Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 64 страниц)

Народу набралось порядочно, наспех убрали часовенку зеленью и цветами, вымели сор, посыпали пол желтым песком, а зажженные лампады и свечи поставили у ног Девы.

Впереди, у порога, засыпанного тюльпанами и розовыми цветами шиповника, стал на колени кузнец и первый запел молитву.

Солнце давно зашло. Смеркалось, но небо на западе еще пылало, облитое золотом, исчерченное нежнозелеными полосами. В безветренной тишине косы берез тяжело спадали до земли, а колосья, казалось, заслушались звонкого лепета речки и тихого стрекотания кузнечиков.

Уже последние стада возвращались с пастбищ. От деревни, с полей, невидных в сумерках, долетали пронзительные голоса пастухов и протяжное мычание. А люди в часовне пели, глядя в ясный лик Богоматери:

 
Доброй ночи, благоуханная лилия.
Доброй ночи, Мария!
 

С кладбища повеяло запахом молодых берез, и соловьи уже начинали пробовать голоса: они тянули отдельные ноты, словно набирая сил, и, наконец, полились жемчужные трели, щелканье, нежный, манящий свист. А в поле неподалеку откликнулась скрипка пана Яцека, вторя пению так тихо и проникновенно, словно это звенели желтые колосья ржи, ударяясь друг о дружку, или золотое небо и сухая от зноя земля славили песней май.

Так пели все вместе – люди, птицы и скрипка. А когда на мгновение замирали соловьиные трели и струны скрипки словно переводили дух, слышен был монотонный и протяжный хор бесчисленных лягушек.

Долго это длилось. Кузнец, наконец, заторопился и, оборачиваясь, покрикивал на тех, кто отставал. Раз даже гаркнул на Мацюся Клемба:

– Не дери глотку, дьявол, не за коровами идешь!

Запели дружнее, и голоса взлетали вверх все разом, как стая голубей, и, кружась, медленно уносились к темнеющему небу.

Сумрак сгущался, тихая, теплая ночь уже обнимала мир, и на небе блестящей росой искрились звезды, когда люди начали расходиться из часовни.

Девушки шли, обнявшись, и пели. Ганка возвращалась одна, с ребенком на руках, глубоко задумавшись. Ее догнал кузнец и зашагал рядом. Она всю дорогу молчала. И только у самого дома, видя, что он не отстает, спросила:

– Зайдешь к нам, Михал?

– Сядем на крыльце, я тебе кое-что скажу, – промолвил он шепотом. Она похолодела, готовясь услышать о какой-нибудь новой беде.

– Ты, кажется, ездила к Антеку? – начал он.

– Ездила, да меня к нему не пустили.

– Этого-то я и боялся!

– Говори, что знаешь! – Мороз пробежал по телу Ганки.

– Что я могу знать? Только то, что у урядника выпытал.

– Что же? – Она прислонилась к столбу крыльца.

– Он говорит, что Антека до суда не выпустят.

– Почему? – с трудом выговорила Ганка, вся дрожа. – Ведь адвокат сказал, что могут выпустить.

– Ну да, чтобы он сбежал! Так просто не отпустят. Слушай, Ганка! Пришел я к тебе сегодня, как друг. Что там между нами было, дело прошлое. Когда-нибудь увидишь, что я был прав. Ты мне не верила – дело твое… Но сейчас ты меня послушай, а я, – как на исповеди, всю правду тебе скажу. С Антеком дело плохо! Его наверное засадят надолго – может, на десять лет. Слышишь?

– Слышу, да не верю! – Ганка вдруг сразу успокоилась.

– Гром не грянет, мужик не перекрестится! А я тебе истинную правду сказал.

– Ты всегда такую правду говоришь, – пренебрежительно усмехнулась Ганка.

Кузнеца передернуло. Но он стал ее горячо уверять, что на этот раз пришел, как бескорыстный друг, помочь ей советом. Ганка слушала, блуждая глазами по двору, и уже несколько раз нетерпеливо привставала: недоеные коровы мычали в хлеву, гусей до сих пор не загнали на ночь, жеребенок бегал по двору взапуски с Лапой, а Петрик и Витек сидели в сарае и болтали.

Она не верила ни одному слову кузнеца. "Пусть себе болтает, авось проговорится, узнаю я тогда, зачем он пришел", – думала она, насторожившись.

