А в спальне, освещенной большой лампой, взятой на время у органиста, собрались женщины с мельничихой во главе, – чинно расселись на сундуках и лавках, застланных домотканными шерстяными коврами, прихлебывали мед и деликатно пощипывали сладкий пирог. Изредка только кто-нибудь бросал слово – другое. Все внимательно слушали мельничиху, которая рассказывала о своих детях.
В сенях была давка, даже в задней комнате теснились люди, а Юзька гнала их вон, так как здесь шли усиленные приготовления к ужину, и уже по всему дому разносились такие аппетитные запахи, что не у одного гостя слюнки текли.
Молодежь высыпала на крыльцо, во двор, сидела на завалинках. Вечер был холодный, тихий и звездный, всем было очень весело, гул стоял от смеха, криков, беготни – парни и девушки гонялись по саду друг за другом, а старшие кричали им из окон:
– Цветочки ищете? Глядите, девушки, как бы чего иного не потерять в темноте!
Но кто ж их слушал?
В передней горнице Ягуся и Настка Голуб ходили обнявшись и все время хохотали и шептались, а Шимек, старший сын Доминиковой, глаз не сводил с Настки, каждый раз подходил к ней с водкой, ухмылялся и заговаривал.
Кузнец, разряженный в пух и прах, в черном сюртуке и брюках навыпуск, хлопотал всех больше, всюду поспевал, со всеми чокался, вмешивался во все разговоры и вьюном вертелся по избе, – то тут, то там мелькала его рыжая голова и веснушчатая физиономия.
Молодежь танцевала не много и не очень охотно: ждали ужина.
А старшие толковали о делах. Войт, уже пьяный, говорил все громче, стучал по столу кулаком и таращил глаза.
– Войт вам говорит – значит, верьте! Я – должностное лицо! Получил я бумагу с приказом: созвать мужиков, чтобы с каждого морга земли деньги на школу вносили.
– Ты, Петр, можешь хоть по пятаку с морга назначить, а мы и гроша не дадим!
– Не дадим! – гаркнул кто-то.
– Тише! Слушать, когда войт говорит!..
– Такой школы нам не надо, – сказал Борына.
– Не надо! – хором подхватили другие.
– Вот в Воле есть школа, три зимы мои дети ходили, а толку что? Даже молитвы по книжке прочитать не умеют. На кой черт нам такое учение!
– Молитвам пускай их матери учат, школа не для этого!
– А для чего же? – крикнул мужик из Воли, вскочив с места.
– А вот послушайте, что я, войт, вам скажу… Во-первых…
Но его не слушали, так как Шимон на весь стол выкрикивал, что евреи размерили уже весь лес, купленный ими у помещика, и скоро начнут вырубать, ждут только морозов и санного пути.
– Пусть себе размеряют, а с вырубкой придется им подождать! – вмешался Борына.
– Комиссару пойдем жаловаться!
– Нет, комиссар всегда с помещиком заодно. Всем миром идти надо и порубщиков разогнать.
– Ни единой сосенки срубить не позволим!
– В суд подадим!
– Пей, Мацей, не время сейчас совет держать! С пьяных глаз оно, конечно, легко грозить хоть самому Господу Богу! – воскликнул мельник, наливая Борыне водки. Ему не нравились эти разговоры и угрозы, так как он уже уговорился с евреями пилить для них дерево на своей лесопилке при мельнице.
Выпили еще и поднялись, потому что женщины уже накрывали столы к ужину и передвигали все лавки. Но мужики не могли забыть о лесе – слишком больно это их задевало. Они сбились в кучу и вполголоса, чтобы не слышал мельник, совещались. Уговаривались сойтись у Борыны и решить, что делать… Не успели кончить, как вошел Амброжий и направился прямо к ним. Он запоздал, потому что ездил с ксендзом причащать больного в дальнюю деревню, Кроснову. Зато сейчас, чтобы наверстать упущенное, принялся пить вовсю… И все-таки других не догнал, так как женщины уже запевали хором:
Собирайтесь, дружки, начинайте.
