Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 64 страниц)

Обе женщины плакали, вопили, а дети ревели, в доме поднялся такой содом, что Куба и Витек прибежали со двора и заглядывали в окна. Они ничего не могли разобрать, потому что там кричали все разом, а под конец, когда уже голоса не хватало, хрипели – и слышны были только проклятия и угрозы. Ганка опять заплакала навзрыд и, прислонясь к печи, выкрикивала сквозь рыдания каким-то истошным голосом:

– Что нам теперь остается? По миру идти, побираться! О Господи Иисусе! Работали, как батраки, дни и ночи… А теперь что? Накажет вас Бог за это! Накажет! Целых шесть моргов ей… и вся одежа матери-покойницы, кораллы, все, все – кому это, – кому? Такой свинье! А, чтоб ты за нашу обиду под забором околела, чтоб тебя черви ели, потаскуха!

– Что ты сказала?! – закричал Борына, подскочив к ней.

– Сказала, что потаскуха, вся деревня это знает… весь свет!

– Ты ее задевать не смей, голову размозжу! – И он стал трясти Ганку за плечи, но Антек заслонил жену и тоже закричал:

– И я скажу, что сволочь, потаскуха, да! Спал с ней, кто хотел!

Он был вне себя и говорил все, что навертывалось на язык. Но не договорил – старик, окончательно разъяренный, ударил его по лицу с такой силой, что Антек пал головой на стеклянный шкафчик и вместе с ним грохнулся на пол. Но тотчас вскочил, весь в крови, и кинулся на отца.

Они сцепились, как бешеные собаки, метались по комнате, удapяяcь о кровати, сундуки, стены, так, что головы трещали, поднялась неописуемая суматоха, женщины пытались их растащить, но они повалились на пол и, оглушенные ненавистью и взаимными обидами, таскали один другого, душили, терзали.

К счастью, прибежали соседи и разняли их.

Антека перенесли в другую половину избы и отливали водой, – он очень ослабел от борьбы и потери крови, и лицо у него было все изрезано стеклом.

А старик ничуть не пострадал, только рубаха на груди была немного изорвана да на посиневшем от бешенства лице было несколько царапин. Он с бранью выгнал всех сбежавшихся, запер дверь в сени и сел у печки.

Но успокоиться он не мог, все вспоминал сказанное о Ягне, и точно нож ворочался у него в сердце.

"Не прощу тебе этого, пес ты этакий, никогда не прощу! – клялся он мысленно. – Это о Ягусе такие слова!"

Но лезло в голову все то, что он не раз слышал о ней раньше, что поговаривали люди уже давно, а он пропускал мимо ушей. Его кидало в жар, душно становилось и тяжело.

– Неправда это, плетут на нее завистники! – крикнул он громко, но все назойливее приходили на память людские толки. – Уж если родной сын такое говорит, отчего же чужим не брехать? – Но воспоминание жгло его, как огонь.

Юзя убрала все следы побоища, потом, хотя и с опозданием, подала на стол ужин. Но старик попробовал картофеля и положил ложку: не мог ничего проглотить.

– Лошадям корм засыпал? – спросил он у Кубы.

– А как же!

– Витек где?

– Побежал за Амброжием, – чтобы Антека посмотрел… Лицо у него вспухло, как горшок, – добавил Куба и поспешно вышел. Ночь была лунная, и он сегодня собирался в лес на охоту. – С жиру бесятся, – пробормотал он на ходу.

Борына тоже отправился в деревню, но к Ягне не зашел, хотя в окнах у них был свет: дойдя до самых дверей, повернул обратно и побрел по дороге к мельнице.

Ночь была холодная, звездная, легкий морозец сковал землю, высоко в небе стоял месяц и светил так ярко, что озеро все искрилось серебром, а от деревьев на пустые улицы ложились длинные дрожащие тени. Был уже поздний час, и огни в избах гасли, но белые стены еще резче выступали на фоне облетевших темных садов. Тишина и ночь окутали деревню, только мельница тарахтела, да монотонно журчала вода.

Мацей ходил то по одной, то по другой стороне озера, не зная, куда деваться. Он все еще не успокоился – где там! Его все сильнее мучили гнев и ненависть. Наконец, он отправился в корчму, послал за войтом и чуть не до полуночи пил, но червяка не залил, – только принял одно решение.