– Что же делать? Что? – спросила она только для того, чтобы что-нибудь сказать.

– Средство есть, – ответил кузнец тихо.

Она повернулась к нему.

– Если внести залог, так его отпустят до суда, а потом он уже сам что-нибудь надумает… Хотя бы в Америку уедет… не поймают его!

– Иисусе! Мария! В Америку! – вскрикнула Ганка невольно.

– Тише! Вот Богом тебе клянусь, что так пан советовал. "Пусть удирает, говорит, не то самое меньшее – десять лет! Пропадет мужик!" Вчера еще он мне это говорил.

– Бежать из деревни… от земли… от детей… Господи!

– Ты только внеси залог, а там Антек уже сам решит.

– Откуда же мне взять? Боже мой, уехать так далеко… от всего!

– Пятьсот рублей они требуют. У тебя ведь есть те… отцовские деньги. Ты их и отдай… Сочтемся потом. Только бы его спасти.

Ганка вскочила.

– Одна у тебя песня!

– Чего мечешься, как дура? – рассердился кузнец. – Будет тут еще обижаться на каждое слово, а муж в остроге сгниет! Вот я ему расскажу, как ты стараешься его выручить!

Ганка опять села, не зная, что и думать.

А кузнец начал распространяться об Америке, о том, какая там хорошая и привольная жизнь, как все богатеют. Говорил о знакомых крестьянах, которые уехали туда и пишут письма, даже деньги присылают родным. Антек мог бы сразу уехать: есть человек, который многих уже переправил. Мало ли таких, как Антек, бежало туда! А она может уехать попозже – для отвода глаз. Вот вернется Гжеля с военной службы и выплатит им их часть наследства, а не захочет – так покупателя найти недолго.

– Посоветуйся с ксендзом. Увидишь, он тебе то же самое скажет. Тогда ты поймешь, что я прав и от чистого сердца советую, а не о своей выгоде думаю. Только смотри, никому ни слова, чтобы до властей не дошло. Если они смекнут, в чем дело, так его ни за какие тысячи не выпустят да еще в кандалы закуют! – докончил он внушительно.

– Где же мне взять залог? Такие большие деньги! – простонала Ганка.

– Знаю я одного человека в Модлице… он дал бы под хорошие проценты… Деньги найдутся… это уж мое дело, я помогу.

Он долго еще убеждал ее.

– Так ты подумай, надо решать поскорее.

Кузнец ушел бесшумно, она и не заметила, как он скрылся в темноте.

Было уже поздно, в доме все спали, только Витек сидел под стеной, словно сторожа хозяйку. В деревне тоже все улеглись, даже собаки не лаяли, и только журчала вода в озере да птицы заливались в садах. Взошла луна и серебряным серпом плыла в темной, жуткой бездне неба. Туман низко стлался по лугам, а над полями ржи желтым пологом висела цветочная пыльца. Меж деревьев ледяным блеском светилось озеро. Даже в ушах звенело от соловьиных трелей и щелканья.

Ганка, как прикованная, все сидела на том же месте, и одна мысль вертелась у нее в голове:

"Господи Иисусе, бежать из деревни, от земли, от всего!"

Ужас охватил ее и рос с каждой минутой, невыразимая печаль давила сердце.

Пролетел с унылым шумом ветер, и заколебались тени. Соловьи умолкли. На дворе завыл Лапа.

– Воет! Это он Кубину душу учуял! – прошептал Витек и испуганно перекрестился.

– Дурак! Спать ступай!

– Вы не верите вот, а он приходит, к лошадям заглядывает, корм им подсыпает… ведь уже не в первый раз!..

Ганка его не слушала. Тишина снова залегла вокруг, пели соловьи, а она сидела, как каменная, повторяя иногда с большим страхом:

– Уехать на край света! Навсегда! Иисусе милосердный! Навсегда…

IX

Еще не совсем увяли зеленые ветки, которыми убраны были избы в Троицын день, когда в Липцах однажды утром неожиданно появился Рох.

В деревню он пошел только после обедни и долгой беседы с ксендзом. В эти дни окучивали картофель, и большинство хозяев было в поле, но, как только разнеслась весть о приезде Роха, люди выбежали на дорогу встречать его. А он шагал, как всегда, медленно, опираясь на палку, все в том же сером кафтане, с четками на шее. Ветер трепал седые волосы, худощавое лицо светилось добротой.