Дорогих гостей к столу приглашайте!
А дружки, шумно раздвигая лавки, отвечали:
Да ведь мы уже попросили – уж сидят!
Подавайте! Что вкуснее – все съедят!
И все стали не торопясь рассаживаться.
На первом месте, конечно, молодые, по обе стороны – самые почетные гости, а за ними по старшинству, по богатству и остальные, кончая подругами невесты и детьми. Едва все уместились, хотя столы стояли вдоль трех стен.
Не садились только дружки, чтобы прислуживать гостям, и музыканты.
Говор стих, органист стоя громко прочитал молитву. Повторял ее за ним только один кузнец, якобы понимавший по-латыни. Потом все выпили по рюмочке для аппетита. Стряпухи и дружки стали подавать на стол огромные дымящиеся блюда с едой и при этом припевали:
Бульон с рисом вам несем.
А в нем курица с пером!
Потом, подавая второе блюдо:
Рубцы с перцем – поглядите!
Ешьте вволю да хвалите!
А музыканты уселись около печи и наигрывали тихо разные песенки, чтобы людям веселее было есть.
Ели медленно, чинно, почти в полном молчании, слышалось только чавканье да стук ложек. Когда утолили первый голод, кузнец опять пустил бутыль вкруговую, и тогда уже все начали негромко переговариваться через столы.
Одна Ягуся почти ничего не ела, как ни уговаривал ее Борына. Он ее и обнимал, и упрашивал, как ребенка, – но ей даже мясо в горло не шло, очень уж она устала, и жарко ей было. Она только попивала холодное пиво и, водя глазами вокруг, рассеянно слушала то, что нашептывал ей Борына:
– Ну что, Ягусь, довольна? Красавица ты моя! Не бойся, Ягусь, хорошо тебе у меня будет, лучше, чем у матери. Работницу найму, чтобы ты себя не больно утруждала… вот увидишь! – говорил он и любовно смотрел ей в глаза, не обращая уже внимания на людей.
А над ним вслух подтрунивали:
– Ишь, подбирается к ней, как кот к салу!
– Да ведь очень уж лакомый кусочек!
– Старый вертится и ногами перебирает, – как есть петух!
– Эх, и натешится же, старый черт, эх, и натешится! – кричал войт.
– Как собака на морозе! – ядовито проворчал старый Шимон.
Грянул дружный хохот, а мельник от удовольствия даже лег грудью на стол и стучал кулаком.
Стряпухи опять завели:
Несем миску жирной каши,
Чтоб наелись гости наши!
– Ягна, нагнись-ка, я тебе что-то скажу! – крикнул войт и, перегнувшись через сидевшего рядом с ним Борыну, ущипнул ее в бок. – Ты меня непременно крестить позови!
Он смеялся, оглядывая ее жадными глазами, – очень она ему нравилась. Ягна густо покраснела, а женщины захохотали и давай сыпать шутками, меткими словечками да советами молодой, как надо с мужем обходиться.
– Перину ты каждый вечер у печки грей!
– А главное, корми посытнее, чтобы крепкий был!
– Поласковее с ним будь, так он и не заметит, куда его ведешь.
Так кричали они наперебой, – ведь когда женщины захмелеют, они всегда дают волю языку.
Изба гудела от смеха, а они так разошлись, что уже мельничиха начала их стыдить, зачем болтают такое при детях и девушках, а органист сказал, что это великий грех – сеять соблазн и учить дурному.
– Иисус Христос и святые апостолы учили, – и это все написано черным по белому в латинских книжках, – что лучше убить, нежели соблазнить душу невинную. Так в святом писании сказано… А за неумеренность в еде и питье суровая будет кара… Это я вам говорю, люди добрые… – лепетал он довольно бессвязно, потому что выпил не одну рюмочку и не две.