На другое утро он, встав рано, заглянул на половину Антека. Антек еще лежал, лицо у него было обвязано окровавленной тряпкой. Увидев отца, он немного приподнялся.

– Сейчас же убирайтесь из моего дома, чтоб духу вашего тут не было, – сказал Борына. – Хочешь воевать, судиться – так иди в суд, жалуйся на меня, требуй своего. Что для себя посеял, потом соберешь, а теперь проваливай! Чтоб глаза мои вас больше не видели! Слышишь? – гаркнул он, когда Антек сел на постели. Но Антек не ответил ни слова и начал медленно одеваться.

– Чтобы к полудню вас тут уже не было! – крикнул старик еще раз, уже из сеней.

Антек и тут промолчал, словно не слышал.

– Юзя, кликни Кубу, пусть заложит в телегу кобылу и отвезет их добро, куда хотят!

– А с Кубой что-то неладно, лежит на полатях и стонет. Говорит, что хромая нога у него сильно разболелась, никак встать не может.

– Скажите, – нога у него болит! Поваляться захотелось лодырю! – И старик сам занялся утренними хлопотами по хозяйству.

Куба, видимо, не на шутку расхворался. Несмотря на расспросы Борыны, он не говорил, что с ним, отвечал только, что болен, и так стонал, так охал, что лошади ржали, подходили к нарам, обнюхивали и лизали его лицо, а Витек беспрестанно носил ему воду в ведерке и украдкой стирал в речке какие-то окровавленные тряпки…

Хозяин ничего не замечал: он следил за тем, чтобы Антек с семьей поскорее выбрались.

И они собирались. Уже без криков, без перебранки, без сопротивления укладывали и выносили вещи, увязывали узлы. Ганке от волнения даже несколько раз делалось дурно, но Антек обливал ее водой и все торопил – только бы поскорее уйти с отцовских глаз.

Он попросил лошадь у Клемба – отцовской взять не захотел – и перевозил вещи к отцу Ганки. Его изба стояла на краю деревни, еще дальше корчмы.

Несколько почтенных мужиков, с Рохом во главе, пришли мирить отца с сыном, но ни тот, ни другой и слышать об этом не хотели.

– Пусть попробует, сладка ли воля да свой хлеб, – сказал старик.

Антек на уговоры ничего не ответил, только сжал кулак и, погрозив им, так страшно выругался, что Рох побледнел и отошел к женщинам, которых много собралось у забора и во дворе, чтобы помочь Ганке, а главное – чтобы вслух погоревать, посудачить, надавать советов… когда заплаканная Юзька подавала отцу и Роху обед, Антек и Ганка с детьми и последними вещами уже выезжали из ворот на дорогу. Антек даже не оглянулся на дом, только перекрестился и тяжко вздохнул. Подхлестывая лошадь, он шел рядом, подпирая тяжело нагруженную телегу, бледный как мертвец. Глаза у него горели, зубы стучали как в лихорадке, но он не произнес ни единого слова. А Ганка плелась за телегой. Старший мальчик уцепился за ее юбку и ревел, младшего она держала на руках и гнала перед собой коров, стадо гусей и двух тощих поросят. Она так голосила, плакала, ругалась, что люди выходили из хат и провожали их, словно похоронной процессией.

А у старика обедали в унылом молчании.

Старый Лапа лаял на крыльце, бежал за телегой, возвращался и снова начинал выть. Сколько ни звал его Витек, пес не слушался – он носился по саду, обнюхивал все во дворе, сунулся было в комнату Антека и, обойдя ее несколько раз, выскочил в сени, лаял, визжал… Поластился к Юзе и опять стал носиться, как ошалелый, потом вдруг сел, тупо глядя на все. Наконец, вскочил и, поджав хвост, помчался вслед за Антеком и Ганкой.

– Вот и Лапа ушел за ними!

– Вернется! Проголодается и вернется, не бойся, Юзя, – мягко утешал ее отец. – Не реви, дурочка. Прибери ту половину, там Рох будет жить. Кликни Ягустинку, она тебе поможет. И займись хозяйством, теперь ты у меня хозяйка, все на твоих руках. Ну, не реви!