Откинув голову, он обводил глазами дома и сады, весело улыбался всему, здоровался с каждым отдельно, гладил по голове ребятишек, окруживших его, первый заговаривал с бабами, довольный, что все здесь по-старому.

– Я в Ченстохов ходил на богомолье, – отвечал он любопытным, которые приставали к нему с расспросами, где он так долго пропадал.

Все искренно радовались его возвращению и тут же на дороге спешили рассказать ему липецкие новости. Иные уже и совета спрашивали или, отведя его в сторону, жаловались и выкладывали перед ним все свои заботы, как припрятанные на черный день гроши.

– Замаялся я совсем, отдохну денек-другой, – говорил он, пытаясь от них отделаться.

Все наперерыв приглашали его к себе.

– Покамест поживу у Мацея, я уже обещал Ганке. А там, если кто меня примет, у того поселюсь надолго.

И он торопливо пошел к Борынам.

Ганка тоже ему обрадовалась и стала угощать от всего сердца. Но он, как только снял с плеч котомку и отдышался, спросил о старике.

– Сходите поглядите на него, он в саду лежит, в хате жарко. А я вам тем временем молока согрею. Может, и яичницу скушаете?

Но Рох был уже в саду и тихо пробирался под ветвями к больному, который лежал в снятом с брички кузове, на перине, укрытый тулупом. В ногах у него, свернувшись клубком, приткнулся Лапа, а меж деревьев с забавной важностью расхаживал, как часовой, аист Витека.

Сад был старый, тенистый. Высокие развесистые деревья совсем заслоняли небо, и внизу на траве только кое-где золотыми пауками бегали солнечные блики.

Мацей лежал на спине. С тихим шумом качались над ним деревья, укрывая его тенью, и только когда ветер раздвигал этот тенистый полог, открывался клочок голубого неба и солнце било больному прямо в глаза.

Рох присел около него.

Шелестели листья, по временам Лапа коротко рявкал на муху, или ласточки, громко щебеча, проносились меж черных стволов и улетали в зеленевшие за садом поля.

Больной вдруг повернул голову к Роху.

– Узнаете меня, Мацей? Узнаете?

Слабая улыбка пробежала по лицу Борыны, глаза заморгали. Он пошевелил синими губами, но не мог выговорить ни слова.

– Может, с божьей помощью еще поправитесь!

Борына, должно быть, понял, – он потряс головой, с недовольным видом отвернулся и опять устремил глаза на склоненные над ним ветви и сверкавшие между ними солнечные брызги.

Рох только вздохнул, перекрестил его и ушел.

– Правда, отцу как будто лучше? – спросила у него Ганка.

Он долго не отвечал, задумавшись, потом сказал тихо и серьезно:

– Так и лампа перед тем, как потухнуть, вспыхивает ярким пламенем. Кажется мне, что Мацей доживает последние дни. Даже удивительно, что он еще жив: высох, как щепка.

– Да ведь он ничего не ест, даже молоко не всегда пьет.

– Ты должна быть готова к тому, что он каждую минуту может умереть.

– Господи, я и сама это вижу, и Амброжий вчера то же самое говорил, даже советовал не ждать и сейчас гроб заказывать.

– Да, закажи, недолго гробу стоять… Когда душе пора уйти из мира, ничем ее не удержишь, даже слезами… а если бы не это, иные веками оставались бы жить на земле, – грустно сказал Рох.

Он не спеша пил поданное ему Ганкой молоко и расспрашивал ее обо всем, что делается в деревне.

Она повторила то, что он уже слышал дорогой от других, а затем начала торопливо и подробно рассказывать о своих заботах.

– Где же это Юзька? – нетерпеливо перебил он.

– В поле, картошку окучивает вместе с Ягустинкой и коморницами. А Петрик возит для Стаха деревья из лесу.

– Так Стах избу строит?

– Да. Ведь пан Яцек дал ему десять сосен.

– В самом деле? Мне говорили, да я не верил.