– Слыхали, что наш меходув говорил? Что ж, он веселиться людям запретит, черт его дери!
– Трется около ксендза – вот и думает, что святым стал!
– Пусть уши себе кафтаном заткнет! – раздавались со всех сторон сердитые голоса: органиста не любили в деревне.
– Нынче свадьба, значит не грех и повеселиться, посмеяться над тем, что смешно, – это я, войт, вам говорю!
– Да ведь, к примеру сказать, Иисус тоже на свадьбах бывал и вино пивал, – добавил Амброжий серьезно и тихо – он был уже пьян. Так как сидел он в самом конце стола, у двери, никто его не услышал. Все говорили разом, смеясь, звеня рюмками, и ели медленнее, чтобы наесться вволю. Кое-кто уже и пояс распустил, чтобы больше в себя вместить.
А стряпухи вносили все новые блюда и пели:
Огород изрыла, хрюкала, визжала,
Теперь расплатиться ей пора настала.
– Ну-ну, и показали себя хозяева! – дивились гости.
– Эта свадьба им обойдется не меньше как рублей в пятнадцать!
– Ничего, окупятся старухе расходы: ведь шесть моргов Борына записал, шутка ли сказать!
– А Ягна мрачнее тучи.
– Зато у Мацея глаза светятся, как у кота.
– Как гнилушки, ей-ей!
– Наплачется еще!
– Ну нет, такой плакать не будет – скорее за палку возьмется.
– Верите ли, это самое я сказала войтовой жене, когда узнала про сговор.
– А что ж она на свадьбу не пришла?
– Ну, куда ей… не сегодня-завтра родит.
– Вот руку дам на отсечение, – как только начнутся гулянки в корчме, Ягна будет бегать за парнями.
– Матеуш только того и ждет!
– Да что ты!
– Вавжонова слыхала, что он в корчме говорил.
– Сердится, что его на свадьбу не позвали?
– Старик хотел звать, а Доминикова не позволила, ведь все знают, что между ними было, – как же его на свадьбу звать?
– Болтают, кому не лень, – а кто это видел?
– Зря говорить не станут!
– Их весной Бартек Козел в лесу накрыл.
– Козел – вор и обманщик. Доминикова с ним судилась за свинью, вот он со зла на Ягну и наплел.
– И у других глаза есть…
– Добром все это не кончится, вот увидите! Дело не мое, конечно, но я так думаю, что Антека и детей обидели, и не миновать за это кары божьей.
– Верно. Бог правду видит, да не скоро скажет.
– И про Антека тоже что-то поговаривали… Видели люди не раз, как они с Ягной встречались…
Бабы заговорили тише и судачили все ядовитее, все безжалостнее, перемывая косточки всей семье. Не оставили в покое и старуху, а особенно жалели ее сыновей.
– Ну, не грех ли? У хлопцев усы растут, Шимону давно третий десяток пошел, а она не позволяет ему жениться, никуда из дому не пускает, да из-за каждого пустяка на стену лезет!
– А это не срам, что такие молодцы всю бабью рабту в доме делают?
– Чтобы Ягуся ручек себе не замарала!
– Ведь у них у каждого по пяти моргов, могли бы давно жениться.
– Столько девушек на деревне…
– Вот ваша Марцыся всех дольше ждет, и земля рядом с их землей.
– Вы лучше о своей Франке хлопочите, а то как бы она не дождалась чего от Адама!
– Старуха – ведьма, это все знают. Но и сынки тоже хороши – дурачки, слюнтяи!
– Такие здоровенные парни за материну юбку держатся!
– Поумнеют, не бойся… Уже нынче Шимон от Настки ни на шаг!
– И отец у них такой же был, хорошо помню. А старуха в молодости тоже не хуже Ягны куролесила!
– Яблочко от яблони недалеко падает!
