Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 64 страниц)

Антек побагровел от гнева, но раньше, чем он успел что – нибудь сказать, начальник рявкнул: "Пошел вон!" – и глазами указал на него стражникам.

– Не соглашайтесь, мужики! Закон за нас! Ничего не бойтесь! – крикнул Антек.

И медленно пошел по направлению к деревне, поглядывая на стражников, как волк на собак, так что они предпочли держаться на приличном расстоянии.

А на площади перед канцелярией закипело опять, как в котле, спорили о школе, об Антеке, о всякой ерунде. Кто укорял соседа за прошлогоднюю потраву, кто просто отводил душу, кто шумел из одного лишь озорства, и пошла неразбериха, галдеж, сумятица, – казалось, вот-вот начнется драка. Гжеля пытался их успокаивать – мужики ничего не слушали. Войт призывал к порядку, звонил так, что у него рука онемела, и тоже ничего не добился. Люди наскакивали друг на друга, как разозленные индюки, слепые и глухие ко всему.

Только когда один из солтысов начал колотить палкой по пустой бочке, стоявшей под навесом, и бочка загудела, как барабан, мужики немного опомнились и стали унимать друг друга.

Не дождавшись тишины, начальник гневно закричал:

– Довольно разговоров! Тише там! Молчать и слушать, когда я говорю! Утверждайте школу!

Сразу все стихли, охваченные страхом, стояли, как окаменелые, и только молча и беспомощно переглядывались. Начальник так грозно всматривался в их испуганные лица, что они и думать не смели ему перечить.

Он снова сел, а войт, мельник и еще кое-кто бросились в толпу и стали уговаривать и запугивать всех.

– Голосуйте за школу! Иначе беда будет, слышали?

Тем временем писарь делал перекличку, и каждую минуту кто-нибудь из толпы кричал:

– Здесь! Здесь!

После проверки войт влез на стул и скомандовал:

– Кто за школу, переходи направо и поднимай руку!

Перешли многие, но значительное большинство осталось на месте. Начальник насупился и приказал опрашивать всех поименно, объявив, что так будет правильнее.

Это очень огорчило Гжелю: он хорошо понимал, что, если мужики будут голосовать каждый отдельно, то никто не решится идти против начальства.

Но ничего уже нельзя было поделать. Помощник писаря начал вызывать по списку, и каждый мужик подходил, а писарь отмечал его фамилию черточкой, если мужик был за школу, или крестиком, если против.

Продолжалось это долго, потому что народу была тьма, а затем объявили результат:

– Двести голосов за школу, восемьдесят против.

Компания Гжели подняла крик:

– Голосовать заново! Жульничают!

– Я сказал "нет", а он мне черточку поставил! – закричал кто-то, а за ним многие утверждали то же самое. Самые горячие уже стали кричать:

– Не позволим! Изорвать список, изорвать!

К канцелярии в этот момент подъехала коляска помещика, и толпе волей-неволей пришлось отступить в сторону. А начальник, прочтя письмо, поданное ему лакеем, объявил торжественно:

– Так, очень хорошо, значит школа в Липцах будет.

Никто, конечно, и рта не раскрыл, – стояли стеной и смотрели на него.

Он подписал какие-то бумаги и сел в коляску.

Ему смиренно кланялись, но он и не взглянул ни на кого, даже головой не кивнул и, отдав какие-то распоряжения стражникам, уехал.

Некоторое время люди в молчании смотрели ему вслед, потом кто-то из сторонников Гжели сказал:

– Ишь, мягок, хоть к ране его прикладывай! А мигнуть не успеешь, как этот ягненок волком обернется и тебе в горло зубами вцепится.

– Чем же дураков удерживать, как не угрозами?

Гжеля только вздохнул, окинул взглядом толпу и сказал тихо:

– Да, проиграли мы сегодня. Что поделаешь, не умеет еще народ за себя постоять.

– Всего боятся, так нелегко им будет этому научиться.

– И что за человек – даже закон ему нипочем!

– Законы они для нас писали, а не для себя!

Какой-то мужик из Пшиленка подошел к Гжеле.

– Я думал против школы голосовать, да как просверлил он меня глазами, у меня и язык отнялся, а писарь записал, что хотел.

