Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 64 страниц)

– Потерпите, мать сменит гнев на милость и тоже вам уделит что-нибудь.

– Не надо мне ничего, пусть она мою долю в гроб с собой возьмет! – выпалил Шимек так неожиданно и с такой злобой, что Ягуся сразу замолчала и ушла.

Шла домой в глубоком раздумье. Ее томила какая-то неясная тоска.

– А я что? Сухой бурьян, никому не нужный! – сиротливо вздохнула она.

На полдороге встретился ей Матеуш. Он шел к сестре, но повернул и пошел провожать Ягусю, внимательно слушая то, что она рассказывала о молодой паре.

– Не всем так хорошо, – сказал он угрюмо.

Разговор не клеился, Матеуш чего-то вздыхал, озабоченно скреб затылок, а Ягуся загляделась на Липцы, облитые пламенем заката.

– Эх, душно на этом свете и тесно! – промолвил он, словно про себя.

Ягуся вопросительно посмотрела на него.

– Что это с тобой? Кислый такой, точно уксусу хлебнул!

Матеуш стал жаловаться, что ему опостылела и деревня, и жизнь, и все на свете и что он непременно уйдет куда глаза глядят.

– А ты женись – вот жизнь и переменится, – пошутила Ягуся.

– Кабы меня захотела та, которая у меня в мыслях, – он пристально заглянул в глаза Ягусе, но она опустила голову, недовольная и смущенная.

– Так ты спроси у нее. За тебя любая пойдет, и не одна девушка у нас в Липцах ждет не дождется сватов.

– А вдруг откажет, что тогда? Стыд будет и досада!

– Откажет – к другой посватаешься.

– Нет, я не таков. Присмотрел себе одну – и к другим меня не тянет.

– Э, для мужика все бабы хороши, он со всякой рад связаться.

Матеуш не возразил ничего и попробовал подъехать с другой стороны:

– Знаешь, Ягусь, парни только и ждут, когда можно будет к тебе сватов с водкой послать.

– Пусть сами эту водку хлещут, не пойду ни за кого! – ответила Ягна так твердо, что Матеуш даже оторопел.

Она сказала это искренно: никто из парней не был ей мил… разумеется, кроме Яся, но Ясь…

Она тяжко вздохнула, с наслаждением отдаваясь воспоминаниям о нем. Матеуш, так ничего и не добившись, пошел обратно, к сестре.

А Ягна, робко озираясь, думала о Ясе:

"Как он там поживает, что-то делает теперь?"

Вдруг кто-то крепко обнял ее сзади. Она стала отбиваться.

– Теперь не уйдешь от меня, нет! – горячо шептал войт.

Она вырвалась из его рук и яростно крикнула:

– Если еще хоть раз меня тронешь, я тебе глаза выцарапаю и такой крик подниму, что вся деревня сбежится.

– Тише, Ягусь, я тебе гостинец привез.

Он пытался сунуть ей в руки кораллы.

– Сунь их псу под хвост, не надо мне от тебя подарков!

– Ягуся, да что ты? – ахнул удивленный войт.

– А то, что боров ты и больше ничего! И не смей больше ко мне приставать!

Она в гневе убежала от него и, как буря, влетела в избу. Мать чистила картошку, а Енджик во дворе доил коров. Ягуся проворно принялась хлопотать по хозяйству, но вся тряслась от злости, никак не могла успокоиться и, едва только стемнело, опять собралась уходить.

– Зайду к органисту, – сказала она матери.

Она теперь часто туда ходила и всячески угождала родителям Яся, чтобы хоть изредка услышать о нем.

Вот и сейчас она бежала туда, страстно желая и надеясь узнать о нем что-нибудь новое.

Скоро засияли во мраке освещенные окна его комнаты, где Михал что-то писал за столом под висячей лампой. Органист с женой сидели в холодке перед домом.

– Завтра днем Ясь приезжает! – встретила ее жена органиста. От этой вести Ягуся так и обомлела, ноги у нее подкосились, сердце сильно билось, и трудно стало дышать.