– Да и трудно поверить. Никто сначала не хотел верить: мало ли что обещал! Ведь говорится, что обещание – дураку утеха. Но пан Яцек дал Стаху письмо и велел ему идти с этим письмом к нашему помещику. Веронка даже Стаха пускать не хотела. "Зачем, говорит, зря подметки рвать? Еще засмеют тебя люди, что поверил полоумному…" Но Стах уперся и пошел. И рассказывал он потом, что не пришлось ему ждать и десяти минут, как его позвали в комнаты, пан попотчевал его водкой и сказал: "Приезжай с возами, лесничий выберет тебе десять штук строевых сосен". Ну, Клемб дал ему своих лошадей, и солтыс дал, а я отпустила с ним Петрика. Пан уже ждал их на вырубке, сейчас же сам выбрал лучшие деревья, из тех, что зимой рубили для купцов. Теперь Стах возит их из лесу, – с сучьями добрых тридцать телег будет! Знатную избу Стах себе поставит! Уж как он пана Яцека благодарил и прощения просил! Ведь, по правде сказать, все его нищим считали и дурачком, потому что неизвестно, на какие деньги живет, и все бродит по полям да на скрипке под крестами играет… а иной раз такую околесицу несет, словно не в своем уме… А оказалось-то, что его сам помещик слушается! Кто бы подумал!

– Человека не по виду, а по делам судить надо.

– Столько лесу отдать! Матеуш считает, что его будет рублей на полтораста – и даром, за спасибо! Слыханное ли дело!

– Говорили мне, что он за это берет себе старую избу Стаха в пожизненное владение.

– Да она гроша ломаного не стоит! Уж мы, признаться, подумывали, нет ли тут какого подвоха. Веронка даже к ксендзу ходила советоваться. Он ее дурой обозвал.

– Правильно! Дают – так бери и Бога благодари!

– Да ведь не привыкли мы даром получать. И еще от панов! Когда это кто давал мужику что-нибудь даром? Хотя бы за самым пустяковым делом придешь – сейчас в руки тебе смотрят. В волостную канцелярию без денег и не суйся, скажут – приходи завтра, а то и через неделю. Как стала я хлопотать по Антекову делу, тогда узнала, какие порядки на свете. Немало я денег извела…

– Хорошо, что ты мне напомнила про Антека. Я был в городе.

– Видели его?

– Нет, времени не было.

– А я недавно ездила, но меня к нему не пустили. Один Бог знает, когда его увижу!

– Может быть, скорее, чем ты думаешь, – сказал Рох улыбаясь.

– Да что вы!

– Правду говорю. В главном управлении мне сказали, что Антека могут и до суда выпустить, если его возьмут на поруки или внесут в суд залог – пятьсот рублей.

– То же самое и кузнец говорил!

И Ганка слово в слово повторила Роху все, что сказал кузнец.

– Совет дельный, да Михал-то человек ненадежный, у него какие-то тут свои расчеты. Землю продавать не спеши! От нее иной уезжает на рысаках, а возвращается ползком, на четвереньках… Надо другое придумать. Может, кто-нибудь за него поручится? Поразузнай между людьми… Конечно, если бы были деньги…

– Деньги, может, и найдутся, – шепотом сказала Ганка. – У меня есть немного, только сосчитать не умею… Может, их и хватит…

– Покажи-ка, вместе сочтем.

Она ушла куда-то в глубину двора и, вернувшись через несколько минут, заперла дверь на засов и положила Роху на колени узелок с деньгами.

Были в нем бумажки и серебро, даже несколько золотых монет и шесть ниток кораллов.

– Это свекрови покойной кораллы, он их отдал Ягне, да потом, видно, отобрал! – сказала она шепотом, присев на корточки перед лавкой, на которой Рох считал деньги.

– Четыреста тридцать два рубля и пять злотых. Это от Мацея?

– Да… Он мне после праздников дал… – пробормотала Ганка, краснея и запинаясь.

– На залог не хватит. Но можно продать что-нибудь.

– Я могу продать свинью… да и телку, обойдемся без нее. Янкель уже насчет нее спрашивал… И два-три корца зерна…

– Вот видишь, так понемножку и соберешь, сколько надо. И выкупим Антека без чужой помощи. Знает кто про эти деньги?

– Мне их Мацей дал на то, чтобы Антека выручить, и приказал про это никому ни слова не говорить. Я вам первому доверилась. Если бы Михал…

– Не разболтаю, не беспокойся! Когда известят тебя, что пора, поедем вместе за Антеком. Как-нибудь все уладится, голубка! – сказал Рох, целуя ее в голову, когда она с благодарностью обняла его колени.