Музыка утихла, музыканты пошли поесть на другую половину, так как в передней горнице ужин кончился.
Стало вдруг тихо, как в костеле во время вознесения чаши, но через минуту-другую поднялся шум еще сильнее прежнего, в комнате бурлило, как в котле, все говорили разом, перекрикивались через столы, и один не слышал другого.
Напоследок подали для почетных гостей крупник, приправленный медом и кореньями, а прочих щедро угощали водкой и пивом.
Никто уже не разбирал, что пьет. Хмель кружил головы и создавал блаженное настроение. Сидели, как кому удобнее, расстегивали кафтаны, наваливались на стол, стучали кулаками так, что посуда подпрыгивала, обнимались, изливали друг другу душу, как брат брату.
– Эх, тяжко жить на свете! Пропадает человек ни за что, одни заботы да горе…
– Одно утешение, когда сойдутся сосед с соседом покалякать за рюмочкой, душу отведут да простят друг другу все обиды. Конечно, не потраву, не запашку чужого поля через межу – это уж суд разберет и свидетели скажут, кто прав, кто виноват, – а всякие грешки, что меж соседей всегда случаются: разроет свинья грядки в чужом саду, бабы поругаются или ребятишки подерутся, – мало ли что бывает! Так для того и свадьба, чтобы у людей в сердце злость растаяла и чтобы между ними были мир и братская дружба!
– Хоть бы на один день, пока свадьбу празднуют!
– А завтра уж как Бог даст! Придет она, доля твоя, схватит за шиворот, ярмо на шею наденет, бедой погонять будет, – и тяни лямку, человече, обливайся потом и кровью, свое стереги, не выпускай ни на миг из рук, не то угодишь под колеса!
– Господь сотворил людей, чтобы они братьями были, а человек человеку – волк!
– Нет, это только нужда их ссорит, друг на друга натравливает, – они и грызутся, как собаки из-за обглоданной кости!
– Не только нужда! Нечистый на людей тьму напускает, вот они и не умеют зло от добра отличить.
– Ясное дело: кто к заповедям божьим глух, тот с охотой бесовскую музыку слушает.
– В старину не так было. Люди жили мирно, старших слушались да почитали.
– И земли у каждого было столько, сколько он мог обработать, и выпасов, и лугов, и леса.
– А о податях тогда никто и не слыхивал.
– А дрова покупал кто-нибудь? Пойдет себе в лес и рубит, сколько ему требуется, – хоть бы самую лучшую сосну или дуб.
– Что же вы, мужики? Пил я за ваше здоровье, выпейте за мое! Заладили одно! А я вам говорю – пейте! Хорошо твое, хорошо и мое, – была бы только справедливость во всем!
– Гады эти помещики! Ну, будьте здоровы! Водку пить не грех, если чинно-благородно, со своими. Она полезная, очищает кровь и болезни отгоняет.
– Коли пить – так уж целыми квартами, веселиться – так с утра до вечера! А работать придется, – рук-ног не жалей, на совесть работай! Случится свадьба, крестины или помрет кто-нибудь, соблюдай обычай, выпей с людьми. А беда придет – жена у тебя помрет, или скотина околеет, или погоришь – воля божья, покорись ей, – да и что же ты, бедняга, криком и плачем сделаешь? Ничего, только покоя лишишься и хлеб тебе горше полыни покажется. Стало быть, терпи и веруй в милосердие божие. А придет и самое худшее – смерть тебя за горло схватит и в глаза заглянет, не пробуй вырваться, не в твоей это власти, – в божьей.
– Это верно. Наше дело такое – трудись, живи, как полагается, а вперед не заглядывай. Господь Бог все видит и воздаст каждому по заслугам.
– Верно! Терпение и труд все перетрут. Этим наш польский народ всегда был силен и будет во веки веков. Аминь!