Посидев немного для приличия, она ушла. Побежала, словно за ней гнались, на дорогу под тополями, к лесу…

– Иисусе милосердный! – шептала она, полная благодарности. Слезы текли из глаз, а в сердце пела радость. Хотелось смеяться, кричать, лететь куда-то, целовать эти деревья, припасть к этим полям, спящим в лунном свете.

– Ясь приедет, Ясь приедет! – шептала она по временам и, срываясь, как птица, летела вперед на крыльях ожидания и тоски, словно навстречу судьбе своей и невыразимому счастью.

Только поздно вечером вернулась она в деревню. Во всех хатах было темно, свет горел лишь у Борын, где собралось много народу. Ягна пошла домой – ждать завтрашнего дня и мечтать о Ясе.

Напрасно ворочалась она с боку на бок – сон не шел. Когда мать уснула, она тихонько встала и, накинув платок, села на завалинке ждать либо сна, либо рассвета.

У Борын, за озером, в одной половине избы еще было светло, и оттуда доходил глухой говор.

Засмотревшись на дрожавшие в воде блики света, Ягна забыла обо всем, погрузилась в туманные и неуловимые мечты, опутавшие душу, как паутина, уносившие ее в какой-то тихий предвечерний час, залитый розовой зарей, в мир неутолимой тоски.

Луна уже зашла, белесый сумрак укрыл поля, в вышине горели звезды, и порой одна из них падала быстро и где-то очень далеко. Теплый легонький ветерок касался лица Ягны нежно, как любимые руки, а порой приносил с собой знойное и ароматное дыхание полей и такой негой проникал в сердце, что Ягна потягивалась, закинув руки за голову. Так сидела она, уйдя в свои мечты, в предчувствии невыразимого счастья, как молодой побег, который растет и наливается соками. А ночь ступала тихо и осторожно, словно боясь спугнуть человеческое счастье.

У Борын все еще светилось, и на улице стоял на страже Витек, зорко следя, чтобы кто-нибудь непрошенный не стал подслушивать. А в хате мужики тайком совещались перед завтрашним сходом в волости, куда войт вызывал всех липецких хозяев.

В комнате было темновато, один только огарок слабо мерцал на печке, и трудно было различить лица. Здесь собралось человек двадцать – все, кто был заодно с Антеком и Гжелей.

Сидевший где-то в темноте Рох подробно объяснял, что будет, если они согласятся на открытие русской школы в Липцах. Потом Гжеля учил каждого в отдельности, что надо сказать начальству и как голосовать.

Совещание затянулось до поздней ночи, не обошлось без ссор и споров, но в конце концов столковались и еще до рассвета поспешно разошлись, потому что на другой день надо было выехать рано.

А замечтавшаяся Ягуся все еще сидела на завалинке, слепая и глухая ко всему, и только иногда, как нескончаемую молитву, шептала: "Приедет! Приедет!" И невольно наклонялась вперед, словно вглядываясь в завтрашний день, словно желая увидеть, что несет ей этот серевший над землей рассвет, и со страхом и радостью покорялась тому, что должно совершиться.

VIII

Было около полудня, становилось все жарче, и липецкие уже все собрались перед волостной канцелярией, а начальника еще не было. То и дело выходил писарь и, держа руку козырьком над глазами, смотрел на широкую улицу, окаймленную кривыми вербами, но на улице только блестели лужи, оставшиеся после вчерашнего ливня, и порой медленно катилась запоздавшая телега да между деревьями белел мужицкий кафтан.

Народ ждал терпеливо, и только войт бегал, как угорелый, выглядывал на дорогу и все громче понукал мужиков, засыпавших выбоины и ямы на площади перед канцелярией.

– Живее, люди, ради бога! Только бы поспели кончить до его приезда!

– Смотрите, как бы с вами со страху грех не случился! – послышался голос из толпы.

– Шевелитесь, люди! Не время шутки шутить, я обязанности свои исполняю.

– Вы Бога одного бойтесь, войт! – со смехом сказал кто-то из репецких.

– Пусть только еще кто рот откроет, – в кутузку велю засадить! – строго крикнул войт и побежал смотреть на дорогу с кладбища, расположенною на пригорке за домом, в котором помещалась канцелярия.

Огромные вековые деревья осеняли дом, за ветвями их серела башня костела, а из-за каменной ограды кладбища кресты простирали черные руки над крышами и дорогой.