– Родной отец не сделал бы для нас столько! – воскликнула она со слезами.

– Вернется муж, тогда Бога благодари, а не меня. А где же Ягуся?

– Она еще затемно уехала в город с матерью и войтом. Говорят, что к нотариусу, – старая хочет всю землю дочке записать.

– Все Ягне? А парни как же?

– Да она это им назло – за то, что раздела требуют. У них там ад кромешный, дня не проходит без свар. А войт за Доминикову стоит. Он после смерти Доминика был опекуном над сиротами.

– Вот оно что! А я-то другое думал, – разное мне говорили…

– Говорили вам истинную правду. Он опекает одну только Ягну, да так, что и рассказывать стыдно. Ведь Мацей еще дышит, а она, как сука… Я не стала бы ничьих сплетен повторять, если бы сама не застала их в саду…

– Укажи мне, где можно отдохнуть, – перебил ее Рох вставая.

Она хотела постлать ему на Юзиной кровати, но он предпочел пойти в овин.

– Деньги спрячь хорошенько! – предостерег он ее уходя.

Он опять появился в избе только после полудня, пообедал и собрался идти в деревню, но Ганка робко спросила:

– Вы не поможете мне, Рох, алтарь убрать?

– Правда, завтра ведь праздник Тела Господня. А где же ты алтарь поставишь?

– Там, где каждый год, – перед крыльцом. Петрик сейчас привезет из лесу хвою, а Ягустинку с Юзей я после обеда послала собирать цветы для венков.

– Ну, а свечи и подсвечники у тебя есть?

– Амброжий обещал принести рано утром из костела.

– Ладно, я тебе помогу, только сначала схожу к пану Яцеку и еще засветло вернусь.

– Скажите там Веронке, чтобы с утра пришла помогать!

Рох кивнул головой и пошел к развалившейся избе Стаха.

Пан Яцек по своему обыкновению сидел на пороге, курил и, пощипывая бородку, смотрел на поля, провожая глазами летящих птиц.

Перед избой и под черешнями уже лежало несколько могучих сосен и груда срезанных ветвей. Вокруг них бродил старый Былица, вымерял их топорищем, обрубал иногда какой-нибудь сук и бормотал себе под нос:

– И ты пришла на наш двор… Ну, да… Вижу, что хороша… Спасибо! Сейчас тебя Матеуш обтешет… На брусья годишься… Сухо тебе будет, не бойся…

– Как с живым человеком говорит! – удивился Рох.

– Присаживайтесь. Это у него от радости в голове помутилось. Целые дни не отходит от деревьев. Вот послушайте…

– И ты, бедная, настоялась в лесу, зато теперь отдохнешь. Никто уж тебя не тронет! – говорил старик, любовно поглаживая желтую облупленную кору сосны.

Потом подошел к самой толстой, сваленной на дорожке, присел на корточки перед разрезом и, с нежностью глядя на желтые, налитые смолой кольца, бормотал:

– Вот ты какая большая, да справились и с тобой, а? Увезли бы тебя в город, – а теперь останешься у своих, у хозяев, образа на тебя повесим, святой водой тебя ксендз окропит…

Пан Яцек слушал и едва заметно усмехался. Поговорив с Рохом, он взял скрипку подмышку и пошел межой к лесу. А Рох еще некоторое время сидел у Веронки и выслушивал новости.

Близился вечер, и жара спала, от лугов даже тянуло прохладой, да и с самого полудня дул ветер и молодая рожь на полях ходила волнами. Порой казалось – вот-вот это бурное море колосьев хлынет на межи и дороги и затопит их, но они только ударялись о землю желтыми гривами и подавались назад, как табун вставших на дыбы жеребцов. Ветер налетал со всех сторон и трепал их, забавляясь, и опять волновались нивы, полные желтых бугров, зеленых излучин, ржавых струй, шелеста и свиста. А над ними высоко в небе звенели жаворонки, порой пролетала стая ворон, то кружась в воздухе, то садясь отдыхать на деревьях. Солнце, уже багровое, клонилось все ниже к западу, и по полям и садам, метавшимся под ветром, как стада на привязи, медленно разливался алый свет догорающего дня.