Он прижал к груди ее голову и гладил, говоря:

– Вот поеду в город, куплю тебе сапожки.

– Купите, тато, вправду купите?

– Куплю, куплю и еще что-нибудь, только будь хорошей дочкой и за хозяйством смотри.

– И на кофту мне купите – такую, как у Настуси!

– Ладно, ладно, дочка.

– И лент, только длинных, а то мне на вашу свадьбу надеть нечего.

– Что только тебе надо – скажи, и все у тебя будет, все.

XI

Спишь, Ягусь?

– Нет, никак не усну… проснулась чуть свет, и все-то у меня в голове, что уже сегодня свадьба… даже не верится!

– Небось ноет сердце, а, дочка? – спросила старуха тише, с робкой надеждой в душе.

– Чего же ему ныть? Вот только то, что от вас надо уходить, на свое хозяйство.

Мать не ответила, подавив неожиданно охватившее ее чувство тоски, встала с постели и, одевшись на скорую руку, пошла в конюшню будить сыновей. Они немного заспались после вчерашнего девичника – давно уже было светло, земля купалась в серебряном блеске инея, небо на востоке пылало, словно засыпанное раскаленными угольями.

Доминикова умылась в сенях и бесшумно ходила по комнате, часто поглядывая на Ягну, голову которой едва можно было различить на подушке, так как в избе было еще темно.

"Лежи, лежи, дочка! Последний денек ты у матери!" – думала она с нежностью, и та давешняя острая тоска все возвращалась к ней. Не верилось, что и в самом деле это будет уже сегодня, приходилось напоминать себе обо всем. Да, она сама этого хотела, а теперь… теперь… Непонятный страх охватил ее с такой силой, что она вся скорчилась от боли в сердце и присела на кровать… "Борына – хороший человек, он ее беречь будет не обидит… Он в Ягусе души не чает, она сделает с ним, что захочет…"

Нет, нет, не этого она боится… А вот дети старика! И зачем он выгнал Антека и Ганку? Теперь они озлятся по-настоящему и будут мстить!.. До если бы не выгнал, Антек был бы у Ягны на глазах – и случился бы грех, а то еще похуже что-нибудь! О Господи! А теперь ничего уже не поделаешь – было оглашение в костеле, поросенка закололи, людей на свадьбу позвали…Все сделано! И бумага на шесть моргов у нее в сундуке… "Нет, нет! Будь что будет! Пока я жива, не дам ее в обиду", – сказала она себе решительно и опять пошла кричать на сыновей, почему не встают.

Вернувшись в избу, она хотела поднять и Ягну с постели, но та уснула, в тишине слышалось ее ровное дыхание. И снова одолели мать всякие сомнения, страхи и заботы. А жалость, как ястреб, впустила когти в ее сердце и рвала его на части.

Она опустилась под окном на колени и, глядя воспаленными глазами на небо, молилась долго и горячо. Встала бодрая и ко всему готовая.

– Ягуся! Вставай, дочка, пора! Сейчас прибежит Евка стряпать, работы еще по горло.

– А погода хорошая? – спросила Ягна, поднимая отяжелевшую от сна голову.

– Еще какая! От изморози все так и блестит. И солнышко сейчас взойдет.

Ягна начала быстро одеваться. Старуха ей помогала, размышляя о чем-то, потом промолвила:

– Скажу тебе еще раз то, что уже говорила: Борыну почитай! Он хороший человек. С кем попало не водись, чтобы на тебя опять клепать не стали. Люди хуже собак – всегда готовы покусать. Слышишь, дочка?

– Слышу, слышу! Вы так меня учите, словно у меня своего ума нет.

– Добрый совет никогда не лишний. И еще помни: на Борыну ты не бурчи, с ним надо добром да лаской. Старый человек на ласку скорее поддается, чем молодой… И кто знает – может, он тебе еще больше земли запишет или денег за пазуху сунет!

– А я за этим не гонюсь! – раздраженно отрезала Ягуся.

– Потому что молода и глупа. А присмотрись ты к людям, – из-за чего все раздоры, для чего все работают, о чем хлопочут? Все о земле, о добре! Хорошо бы тебе было без земли-матушки, а? Тебя Господь создал не для нужды, не для тяжелой работы. Для кого я всю жизнь старалась? Для тебя, Ягусь. А теперь остаюсь одна, как перст…

– Так хлопцы-то от вас никуда не уйдут, остаются ведь!