Ничего так и не увидев, войт поручил одному из солтысов надзирать за работавшими, а сам ушел в канцелярию. Туда все время входили люди – это писарь поминутно вызывал кого – нибудь из мужиков, чтобы напомнить о накопившихся недоимках, или неуплаченных судебных издержках, или о чем-нибудь еще похуже. Конечно, эти напоминания никому не были приятны, мужики слушали и вздыхали – что станешь делать в такое трудное время перед новым урожаем? Где тут платить, когда у многих и на соль не хватало! И они только кланялись писарю в пояс, а иной и руку у него целовал.

Были и такие, что совали ему в подставленную руку последний злотый и просили подождать до жатвы или до ближайшей ярмарки.

Писарь этот был хитрая шельма и обдирал людей так, что среди мужиков стон стоял. Кому обещаний надает, кого стражниками пугнет, кому польстит и очки вотрет, с иными был запанибрата и у каждого умел что-нибудь выклянчить: то у него овес весь вышел, то молодые гуси нужны были для начальника, то намекал насчет соломы для перевясел, и мужики волей-неволей обещали все, что ему нужно было. Сегодня он на прощанье отводил в сторону тех, с кем был знаком поближе, и якобы по дружбе давал советы.

– Вы деньги на школу дайте, потому что, если будете противиться, начальник рассердится и, пожалуй, помешает вам сговориться с помещиком насчет леса, – предостерегал он липецких мужиков.

– Как же так? Ведь мы миримся по доброй воле! – удивлялся Плошка.

– Мало ли что? Не знаете разве, что паны всегда заодно?

Плошка ушел сильно расстроенный, а писарь продолжал вызывать людей из разных деревень и, стращая каждого чем – нибудь, требовал, чтобы они утвердили расход на школу. Это мигом разнеслось в толпе ожидавших крестьян.

А собралось их немало – больше двухсот человек. Вначале стояли деревнями, сосед около соседа, и легко было узнать, кто из Липец, кто из Модлиц, или из Пшиленка, или из Репок, потому что в каждой деревне одевались по-иному. Но, когда разнеслась весть, что придется утвердить школу, потому что этого хочет сам начальник, все смешалось, люди переходили от одной группы к другой, оживленно толкуя между собой, и только репецкая шляхта держалась особняком, заносчиво поглядывая на мужиков.

Больше всего народу толпилось у корчмы, стоявшей напротив канцелярии среди деревьев. Немилосердная жара измучила всех, люди шли освежиться пивом. И корчма была переполнена, и под деревьями стояли мужики, разговаривая и наблюдая отсюда за канцелярией и за квартирой писаря в другой половине дома, где суматоха и беготня все усиливались.

Время от времени в окне появлялась жирная рожа супруги писаря и раздавался крик:

– Живей, Магда! Чтоб ты ноги себе поломала, рохля этакая!

Служанка ежеминутно вихрем проносилась по комнатам, и при этом стонали половицы и дребезжали стекла. Где-то громко кричал ребенок, за домом кудахтали испуганные куры, и сторож, запыхавшись, гонялся за цыплятами, разбежавшимися по дороге и полю.

– По всему видно, что начальника угощать будут, – заметил кто-то.

– Говорят, вчера писарь привез полную бричку бутылок.

– Налижутся опять, как в прошлом году!..

– Отчего им не пьянствовать – мало ли они с народа податей собирают, а ведь за ними следить некому, – сказал Матеуш, но вдруг кто-то закричал:

– Тише ты, стражники уже пришли!

– Подкрадываются, как волки, и не заметишь, когда и откуда!

Все встревоженно притихли, потому что стражники расселись около канцелярии, окруженные кучкой людей, среди которых были войт и мельник, а немного подальше слонялся кузнец, внимательно прислушиваясь ко всему, что говорилось.

– Ишь, мельник-то ластится к ним, как голодная собака!

– Раз стражники здесь, значит и начальник сейчас будет! – воскликнул Гжеля и подошел туда, где стояли Антек, Матеуш, Клемб и Стах Плошка.

Посовещавшись, они разбрелись между людей, объясняя им что-то, – должно быть, важное, потому что их слушали в сосредоточенном молчании, изредка с беспокойством поглядывали на стражников и все теснее сбивались в кучу.