Был канун праздника, и люди сегодня раньше уходили с поля. Женщины на крылечках плели венки для алтарей, дети приносили охапки зелени. Перед домами Плошки и мельника навалены были молодые березки и елочки, их вкапывали в землю там, где собирались ставить алтари. Кое-где девушки уже убирали ветками избы, приводили в порядок дорогу, засыпая выбоины. У озера еще стирали несколько баб, слышался стук вальков и крики чем-то испуганных гусей.

Рох только что собрался уходить от Веронки, как на тополевой дороге в облаках пыли появился кто-то на быстро скакавшей лошади. Его задержали телеги с лесом для Стаха, и он повернул, намереваясь объехать полем.

– Эй, ты! Лошадь испортишь, куда так торопишься? – кричали ему.

Но он умудрился проскочить мимо и поскакал по деревне во весь дух, так что у лошади екала селезенка.

– Эй, Адам, постой-ка! – окликнул его Рох.

Сын Клемба остановился на минуту и закричал во весь голос:

– А вы и не знаете – в лесу лежат убитые! Ох, дайте дух перевести… Пас я коня на меже, и мы с Ендриком Гульбасовым ехали уже домой, да вдруг перед Борыновым крестом конь как шарахнется в сторону, я даже наземь слетел! Гляжу, что за дьявол коня испугал? А там в можжевельнике какие-то люди лежат… Мы их окликнули, а они молчат, лежат, как мертвые.

– Дурак, что ты людей морочишь! – закричали на него со всех сторон.

– Пойдите, сами поглядите! И Ендрик видел, только он со страху в лес ускакал, туда, где бабы хворост сбирают… Мертвые лежат!

– Во имя Отца и Сына! Так поезжай скорее, скажи войту!

– Войт еще из города не вернулся, – сказал кто-то.

– Тогда солтысу надо сказать! Он возле кузницы дорогу с парнями чинит! – кричали вслед Адаму, который бешеным галопом мчался дальше.

Конечно, весть об убитых в лесу мигом облетела всю деревню, люди выбегали из хат, крича и крестясь в ужасе, и еще не зашло солнце, как полдеревни высыпало на дорогу. Кто-то известил ксендза, и он вышел из плебании, чтобы расспросить подробнее о случившемся. У костела собралась целая толпа, молодежь побежала вперед, на тополевую дорогу, а остальные с величайшим нетерпением ожидали солтыса, который поехал туда на телеге, взяв с собой Клемба и парней.

Ждали долго, солтыс вернулся только в сумерки и, к всеобщему удивлению, в бричке войта. Он был, видно, очень сердит, отчаянно ругался и стегал лошадей. Он и не подумал остановиться перед встречавшей его толпой, но кто-то схватил лошадей под уздцы, и Шимону волей-неволей пришлось остановиться.

– Бездельники эти хлопцы, сочинили басню для потехи! Никаких убитых в лесу не было, – просто кто-то там спал под кустами. Поймаю я этого Адама, так покажу ему, как людей пугать! А войта я встретил по дороге и пересел к нему в бричку… Вот и вся история! Ну, трогай, милые!

– Что же это, войт заболел, что ли? Почему лежит, как баран? – спросил кто-то, заглянув в бричку.

– Сон его сморил, и все тут! – Солтыс стегнул лошадей, и они побежали рысью.

– Ах, висельники, шельмы! Выдумать такое!

– Это Гульбасенка штуки, он на всякие проказы мастер!

– Взгреть бы их ремнем, чтобы не тревожили людей зря!

Так возмущались все, медленно расходясь по домам. У окрашенного закатом озера еще стояли небольшие группы людей, когда на дороге показались бабы-коморницы с тяжелыми вязанками хвороста на спине. Впереди шла Козлова, согнувшись чуть не пополам под своей ношей. Увидев людей, она остановилась и прислонила вязанку к дереву.

– Солтыс вас здорово одурачил! – сказала она, тяжело дыша от усталости. – Убитых, правда, в лесу не было, зато было кое-что похуже!