– Мне от них радости, как от вчерашнего дня! – крикнула старуха и расплакалась. – А с мужниными детьми тебе в согласии надо жить! – добавила она, утирая глаза.

– Юзька – славная девчонка, Гжеля еще не скоро с военной службы придет, а…

– Кузнеца опасайся.

– Да ведь он с Мацеем в дружбе.

– У кузнеца тут какой-то расчет есть! Ну, да я за ним пригляжу. Хуже всего с Антеком и Ганной – не хотят они мириться! Уж и его преподобие вчера с отцом их мирить хотел – не согласились.

– Потому что Мацей – как злая собака: зачем он их из дому выгнал! – крикнула Ягна запальчиво.

– Что ты, Ягуся, что ты! Да ведь Антек всех больше тебя чернил и землю хотел отобрать! Так ругался, такое про тебя говорил, что и повторить нельзя.

– Антек – про меня?! Обманули вас! Чтоб у них языки поганые отсохли!

– А ты что это за него так заступаешься, а? – грозно спросила старуха.

– Потому что все против него. Я не собачонка голодная, что бежит за всяким, кто бросит кусок хлеба! Я вижу, что его обидели.

– Так, может, ты бы ему и запись отдала, а?

Но Ягна не могла ответить – слезы ручьем хлынули из глаз, она убежала в чулан, притворила за собой дверь и долго плакала.

Доминикова оставила ее в покое. Новая тревога закралась в душу матери… Но раздумывать было некогда. Пришла Евка; в сенях, потягиваясь, уже возились сыновья; нужно было приниматься за работу по хозяйству и последние приготовления к свадьбе.

Солнце встало, и день весело катился вперед. За ночь хорошо подморозило, лужи на дорогах и озеро у берегов затянуло льдом, и было так скользко, что даже скот двигался с трудом.

Постепенно становилось теплее, под заборами и в тени еще белел иней, но с крыш уже сверкающим жемчугом текли струйки, а луга в низинах курились испарениями. Воздух был так прозрачен, что окрестные поля видны были как на ладони, а леса словно придвинулись, и можно было различить отдельные деревья.

На синем небе не было ни облачка. Однако вороны бродили около изб, пели петухи, а это показывало, что хорошая погода долго не продержится.

День был воскресный, и хотя в костеле еще не звонили, в Липцах уже гудело, как в улье. Полдеревни собиралось на свадьбу Борыны с Ягной.

Из хаты в хату, через покрытые инеем сады, бегали девушки с пучками лент и разными нарядами. В избах царила изрядная суматоха – приготовления, примерки, одевание. Из окон и дверей, почти везде раскрытых настежь, вылетали веселые голоса, а иногда уже и свадебные песни.

В избе Доминиковой тоже началась суета, спешка, как полагается в такой день.

Дом был заново выбелен, и хотя известка от сырости немного облезла, он сиял издалека, убранный зеленью, как в Троицын день. Шимек и Енджик еще вчера натыкали еловых веток в крышу, и в щели бревенчатых стен, и куда только можно было, а весь двор, от улицы до сеней, усыпали хвоей – пахло, как весной в лесу.

Да и внутри все было тщательно прибрано. На "черной" половине, где был склад всякой рухляди, горел яркий огонь, и Ева, служанка мельника, с помощью соседок и Ягустинки готовила все для свадебного пира.

А из первой комнаты вынесли в чулан все лишнее, оставили одни образа, и братья расставляли у стен крепкие скамьи и длинные столы.

Стены внутри тоже заново побелили, все вымыли, печь завесили голубой холстиной, а весь потолок и потемневшие от времени балки Ягуся щедро разукрасила вырезанными из бумаги картинками. Мацей привез ей из города бумагу разных цветов, а она нарезала из нее звездочек, и цветов, и разных разностей: на одной картинке – собаки гоняют овец, а – пастух с палкой бежит за ними; на другой – целый крестный ход, с ксендзом, хоругвями, образами, и всякие другие, так много, что всех не запомнишь, и так хорошо было сделано – совсем как живое, – вчера на девичнике гости просто диву давались! Ягуся и не такие вещи делала – что ни увидит, что ни задумает, все вырежет, и не было в Липцах избы, где не красовались бы эти ее вырезки.