– Да, столько тут жульничества было, что можно бы обжаловать…

– Пойдем в корчму. Будь они прокляты! – выругался Матеуш и, повернувшись лицом к толпе, закричал:

– А знаете, мужики, что вам начальник забыл сказать? Что все вы трусливые псы и бараны. Здорово вы поплатитесь за свою покорность!.. Ну и пусть с вас шкуру дерут. Так вам и надо!

Мужики стали было огрызаться, но их внимание отвлекла проезжавшая бричка, в которой сидел сын органиста, Ясь.

Липецкие тотчас обступили его, и Гжеля рассказал обо всем, Ясь выслушал, потолковал с ними и поехал дальше. А мужики отправились в корчму, и после второй рюмки Матеуш объявил:

– Если хотите знать, во всем виноваты войт и мельник!

– Верно, они всех больше уговаривали да стращали людей, – подтвердил Стах Плошка.

– А коли начальник грозил, значит, он уже что-нибудь знает насчет Роха! – шепотом сказал кто-то.

– Если еще не знает, так донесут ему. Найдутся охотники!

– Где стражники? – с беспокойством спросил Гжеля.

– Пошли как будто в сторону Липец.

Гжеля еще повертелся в корчме и незаметно вышел. Он пошел в Липцы полем, внимательно озираясь по сторонам.

IX

Антек, уходя, все оглядывался на толпу мужиков, как кот, которого отогнали от миски, и раздумывал, не вернуться ли назад. Но, видя, что за ним идут стражники, принял вдруг новое решение. Он по дороге сломал себе крепкий сук и, остановившись у плетня, начал строгать его, исподтишка поглядывая на стражников, которые, как ни старались идти медленнее, скоро поравнялись с ним.

– Куда это, пан старшой? На разведки? – насмешливо спросил Антек.

– По служебным делам, хозяин. А может, нам с вами по дороге? Вместе пойдем, а?

– Душой бы рад, да сдается мне, что дороги у нас разные.

Он торопливо осмотрелся: кругом ни души, но канцелярия еще слишком близко. И он зашагал рядом со стражниками, держась поближе к плетню и зорко следя, чтобы они внезапно не отрезали ему путь.

Старший это заметил и заговорил с ним по-приятельски, горько жалуясь, что у него с самого утра еще крошки во рту не было.

– Для начальника писарь не поскупился сегодня на угощение, так, наверное, и вам оставил кое-какие объедки. Ну, а в деревне не полакомитесь: клецки да капуста для таких панов не еда! – с умыслом насмехался Антек.

Стражник помоложе, здоровенный детина с бегающими глазами, что-то сердито забормотал, но старший не сказал ни слова.

Антек, все еще усмехаясь, прибавил шагу, и стражники насилу за ним поспевали, шагая прямо по лужам и выбоинам. Деревня словно вымерла – солнце пекло так сильно, что люди попрятались, и только изредка кто-нибудь выходил поглядеть на них, да в тени виднелись русые головки детей. Одни собаки провожали их громким лаем.

Старший закурил папиросу и, сплюнув сквозь зубы, начал жаловаться, что ни днем, ни ночью покоя нет, все служба да служба.

– Это верно, нелегко нынче хоть что-нибудь с мужика содрать!

Стражник матерно выругался, а Антек, которому надоела эта осторожная игра, крепче сжал в руке палку и сказал уже совсем вызывающе:

– Что, разве не правда? От вашей службы только и проку, что по деревням собак дразните да у мужика последний грош вытягиваете.

Старший стерпел и это, хотя позеленел от злости и нащупывал шашку. Но когда дошли до крайней избы, он неожиданно напал на Антека и крикнул товарищу:

– Держи его!

Однако они плохо рассчитали: Антек отшвырнул их, как собачонок, отскочил к стене и, по-волчьи оскалив зубы, размахивая палкой, сдавленным, обрывающимся голосом проворчал:

– Ступайте-ка лучше своей дорогой… со мной не сладите… и четверым не поддамся!.. Зубы вам выбью, как псам. Чего пристали? Я ни в чем не виноват. Подраться вам захотелось? Ладно, только сперва наймите подводу для своих костей. Ну-ка, подойди да тронь, попробуй!