И, когда вокруг собралось много людей, привлеченных ее голосом, Козлова дала волю языку:

– Шли мы домой, дорогой мимо леса, к кресту, вдруг скачет к нам гульбасов парнишка и кричит в страхе: "Под можжевельником убитые лежат!" – "Убитые или нет, – думаю себе, – а поглядеть не мешает". Пошли мы туда… Уже издалека видим: и вправду лежат какие-то люди, как мертвые… только ноги торчат из кустов. Филипка меня тянет – бежим, мол, – Гжелиха уже молитву бормочет, да и у меня мороз по коже подирает. Но я перекрестилась, подхожу ближе, гляжу… а это наш пан войт лежит без кафтана, а около него Ягуся Борынова, и спят себе сном праведным! Надрызгались в городе, жарко им было, вот они и вздумали отдохнуть в холодке да побаловаться. А водкой от них так и разит! Мы их будить не стали: пусть свидетели придут, пусть вся деревня увидит, что у нас творится! И сказать стыд, как она была раздета, уж Филипка ее пожалела и платком прикрыла. Грех, да и только! До старости я дожила, а про такой срам и не слыхивала! Солтыс сейчас приехал и разбудил их. Ягна убежала в поле, а пана войта еле на бричку втащили – пьян, как свинья!

– Господи Иисусе, этого в Липцах не бывало! – ахнула одна из баб.

– Если бы еще парень с девушкой, а то хозяин, семейный человек и войт!

– Борына со смертью борется, некому воды ему подать, а эта…

– Я бы ее из деревни вон выгнала! Я бы такую стерву батогами на площади секла! – воскликнула Козлова.

– Грех сам за себя кричит, о чем тут еще толковать! – успокаивали ее другие бабы.

– А Доминикова где?

– Они ее нарочно в городе оставили, чтобы не мешала.

– Боже мой, подумать страшно, какие дела творятся на свете!

– Этакой грех, этакой соблазн – ведь стыд на всю деревню падет!

– Ягна срама не боится, завтра будет то же самое делать.

Так толковали в избах, а некоторые бабы даже плакали и ломали руки от негодования и ужаса, боясь суровой божьей кары на всю деревню. Липцы так и гудели от разговоров и причитаний.

А парни, собравшись на мосту, расспрашивали Гульбаса о подробностях и хохотали, забавляясь всей этой историей.

– Вот так петух наш войт! Ну, и хват! – смеялся Адам Вахник.

– Он еще поплатится за эти шашни: жена ему голову оторвет!

– И с полгода к себе подпускать не будет!

– Ну, после Ягуси он не очень-то будет к ней торопиться.

– Эх, черт его побери! Для Ягны каждый на все решится.

– Еще бы! Баба – как лань! Такую красавицу и среди знатных панн не сыщешь.

– Глянет на человека – так его к ней и потянет!

– Не женщина – мед! Не дивлюсь я, что Антек Борына…

– Будет вам, хлопцы! Ендрик врет одно, Козлова другое, а бабы из зависти еще прибавить рады! По правде сказать, мы не знаем, как там дело было. У нас не раз чернят и самую честную бабу, – начал Матеуш, и в голосе его слышалось глубокое огорчение. Но он не договорил, потому что к ним подошел брат войта, Гжеля.

– Что, Петр еще спит? – спрашивали у него любопытные.

– Хоть он мне брат родной, а я его больше знать не хочу! Но виновата во всем эта бесстыдница!

– Неправда! – крикнул вдруг Петрик, работник Борыны, подступая к Гжеле с кулаками. – Кто так говорит, брешет, как пес!

Всех изумило это неожиданное заступничество. А Петрик кричал, размахивая кулаками:

– Войт один виноват! Разве это она ему кораллы привозила? Она его в корчму тащила? Она его по целым ночам в саду подстерегала? Я хорошо знаю, как он ее неволил да соблазнял!

А может быть, и капель ей каких-нибудь подлил, чтобы она ему не противилась!

– Ишь, заступник нашелся! Не прыгай так, штаны свалятся!

– Вот узнает, что ты ее защищал, так жалованья тебе прибавит.

– Или старые портки Мацея подарит!

Парни покатывались со смеху.

– Ни муж, ни кто другой за нее не вступится, так я ее в обиду не дам! Не дам, и если еще услышу худое слово, кулаков не пожалею… Сукины вы сыны, сплетники! Если бы это с кем-нибудь из ваших сестер или жен приключилось, так небось языки бы проглотили!

– И ты язык придержи, батрак! Не твое это дело, смотри за конскими хвостами! – заорал на него Стах Плошка.

– И гляди, чтобы тебе самому прежде не досталось! – добавил Вахник.