Антек, прислонясь к углу корчмы, говорил коротко, веско и повелительно, а в другой группе, под деревьями, ораторствовал Матеуш, пересыпая свою речь шуточками, вызывавшими общий смех. В третьей, у кладбища, Гжеля говорил так мудрено, словно по книжке читал, и даже понять его трудно было.

Все трое убеждали мужиков не слушать начальника и тех, кто всегда с начальством заодно, и денег на школу не давать.

Их слушали внимательно, толпа вокруг них колыхалась, как лес под напором ветра. Ничего не говорили, только кивали головами, – ведь каждый понимал, что от новой школы проку не будет, только еще новые поборы, а это никому не улыбалось.

Мужиков охватило беспокойство, они переминались с ноги на ногу, покашливали, и никто не знал, как быть.

Конечно, Гжеля говорил умно, слова Антека доходили до самого сердца, но, с другой стороны, страшно было идти против начальства.

Оглядывались один на другого, раздумывали и все ждали, что решат богатеи, но мельник и самые богатые хозяева из других деревень держались особняком, стоя как будто с умыслом на виду у стражников и писаря.

Антек подошел к этой группе и начал уговаривать их, но мельник проворчал:

– У кого голова на плечах, тот сам знает, за что голос подавать.

И отвернулся к кузнецу, а тот всем поддакивал, но беспокойно шнырял в толпе, вынюхивая, к чему дело клонится. Он то уходил к писарю, то заговаривал с мельником, то угощал Гжелю табаком, а замыслы свои таил про себя, и до самого конца неизвестно было, на чьей он стороне.

Большинство склонялось к тому, чтобы голосовать против школы. Люди разбрелись по площади и, не обращая внимания на полуденный зной, толковали все оживленнее и смелее. Вдруг писарь крикнул из окна:

– Эй, подойдите-ка сюда кто-нибудь!

Никто не двинулся с места, словно и не слышали.

– Пусть кто-нибудь сбегает в усадьбу за рыбой, еще утром должны были прислать, а до сих пор не прислали. Только живее! – повелительно кричал писарь.

– Мы не затем пришли, чтобы на посылках у тебя быть, – раздался в толпе голос какого-то смельчака.

– Пускай сам бежит! Боится брюхо растрясти! – засмеялся другой.

Писарь выругался, а через минуту из дома через заднюю дверь вышел войт, прошмыгнул за корчму и побежал к усадьбе.

– Он детей у писаря уже перепеленал, так теперь немного проветрится.

– Скоро его заставят и ночной горшок выносить, – насмехались мужики.

– И что это помещика нашего не видать? – удивлялись некоторые, а кузнец с хитрой усмешкой заметил:

– Не дурак он, чтобы сюда показываться.

На него посмотрели вопросительно.

– Зачем ему ссориться с начальником? Ведь за школу он голосовать не станет, – знаете, сколько ему пришлось бы платить! Хитер!

– А ты-то, Михал, с нами или против нас? – припер его к стенке Матеуш.

Кузнец завертелся, как придавленный ногой червяк, и, буркнув что-то невнятное, стал проталкиваться к мельнику, который подошел к мужикам и громко, чтобы слышали другие, говорил старому Плошке:

– А я вам советую: постановите то, чего начальство хочет. Школа, хотя бы самая плохая, все же лучше, чем ничего. А такую, какой вы хотите, вам не разрешат. Что поделаешь, лбом стену не прошибешь! Не захотите их школу утвердить, так и без вашего согласия ее откроют.

– Если мы денег не дадим, на какие же деньги ее выстроят? – сказал кто-то в толпе.

– Дурень! Не дашь по доброй воле, так они и сами возьмут – продадут твою последнюю корову, да еще в острог попадешь за бунт! Понятно?.. Это вам не с помещиком воевать! – обратился он к липецким. – С начальником шутки плохи! Говорю вам: делайте, что прикажут, и Бога благодарите, что дешево отделаетесь.

Мельнику поддакивали те, кто был того же мнения, и старый Плошка после долгих размышлений неожиданно брякнул:

– Вы правильно говорите, а Рох только народ мутит и в беду нас введет.