Так они толковали между собой, усердно выпивая, и каждый высказывал то, что было у него на душе, что давно стояло поперек горла. А больше всех и громче всех разглагольствовал Амброжий, – правда, его не очень-то слушали, потому что каждый торопился сказать свое. Все шумнее становилось в избе. Но вот вошли Евка и Ягустинка, торжественно неся перед собой большой разукрашенный уполовник. Шедший за ними музыкант наигрывал на скрипке, а они пели:
Потихоньку, полегоньку
Из-за столов вставайте!
По три гроша за стряпню
Кухарочкам давайте!
Гости были сыты, хмельны, веселы, размякли от вкусной еды и обильной выпивки, и некоторые бросали в уполовник даже серебряные монеты. Все начали вставать из-за столов и понемногу расходились, одни – во двор подышать свежим воздухом, другие останавливались в сенях или тут же в комнате и продолжали разговор, обнимались от избытка чувств, и не один уже пошатывался и тыкался лбом в стену или, как баран, бодал других – да и неудивительно: за ужином водки было вволю.
За столом остались только войт и мельник. Они ссорились с неистовой запальчивостью, налетали друг на друга, как коршуны. Амброжий пытался их помирить, подливая им водки.
– Ты, дед, паперть свою знай, а к хозяевам не лезь! – гаркнул на него войт.
Огорченный старик отошел от них, прижимая бутылку к груди. Он искал, с кем бы поговорить по-приятельски и выпить.
Молодежь двинулась во двор, а некоторые, обнявшись, выходили за ворота погулять да пошалить. Ночь была светлая, месяц стоял над озером и освещал его так ярко, что круги, расходившиеся по воде от ударявшего в нее, лунного света, видны были все, вплоть до самых мелких, и напоминали тихо скользящих, свернувшихся кольцом ужей. К ночи изрядно подморозило, земля хрустела под ногами, а на крышах белел иней. Час был поздний – в деревне уже кричали первые петухи.
В избе тем временем навели порядок и приготовили большую горницу для танцев.
Музыканты кончили ужинать, отдохнули немного и тихо заиграли, сзывая танцоров.
А тех недолго пришлось звать: они гурьбой ввалились в избу, потому что от звуков скрипки так и подмывало пуститься в пляс. Но парни отяжелели после ужина и, покружившись раз – другой, уходили в сени курить или просто постоять у стены.
Ягну женщины увели в спальню, Борына и Доминикова сидели на завалинке, пожилые гости беседовали на крыльце, а в избе оставались одни девушки. Им скоро надоело пересмеиваться и болтать, и они затеяли игры, чтобы расшевелить парней.
Сначала играли в "Ходит лиса у дорог без рук и без ног".
Лису изображал (в тулупе, вывороченном наизнанку, мехом наружу) Ясек, по прозвищу "Недотепа", придурковатый парень, посмешище всей деревни. Он был уже взрослый, но ходил вечно с разинутым ртом, играл с ребятишками. Он волочился за всеми девушками. Так как он был единственный сын и наследник десяти моргов, то везде был желанным гостем. Зайцем выбрали Юзьку Борыну.
Ох, и смеху же было! Ясек на каждом шагу спотыкался, так как ему подставляли ногу, – и бац, как колода, на пол! А Юзя так похоже шевелила губами, нюхала воздух и замирала на месте – ну, настоящий живой заяц!
Потом играли в "Перепелку". Перепелкой была Настка, и она так ловко увертывалась, так быстро носилась по избе, что ее никто поймать не мог, пока она сама не полезла в руки, чтобы можно было попрыгать в кругу.
– После "Перепелки" затеяли игру в "Свинку", а под конец кто-то из дружек, – кажется, Томек Вахник, – изображал журавля. Голову прикрыл платком, а вместо клюва высунул из-под платка палку и курлыкал, как настоящий журавль. Юзька, Витек и другие подростки гонялись за ним и дразнили:
Клу, клу, клу.
Твоя мать в аду.
Что она делает?
