Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 64 страниц)

Уже она искала глазами свой платок, уже шла к двери… Но вдруг словно невидимая рука схватила ее за шиворот и удержала на месте: ей было страшно. Да и глаза Ягустинки неотступно следили за ней, как ищейки, и Настка как-то странно на нее посматривала, и старый тоже. "Знают они что-нибудь? Или догадываются? Нет, нет, нынче не выйду, ни за что не выйду!"

В конце концов она себя переломила, но была так измучена, что уже не замечала ничего вокруг. Очнулась, только когда Лапа залаял у крыльца. В избе было уже почти пусто, оставались только Ягустинка, дремавшая у печки, да старик. Он смотрел в окно, так как собака лаяла все неистовее.

"Наверное, Антек! Не дождался меня и…" – Ягна в ужасе сорвалась с места.

Но в дверях появился старый Клемб, а за ним вошли медленно, отряхиваясь и сбивая на пороге снег с сапогов, Винцерек, хромой Гжеля, Михал Кабан, Франек Былица, дядя Ганки, криворотый Валентий и Юзеф Вахник.

Борына был удивлен таким нашествием, однако и виду не подал, поздоровался за руку с каждым, попросил гостей садиться, подвигая им лавки, и стал угощать табаком.

Гости сели все в ряд и с удовольствием стали нюхать табак. Кто чихал, кто утирал нос, а кто – глаза: табак был крепкий. Осматривались. Один сказал что-то, другой ответил – толково, подумав, – и началась беседа. Кто говорил о снеге, кто о своих заботах, а кто только вздыхал и сочувственно кивал головой, – и все вместе ловко направляли разговор, понемногу клонили к тому, для чего пришли.

А Борына ерзал на лавке, заглядывал всем в глаза, подъезжал к ним и так и этак, делая все, чтобы у гостей развязались языки.

Но их не так легко было провести. Они сидели в ряд, все седые, бритые, высохшие, все ровесники, крепкие еще, хоть и согбенные до земли старостью и трудами, похожие на обросшие мохом придорожные камни, суровые, кряжистые, упрямые и мудрые. Они остерегались раньше времени высказаться и ходили вокруг да около, как хитрые овчарки, когда они загоняют овец в ворота.

Наконец, Клемб откашлялся, сплюнул и сказал торжественно:

– Что уж тянуть да хитрить! Мы пришли узнать, будете вы с нами заодно или нет?

– Без вас решить не можем.

– Ведь вы первый человек в деревне.

– И умом вас Господь Бог не обидел!

– И хоть должности никакой не занимаете, а в деревне верховодите…

– Каждый с вас пример берет…

– А тут такое дело, что всех касается. Всех нас обидели …

Так каждый по-своему льстил ему. Борына даже покраснел, развел руками и воскликнул:

– Люди добрые, да ведь не пойму я, с чем вы пришли ко мне?

– Насчет нашего леса, – его после Крещенья рубить будут.

– А я слыхал, что на лесопильне уже режут какое-то дерево.

– Это евреи привезли из Рудки, – не знаете, что ли?

– Не знал. Недосуг мне ходить по соседям да новости узнавать.

– А сам небось первый ругал помещика!

– Я думал тогда, что он наш лес продал.

– А чей же он продал? Чей? – крикнул Кабан.

– Тот, что он себе прикупил.

– Продал он и прикупной и наш за Волчьим Долом и будет его рубить.

– Без нашего согласия не будет!

– Как бы не так! Уже лес размерен, деревья все пометили, и после Крещенья начнут рубить.

– А коли так, надо ехать с жалобой к комиссару, – сказал Борына, подумав.

– Пока солнце взойдет, роса глаза выест! – буркнул Кабан.

– Кто при смерти, тому доктора ни к чему! – подхватил криворотый Валенсий.

– Жалобой этой мы только того добьемся, что прежде чем начальство приедет и разберет дело, от нашего леса и пня не останется! Помните, как было в Дембице?

– Помещик – что волк, если одну овцу отведает, – так непременно все стадо перетаскает.

– А не надо ему давать потачки!

– Правильно вы говорите, Мацей. Завтра сразу после обедни соберутся у меня хозяева, чтобы всем вместе это дело решить. Вот мы и пришли вас звать на совет.

– Все придут?

– Да. Прямо из костела.