Он размахивал палкой и уже кричал во весь голос, готовый драться насмерть. Стражники стояли, как вкопанные, не решаясь напасть на этого рассвирепевшего великана, у которого палка так и свистела в руках. Наконец, старший, видя, что дело плохо, попробовал обратить все в шутку:

– Ха-ха! Здорово мы над тобой подшутили! – крикнул он с деланным смехом и повернул обратно. Но, отойдя на некоторое расстояние, погрозил Антеку кулаком и уже совсем другим тоном закричал: – Еще увидимся с тобой, пан хозяин! Тогда потолкуем!

– Чтоб тебе раньше издохнуть! – крикнул в ответ Антек. – Ишь, струсил, так шуточками отделывается! Поговорю и я с тобой, только бы мне тебя одного где-нибудь поймать! – бурчал он, провожая их глазами, пока они не скрылись из виду.

"Тот дурак натравил их на меня, думал, что так они меня и возьмут, как собаки зайца! Это он за то обозлился, что я ему отпор дал… Правда-то глаза колет", – размышлял Антек. Дойдя до помещичьего сада, уже довольно далеко за деревней, он сел в тени отдохнуть, потому что еще весь дрожал и был мокрый, как мышь.

Сквозь решетчатую деревянную ограду видна была белая усадьба, стоявшая в роще высоких лиственниц. Открытые окна чернели, как ямы, а на террасе с колоннами сидели господа и, должно быть, обедали, так как вокруг них все время суетились слуги и слышен был звон посуды. По временам до Антека доносились взрывы веселого, долго не умолкавшего смеха.

"Этим хорошо на свете жить! Пьют, едят и ни о чем не тужат", – думал Антек, принимаясь за хлеб с сыром, который Ганка сунула ему в карман.

Он ел и смотрел на росшие по краям дороги огромные цветущие липы, вокруг которых неумолчно жужжали пчелы. От разогретых солнцем цветов шел сладкий аромат. Где-то на пруду крякала утка, слышался сонный хор лягушек, в чаще звучали тихие голоса всякой лесной твари, а на полях то звенела, то утихала музыка кузнечиков. Но прошло немного времени – и все вокруг примолкло, словно захлебнувшись солнечным кипятком. Мир онемел, все живое попряталось в тени, и только ласточки беспрестанно мелькали в воздухе.

От блеска и зноя больно было глазам. Даже в тени было душно, высохли последние лужи, а от дозревавших хлебов и сожженных солнцем паровых полей веяло жаром, как из открытой печи.

Хорошо отдохнув, Антек быстро зашагал к уже недалекому лесу. Как только он вышел из тени на залитую солнцем дорогу, его так и ожгло, словно он ринулся в пылающий белый огонь. Он снял кафтан, но и это не помогло – рубаха, прилипшая к потному телу, жгла, как раскаленная жесть. Стащил сапоги, но босые ноги ступали по песку, как по горячей золе.

Попадавшиеся на дороге кривые березки не давали тени, рожь клонила над дорогой тяжелые колосья, поблекшие от жары цветы поникли в изнеможении.

Знойная тишина стояла вокруг, нигде не видно было ни человека, ни птицы, ни единого живого существа, не дрожал ни один лист, ни одна травка, словно в этот час на истомленную землю налетела полудница и запекшимися губами высасывала из нее последние силы.

Антек шел все медленнее, думая о сходе, и его то охватывало раздражение, то разбирал смех, то мучила досада.

"Ну, что с такими сделаешь! Всякого стражника боятся. Приказали бы им слушаться начальникова сапога, так и его слушались бы! Эх, бараны вы, бараны! – думал он со смесью глубокого огорчения и гнева. – Правда, трудно им всем, каждый бьется, как рыба об лед, каждого нужда душит, где уж им такими делами заниматься? Народ темный, нищий, не понимает, что ему нужно… Да, человек – что свинья, нелегко ему рыло поднять к солнцу…"

Так размышлял Антек, вздыхая, и все эти мысли и волнение за других заставили его только острее почувствовать, как плохо ему самому, – быть может, даже хуже, чем другим.

"Только тем хорошо, кто ни о чем не думает!" – Он махнул рукой.

Он так углубился в свои мысли, что чуть не налетел на еврея-тряпичника, сидевшего во ржи у дороги.

– Что, устали? Еще бы, этакая жарища! – заговорил он первый, останавливаясь подле старика.