Бесам клецки варит.
А за что ее туда?
Своих деток извела.
Потом с визгом разбегались и прятались по углам, как куропатки, а он их догонял, клевал и бил крыльями.
Изба ходуном ходила от смеха, криков и беготни.
Добрый час они так забавлялись, потом старший дружка знаком потребовал тишины.
Женщины ввели из спальни Ягусю, у которой голова была закрыта куском белого полотна, усадили ее посреди избы на квашне, покрытой периной. Подруги сделали вид, что хотят ее отбить, а бабы не давали. Наконец, девушки встали против нее тесной толпой и заунывно, со слезами в голосе, запели:
С головы веночек сняли —
Жизни девичьей конец.
Мы тебя не отстояли —
Надевай чепец!
И тогда полотно сняли.
Ягуся была уже в чепчике, надетом на толстые, закрученные косы. Но, смеющаяся, веселая, она блестящими глазами обводила всех и казалась еще краше в этом уборе.
Медленно заиграла музыка, и все – старые, молодые, даже дети – запели "Хмель", сливая голоса в один мощный, радостный хор. А когда кончили петь, с Ягусей по очереди танцевали уже только замужние женщины. Подвыпившая Ягустинка, уперев руки в бока, стала против нее и пропела:
Потом она стала сочинять и другие песенки, еще более колкие и насмешливые.
Но никто уже ее не слушал, так как музыканты грянули изо всей мочи, и народ пошел плясать. Загремело вдруг, словно сто цепов молотило на гумне, заколыхалась в избе тесно слитая толпа. Танцевали вплотную пара за парой и все ускоряли темп. Разлетались кафтаны, танцоры пристукивали каблуками, размахивали шляпами, время от времени кто-нибудь запевал, а девушки подхватывали припев и скользили все быстрее, покачиваясь в такт и кружась в такой быстрой, задорной, самозабвенной пляске, что уже и не распознать никого было в толпе. Прозвенит дрожащая нота скрипки, и сто каблуков стукнут о пол, сто голосов вскрикнут громко, сто человек закружатся вихрем на месте так, что шум пойдет по избе от мелькающих в воздухе пестрыми птицами юбок, кафтанов, платков. Прошло полчаса, час, а они все танцевали без передышки, без устали, земля гудела, стены тряслись, а веселье все росло, поднималось, как вода в реке от ливней.
После танцев начались различные обряды, которые принято совершать после того, как надели на молодую бабий чепец.
Прежде всего Ягуся должна была платить всем замужним женщинам "вкупные", чтобы они ее приняли в свой круг. Потом, один за другим, пошли другие обряды. Напоследок парни сплели длинный жгут из необмолоченной пшеницы. Держась за него, дружки обступили Ягусю широким кругом, никого не подпуская к ней. Кто хотел с ней танцевать, должен был силой прорваться в середину круга и там плясать, несмотря на то, что его со всех сторон стегали соломенными жгутами.
В заключение мельничиха и жена Вахника начали собирать "на чепец". Первым войт бросил на тарелку золотую монету, а за ним другие, – звонким градом посыпались серебряные рубли, полетели бумажки, как листья осенью.
Собрали триста с лишним злотых – деньги немалые. Для Доминиковой это были пустяки, она не гналась за даровщинкой, своего было вдоволь. Но то, что все охотно жертвовали для ее Ягуси, так ее растрогало, что она не могла удержаться от слез. Крикнула сыновьям, чтобы принесли водки, и начала сама потчевать всех, чокаться и, плача, целоваться с кумами и кумовьями.
– Пейте, соседи, пейте, люди добрые, братья родные… На сердце у меня словно весна. За Ягусино здоровье! Ну, еще одну рюмочку!..
За нею кузнец обносил всех, а Шимек с Енджиком – своим чередом, потому что очень много было народу. Ягуся снова всех благодарила за доброту, а пожилым кланялась в ноги.