– Завтра… А мне завтра обязательно надо в Волю ехать. Правду вам говорю – там родня хозяйство делит, да не поладили меж собой, тяжбу затевают, так я обещал их рассудить, чтобы сиротам обиды не вышло. Придется ехать. На все, что постановите, я соглашусь, как если бы решал с вами вместе.

Старики вышли не совсем довольными – хотя Борына их поддержал и заранее на все соглашался, они ясно чувствовали, что он хитрит, что он не станет открыто на их сторону.

"Ладно, решайте себе, да без меня! – думал между тем Борына. – Ни войт, ни мельник, и никто из первых хозяев с вами заодно не будут! Пускай помещик увидит, что я против него не иду, тогда он скорее заплатит мне за корову… и отдельно со мной сговорится. Дураки! Дать бы ему срубить все до последней елочки, а потом только поднять шум, в суд подать, арест наложить, прижать его как следует – так он дал бы больше, чем просили. Пусть совещаются мужики, а я погожу в сторонке, мне не к спеху!"

Все в доме уже легли, а Мацей все сидел, писал мелом на лавке, подсчитывал и до глубокой ночи размышлял.

На другое утро, тотчас после завтрака, приказал он работнику запрягать лошадей в сани.

– Ягуся, я еду в Волю, присматривай тут за домом, а если будут спрашивать, всем говори, что мне непременно надо было ехать. Да зайди к жене войта.

– Поздно вернетесь? – спросила Ягна с тайной радостью.

– К вечеру, а может быть, и еще позднее.

Он стал одеваться, а Ягна приносила ему из чулана разную одежду, завязала ленты у ворота рубахи, помогала собираться и с лихорадочным нетерпением гнала Петрика запрягать. Ее бил озноб, она не могла устоять на месте, радость шумела в ней, радость, что муж уедет на целый день, вернется поздно, может быть, ночью, а она останется одна и в сумерки… в сумерки выйдет за стог… Выйдет! Эх! Уже рвалась душа туда, смеялись глаза, сами тянулись вперед руки, грудь поднималась, и жаркими молниями вспыхивала в ней страсть и заливала всю ее блаженной мукой… Но вдруг непонятный страх сжал ей сердце, она притихла, ушла в себя и блуждающими глазами следила за Борыной, пока он опоясывался, надевал шапку и отдавал какие-то распоряжения Витеку.

– Возьмите меня с собой! – сказала она вдруг тихо.

– Как так? А на кого же дом останется? – возразил он, очень удивившись.

– Возьмите! Сегодня праздник, день Святого Стефана, делать дома нечего, возьмите! Скучно мне что-то! – Она просила так горячо, что Борына уступил и велел ей собираться.

Через несколько минут она была готова, и они помчались так быстро, что облако снежной пыли вилось за санями.

VI

– А я уж думал, что ты где-то в снегу увязла! – сказал Борына едко.

– Да разве дойдешь скоро в этакую вьюгу! Я ощупью шла, – снег так сыплет, что глаз открыть нельзя, на дорогах – сугробы, метель, в двух шагах ничего не видно.

– Мать дома?

– Дома, конечно, – куда же она пойдет в такую собачью погоду? Утром была у Козлов – с Магдой совсем худо, на ладан дышит! Мать ничем ей помочь не может, – рассказывала Ягна, стряхивая с себя снег.

– А на деревне что слыхать? – спросил Борына с усмешечкой.

– Ступайте, расспросите, так узнаете, а я за новостями не бегала.

– Не знаешь, помещик приехал?

– Собаку в такую вьюгу не выгонишь, а помещику, ехать захочется, как же!

– Кому ехать надо, того и метель не испугает.

– Конечно, кому нужда… – недоверчиво усмехнулась Ягна.

– Он сам обещал, никто его не просил, – сказал Борына сурово. Он отложил рубанок, встал с табуретки и, подойдя к окну, выглянул наружу, но на дворе нельзя было разглядеть даже плетней и деревьев.

– Кажется, снег перестал сыпать, – заметил он уже мягче.

– Перестал. Только ветер так и хлещет, метель такая, что дороги не видно, – сказала Ягна. Отогрев руки, она принялась перематывать лен с веретена на мотовило, а старик опять сел за свою работу, но все нетерпеливее поглядывал в окно и прислушивался.