– Наказание божье! Как в печи! – воскликнул еврей и, встав, присосался, как пиявка, к своей тачке. Закинув лямку на старчески сгорбленную спину, он толкал тачку вперед с неимоверными усилиями, так как она была нагружена мешками с тряпьем, деревянными ящиками, а сверху стояла еще корзина яиц и большая клетка с цыплятами. Вдобавок дорога шла по глубокому песку, а жара стояла немилосердная, и, как старик ни напрягал последние силы, ему приходилось часто останавливаться и отдыхать.

– Нухим, ты же опоздаешь на шабес! [28]28
  Шабес – суббота (евр.).


[Закрыть]– жалобно увещевал он самого себя. – Нухим, толкай, толкай, ты сильный, как лошадь! Ну, раз, два, три! – И, подбодряя себя таким образом, он с криком отчаяния хватался за тачку, толкал ее на несколько шагов вперед и опять останавливался.

Антек кивнул ему головой и прошел мимо, но еврей умоляюще закричал:

– Помогите мне, хозяин, я хорошо заплачу! Не могу больше, никак не могу… – Он упал на тележку, задыхаясь, бледный, как мертвец.

Антек, ни слова не говоря, вернулся назад, положил на тачку свой кафтан и сапоги, крепко ухватился за нее и стал толкать ее вперед так быстро, что колесо заскрипело и поднялась пыль. А еврей семенил рядом, тяжело отдуваясь, и поощрительно говорил:

– Только до леса, а дальше дорога хорошая и уже недалеко! Я вам заплачу целый пятак.

– Сунь его себе в нос! Дурень, очень мне нужен твой пятак! И почему эти евреи думают, что все на свете делается ради денег!

– Ну, ну, не сердитесь! Не хотите денег, так я дам отличные свистульки для детей. Нет? Так, может, ниток, иголок, лент каких-нибудь? Не нужно? Так, может, булок, карамели, баранок или еще что-нибудь? У меня все есть. А может, купите, хозяин, пачку табаку? Или угостить вас рюмочкой хорошей водки? Я ее держу для себя, но вам уж по знакомству… Верьте совести, только по знакомству!

Он закашлялся так сильно, что глаза у него на лоб полезли, и, когда Антек немного замедлил шаг, ухватился за тачку и пошел рядом, жалобно поглядывая на него.

– Хороший будет урожай, уже рожь упала в цене, – начал он, меняя разговор.

– Уродится или нет, а купцы норовят все равно меньше платить. Мужику всегда убыток.

– Хорошую погоду послал Господь, зерно уже сухое. – Старик по дороге срывал колосья, вылущивал зерна и ел.

– Да, так хорошо Господь распорядился, что ячмень уже весь пропал!

Они лениво беседовали о том о сем, и речь зашла о сходе, о котором еврею, по-видимому, было уже известно, потому что он сказал, тревожно озираясь по сторонам:

– Знаете, начальник еще зимой подписал контракт с одним подрядчиком на постройку школы в Липцах. Мой зять у них маклером был.

– Еще зимой, говоришь? Раньше, чем сход утвердил? Да как же это возможно?

– А что, позволения ему надо было спрашивать, что ли? Разве он не хозяин в своем уезде?

Антек стал его расспрашивать. Еврею были известны разные любопытные вещи, и он отвечал охотно, а в заключение благодушно сказал:

– Так уж оно водится. Мужика земля кормит, купца – торговля, помещика – имение, ксендза – приход, а начальника – все. Каждому надо как-нибудь прожить. Верно я говорю?

– А мне думается, что не должен один другого обдирать! Каждый должен жить по правде, как Бог велел.

– Что поделаешь! Каждый живет, как может.

– Знаю, что своя рубашка ближе к телу, да оттого-то и плохо всем!

Еврей только головой покивал и, видимо, остался при своем мнении.

Они дошли между тем до леса и укатанной дороги. Антек передал еврею тачку, купил детям на целый злотый конфет, а когда еврей стал его благодарить, буркнул:

– Чего там! Помог я тебе оттого, что мне так захотелось.