Опять зашумела изба, потому что рюмки за рюмками шли вкруговую. Лица раскраснелись, глаза блестели, сердца рвались к сердцам – по-братски, по-соседски. Эх, один раз живешь на свете! Только и радости у человека – повеселиться с друзьями и забыть обо всем! Умирает человек в одиночку, а веселиться надо в компании! И веселились мужики, пили и болтали наперебой, каждый свое, не слушая других, но это не беда, – чувствовали все одно и то же, одна и та же радость их объединяла.
А у кого горе, тот оставь его на завтра, сегодня забавляйся, радуйся, что ты с друзьями, потешь душу! Как мать-земля летом родит, а осенью отдыхает, так и человеку полагается отдыхать осенью после того, как наработался в поле. Когда стоят у тебя пышные стога и амбары ломятся от полновесного, как золото, зерна, ожидающего обмолота, – тогда можно и погулять в свое удовольствие, в награду за летние труды, за страду и хлопоты.
Так рассуждали одни, а другие изливали соседям свои горести и заботы. Были и такие, у кого не только свету, что в окне, – эти собрались вокруг старика Шимона и беседовали о былых временах, о новых невзгодах, налогах, о делах всей общины и, понижая голос, обсуждали темные делишки войта.
Борына не подсаживался ни к одной из групп, ходил между гостями, а глазами неотступно следил за Ягной, гордый ее красотой. Он часто бросал музыкантам деньги – и кричал, чтобы смычков не жалели, когда они начинали играть тише, давая отдых рукам.
Но вот вдруг загремел обертас, так, что все вздрогнули, и Борына подскочил к Ягне, крепко обнял ее и с места пустился в пляс. Летел вперед, поворачивал, каблуками пристукивал так, что стонали половицы. То вдруг вприсядку пустится, то опять понесется, а за ним другие пары начинали выходить из толпы, петь и плясать все быстрее и быстрее. Казалось, сто веретен, обмотанных разноцветной пряжей, кружатся в избе. Уже нельзя было различить отдельных людей в этой переливчатой радуге, которая качалась, словно под вихрем, играла красками, извивалась все быстрее, все безумнее, так что временами от ветра гасли лампы и в избе становилось темно, только в окна широкой полосой лился лунный свет и, дробясь, рассыпался кипящим серебром в темноте среди толпы танцующих, которая то наплывала бурливой, поющей волной, мелькая и кружась в этом лунном зареве, как хоровод призраков, то скрывалась в непроницаемой тьме, чтобы снова вынырнуть на мгновение у другой стены, где под лунным лучом мерцали образа, и тотчас отхлынуть и потонуть в ночи… Только тяжелое дыхание, топот, вскрики, сплетаясь и обрываясь, глухо звучали в темной избе.
Так тянулась эта пляска сплошной, непрерывной цепью, и конца ей не было. Как только музыка начинала играть новый танец, люди вскакивали, вставали, как высокий бор, и с места неслись ураганом. Громом раскатывался стук каблуков, веселые крики потрясали дом, и пары неслись вперед в шальном упоении, как в бурю, как в смертный бой.
Каких только танцев они не танцевали!
Краковяки, резвые, бурные, сверкающие короткими, звонкими нотами и плясовыми припевами, как вышитый пояс – разноцветными узорами, полные смеха и задора, полные праздничного веселья и сильной, здоровой, дерзкой молодости, забавных шалостей, скачков и кипения молодой крови, жаждущей любви. Эх!
Мазурки, длинные, как межи в поле, раскидистые, как старые деревья, широкие и вольные, как необъятные равнины, тяжеловатые и стремительные, тоскливые и удалые, плавно скользящие и грозные, чинные и своевольные, буйные, как эти мужики, которые, сбившись в кучу, ринулись в пляс так лихо, что, кажется, сотня их может идти против тысячи, весь свет захватить, сокрушить, разнести вдребезги, растоптать и самим пропасть; но еще и там, после смерти, плясать, стучать каблуками и пронзительно, по-мазурски, покрикивать: "Да-дана!"