– А где же Юзька? – спросил он немного погодя.

– У Настки, должно быть, – все туда бегает.

– Вот егоза, пяти минут дома не усидит!

– Говорит, скучно ей здесь.

– Еще чего! Будет бегать забав искать!

– Это она только для того и делает, чтобы от работы отлынивать.

– А ты что ж ей не прикажешь?

– Говорила не раз и не два, а она на меня орет, как на собаку. Покуда вы ее не приструните, ей плевать на мои приказы.

Борына пропустил эти жалобы мимо ушей. Он все настороженнее прислушивался, но ни один звук не доходил со двора, только вьюга выла и толкалась в стены так, что дом трещал и покряхтывал.

– Пойдете? – тихо спросила Ягна.

Он не ответил; в эту минуту отворилась дверь в сенях, в комнату, запыхавшись, влетел Витек и уже с порога крикнул:

– Пан приехал!

– Давно? Закрывай скорей дверь!

– Только что. Еще бубенчики слышны.

– Один ехал?

– Не знаю. Так метет, что я только лошадей разглядел.

– Беги сейчас же и разузнай, где он остановился.

– Пойдете к нему? – спросила Ягна, притаив дыхание.

– Подожду, пока позовут, напрашиваться не стану. Ну, да они без меня ничего не надумают.

Оба замолчали. Ягна мотала пряжу, считая нитки и связывая их в мотки, а старик, у которого работа из рук валилась, встал и начал одеваться; он еще не успел надеть тулуп, как примчался Витек.

– Пан сидит у мельника, в той комнате, что окнами на улицу, а лошади стоят во дворе.

– Ты где это весь в снегу вывалялся?

– Меня ветер в сугроб свалил.

– Врешь небось. С мальчишками, верно, в снежки играл.

– Нет, ей-богу, ветер меня свалил.

– Рви одежу, рви, сукин сын! Вот огрею ремнем, так будешь помнить!

– Да я же правду говорю! Такая вьюга, что на ногах не устоять.

– Отойди от печи, ночью будешь выгреваться! Скажи Петрику, чтобы шел молотить, а ты ему помоги. Не гоняй по деревне, высунув язык, как собачонка!

– Сейчас, я только еще дров принесу, хозяйка велела… – жалобно сказал Витек, огорченный тем, что ему не дали рассказать обо всем виденном. Он повертелся еще в избе, свистнул Лапу, но тот свернулся в клубок и даже не подумал встать, так что пришлось идти одному. Борына, уже совсем одетый, слонялся из угла в угол, поправлял огонь в печи, заходил в чулан, поглядывал в окно или выходил на крыльцо и нетерпеливо ждал, но никто не приходил его звать.

– Может, забыли, – предположила Ягна.

– Ну да – обо мне забудут!

– Вы кузнецу верите, а он – плут первейший.

– Дура! Не говори о том, чего не понимаешь!

Обиженная Ягна замолчала, и тщетно он после этого ласково заговаривал с ней – она не отвечала. В конце концов он и сам разозлился, надел шапку и вышел, хлопнув дверью.

Ягна наладила кудель и, сев у окна, пряла, время от времени поглядывая в окно.

Ветер выл страшно, снежные вихри высотой с дом или дерево крутились повсюду и налетали на стены, все в избе дрожало, бренчала в шкафике посуда, качались у потолка украшения, вырезанные из облаток. От окон и дверей тянуло таким холодом, что Лапа то и дело искал себе местечка потеплее, а Ягна куталась в платок.

Тихонько вошел со двора Витек и позвал робко:

– Хозяйка!

– Чего тебе?

– Пан на каких конях приехал! Не кони – дьяволы! Вороные, в красных сетках, с перьями на головах, а на дуге бубенчики так и сияют золотом, как образа в костеле! А мчались как – ветру за ними не угнаться!

– Эко диво! Лошади-то панские, не наши деревенские.

– Господи Иисусе! Я таких орлов никогда и не видывал!

– Еще бы, ничего не делают и один чистый овес едят!

– Наверное, оттого. А что если бы нашу кобылку откормить хорошенько, подрезать ей хвост, гриву заплести и запрячь ее в пару с войтовой Сивкой – они так же скакали бы, как эти, да?

Лапа вдруг сорвался с места, насторожил уши и залаял.

– Глянь-ка, кто на крыльце?