Тут вышел вперед какой-то мужик из Пшиленка и сказал громко:

– Рох с панами заодно, вот он и подстрекает народ против властей.

На него закричали со всех сторон, но мужик не оробел и, когда вокруг стало потише, опять заговорил:

– А дураки ему помогают. Да, да! – он обвел толпу живыми, умными глазами. – Кому мои слова не по нутру, пусть выйдет сюда, я ему в глаза повторю, что он дурак! Не знаете разве, что всегда так было: паны бунтуют и народ подстрекают. Доведут его до беды, а как отвечать придется, – кто за все расплачивается? Как поставят вам казаков по деревням, по чьим спинам нагайки загуляют? Кто страдать будет? Кого в тюрьму потащат? Вас, мужиков! Паны за вас тогда не вступятся, нет: они от всего отрекутся, как Иуда, и будут начальство у себя в усадьбах угощать.

– Ясно, что им народ? Только на то и нужен, чтобы на его горбу сидеть.

– Если бы можно, они рады бы хоть завтра барщину вернуть! – раздались голоса.

– Гжеля говорит, – начал снова тот же мужик, – "пусть учат по-польски, а не хотят – так на школу ни гроша не дадим!" Что же, против властей пойдем? Это ведь работник только может крикнуть хозяину: "Не хочу работать, наплевать мне на тебя", да и удрать, и ничего ему за это не будет. А народ-то никуда не убежит, и за бунт ему достанется, потому что никто другой спину за него не подставит… Верьте мне, построить школу вам дешевле обойдется, чем перечить начальству. Правда, учат в этих школах не по-нашему, да ведь все равно русских из нас не сделают, потому что и говорить между собой и молиться будем только так, как матери нас учили… А напоследок я вам еще вот что скажу: давайте-ка, мужики, только за себя стоять! Господа меж собой дерутся, не наше это дело, пусть хоть загрызут друг друга! Все они нам такие братья, что чумы на них мало!

Мужики обступили его тесной толпой и орали на него, как на бешеную собаку. Напрасно мельник и другие пробовали его защищать. Сторонники Гжели уже и кулаками ему грозили, и дошло бы, пожалуй, и до чего-нибудь похуже, если бы старый Прычек не крикнул вдруг:

– Стражники слушают!

Сразу все замолчали, а Прычек вышел вперед и начал сердито:

– Правильно он говорит: вы за себя стойте!.. Тише! Ты свое слово сказал, дай и другому сказать! Горло дерут и думают, что умнее их и нет никого! Кабы от крика ума прибавлялось, так у всякого горлопана было бы ума больше, чем у самого ксендза! Смейтесь, смейтесь, сукины дети, а вот я вам расскажу, как было в те годы, когда паны бунтовали. Хорошо помню, как они нас морочили и клялись, что, когда будет опять Польша, так и волю нам дадут, и землю, и лес, и все! Толковали, обещали, а то, что у нас теперь есть, нам не они, а кое-кто другой дал, да еще их наказал за то, что не хотели ни в чем помочь народу. Слушайте панов, если вы такие дураки, а я старый воробей, меня на мякине не проведешь! Знаю я, какую им надо Польшу! Опять плеть на наши спины, опять барщина да притеснения! Еще меня…

– Дайте ему кто-нибудь в морду, чтоб замолчал! – крикнул голос из толпы.

– А теперь, – продолжал старик, – я такой же пан, как другие, у меня свои права есть, и никто меня пальцем не смеет тронуть! Там для меня Польша, где мне хорошо, где я имею…

Ему не дал докончить град насмешливых замечаний, посыпавшийся на него со всех сторон:

– Свинья тоже хрюкает от удовольствия да свой хлев и полное корыто хвалит!

– А ее откормят, и потом – дубиной по башке и нож в горло!

– На ярмарке стражник его отколотил, вот он теперь и знает, что его никто тронуть не смеет.

– Ни черта не смыслит, а языком мелет!

– Важный пан, что и говорить! Воля ему дана – куда хочет, туда вши и понесут!

– Глуп, как сапог, а еще людей учить вздумал!

Старик вскипел, но сказал только:

– Скоты! Уже и седины не почитают!

– Тогда, значит, каждую сивую кобылу надо почитать за то, что она сивая?