Обертасы, кружащие голову, порывистые, шаловливые, озорные и меланхоличные, страстные и задумчивые, пронизанные скорбными нотами, безумные, как кипение горячей крови, и полные нежности и любви, налетающие грозовой тучей и полные ласковых голосов, голубых взоров, дыхания весны, ароматов и шелеста цветущих садов. Они – как луга, поющие весною, когда и сквозь слезы прорывается смех, и в сердце звенит радость, и рвется оно за те широкие поля, за те леса далекие, в мечтах стремится в далекий мир и все поет: "Ой, да-дана!"
Вот такие танцы сменяли друг друга.
Так веселится деревенский люд в часы досуга. И так веселились на свадьбе Ягуси и Борыны.
Часы летели за часами, бесследно исчезая в гомоне, криках, шумном веселье, в угаре пляски. Оглянуться не успели гости, как посветлело на востоке небо и от первых проблесков зари ночь стала белесой. Луна скрылась. Побледнели звезды, от леса повеял ветер, и казалось, это он разгоняет редеющий мрак. В окна глядели лохматые, взъерошенные деревья и низко клонили сонные, покрытые инеем головы, а в доме все еще пели и плясали!
Окна и двери были раскрыты настежь, и дом гудел голосами, пылал огнями, дрожал, трясся, кряхтел, и все безудержнее гуляли в нем. Казалось, деревья и люди, земля и звезды, и эти плетни, и этот старый дом – все обнялось, сплелось в один клубок, смешалось и, пьяное, ослепшее, обезумев, ничего не помня, металось в этих стенах, катилось из горницы в сени, из сеней на дорогу, с дороги в широкие поля, в лес, неслось в вихре пляски по всему свету непрерывным мелькающим хороводом и исчезало в блеске утренней зари.
Их вела музыка, музыка и песни.
Мерно гудели и жужжали, как шмели, басы, им вторила флейта, весело посвистывала, щебетала, рассыпалась трелями, как будто состязалась с бубнами, а те весело выскакивали вперед, звенели погремушками, раззадоривая остальные инструменты. А скрипка шла впереди, как первая плясунья в хороводе. Запоет сразу высоко, звонко, словно пробуя голос, потом разольется широкой, печальной, хватающей за душу мелодией, как будто на пустынной дороге сиротливый плач слышится, и вдруг, закружившись на месте, круто оборвет коротким дрожащим звуком, таким резким, словно сто танцующих пар стукнули каблуками в пол и сто мужиков вскрикнули всей грудью, – даже дух спирало и мурашки пробегали по коже. И сразу же опять пойдет колесом вертеться, петь, рассыпаться дробью, смеяться и радоваться, и у людей на сердце теплело и веселье ударяло в голову, как вино. А там – опять льется протяжная печальная мелодия, слезами, как росой, омытая, – знакомый, любимый напев, родной сердцу поляка, пьяный любовью и силой могучей, зовущий к безумной, упоительной мазовецкой пляске.
Утро близилось, меркли огни, комнату заливал грязноватый, мутный сумрак, а люди все еще веселились от всего сердца, и те, кому мало было хозяйского угощения, посылали за водкой в корчму, поили собутыльников и сами напивались.
Некоторые ушли, кто утомился – отдыхал, а кто захмелел – спал на завалинке или в сенях. Были и такие, которые где свалились, там и лежали, – под забором или в другом месте. А остальные все танцевали до упаду.
Наконец, более трезвые собрались у дверей и, притопывая в такт, запели:
Собирайтесь, гости, пора!
Дорога далекая.
Через речку глубокую.
Через темные леса!
Собирайтесь, друзья, пора!
Завтра возвратимся.
Опять повеселимся,
Будет гульба!
Но их никто не слушал.