Но, раньше чем Витек успел это сделать, в дверях появился какой-то человек, весь в снегу. Поздоровался, похлопал раз – другой шапкой о сапог, чтобы стряхнуть снег, и обвел глазами комнату.

– Пустите погреться и отдохнуть! – попросил он.

– Садитесь. Витек, подбрось в огонь хворосту, – в замешательстве сказала Ягна.

Незнакомец сел перед огнем и, немного отогревшись, закурил трубку.

– Это Борыны дом, Мацея Борыны? – спросил он, достав из кармана какую-то бумажку и заглянув в нее.

– Да, Борыны, – ответила Ягна встревожившись, – она решила, что это кто-нибудь из начальства.

– Отец дома?

– Муж он мне. На деревню пошел.

– Я его подожду. Позвольте посидеть у печи – промерз я сильно.

– Сидите себе, ни лавки, ни огня не убудет.

Незнакомец снял тулуп, – он, видимо, очень озяб, весь дрожал, потирал руки и все ближе придвигался к огню.

– Тяжелая, тяжелая зима в этом году, – сказал он вполголоса.

– Да, не легкая. Может, молока горячего вам принести – скорее согреетесь?

– Нет, спасибо. А вот если бы чаю…

– Был у нас чай, был, – осенью, когда мой животом маялся, я привезла из города. Да весь вышел. Не знаю, у кого и спросить.

– А ксендз постоянно чай пьет, – вмешался Витек.

– Ну что же, побежишь у него занимать, что ли?

– Не надо, не надо, чай у меня с собой, вы только воду мне…

– Кипятку, значит?

Ягна поставила на огонь кастрюльку с водой и опять села прясть, но не работала – только время от времени для виду вертела веретено, а сама украдкой разглядывала гостя с любопытством и смутным беспокойством, строя догадки, кто он и чего ему надо. Уж не из волости ли приехал перепись делать – что-то он все в свою книжечку заглядывает? Он и одет был почти как господа: на нем был серый с зеленым костюм, какие носят егеря в усадьбе, но тулуп и шапка крестьянские. "Чудак какой-нибудь или бродяга! А может быть, и кто иной", – размышляла Ягна, переглядываясь с Витеком, который подкладывал дрова в печь, но занят был больше наблюдением за незнакомцем. Он очень удивился, когда тот подозвал Лапу.

– Укусит, пес злой! – сказал он невольно.

– Не бойся, меня собаки не кусают, – отозвался гость, непонятно усмехаясь и поглаживая морду Лапы, который жался к его коленам.

Скоро пришла Юзька, а за нею старая Вавжониха и еще кое-кто, потому что среди соседей уже разнеслась весть, что у Борыны сидит чужой человек.

А тот все грелся у огня, не обращая внимания на людей, на их шушуканье и замечания. Когда вода закипела, он достал из кармана чай в бумажке, заварил, сам взял с полки белую кружку и, налив в нее чаю, стал пить его вприкуску, бродя по комнате и разглядывая образа, мебель. Иногда он останавливался посреди избы и так пристально смотрел в глаза людям, что им становилось неловко.

– Это кто делал? – он указал на украшения, висевшие на потолке.

– Я! – пискнула Юзя краснея. Гость опять долго ходил по избе, а Лапа – за ним, не отставая ни на шаг.

– А это кто рисовал? – воскликнул он вдруг удивленно, остановившись перед налепленными на рамы образов и просто на стену фигурками, которые Ягна вырезала из цветной бумаги.

– Это не рисовано, а из бумаги вырезано.

– Не может быть!

– Уж я вам говорю! Сама вырезала.

– И сами придумали все это?

– Сама. Да каждый ребенок в деревне это сумеет.

Он помолчал, налил себе еще чаю, сел у огня и довольно долго не говорил ни слова.

Соседи разошлись, потому что было уже поздно, да и метель утихла. Временами еще поднимался резкий ветер, кружил снег, стучался в окна, но все слабее и реже, как птица, обессиленная долгим полетом.

Ягна, наконец, встала из-за прялки и принялась готовить ужин.

– Служил у вас Якуб Соха? – спросил гость.

– Это Куба, должно быть? Служил, как же, да помер, бедный, еще осенью.

– Да, ксендз мне говорил. Боже ты мой, искал я его с самого лета по всем деревням, – а разыскал после смерти.