Грянул смех. Но вдруг все отвернулись от старика и стали смотреть на сторожа, который влез на крышу и, держась за дымовую трубу, всматривался вдаль.

– Юзек, рот закрой, а то еще влетит что-нибудь! – кричали сторожу насмешники, увидев, что над ним кружит стая голубей. Но сторож, не слушая их, вдруг заорал:

– Едет! Едет! Уже на повороте из Пшиленка!

Толпа собралась перед домом и терпеливо глядела на дорогу, где ничего еще не было видно.

К этому времени солнце передвинулось уже за крышу дома, и тень от навеса становилась все длиннее. В тени поставили стол, покрытый зеленым сукном, а посредине стола – распятие. Рыжий, толстомордый помощник писаря, все время ковыряя в носу, вынес и положил на стол какие-то бумаги. Писарь поспешно стал переодеваться в парадный костюм, по всему дому опять разносились крики его супруги, звон посуды, грохот передвигаемой мебели и беготня. Через несколько минут появился и войт. Он остановился на пороге, красный, как рак, потный, запыхавшийся, но успел уже надеть цепь на грудь и, обводя глазами толпу мужиков, строго крикнул:

– Потише, люди, тут вам не корчма!

– Эй, Петр, поди-ка сюда, я тебе кое-что скажу! – позвал его Клемб.

– Тут я тебе не Петр, а начальство, – с важностью отрезал войт.

Это заявление вызвало среди мужиков громкий смех и всякие замечания. Но войт вдруг торжественно возгласил:

– Расступитесь, люди! Начальник!

На дороге показалась коляска и, подскакивая на ухабах, подкатила к дому. Начальник поднес руку к козырьку, мужики сняли шапки, наступила тишина. Войт и писарь кинулись высаживать начальника из коляски, а стражники, вытянувшись в струнку, застыли у дверей.

Начальник позволил снять с себя белый плащ и, обернувшись, окинул взглядом толпу, погладил светлую бородку, хмуро кивнул головой и вошел в квартиру писаря, куда тот приглашал его, согнувшись в дугу.

Коляска отъехала, мужики снова затеснились около стола, думая, что сейчас начнется собрание, но прошло четверть часа, прошло полчаса, а начальник все не выходил. Из комнат писаря доносился звон рюмок, смех и аппетитные запахи, от которых щекотало в носу.

Солнце пригревало все сильнее, людям надоело ждать, и некоторые уже стали украдкой пробираться к корчме, но войт закричал:

– Не расходиться! Кого не будет – оштрафую!

И люди, конечно, останавливались, но ругались все крепче и нетерпеливо поглядывали на окна, которые изнутри кто-то притворил и занавесил.

– Ишь, стесняются водку хлестать у всех на глазах.

– И лучше, что не видим, а то приходится только понапрасну слюнки глотать! – говорили в толпе.

Из арестантской, находившейся рядом с канцелярией, раздалось протяжное унылое мычание, и через минуту оттуда вышел сторож, таща на веревке большого теленка. Теленок упирался изо всех сил и вдруг боднул сторожа головой, да так, что свалил его с ног, и помчался по дороге, задрав хвост и поднимая пыль.

– Держи разбойника! Лови!

– Насыпь ему соли на хвост, тогда вернется!

– Ну и нахал! Убежал из кутузки, да еще пану войту хвост показал! – смеялись мужики, наблюдая, как сторож гонится за теленком. Наконец, при помощи солтыса телка удалось загнать во двор. Не успели сторож и солтыс отдышаться, как войт распорядился подмести в арестантской и сам за ними присматривал, опасаясь, как бы начальник не вздумал заглянуть сюда.

– Надо бы тут покурить, войт, чтобы начальник не унюхал, какой тут сидел арестант.

– Ничего, водка у него нюх отшибет!

Слыша все эти колкие насмешки, войт только глазами сверкал и стискивал зубы. Но в конце концов мужикам и это надоело, их так донимали солнце и голод, что они, не слушая приказов войта, целой гурьбой двинулись под деревья. Только Гжеля сказал ему:

– Люди – не собаки, не прибегут к тебе, хоть до вечера ори!