Она приоделась в спаленке и, выйдя в большую комнату, принялась налеплять остальные картинки на стены; даже под образами, когда нигде уже больше не было места.

– Ягуся, бросила бы ты пустяками заниматься, дружки вот-вот придут… И гости того и гляди начнут собираться, музыканты уже по деревне ходят, – а она тут забавляется!

– Поспею еще, – коротко ответила Ягуся, но клеить перестала, надоело ей это. Она посыпала пол сосновыми иглами, столы застлала тонким полотном и то наводила порядок в спальне, то болтала с братьями, то выходила на крыльцо и подолгу смотрела вдаль. Она не испытывала никакой радости. Думала только о том, что сегодня вволю натанцуется, наслушается песен и музыки, которую очень любила. Была она, как сиявший вокруг день, яркий, но по-осеннему глухой и мертвый. Если бы все не напоминало ей каждую минуту о том, что сегодня ее свадьба, она бы и не думала об этом. Вчера на девичнике Борына подарил ей восемь ниток кораллов, – все, какие остались у него от покойных жен. Кораллы лежали на дне сундука, Ягна их даже не примерила… Они ее не радовали… Ничто ее сегодня не радовало. Убежать бы куда глаза глядят… в далекий мир… но куда?

Все ей постыло, и в голову настойчиво лезли слова матери об Антеке… Он ее чернил, он? Да как это может быть? Она не могла, не хотела верить – ей даже плакать захотелось. А может, это правда? Вчера, когда она полоскала белье у озера, он прошел мимо, даже не взглянув на нее! А когда она и Борына утром шли к исповеди, он встретился им у костела… и сразу свернул в сторону, как от злой собаки… А может… Ну, и пусть, пусть ругается, если он такой!..

Она начинала возмущаться Антеком, но тут воспоминания о том вечере, когда он провожал ее после чистки капусты у Борыны, хлынули в голову, затопили все огнем, сжали сердце так сильно, встали перед ней так живо, что она не могла с собой сладить… И вдруг, ни с того ни с сего сказала матери:

– А вы мне после свадьбы волос не обрезайте!

– Ишь что выдумала! Слыханное ли это дело, чтобы девушке после венца волос не обрезать!

– А в господских усадьбах и в городах не обрезают.

– Им так надо для распутства ихнего, чтобы можно было обманывать людей и выдавать себя за незамужних. А у нас ты новых порядков не заводи! Помещичьи дочки пусть себе чудачат и выставляют себя на посмешище, пускай ходят с патлами, как еврейки, – вольно им, дурам. А ты – хозяйская дочь, а не какое-нибудь городское помело, и должна делать так, как Бог велел, как спокон веку у нас делалось! Знаю я эти городские выдумки! Никого еще они до добра не доводили! Пошла Пакулева дочка в город служить – и что? Рассказывал войт, – в канцелярию бумага пришла, что она ребенка своего задушила и в тюрьме сидит. Вот тоже Войтек, родня Борыны: до того в городе дослужился, что теперь по деревням ходит, христарадничает. А прежде у него хозяйство в Вольке было, лошади, хлеба вволю… Захотелось мужику булок, вот и заработал себе на старость лет суму да клюку…

Но Ягна, не вняв этим мудрым наставлениям, и слышать не хотела о том, чтобы обрезать косы. Ее пробовала уговаривать Евка, – а Евка была тертый калач, не в одной деревне живала и каждый год ходила с богомолками в Ченстохов. Увещевала ее и Ягустинка, но та, по своему обыкновению, с разными насмешками и колкостями, и в заключение сказала:

– Оставь, оставь косу, пригодится Борыне! Он ее на руку накрутит и крепче тебя придержит, когда палкой колотить будет. Сама потом обрежешь… Знала я не одну такую умницу…

Она не договорила, за ней прибежал Витек.