– Нашего Кубу искали? – воскликнул Витек.

– Так вы, стало быть, брат пана из Воли?

– А вы откуда меня знаете?

– Слыхала я не раз от людей, что помещиков брат воротился из дальних краев и ищет по деревням какого-то Кубу. Да никто не догадался, какого.

– Соху. Сегодня только я узнал, что он у вас служил и умер.

– Подстрелили его, кровь из него вся вышла, и помер, помер! – говорил Витек сквозь слезы.

– Долго он у вас жил?

– С тех пор, как я себя помню, он всегда служил у Борыны.

– И, видно, хороший был человек? – спросил гость.

– И какой еще хороший! Вся деревня это скажет… Даже ксендз плакал на похоронах и ничего не взял за отпевание.

– А меня молитвам учил, и стрелять учил, и как отец родной обо мне заботился! И пятаки иной раз давал и… – Витек расплакался, так живо ему вспомнился Куба.

– Парень набожный был, и тихий, и работящий, его ксендз не раз хвалил.

– Его на здешнем кладбище похоронили?

– А то где же? Я знаю где, я покажу! Амброжий ему крест поставил, а Рох написал на дощечке. Хоть и занесло там все снегом, да я найду, я вас доведу! – предлагал Витек.

– Так пойдем сейчас, чтобы до ночи поспеть.

Гость надел тулуп, но долго еще стоял посреди комнаты, задумавшись о чем-то и глядя в пространство. Это был уже пожилой человек, седой, немного сгорбленный, высохший, как щепка. Лицо у него было землистое, все в морщинах, на правой щеке старый след от пули, а над глазом – длинный красный шрам, нос длинный, клочковатая реденькая бородка и темные глаза, глубоко запавшие и горящие. Он не выпускал из зубов трубки и поминутно ее разжигал.

Наконец, он очнулся от раздумья и хотел дать Ягусе денег, но она спрятала руки за спину и вся покраснела.

– Возьмите, на свете даром ничего не дают.

– Это, может, на свете такая мода. А я не торговка, чтобы за воду и огонь деньги брать! – сказала она обиженно.

– Ну так спасибо за гостеприимство! – А мужу скажите, что приходил Яцек из Воли. Он меня, верно, помнит. Зайду еще к вам как-нибудь, а теперь я тороплюсь, ночь близко. Оставайтесь с Богом.

– Идите с Богом.

Она хотела поцеловать у него руку, но он вырвал руку и быстро вышел.

Сумрак, едва еще заметный, одевал землю, ветер улегся, и только с сугробов, перегородивших валами всю дорогу, сыпался сухой мелкий снег, словно кто вытряхал мешки из-под муки. Но пороша шла только понизу, а вверху уже было тихо и ясно. Хаты и сады были отчетливо видны в синеватой дымке сумерек.

Деревня словно очнулась от сна. Ожили улицы, зашумели голосами дворы, там и сям люди отгребали снег от изб, рубили проруби в озере, таскали воду, открывали ворота, и стук цепов стал явственнее слышен на улицах. Уже кое-где и сани с трудом прокладывали себе дорогу, у хлевов прохаживались вороны, а это был верный признак, что погода меняется.

Пан Яцек с интересом смотрел вокруг, иногда расспрашивал Витека о попадавшихся навстречу людях, о избах, мимо которых они проходили, и шел так быстро, что Витек едва за ним поспевал, только Лапа бежал впереди и радостно лаял.

Перед костелом намело огромные сугробы, они совсем завалили ограду и доходили чуть не до ветвей деревьев. Пришлось обойти с другой стороны, мимо дома ксендза. Там с криками бегала целая гурьба мальчишек, швыряя друг в друга снежками. Лапа залаял на них, и один из них схватил его за шерсть и бросил в рыхлый сугроб. Витек кинулся на помощь, но и ему порядком досталось – его так закидали снежками, что он едва выбрался. Все-таки он дал мальчишкам сдачи и вихрем помчался дальше, потому что пан Яцек его не ждал.