Он торопливо зашагал по направлению к Липцам. Деревья своими пышными кронами нависали над дорогой, и она вся была в тени. Только посредине меж ветвей сквозила узкая полоса неба и на земле искрилась река дрожащего света. Бор был старый, могучие дубы, сосны и березы стояли вперемежку тесной толпой, а внизу к толстым стволам жалось молодое племя – орешник, осина, можжевельник и грабы. Местами высились развесистые ели, жадно тянувшиеся к солнцу.

На лесной тропе после вчерашней бури еще блестело множество луж и валялись сломанные сучья и верхушки деревьев, а кое-где и вырванное с корнем стройное деревцо, как труп, лежало поперек дороги. Тихо было здесь, прохладно и сумрачно, пахло грибами и плесенью, деревья стояли неподвижно, словно засмотревшись в небо, и сквозь их тесно переплетавшиеся верхушки местами пробивалось солнце, ползая золотыми пауками по мхам и красным ягодам, которые застывшими капельками крови осыпали блеклую траву.

Прохлада и глубокий покой, царивший в лесу, манили к отдыху, и, присев под деревом, Антек незаметно задремал. Разбудил его конский топот и фырканье. Увидев проезжавшего верхом помещика, он подошел к нему.

Поздоровались, как принято, по-соседски.

– Ну, и печет же! – сказал помещик, поглаживая неспокойно стоявшую лошадь.

– Да, печет здорово, через недельку пора будет с косой выходить в поле.

– В Модлицах уже давно рожь косят!

– Там пески. Ну, да в нынешнем году везде жатва будет ранняя.

Помещик стал расспрашивать его о сходе в волости и, услышав о том, что там происходило, от удивления широко открыл глаза.

– И вы так открыто, громогласно требовали польской школы?

– Ну, я же вам сказал! Врать не стану.

– И как это вы решились при начальнике! Ну-ну!

– В указе написано черным по белому, значит имеем право.

– Но чего это вам вздумалось требовать польской школы?

– Чего вздумалось? Ведь мы поляки, а не немцы или другой кто.

– А кто же это вас подучил, а? – спросил помещик тише, наклоняясь к нему с седла.

– Дети и без учителя уму-разуму набираются, – уклончиво ответил Антек.

– Вижу, что недаром Рох шляется по деревням! – тем же тоном продолжал помещик.

– Да, они вдвоем с дядюшкой вашим учат народ, как умеют! – сказал Антек с ударением, пристально глядя ему в глаза.

Помещик как-то беспокойно заерзал в седле и перевел разговор на другое, но Антек умышленно возвращался к этой теме, говорил и о разных других бедах крестьянской жизни и жаловался на темноту и заброшенность, в которой живет народ.

– Все потому, что никого не слушаются! Я знаю, как ксендзы их учат да уговаривают работать, не лениться, – а все как горох о стену!

– Э, проповедью поможешь не больше, чем мертвому – кадилом!

– Так чем же вам еще помогать? Поумнел ты, я вижу, в остроге! – колко заметил помещик.

Антек покраснел, сверкнул глазами, но ответил спокойно:

– Поумнел, это верно! Знаю теперь, что во всех наших бедах паны виноваты.

– Ерунду какую-то мелешь! Что же паны тебе сделали плохого?

– А то, что, – когда еще Польша была Польшей, они только и знали, что народ батогами сечь да притеснять, а сами пировали, вот так и пропили весь народ, а теперь надо начинать сначала.

Помещик был вспыльчив. Он рассердился и крикнул:

– Не твое дело, хам, господ судить! Знай себе навоз да вилы, понял? И язык держи за зубами, а то как бы тебе его не укоротили!

Он свистнул хлыстом в воздухе и поскакал так быстро, что у лошади даже заекала селезенка.

А Антек, не менее его взбешенный, пошел своей дорогой.

– Собачье племя! – бормотал он злобно. – Ишь, как заговорил ясновельможный! Когда ему мужики нужны, так с каждым братается, сволочь! Самому цена – грош ломаный, а он других хамами обзывает! – Со злости он сбивал ногой мухоморы, попадавшиеся по дороге.

Он уже выходил из лесу на дорогу под тополями, когда вдруг услышал как будто знакомые голоса и внимательно осмотрелся: под крестом в тени берез стояла чья-то запыленная бричка, а на опушке леса он увидел сына органиста, Яся, и Ягусю.

Антек даже глаза протер, совершенно уверенный, что это ему померещилось. Но нет, они стояли в каких-нибудь десяти шагах от него и смотрели друг на друга, сияя от радости.