После того как Антека и Ганку выгнали, Ягустинка перебралась к Борыне, так как Юзя одна не справлялась с хозяйством. Сейчас она помогала Еве стряпать у Доминиковой, но поминутно бегала домой: Борына в этот день ничего не в состоянии был делать, Юзя с утра наряжалась у Магды, а Куба все еще лежал больной.

– Идите скорее, вы Кубе очень нужны, – торопил ее Витек.

– А что, хуже ему?

– Хуже. Так охает, что на улице слышно.

– Милые, – погляжу только, что с ним, и вернусь!

– Ягуся, и ты поторопись, скоро дружки придут, – сказала Доминикова.

Но Ягуся не торопилась. Бродила по дому, как во сне, то присаживалась на лавки, то вдруг вскакивала, принималась убирать, но работа валилась из рук, и она подолгу стояла, рассеянно глядя в окно. Душа волновалась в ней, как вода под ветром, и, как волны о прибрежные камни, то и дело ударялась о воспоминания.

А в доме становилось все шумнее, беспрестанно прибегали родственницы, соседки и, по старому обычаю, приносили курицу или каравай белого хлеба, пирогов, соли, муки, сала, а кто и серебряный рубль в бумажке – все это в виде благодарности за приглашение на свадьбу и для того, чтобы хозяйка не слишком тратилась на угощение.

Каждая выпивала с Доминиковой по рюмочке сладкой наливки и, поговорив, полюбовавшись на убранство избы, убегала.

– А старуха хлопотала и поспевала всюду – присматривала за стряпней, прибирала, всем распоряжалась, за всем надзирала и поругивала сыновей, которые часто, улучив минуту, убегали и деревню к войту, где уже сидели музыканты и собирались дружки.

К обедне пошло мало народу, и ксендз сердился, что из-за свадьбы забывают о Боге, а люди мысленно оправдывали себя тем, что не каждое воскресенье справляются такие свадьбы.

После обеда начали съезжаться приглашенные из ближних деревень.

Солнце уже клонилось к западу и сеяло бледный осенний свет на землю, влажно блестевшую, словно от росы. Окна горели огнем, озеро сверкало и переливалось, в придорожных канавах, как стекло, блестела вода – все вокруг было пронизано светом догорающей осени, ее последним теплом.

Немая безбрежная тишина обнимала землю, залитую золотом. День угасал медленно, теряя яркие краски.

А в Липцах все бурлило и гудело, как на ярмарке. Как только отзвонили к вечерне, музыканты из избы войта повалили на улицу.

Впереди скрипка и флейта, за ними бренчали бубны с погремушками и весело бормотал разукрашенный лентами контрабас.

За музыкой шли оба свата и дружки – их было шестеро, все молодые парни, рослые, статные, как сосны, в поясе тонкие, в плечах широкие, лихие танцоры и первые забияки, которые никому дороги не уступали и за словом в карман не лезли. И все – сыновья зажиточных и почтенных отцов.

Они шагали посреди дороги тесной гурьбой, плечо к плечу, веселые, как и полагается на свадьбе, нарядные. Играли на солнце полосатые штаны, красные жилеты, пучки лент на шляпах, и, словно крылья, развевались по ветру белые кафтаны.

Все горланили, весело подпевали, лихо притопывали; двигались по улице с таким шумом, словно молодой бор сорвался с места и летел по ветру.

Музыка играла полонез, и компания, переходя от дома к дому, приглашала гостей на свадьбу. Где выносили им водки, где зазывали в хату, где отвечали песнями. Из всех домов выходили разодетые люди, присоединялись к ним. Шли дальше все вместе и хором пели под окнами подружек невесты:

 
Выходи, подруженька.
На свадьбу пора!
Будут там песни, плясать будем
Под скрипки до утра.
А кто не наестся, кто не напьется.
Тот рано домой соберется,
Ой, дана, дана!
 

Припев подхватывали так дружно и громко, что он гремел на всю деревню, до самых полей неслись веселые голоса, перекатывались по лесу, летели в широкий мир.

Люди выходили на крылечки, в сады, к плетням, и даже те, кого не звали на свадьбу, присоединялись к толпе, чтобы наглядеться и наслушаться. Пока дошли, собралась уже почти вся деревня и окружила свадебное шествие, так что приходилось идти медленно. А впереди бежало множество ребятишек с криками и песнями.