И, пользуясь тем, что стражники их не видят, опять стал ходить от одного к другому, напоминая, как надо отвечать начальнику.

– Только ничего не бойтесь, – говорил он, – закон на нашей стороне. Как постановим, так и будет! Если сход не захочет, никто его принудить не может.

Не успели еще люди прилечь в тени и подзакусить, как солтысы начали их созывать, а войт прибежал с криком:

– Начальник идет! Скорее! Начинаем!

– Наелся, так прыти у него много, а нам не к спеху, подождет! – сердито бурчали мужики, лениво сходясь к канцелярии.

Солтысы стали каждый во главе своей деревни, а войт и помощник писаря сели за стол. Помощник подсвистывал голубям, которые, испугавшись шума, вспорхнули с крыши и трепещущим белым облаком кружили в воздухе.

– Молчать! – крикнул вдруг один из стражников, вытянувшихся в струнку у порога.

Все глаза обратились на дверь, но из нее вышел только писарь с какой-то бумагой в руках и сел за стол.

Войт зазвонил в колокольчик и сказал торжественно:

– Ну, люди добрые, начинаем! Тише там, модлицкие! Пан секретарь прочитает вам насчет школы. Слушайте внимательно, чтобы все поняли, о чем речь.

Писарь надел очки и начал читать медленно и внятно.

Он читал уже минут десять среди полнейшей тишины, как вдруг кто-то крикнул:

– Да мы не понимаем!

– Читайте по-нашему! Не понимаем! – подхватило множество голосов.

Стражники стали зорко всматриваться в толпу.

Писарь поморщился, но, читая дальше, стал тут же переводить на польский язык.

Опять наступила тишина, все сосредоточенно слушали, взвешивая каждое слово и не сводя глаз с читавшего. А писарь тянул:

– …Так как приказано в Липцах открыть школу, каковая будет обслуживать и Модлицы, Пшиленк, Репки и другие деревни поменьше, то…

Он долго объяснял, какую пользу принесет школа, как благодетельно просвещение, как правительство денно и нощно заботится о том, чтобы помочь народу. Потом стал подсчитывать, сколько будет стоить участок, постройка здания и содержание школы и учителя. Оказалось, что на все это надо утвердить добавочный налог по двадцати копеек с морга.

Наконец, писарь кончил, протер очки и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Пан начальник говорил, что, если сегодня утвердите, он разрешит начать стройку еще в нынешнем году, а с будущей осени дети уже пойдут в школу.

Он ждал, но никто не произнес ни слова. Наконец, войт сказал:

– Все хорошо слышали то, что прочитал пан секретарь?

– Слыхали! Не глухие, чай! – отозвались голоса в толпе.

– Кто против, пусть выйдет вперед и скажет.

Мужики подталкивали друг друга локтями, переглядывались, но никто не решался выступить первым.

– Ну, так утвердим быстро налог, и по домам! – предложил войт.

– Значит, все согласны? – торжественно спросил писарь.

– Нет! Не хотим! – крикнул Гжеля, а за ним еще несколько десятков мужиков.

– Не надо нам такой школы! Не согласны! Довольно и так податей платим! Нет! – кричали уже со всех сторон все смелее, громче и задорнее.

На шум вышел начальник и остановился на пороге. Увидев его, все притихли, а он, пощипывая бородку, сказал очень милостиво:

– Как живете, хозяева?

– Спасибо! – ответили те, кто стоял поближе, с трудом выдерживая натиск толпы, которая хлынула вперед, чтобы услышать, что будет говорить начальник.

Прислонясь к косяку, он заговорил по-русски. Стражники бросились в толпу, крича:

– Шапки долой! Шапки!

– Пошли прочь, гады, не путайтесь под ногами! – выругал их кто-то.

Начальник что-то долго говорил сладеньким голосом, а кончил по-польски, уже совсем другим тоном:

– Утвердите сейчас же, мне некогда!

И строго смотрел на мужиков. Многие струхнули, толпа заволновалась, пробежал тревожный глухой шепот:

– Ну что, будем голосовать за школу? Говори же, Плошка, что делать? Где Гжеля? Слышите, начальник приказывает утвердить! Давайте соглашаться, что ли!