Они с трудом пробрались на кладбище, но и там снегу навалило в человеческий рост, только перекладины крестов темнели над снежными кучами и сугробами. Место здесь было открытое, и временами ветер дул еще сильно, поднимая туман снежной пыли, в котором маячили оголенные деревья. Окрестные поля, синеватые в сумерках, напоминали затянутые бельмами слепые глаза. Никого не было вокруг – только на занесенной снегом тропинке мимо кладбища брело несколько человек, согнувшись до земли под тяжелой ношей. Их каждую минуту заслоняла метель, но, когда она утихала, все ближе и ближе краснели юбки женщин, и уже можно было разглядеть каждого в отдельности.

– Это что за люди? С ярмарки, что ли, идут?

– Нет, это безземельные. За дровами в лес ходили.

– И на спине их несут!

– Ну да. Лошадей у них нет, вот и приходится на себе таскать.

– И много таких у вас в деревне?

– Немало. Только у хозяев своя земля, а прочие на чужой земле работают – на поденку ходят либо в батраки нанимаются.

– И часто они этак за дровами ходят?

– Помещик позволил каждому раз в неделю приходить и набирать себе вязанку хвороста. Что человек на себе унесет – то его. Только хозяева имеют право на телеге и с топором в лес ездить. Мы с Кубой постоянно ездили и не раз с хорошей добычей возвращались! Куба, бывало, срубит какой-нибудь грабик и так его под хворост спрячет, что и лесник не заметит! – сказал Витек с гордостью.

– Долго Куба хворал? Расскажи-ка мне про него.

Витек, разумеется, не заставил себя просить и рассказал все, что знал.

Пан Яцек то и дело перебивал его, задавая вопросы, иногда он от сильного волнения даже останавливался на дороге, разводил руками, громко говорил сам с собой, и мальчик не понимал, что так волнует и удивляет этого человека. К тому же ему уже страшно становилось, потому что стемнело и кладбище все словно оделось погребальным саваном и заговорило разными голосами. Витек побежал вперед, испуганными глазами ища крест на Кубиной могиле. Наконец, он его нашел: могила была у самой ограды, рядом с запущенными могилами убитых на войне, – там, где Куба молился в День Поминовения.

– А вот тут на кресте написано: Якуб Соха! – прочел по складам Витек, водя пальцем по большим белым буквам. – Это Рох написал, а крест поставил Амброжий.

Пан Яцек дал ему два злотых и велел поскорее бежать домой.

Мальчик помчался стрелой и только один раз обернулся, чтобы позвать Лапу и взглянуть, что делает пан Яцек.

– Господи Иисусе! Помещика брат, а стоит на коленях у кубиной могилы! – пробормотал он с удивлением.

Но темнело быстро, склоненные деревья как-то страшно качались, и Витеку стало так жутко, что он во всю прыть побежал в деревню. Только добежав до костела, остановился, чтобы перевести дух и взглянуть на монеты, которые крепко сжимал в кулаке. Здесь-то и догнал его Лапа, и они уже вместе не спеша пошли домой.

У озера на них наткнулся Антек, возвращавшийся с работы. Собака бросилась к нему, стала ластиться и радостно лаять, а Антек гладил ее, приговаривая:

– Славный пес, добрый, хороший! Откуда это ты, Витек?

Витек изложил все, но о деньгах, конечно, умолчал.

– Зашел бы как-нибудь к ребятишкам.

– Прибегу, прибегу! Я даже для Петруся смастерил тележку и еще одну диковинку.

– Принеси. На тебе пятачок, чтобы не забыл.

– Я сейчас прибегу, сию минуту, погляжу только, не пришел ли хозяин.

– А его разве дома нет? – спросил Антек как будто равнодушно, но даже задрожал весь.

– У мельника сидит, там о чем-то мужики с паном толкуют.

– А хозяйка дома? – спросил Антек потише.

– Дома, ужин готовит. Так я только посмотрю и мигом прилечу.

– Приходи, приходи, – сказал Антек все так же тихо. Ему хотелось расспросить Витека, узнать от него побольше, но он не решался – вокруг сновали люди, да и мальчонка глуп еще, разболтает об этом. И он торопливо пошел по направлению к своему дому, но у костела внимательно осмотрелся по сторонам и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, свернул в другую сторону, на тропинку за амбарами.

А Витек побежал домой.

Борына еще не вернулся, в избе царил мрак, только в печи пылали головешки. Ягна хлопотала по хозяйству. Она была сердита, потому что Юзька опять куда-то запропастилась, а работы было столько, что она не знала, за что раньше приняться. Она не слушала того, что рассказывал Витек, и только когда он упомянул об Антеке, сразу насторожилась.