Так проводили гостей до дома невесты, сыграли им туш и повернули к дому жениха.

Теперь Витек, все время гордо шествовавший с дружками в украшенной лентами жилетке, выскочил вперед.

– Хозяин, дружки с музыкой идут! – крикнул он в окно и побежал к Кубе.

На крыльце лихо грянула музыка, и Борына в тот же миг вышел навстречу, распахнул двери настежь и, здороваясь, приглашал всех в дом, но сваты взяли его под руки и повели прямо к Ягне, так как пора было идти в костел.

Борына шел быстро и выглядел сегодня удивительно молодо. Подстриженный, чисто выбритый, нарядно одетый, он был очень красив, а уверенная, гордая осанка и высокий рост делали его заметным издалека. Он весело шутил с парнями, разговаривал со всеми, а больше всего с кузнецом, который вертелся около него.

Его торжественно проводили к дому невесты, толпа расступилась, и дружки шумно, под музыку и песни, ввели его в комнату.

Ягны там не было – ее одевали женщины в спальне, накрепко запертой и зорко охраняемой, так как парни толкались в дверь и, найдя в досках щели, дразнили подружек невесты, а те отвечали визгом, смехом и криками.

Гостей пронимала старуха с сыновьями, потчевала горилкой, усаживала тех, кто постарше, и за всем глядела, так как народу набралось столько, что в избу было не протолкнуться, стояли в сенях и даже во дворе. И гости не какие-нибудь – все родовитые и богатые хозяева, все родня и кумовья Борыны и Доминиковой, да и знакомые съехались даже из дальних деревень.

Конечно, не было ни Клемба, ни Винцерков, ни мелюзги разной, сидевшей на одном морге земли, ни той голытьбы, что ходила на поденщину и всегда держалась около старого Клемба. Не для пса колбаса, не для свиней мед!

Только через полчаса отворились двери спальни. Жена органиста и мельничиха вывели Ягусю, окруженную пестрым венком подруг. Все они, нарядные, красивые, были как цветы, а она, стройнее и выше всех, стояла среди них, как чудесная роза, вся в белом, в бархате, перьях, лентах, в серебре и золоте. В избе вдруг наступила тишина – все онемели от восхищения.

– Эх! С тех пор, как живут на свете мазуры, не было невесты краше!

Дружки зашумели, грянули во всю мочь:

 
Играй, скрипка, заливайся,
Ягуся, с матерью прощайся!
Играй, флейта, заливайся,
Ягуся, с братьями прощайся!
 

Борына выступил вперед, взял ее за руку, и оба опустились на колени, а мать перекрестила их образом, стала благословлять и кропить освященной водой. Ягуся с плачем припала к ее ногам, потом стала кланяться в землю и другим, просила прощенья и прощалась со всеми.

Женщины обнимали ее, передавая из объятий в объятия, и плакали вместе с ней, а больше всех плакала-разливалась Юзя, вспоминая покойную мать.

Наконец, все двинулись на улицу, выстроились в порядке и пошли пешком – до костела было недалеко.

Музыканты шли впереди и гремели изо всех сил. За ними подруги вели Ягну. Она шла весело, улыбаясь сквозь слезы, еще висевшие на ресницах, нарядная, как деревцо в цвету, и, как солнце, притягивала все глаза. Косы ее были уложены высоко над лбом – на них красовался венок из золотых нитей, павлиньих перьев и веточек розмарина, а от венка на плечи спускались длинные ленты всех цветов и летели за ней, переливаясь радугой… На ней была белая юбка, в густых сборках у пояса, корсаж из голубого, как небо, бархата, расшитый серебром, рубашка с широкими рукавами и пышный кружевной воротник, прошитый голубой тесьмой, а на шее – несколько рядов кораллов и янтарей.

За ней дружки вели Мацея.

Как могучий дуб за стройной сосенкой, шагал он за Ягусей, и все оглядывался по сторонам – ему показалось, что он видел в толпе Антека.

За ним шла Доминикова со сватами, кузнец с женой, Юзя, мельник с женой, жена органиста и другие почетные гости.