Удивленный Антек насторожил уши, но он слышал только голоса и не мог разобрать ни одного слова.

"Она из лесу шла, а он ехал, вот и встретились", – подумал он, но в тот же миг его словно что-то кольнуло, он нахмурился, и глухое мучительное подозрение зашевелилось в нем.

– Нет, это они сговорились!

Однако в следующую минуту сутана Яся и его лицо с выражением какой-то. удивительной чистоты успокоили Антека, и он вздохнул с безмерным облегчением. Непонятно было ему только, зачем Ягуся, идя в лес, так разоделась? И почему так ярко синеют ее глаза, трепещут вишневые губы? Почему она вся искрится радостью?

Антек пожирал ее голодным волчьим взглядом, а она в эту минуту, подавшись вперед высокой грудью, протягивала Ясю коробок. Ясь брал из него ягоды, сам ел и ей клал в рот.

– Почти ксендз уже, а забавляется, как ребенок! – снисходительно пробормотал Антек и быстро пошел к деревне, увидев по солнцу, что уже поздно.

"Эта заноза во мне не болит только до тех пор, пока ее не тронешь! – думал он о Ягусе. – А как жадно она на него смотрела! Ну и пусть, и пусть!"

Но тщетно он отмахивался от этих мыслей, заноза все больнее впивалась в сердце.

"А от меня бегает, как от чумы! Видно, новенького захотелось! Хорошо еще, что с Ясем у нее ничего не выйдет… – Ярость разгоралась в нем все сильнее. – Как собака: кто ей свистнет, за тем и бежит".

Он шел быстро, но не мог убежать от горьких воспоминаний. По дороге встречались какие-то люди, он никого не замечал. Только у самой деревни вдруг успокоился, увидев жену органиста, которая сидела у канавы и вязала чулок. Самый младший сынишка играл около нее на песке, а стайка гусей щипала траву между тополями.

– Вот как далеко вы забрались с гусями! – сказал Антек, останавливаясь подле нее и утирая потное лицо.

– Вышла навстречу Ясю – он того и гляди подъедет.

– Да, я его только что обогнал у леса.

– Яся? Так он уже едет! – воскликнула она и вскочила. – Гусыньки, гуль-гуль-гуль! Куда вы, баловники? Куда? – закричала она на гусей, которые неожиданно побежали в рожь у дороги и принялись выклевывать зерна из колосьев.

– Да, бричка стояла под крестом, а Ясь ваш разговаривал с какой-то женщиной.

– Значит, он сейчас будет здесь! Должно быть, знакомую встретил и разговорился. Такой славный мальчик, он и чужую собаку не пропустит, не погладив ее. А кого же это он встретил?

– Я как следует не рассмотрел, но мне показалось, что это Ягуся.

Заметив гримасу недовольства на лице старухи, он добавил с многозначительной усмешкой:

– Я не разглядел, потому что они сразу в чащу зашли… от жары, должно быть.

– Святые угодники! Что это вам в голову приходит! Станет Ясь связываться с такой.

– Она не хуже других, а может, и лучше! – неожиданно вспылил Антек.

Жена органиста быстрее задвигала спицами, что-то очень уж внимательно вглядываясь в петли своего вязанья. "Чтоб у тебя язык отсох, сплетник окаянный! – думала она, сильно задетая. – Стал бы Ясь с такой девкой… Ведь он уже почти ксендз…" Но тут ей вспомнились всякие истории про ксендзов, и, затревожившись, она решила подробнее расспросить Антека, но его уже и след простыл. Зато на дороге поднялось облако пыли и подвигалось к ней все ближе и ближе. Через несколько минут Ясь уже обнимал ее крепко, изо всех сил, и нежно приговаривал:

– Мамуся дорогая! Мамуся!

– Святые угодники! Да ты меня задушишь! Пусти, разбойник, пусти сейчас! – И, когда Ясь ее отпустил, она, в свою очередь, принялась обнимать, целовать и любовно оглядывать его.

– Ох, заморили тебя, сыночек! Бледный какой! И худой!

– От супов из святой воды не растолстеешь! – смеялся Ясь, подбрасывая на руках визжавшего от восторга братишку.

– Ничего, я тебя откормлю! – сказала мать, нежно гладя его по щеке.

– Ну, едем, мамуся, скорее дома будем.

– А гуси? Господи, опять они во ржи!

Ясь бросился выгонять гусей из ржи. Потом усадил брата в бричку и пошел по дороге, гоня гусей перед собой и отвечая на расспросы матери.

– Смотри, как он вымазался! – немного погодя заметила она, указывая на малыша.

– До ягод моих добрался. Ешь, Стась, ешь! Это я в лесу Ягусю встретил, она ходила в лес по ягоды и мне немножко отсыпала, – объяснил Ясь, порозовев от смущения.

– Да, мне Борына только что говорил, что он вас встретил.

– А я его и не заметил! Должно быть, он стороной прошел.

– Сынок, в деревне люди сквозь стены видят, даже и то, чего вовсе не было! – внушительно сказала органистиха, опустив глаза на мелькавшие в руках спицы.

Ясь как будто не понял намека. Увидев стаю голубей, летевшую низко над полем, он швырнул в них камешком и весело воскликнул:

– Сразу видно, что ксендзовы, ишь, какие откормленные!

– Тише, Ясь, еще услышит кто! – ласково пожурила его мать. Она размечталась о том, как он когда-нибудь станет ксендзом, а она на старости лет поселится у него и будет мирно и счастливо доживать свои дни.

– А Фелек когда приедет на каникулы?

– Разве вы не знаете, мама, что его арестовали?

– Силы небесные! Арестовали! Что же он такого сделал? Вот я всегда предсказывала, что Фелек плохо кончит! Этакому шалопаю в писари бы идти, а мельнику захотелось доктора из него сделать! Ведь так они им гордились, так носы задирали, а теперь сынок в тюрьме, вот утешение! – Она даже дрожала от злорадства.

– Да нет, тут совсем другое – он в крепости сидит.

– В крепости! Значит, что-нибудь политическое? – она понизила голос.

Ясь не знал или, может быть, не хотел ответить. А она тревожно зашептала:

– Уж ты-то, мальчик, ради бога, не мешайся в эти дела!

– У нас и говорить нельзя о таких вещах, – сейчас же выгонят.

– Вот видишь! Выгонят тебя, и ты не сможешь стать ксендзом! Да я умерла бы от стыда и горя! Господи, смилуйся над нами!

– Вы за меня не бойтесь, мама!

– Ты же видишь, как мы из кожи лезем, чтобы вам, детям, получше жилось. Ты сам знаешь, как нам трудно – этакая семья, а доходов все меньше и меньше. Если бы не земля, так мы при этом ксендзе с голоду бы умирали! Знаешь, он теперь сам договаривается с мужиками насчет платы за венчание и похороны! Сам! Слыханное ли дело? Говорит, что отец с людей шкуру драл. Ишь, какой благодетель из чужого кармана!

– Да ведь и в самом деле драл, – робко возразил Ясь.

– Что ты? Против отца идешь? Против родного отца? А если драл, так для кого, а? Не для себя ведь, а для вас, детей, для тебя, на твое ученье, – обиженно сказала жена органиста.

Ясь стал просить прощения, но вдруг замолчал, услышав какой-то дребезжащий звон, который доносился со стороны озера.

– Слышите, мама? Это ксендз пошел к кому-то со святыми дарами.

– Нет, это, верно, для пчел на плебании звонят, чтобы не улетели. Они должны роиться. Ксендз наш больше думает о своем быке и пасеке, чем о костеле.

Они уже подходили к погосту, как вдруг их оглушило громкое жужжанье, и Ясь едва успел крикнуть кучеру:

– Пчелы! Придержи лошадей, а то испугаются и понесут!

В самом деле, над площадью перед костелом гудел огромный пчелиный рой. Он то носился в воздухе звенящей тучей, ища удобного места, где бы сесть, то спускался пониже и метался меж деревьев, а за ним бежал запыхавшийся ксендз без шляпы, в одних подштанниках и рубахе, размахивая кропилом. Амброжий был тут же – он крался стороной, в тени, отчаянно звонил в колокольчик и орал. Так они оба несколько раз обежали площадь; ни на минуту не останавливаясь, потому что пчелы спускались все ниже, как будто намереваясь сесть на крышу дома. Но вдруг рой поднялся повыше и полетел прямо на бричку Яся. Органистиха взвыла и, накинув юбку на голову, присела в канаве. Гуси разлетелись, лошади стали рваться, и кучер соскочил с козел, чтобы закрыть им глаза. Только Ясь стоял спокойно, подняв голову. Рой неожиданно повернул и полетел прямо на колокольню.

– Воды! – гаркнул ксендз и галопом помчался за пчелами. Подбежав близко, он стал так усердно поливать их, что они уже не могли шевелить промокшими крыльями и сели на окно колокольни.

– Амброжий! Тащи лестницу и решето! Живо, а то улетят! Шевелись же, хромой черт!.. А, Ясь, здравствуй, разведи-ка огонь в кадиле, надо их подкурить, тогда они успокоятся! – кричал разгоряченный ксендз, не переставая кропить водой оседавший рой. Не прошло и пяти минут, как лестница стояла уже под колокольней, Амброжий звонил, кадильница в руках Яся дымила, как печная труба, а ксендз лез на колокольню. Добравшись до пчел, он стал шарить среди них, отыскивая матку.

– Есть! Слава богу, теперь не улетят! Подкури их еще снизу, Ясь, чтобы не расползались! – командовал он, собирая пчел голыми руками. Они садились ему на лысину, ползали по лицу, а он без всякого страха что-то говорил им и все собирал и собирал их в решето – рой был огромный.

– Осторожно! Сердятся, могут ужалить! – предостерег он остальных, сходя с лестницы. Пчелы тучей окружали его, летали над ним с громким жужжанием. Сойдя вниз, он пошел к плебании, неся в вытянутых руках решето так торжественно и важно, как будто это была чаша со святыми дарами. Ясь окуривал его, качая кадилом, Амброжий изо всех сил звонил и время от времени кропил пчел водой. Так они шествовали до пасеки за плебанией, где на огороженном участке стояло несколько десятков ульев.

Когда ксендз занялся водворением пчел в новый улей, Ясь, уже очень голодный и утомленный, потихоньку улизнул домой. Здесь ему, конечно, ужасно обрадовались, много было визгу, поцелуев и расспросов, а когда прошла первая радость встречи, его усадили за стол, нанесли ему разных вкусных вещей, упрашивая есть. Весь дом дрожал от шума и беготни, каждый жаждал услужить Ясю раньше других, все теснились к нему поближе.

В разгаре этой сумятицы прибежал запыхавшись Гжеля и стал с беспокойством спрашивать, не встречал ли кто Роха. Но его никто и в глаза не видал.

– Нигде его найти не могу! – озабоченно сказал Гжеля и, ничего не объяснив, побежал дальше искать по избам Роха. А тотчас после его ухода Яся позвали в плебанию.

Ксендз, в ожидании его, ужинал на крыльце. Он отечески расцеловал Яся и, усадив около себя, сказал милостиво:

– Рад, что ты приехал, будет с кем вместе молиться. А знаешь, сколько у меня новых роев в этом году? Пятнадцать! И сильные такие, как старые рои, некоторые уже наготовили меду по четверти улья! Их еще больше роилось, да я велел Аморожию смотреть за пасекой, а этот болван уснул и пчелки – фьить! Улетели! А один рой у меня мельник украл. Правду тебе говорю: украл! Пчелы улетели на его грушу, а он забрал их и не думает отдавать! Сердит на меня за быка, вот и мстит, чем только может, грабитель этакий! Ты уже слыхал про Фелека? Вот подлые, кусаются, как осы! – закричал он вдруг, отгоняя платком мух, упорно садившихся ему на лысину.

– Слышал только, что он в крепости сидит.

– Хоть бы этим кончилось! Доигрался, а? Говорил я ему, увещевал – не слушался, осел, вот теперь кончен бал! Старик – дубина и шут гороховый, а Фелека жаль, способный шельмец, по-латыни так бегло читает – и епископ лучше не сумеет! Ну, да что пользы, если в голове ералаш! Думают лбом стену прошибить. Ведь сказано… постой, как же это? Да, вспомнил: чего нельзя – не касайся, а что запрещено – то издали обходи. Ласковый теленок двух маток сосет, да… – Ксендз говорил все тише и отрывистее, отгоняя мух. – Ты это запомни, Ясь! Да, запомни, говорю!