– Ты никому не говори, что он тебе дал пятак.

– Коли вы приказываете, я и не пикну.

– На тебе еще пятак, и смотри же, не болтай! Он домой пошел?

И, не дожидаясь ответа, сорвалась с места, словно испуганная чем-то, выбежала на крыльцо и стала звать Петрика, а в то же время тревожным и пытливым взглядом обводила сад и двор. Заглянула даже за амбар, за сеновал – никого… Она успокоилась, но тут же стало ей так досадно, что она накричала на пришедшую Юзю, начала ее понукать, чтобы та поскорее готовила коровам пойло, корила за то, что вечно бегает по чужим избам и бездельничает. Юзя, конечно, не смолчала – девчонка она была гордая, строптивая, и на каждое слово у нее готов был ответ.

– Покричи, покричи, вот отец придет, так живо тебя ремнем успокоит! – пригрозила Ягна, зажигая лампу. Она опять принялась прясть и больше не отвечала ничего на ворчанье Юзи. Ей показалось, что кто-то ходит за крайним окном…

– Витек, выгляни-ка, – должно быть, боров вылез из хлева и бродит по саду.

Но Витек уверял, что загнал всех свиней в хлев и запер дверь. Юзя ушла на другую половину и стала выносить с Петриком ушаты с пойлом для коров, потом пришла за подойниками.

– Я сама подою коров, отдохни, коли ты так наработалась!

– Что ж, дои, опять половину молока в вымени оставишь! – съязвила Юзька.

– Заткни глотку! – сердито крикнула Ягна, надела башмаки, подоткнула юбку и, взяв подойники, пошла в хлев.

Был уже вечер, метель утихла, но небо низко нависло над землей, черное, беззвездное, покрытое тучами. Угрюмо серели снега, и тоскливая тишина, тишина глубокой усталости, царила вокруг. Ни один голос не доносился из деревни, и только вдалеке, в кузнице, глухо гудели удары молота.

В хлеву было темно и душно, коровы громко шуршали языками о дно лоханок и тяжело сопели.

Ягна ощупью нашла скамеечку, села под первой с краю коровой, нащупала вымя, вытерла его передником и, упершись головой в бок коровы, начала доить.

Здесь было так тихо, что она отчетливо слышала каждый звук, малейший шорох. Струйки молока текли в подойник, в конюшне рядом топтались лошади, а от дома доносился заглушённый, но крикливый голос Юзьки.

– Вот, трещит, а картошку не чистит! – проворчала Ягна, но вдруг замолчала, вслушиваясь: на дворе захрустел снег, как будто кто-то шел справа, от гумна, шел медленно и, видно, останавливался, потому что шаги затихали на мгновенье, и опять шел… Снег скрипел все ближе. Ягна высунула голову из-под коровы и поглядела в серый пролет двери. В нем появилась какая-то неясная фигура.

– Петрик?

– Тише, Ягусь, тише!

– Антек!

Она обомлела, все силы вдруг ее оставили, она не могла больше выговорить ни слова, не могла шевельнуться, не могла думать ни о чем и только бессознательно сжимала вымя коровы, а молоко брызгало на юбку, на пол. Ее бросило в жар, ей казалось, что огонь бежит по ее телу, молниями сверкает в глазах и заливает сердце сладкой истомой. Что-то перехватило ей горло, она задыхалась, ей показалось, что она сейчас умрет.

– С самого Рождества поджидаю тебя каждый день, каждый вечер стерегу, как собака, а ты не вышла! – прошептал Антек.

Этот голос, сдавленный, горячий, в котором звучала вся сила его страсти, вся нежность сердца, обдавал Ягну палящим пламенем, наполнял ее негой и силой. Антек стоял уже прямо против нее, она в темноте чувствовала, что он уперся о корову, нагнулся и глядит ей в лицо, он был так близко, что его горячее дыхание обжигало ей лоб.

– Не бойся, Ягусь! Никто не видел, не бойся… Не вытерпел я… ничего с собой не могу поделать… и днем и ночью… всякий час ты стоишь у меня перед глазами, Ягусь… Так ничего ты мне и не скажешь?

– Что же мне сказать тебе, что? – прошептала она жалобно.