А дальше, во всю ширину дороги, валила деревня. Заходящее солнце висело над лесом, большое, багровое, и заливало дорогу, озеро и хаты кровавым блеском, а люди в этом зареве медленно шли вперед. В глазах рябило от лент, павлиньих перьев, цветов, красных штанов, оранжевых юбок, платков, белых кафтанов – словно это двигался луг, покрытый цветами, тихо колыхаясь под ветром. Девушки, подруги невесты, часто запевали звонкими голосами:

 
Ах, едут возы, едут, скачут,
А по тебе, Ягуся, плачут!
Гей!
Ах, поют люди, распевают.
Печаль твою не разгоняют,
Гей!
 

Доминикова всю дорогу тихо плакала и смотрела на дочь, как на икону. С ней заговаривали, но она ничего не слыхала.

В костеле Амброжий зажигал в алтаре свечи.

На паперти все выстроились парами и двинулись к алтарю, так как уже и ксендз выходил из ризницы.

Венчание прошло быстро, – ксендз спешил к больному. Когда выходили из костела, органист заиграл на органе такие мазурки, обертасы и куявяки, [13]13
  Куявяк – польский народный танец.


[Закрыть]что ноги у всех сами заходили, а некоторые чуть не затянули песню, да вовремя вспомнили, где находятся.

Возвращались уже беспорядочной толпой, рассыпавшись по всей дороге, как кому хотелось. Было шумно, шафера и подружки невесты горланили так, словно с них кожу сдирали.

Доминикова побежала вперед, и, когда все подошли к дому, она уже встречала молодых на пороге с образом и хлебом-солью, а потом – давай опять со всеми здороваться, обниматься и приглашать в дом! В сенях играла музыка, и каждый, едва переступив порог, обнимал за талию первую попавшуюся женщину и плавным танцующим шагом входил в избу. А там уже, извиваясь пестрой змеей, толпа гостей неслась хороводом по горнице. Наклонялись, кружились, торжественно и медленно сходились и расходились, притопывали и плыли, пара за парой – так колышется в поле спелая рожь, густо расцвеченная васильками и маками. В первой паре, впереди всех, танцевали Ягуся с Борыной.

Мигали огни ламп, стоявших на лежанке, качался дом, и казалось, что стены не выдержат напора этой расплясавшейся толпы. Наконец, кончили танцевать полонез. Музыка сейчас же заиграла первый танец для молодой, – так повелось испокон веков.

Гости отхлынули к стенам и заняли все углы, а парни образовали большой круг, и посреди этого круга Ягна пошла плясать.

Кровь в ней играла, голубые глаза искрились, сверкали белые зубы на разрумянившемся лице. Она танцевала без устали, все время меняя кавалеров, так как невесте полагалось хотя бы один круг сделать с каждым из гостей.

У музыкантов уже немели руки, а Ягуся танцевала так, словно только что начала – лишь сильнее раскраснелась и кружилась в таком упоении, что ленты с шумом летали за ней, хлестали людей по лицам, а юбки, раздуваясь в вихре танца, заняли всю комнату. Парни от восторга стучали кулаками по столам и лихо покрикивали.

Только напоследок Ягна выбрала мужа. Борына ожидал этого. Как рысь, подскочил к ней, обнял и закружил на месте, а музыкантам крикнул:

– Эй, хлопцы, вовсю жарьте, по-мазурски!

Они грянули изо всей мочи, и в хате закипело, загудело, как в котле.

Борына только крепче обнял Ягну, закинул на руку полы кафтана, поправил шляпу, стукнул каблуками и полетел, как вихрь.

Эх, и плясал же он, и плясал! То кружил Ягну на месте, то несся вперед и так стучал каблуками, что щепки летели от пола, и покрикивал. Они с Ягной словно сплелись и веретеном вертелись, только ветер по избе пошел. Силой веяло от этой пары.

А музыка гремела буйно, лихо, по-мазовецки.

Все столпились в дверях и по углам, притихли и глядели с изумлением на Борыну, а он танцевал все неистовее, и многие не могли устоять на месте, ноги сами несли их, они стучали в такт каблуками, а кто погорячее – хватал какую-нибудь девушку и пускался в пляс, ни на что уже не глядя.

Как ни крепка была Ягуся, а и она от такой пляски ослабела и почти падала из рук Борыны. Заметив это, он, наконец, остановился и проводил ее в спальню.