– А к хозяйским сынам не суйся, лохматый! – бросил кто-то, уходя.

– Подумаешь, хозяева! Помещики какие! Я служу да тайком не пропиваю в корчме отцовское добро, не таскаю ничего из чулана! Я вам покажу! Вы еще меня не знаете! – кричал Петрик вслед парням, которые поспешно и молча расходились, потому что им вдруг стало как-то не по себе.

Вечер уже наступил, ветреный и удивительно светлый. Закат давно догорел, но на небе еще лежали островки багряной зари, похожие на размытые муравейники, и медленно наплывали большие облака. Что-то тревожное чувствовалось в воздухе, ветер дул поверху, и только самые высокие деревья качали верхушками. С криками пролетали где-то птицы, гуси во дворах беспокойно гоготали, а собаки лаяли, как бешеные, забегая даже на поля. Такая же неясная тревога томила и людей. После ужина никто не сидел дома, не отдыхал на пороге, как обычно. Все шли к соседям и, собираясь у плетней, тихо толковали между собой.

Деревня будто вымерла, не слышно было ни смеха, ни песен, как обычно в теплые вечера. О случившемся говорили шепотом, чтобы не слышали дети и девушки, и все с одинаковым ужасом и возмущением.

На крыльце у Ганки тоже собралось несколько кумушек: прибежали выразить ей сочувствие и узнать что-нибудь новое об Ягне. Они и так и этак подъезжали к Ганке, но она только сказала грустно:

– Срам это и грех, но и несчастье большое.

– Ну еще бы! И завтра весь приход узнает.

– Будут говорить, что такие безобразия всегда только в Липцах и бывают.

– И про всех липецких баб дурная слава пойдет!

– А бабы у нас известные праведницы!.. Каждая, если бы к ней кто-нибудь так приставал, сделала бы то же, что Ягна, – насмешливо бросила Ягустинка.

– Перестань, не время сейчас шутки шутить! – сурово остановила ее Ганка и больше уже ни словом не обмолвилась.

Ее еще душил стыд, но злоба против Ягны, вспыхнувшая в ней в первые минуты, уже исчезла. Когда кумушки разошлись, она заглянула на другую половину – якобы проведать Мацея – и, увидев, что Ягна спит одетая, закрыла дверь и заботливо раздела ее.

"Упаси боже от такой доли!" – думала она с непонятной ей самой жалостью и в тот вечер еще несколько раз заглянула к Ягне.

Ягустинка, должно быть, что-то смекнула – она сказала осторожно:

– И Ягна, конечно, не без греха, но больше всего виноват войт.

– Правда. И только ему надо за все отплатить! – подтвердила Ганка так горячо, что Петрик с благодарностью взглянул на нее.

Не одна она так думала. До поздней ночи старик Плошка и Козел с женой бегали по деревне, бунтуя людей против войта. Плошка заходил в избы и начинал как бы шутя:

– Удалой у нас войт, во всем уезде другого такого молодца не найти!

Ему что-то не очень охотно подпевали, и он решил пойти в корчму. Там сидело несколько небогатых хозяев. Он угостил их водкой и, когда они уже немного захмелели, сказал:

– Войт-то наш как отличается, слышали?

– Не впервой ему! – уклончиво заметил Кобус.

– А я насчет него свою думку думаю и никому не скажу! – бурчал подвыпивший Сикора, тяжело наваливаясь грудью на прилавок.

– Ну, и держи ее зубами, никто ее у тебя не вырвет! – рассердился Плошка и уже осторожнее продолжал настраивать их против войта, распространяясь о том, какой дурной пример он подает другим, какой срам навлек на деревню и так далее.

– Я и про тебя свое думаю, да не скажу, – твердил Сикора.

– Одно средство – снять его с должности, тогда он сразу угомонится! – говорил Плошка, поставив им новую бутылку. – Мы его войтом выбрали, мы и согнать можем. То, что он сегодня натворил, – позор для всей деревни, но за ним водятся дела и похуже. Постоянно он с начальством заодно и против нас. Затеял русскую школу в Липцах строить! Да и немцев на Подлесье посадить – это, говорят, тоже он помещику советовал. И все пьет, гуляет, – вот амбар новый себе построил, лошадь прикупил, каждое воскресенье мясо едят и чай пьют, а на чьи это деньги, а? Ясное дело, не на свои, а на мирские!