Шум рос. Наконец, вышел вперед Гжеля и сказал смело:

– На такую школу не дадим ни гроша.

– Не дадим! Не согласны! – поддержало его человек сто.

Начальник грозно нахмурил брови.

Войт обомлел, у писаря даже очки свалились с носа, только Гжеля не испугался и смело смотрел на начальника. Он хотел еще что-то добавить, но выступил старик Плошка и, низко поклонясь, начал смиренным тоном:

– Дозвольте, ваша милость, сказать, как я по-своему разумею: школу-то мы утвердим, да нам думается, что по двадцати копеек с морга многовато будет. Времена ныне тяжелые, и насчет денег у нас туго! Вот только это я и хотел сказать.

Начальник, занятый какими-то своими мыслями, не отвечал и только время от времени кивал головой, словно соглашаясь. Ободренный этим войт, а за ним и его приятели стали с жаром отстаивать школу, больше всех шумел мельник, не смущаясь острыми насмешками сторонников Гжели. Наконец, разозленный Гжеля крикнул:

– Мы только из пустого в порожнее переливаем.

Выбрав подходящую минуту, он подошел к начальнику и смело спросил:

– А какая же это будет школа?

– Такая, как и все! – ответил тот, открывая глаза.

– Такая нам не нужна!

– На польскую школу дадим хоть по полтине с морга, а на другую – ни гроша!

– Что толку от такой школы! Мои дети учились три года, а ни черта не знают.

– Тише, люди, тише!

– Разбрыкались, бараны, а волк того и гляди на стадо нападет!

– Крикуны окаянные, новую беду на всех накликают!

Мужики все более распалялись, орали наперебой, поднимая страшный шум. Каждый доказывал свое и убеждал других, толпа разбилась на кучки, и везде кипели споры. Громче и неистовее всех горланила компания Гжели, восставая против утверждения школы. Тщетно войт, мельник, хозяева из других деревень уговаривали, просили и даже стращали их, чем угодно, – большинство мужиков закусили удила и кричали, что на ум взбредет.

А начальник сидел, словно ничего не слыша, и шептался с писарем. Дав им накричаться вволю, он велел войту позвонить в колокольчик.

– Тише вы! Тише! Слушать! – унимали народ солтысы.

И не успела еще водвориться полная тишина, как раздался суровый голос начальника:

– Школа должна быть, понятно? Слушайте и делайте, что вам приказано!

Однако мужики не испугались, и Клемб сказал, словно отрубил:

– Мы никого не заставляем на голове ходить, так дайте же и нам ходить на тех ногах, что у нас выросли.

– Заткни глотку! Цыц, псякрев! – ругался войт, тщетно звоня изо всех сил в колокольчик.

– Я сказал и повторяю: в нашей польской школе и учить должны по-польски!

– Карпенко! Иванов! – гаркнул начальник стражникам, стоявшим в толпе, но мужики мигом окружили и зажали их, и кто-то шепнул им:

– Попробуйте только тронуть кого-нибудь!.. Нас тут человек триста… Смекаете?

Толпа расступилась, пропуская стражников, и, сомкнувшись опять, хлынула им вслед, ближе к начальнику, с глухим яростным гулом, из которого выделялись отдельные выкрики:

– Каждая тварь имеет свой голос, только нам хотят навязать чужой!

– И все-то приказы да приказы, а мужик слушайся, плати и шапку ломай!

– Скоро без позволения нельзя будет и на двор сходить!

– Коли им такая власть над всем дана, пусть прикажут свиньям запеть жаворонком!.. – крикнул Антек и под общий смех продолжал: – Или гусям – замычать, тогда утвердим школу.

– Подати наложили – платим. Рекрутов требуют – даем! А насчет этого – руки прочь!

– Тише, Клемб!.. Сам царь издал такой указ, где черным по белому написано, чтобы школы и суды были польские. Его и будем слушаться! – сказал Антек громко.

– Ты кто такой? – спросил начальник, в упор глядя на него.

Антек дрогнул, но сказал смело, указывая на лежавшие на столе бумаги:

– Там написано… Не сорока меня уронила! – дерзко добавил он.

Начальник поговорил с писарем, и тот объявил, что Антоний Борына, как состоящий под судом, не имеет права принимать участие в сходе.