Оба замолчали – волнение лишило их голоса. Эта близость, эта давно желанная встреча наедине, эта темнота свалились на них обессиливающей блаженной тяжестью, но и непонятным страхом. Они так стремились друг к другу, – а вот сейчас и слово вымолвить было им трудно. Они жаждали друг друга, а ни один не решался руку протянуть. И оба молчали.

Корова шумно глотала пойло и так хлестала себя хвостом по бокам, что несколько раз задела Антека. Он, наконец, сильной рукой придержал хвост, нагнулся через корову еще ближе к Ягне и прошептал:

– Не сплю, не ем, работа из рук валится – все из-за тебя, Ягусь, из-за тебя…

– Мне тоже нелегко…

– Думала ты иногда обо мне, Ягусь? Думала, да?

– Как же нет, когда ты постоянно у меня в мыслях, день и ночь, и уж не знаю, как с собой и сладить! Правда, что это за меня ты побил Матеуша?

– Правда. Он врал про тебя, так я ему глотку заткнул. И с каждым то же самое сделаю.

Хлопнула дверь в доме, и кто-то быстро побежал через двор прямо к хлеву. Антек едва успел отскочить к яслям и притаился за ними.

– Юзя велела ушаты принести, надо и свиньям пойло готовить.

– Возьми, возьми оба! – с трудом выговорила Ягна.

– Да Лысуля еще не выпила, я после прибегу.

Витек убежал, и слышно было, как опять стукнула дверь. Тогда только Антек вышел из своего укрытия.

– Вернется, стервец! Пойду под сеновал, подожду тебя. Выйдешь, Ягусь?

– Боюсь.

– Приходи! Я хоть час, хоть два прожду, только приходи! – умолял Антек.

Он подошел к ней сзади, – она все еще сидела на скамейке около коровы, – обнял крепко, запрокинул ей голову и жадно впился губами в ее губы. Она задохнулась, руки ее бессильно упали, подойник полетел на землю. Не помня себя, она вся тянулась к нему, не могла оторвать губ. Они обнялись так крепко, словно слились друг с другом, и на долгую минуту замерли в этом безумном, диком поцелуе, лишающем сознания и сил.

Наконец, Антек оторвался от нее и крадучись выбежал из хлева.

Ягна вскочила, хотела кинуться к нему, но он тенью мелькнул на пороге и пропал в темноте. Его уже не было, но его тихий страстный шепот звучал так явственно и так властно, что она с недоумением озиралась вокруг.

Никого! Коровы жуют, машут хвостами… Она вышла во двор. Ночь стояла за порогом непроглядной тьмой, тишина окутала мир, только удары молотов звучали вдалеке. А ведь был он здесь, был… стоял около нее, обнимал, целовал… еще горят губы, еще пробегает по телу огонь, а сердце заливает такая радость, что и сказать нельзя! Господи Иисусе! Что-то подхватило ее и несло – в этот миг она пошла бы за Антеком хоть на край света. "Антось!" – крикнула она невольно, и только звук собственного голоса несколько отрезвил ее.

Она изо всех сил спешила подоить коров, но была так рассеянна, что часто искала вымя не там, где надо, и смятении счастья только потом, когда уже шла в избу, почувствовала, что лицо у нее все мокро от слез.

Она отнесла молоко в дом, но забыла его процедить. Побежала на другую половину, услышав там голос Настки, однако ничего ей не сказала и вернулась в переднюю комнату. Здесь она стала охорашиваться перед зеркалом, потом подбросила дров в печь, потом спохватилась, что у нее есть какое-то спешное дело, но никак не могла припомнить, какое. Ничего не помнила, ничего – одно занимало все ее мысли: Антек ждет за сеновалом. Она еще повертелась без цели в избе, накинула платок и вышла.

Неслышно проскользнула под окнами и пошла вдоль задней стены дома к узкому проходу между садом и гумном. Над этим проходом крышей нависли отяжелевшие от снега ветви, и приходилось идти нагибаясь.

Антек ждал, притаившись у перелаза. Он прыгнул к ней, как волк, и, почти неся ее на руках, повлек к сеновалу, стоявшему тут же, через дорогу.

Но им сегодня решительно не везло: только что они забрались в дыру и забылись там в поцелуях, как донесся резкий, раскатистый голос Борыны: