Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 64 страниц)

Ганка один только раз заглянула к ним, – она караулила в избе, ожидая ухода Ягны, чтобы унести мясо к себе и заодно пошарить в бочках с зерном.

Но Ягна, как нарочно, сиднем сидела у себя, и Ганка, не выдержав, несколько раз заходила к больному, потом под каким-то предлогом сунулась в чулан.

– Чего ты тут ищешь! Скажи, я покажу, я ведь знаю, где что лежит! – воскликнула Ягна, войдя туда вслед за ней. И Ганке пришлось уйти. Она успела только сунуть руки в зерно, но деньги могли лежать глубоко, на самом дне.

Она сразу поняла, что Ягна за ней следит, и поневоле отложила поиски до более удобного времени.

"Пока надо приготовить всем гостинцы", – решила она, с сожалением осматривая колбасы, подвешенные на шесте. У Борынов и у других зажиточных хозяев было принято, когда резали свинью, на другой день рассылать родственникам и друзьям по колбасе, куску мяса или сала.

– Как ни жалко, а дать надо, чтобы не говорили, что ты скупая, – сказал Былица, входя как раз в ту минуту, когда она предавалась этим грустным размышлениям.

И Ганка скрепя сердце стала раскладывать дары на тарелки и в мисочки, то с тяжелым вздохом заменяя слишком короткие колбасы другими, подлиннее, то прибавляя, то опять снимая по кусочку, и, наконец, совсем измученная, кликнула Юзю.

– Оденься получше, разнесешь всем.

– Ой, сколько тут!

– Что делать, надо! Без людей не проживешь! Первым делом эти, самые длинные, отнеси тетке: она на меня волком смотрит, поносит меня на чем свет стоит, да уж бог с ней! Вот эту мисочку – войту. Подлец он, но с Мацеем всегда был дружен, да и нам может еще при случае оказать услугу. Целую колбасу, сосиски и кусок бока – Магде: пусть не верещат, что мы одни съели отцовскую свинью. Правда, им ничем рта не заткнешь, но все же одной придиркой меньше… Жене Прычека вот эту колбасу: баба она зубастая, заносчивая, кичливая, но первая пришла ко мне с дружеским словом, а вот этот последний кусок – Клембовой.

– А Доминиковой ничего не пошлешь?

– Потом ей дам, после обеда… Придется дать. Она – как помет: не вороши и лучше обходи издали. Ну, обнеси всех по порядку, да смотри, не заговорись там с девчонками, дома работа ждет!

– Дай и для Настки кусочек, они такие бедные, даже на соль у них нет! – тихо попросила Юзя.

– Пусть придет, дам ей чего-нибудь. Отец, а вы возьмете для Веронки. Она обещала вчера зайти…

– Ее мельничиха позвала комнаты убирать – должно быть, на праздники гостей ждут…

Старик долго рассказывал бы новости, но Ганка, отправив Юзю, оделась потеплее и пошла помогать Ягустинке и подгонять работников.

– А мы тебя ждали вчера к ужину, – начала она, удивленная молчанием старухи.

– Эх, нагляделась я там… наелась горя досыта!

– Агата, говорят, слегла?

– Да, у Козлов помирает, сирота.

– Как? А почему не у Клембов?

– Люди только тех за родню признают, кому ничего от них не надо или кто приходит не с пустыми руками. А на других родственников они собак спускают…

– Что ты толкуешь! Ведь не выгнали же ее Клембы?

– Приплелась она к ним в субботу и в ту же ночь расхворалась. Говорят, Клембова взяла ее перину и почти голую из дому отпустила.

– Клембова! Такая хорошая баба! Не может быть! Вранье…

– Говорю то, что от людей слыхала.

– Значит, Агата у Козловой лежит? Кто бы подумал, что Козлова такая жалостливая!

– За деньги и ксендз пожалеет! Козлова взяла у Агаты двадцать злотых, и за это обязаны они держать ее у себя до ее последнего часа – старуха со дня на день смерти ждет. А за похороны отдельно… Недолго Козловой ждать, Агата не сегодня-завтра Богу душу отдаст…

Ягустинка умолкла, тщетно пытаясь сдержать всхлипывания.

– Что это ты, нездорова, что ли? – спросила Ганка с участием.

– Насмотрелась на людское горе, божий свет не мил! Человек ведь не камень. Крепишь сердце, чем можешь, хоть злобой на всех, да не помогает: приходит такой час, когда оно на куски разрывается.

Она заплакала навзрыд и долго тряслась вся, громко сморкаясь, потом опять заговорила с такой болью, что слова ее, как горькие, жгучие слезы, падали на душу Ганки.

– И конца нет этой маяте людской! Сидела я у Агаты, когда ксендз уехал, – прибегает Филипка из-за озера, кричит, что старшая у нее помирает… Пошла я к ним… Господи! В хате – мороз, окна тряпьем позатыканы… одна-единственная кровать, а все дети, как собаки, вповалку на соломе спят. А девка не померла – это она с голоду ослабела… Картошка у них кончилась. Перину уже продали. Каждую четвертку крупы приходится вымаливать у мельника, – никто не хочет давать взаймы до нового урожая. Да и у кого найдется лишнее? Ниоткуда спасения нет! Филипп-то в остроге! Только я от них вышла, сказала мне Грегорова, что Флорка Прычкова родила, а ходить за ней некому… Сволочи они, обидели меня, хоть и дети родные… А я все-таки зашла к ней, не время теперь обиды помнить… Там тоже нужда зубы скалит. Ребятишек полна хата, Флорка больна, ни гроша за душой и помощи ждать неоткуда… Не землю же ей глодать! Сварить что-нибудь некому, поле не обработано, а весна на дворе! Адам ведь взят вместе с другими. Мальчишку родила крепкого, как кремень, только чем она его вскормит! Сама высохла, как щепка, и молока в грудях ни капли, а корова еще не отелилась… И везде тяжко, а уж у коморников что творится, и рассказывать неохота! Заработать негде, да и некому работать-то! Хоть бы Господь догадался на всех бедняков легкую смерть наслать – не мучились бы больше!

– А у кого же в деревне полная чаша? Везде горе, у всех на сердце скребет.

– Ну, еще бы, и у богатеев забот немало! Один думает, чем бы лучше колбасы начинить, другой ищет, кому бы под большие проценты деньги ссудить… А до бедняков никому дела нет, хоть под забором околевай! Господи Иисусе, в одной деревне живут, через улицу, а никому их беда спать не мешает! Каждый сдаст бедноту на божье попеченье, и все на него валит – мол, Господом так заведено, – а сам за полной миской брюхо тешит и теплым тулупом уши закрывает, чтобы не слышать, как воют несчастные.

– Что поделаешь! У кого же есть столько, чтобы всем беднякам помогать?

– Кто не хочет, всегда отговорку найдет! Я не про тебя говорю, ты не на своем хозяйстве и нелегко тебе, знаю. Но есть такие, что могли бы людям помочь: мельник, ксендз, органист, да и другие…

– Если бы с ними кто потолковал, – может, и сжалились бы…

– У кого душа есть, сам услышит, как люди стонут, не надо ему про это с амвона кричать! Эх, милая ты моя, они очень хорошо знают, как бедный народ бьется, – ведь они чужой бедой кормятся, от нее жиреют!.. Мельник уже теперь урожай сбирает, хотя до жатвы еще далеко: как на богомолье, тянется к нему народ за мукой да крупой, отдают ему последний грош или в долг берут – кто за большие проценты, кто за отработку. Что поделаешь, кормиться-то надо!..

– Правда, даром никто не даст…

Ганка вспомнила еще недавно пережитую нужду и тяжело вздохнула.

– Я вчера до поздней ночи сидела у Флорки, сошлись туда и другие бабы и рассказывали, что в деревне делается. Наслушалась я!..

– Господи, помилуй! – вскрикнула вдруг Ганка и вскочила: ветер так ударил в ворота овина, что они чуть не разлетелись. Она с трудом их открыла и крепко подперла кольями.

– Ветер сильный, но теплый, не принес бы опять дождя.

– И так уж телеги в поле увязают.

– Денька два солнечных – и все просохнет. Весна ведь!

– Хорошо бы до праздников посадку начать!

Так они изредка переговаривались, усердно работая, а скоро и совсем замолчали, и слышался только стук перебираемой картошки. Мелкую они бросали в одну кучу, подгнившую – в другую.

– Будет чем откормить свинью да и для коров хватит…

Ганка словно не слышала – она была занята одной мыслью: как бы ей добраться до денег свекра. Только изредка поглядывала она в открытую дверь на двор, на деревья, боровшиеся с ветром. Синие рваные тучи неслись по небу, как разметанные снопы, а ветер все крепчал и так поддувал снизу, что соломенная крыша на избе топорщилась щеткой. Было сыро и холодно, остро пахло навозом, который выбирали из навозной кучи и возили на поле. Во дворе было почти пусто, только по временам пробегали подгоняемые ветром взъерошенные куры, а гуси сидели под плетнем, закрывая телом попискивавших гусенят. Каждые полчаса во двор въезжал Петрик на пустой телеге, поворачивал у самого овина и, подбросив лошадям сена, накладывал вдвоем с Витеком навоз, потом уезжал обратно в поле.

А по временам влетала Юзька, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, и начинала трещать. Ей очень нравилось разносить колбасы.

– Войту отнесла, теперь побегу к тетке!.. У войта все дома, белят уже избу к пасхе. Так благодарили, так благодарили!..

Рассказав все подробно, хотя никто ее об этом не просил, Юзя опять убегала, осторожно держа завязанные в белый платок тарелки с гостинцами.

– Болтушка, а смышленая девка! – заметила Ягустинка.

– У нее одно в голове – проказы да забавы, – отозвалась Ганка.

– А чего же ты от нее хочешь? Девчонка еще, ребенок…

– Витек, погляди, кто там вошел в дом! – крикнула вдруг Ганка.

– Это кузнец сейчас туда прошел.

Уколотая дурным предчувствием, Ганка побежала прямо на отцовскую половину. Больной лежал, как всегда, неподвижно на спине, а Ягна шила что-то у окна, и больше никого в комнате не было.

– А куда же Михал девался?

– Он где-то здесь, ищет отвертку, которую он Мацею одолжил, – пояснила Ягна, не поднимая глаз.

Ганка выглянула в сени – никого. Зашла на свою половину – тут только Былица сидел у печки с малышами и мастерил им ветряную мельницу. Она поискала даже во дворе – кузнеца нигде не было. Тогда она ринулась прямо в чулан, хотя дверь была закрыта.

Там у бочки стоял кузнец и, по локоть погрузив руки в зерно, усердно рылся в нем.

– В ячмене отвертку спрятал, да? – выкрикнула она, задыхаясь от гнева и волнения, и грозно подошла к нему.

– Нет, смотрю, не заплесневел ли, годится ли для посева, – запинаясь, пробормотал захваченный врасплох кузнец.

– Не твоя это забота! Зачем сюда влез? – крикнула Ганка.

Он неохотно вынул руки из бочки и, едва сдерживая ярость, проворчал:

– А ты за мной следишь, как за вором каким!..

– Я не знаю, зачем ты сюда пришел. Ишь, в чужой чулан залез и шарит в бочках! Может, еще замки станешь вывертывать да сундуки открывать? – кричала Ганка все громче.

– Я же тебе вчера объяснил, чего нам надо искать… – Кузнец пытался говорить спокойно.

– Морочил ты меня, зубы мне заговаривал! Я тебя насквозь вижу, разгадала твои иудины замыслы!

– Ганка, придержи язык, не то я его тебе укорочу! – злобно прорычал кузнец.

– Попробуй, разбойник! Только пальцем меня тронь, так я такой шум подниму, что полдеревни сбежится и увидят люди, что ты за птица! – пригрозила Ганка.

Кузнец внимательно оглядел все углы и, наконец, отступил, отчаянно ругаясь. Они посмотрели друг другу в глаза так пронзительно, что, если бы могли, убили бы, кажется, друг друга этими горящими взглядами.

Ганка долго не могла опомниться, даже воды пришлось выпить, так она была взволнована.

"Надо деньги отыскать поскорее и спрятать в надежном месте, потому что если он найдет их, – украдет все", – думала она, направляясь в овин, но вдруг с полдороги вернулась обратно.

– Сидишь дома, сторожишь, а чужих пускаешь в чулан! – крикнула она Ягне, открыв дверь.

– Михал не чужой. У него здесь такие же права, как у тебя, – ответила Ягна, ничуть не робея.

– Брешешь, как собака! Ты с ним заодно! Ну, помни: если только из дому что-нибудь пропадет, – как бог свят в суд подам и укажу, что ты помогала! Слышишь?

Ягна вскочила и схватила что под руку подвернулось.

– А, драться хочешь! Попробуй только, я тебя так отделаю, что кровью умоешься и родная мать тебя не узнает! – исступленно закричала Ганка.

Неизвестно, чем бы это кончилось, – обе уже подступили друг к другу и собирались пустить в ход ногти, – но в эту минуту вошел Рох. Пристыженная его взглядом, Ганка немного остыла и вышла, изо всей силы хлопнув дверью.

Ягна осталась в комнате. Она стояла ошеломленная, губы у нее дрожали, сердце колотилось и крупные слезы градом катились из глаз. Наконец, она пришла в себя и, бросив в угол валек, который держала в руках, повалилась на кровать, вся содрогаясь от горьких, безутешных рыданий.

Тем временем Ганка объясняла Роху, из-за чего они поссорились.

Он терпеливо слушал ее бессвязный, прерываемый всхлипываниями рассказ, но, так и не поняв толком, в чем дело, резко остановил ее и стал сурово отчитывать. Даже поданное ему угощение сердито отодвинул и схватился за шапку.

– Придется, видно, куда-нибудь уехать и в Липцы дорогу забыть, коли вы все так себя ведете, дьявола тешите! Мало им горя, болезней, нужды, – они еще дерутся между собой да злобствуют!

Он даже задохнулся после такой длинной отповеди. Ганка была очень огорчена и боялась, как бы он не ушел разгневанный. Она поцеловала у него руку и от всего сердца попросила прощения.

– Да вы поймите, от нее просто житья нет, все делает мне назло и во вред. Ведь из-за нее нас отец обидел – столько земли ей записал! А вы знаете, какая она, знаете, что она с парнями гуляла, что она… (Нет, об Антеке она не могла сказать.) А теперь, говорят, уже с войтом связалась, – добавила еще тише. – Как увижу ее, все во мне кипит, ножом бы ее пырнула…

– Господь сказал: мне отмщение и аз воздам. Она тоже человек и обиду чувствует. За грехи свои она тяжело ответит. А тебе говорю: не обижай ее!

– Я ее обижаю! Я? – удивилась Ганка. Она не понимала, чем обижена Ягна.

Рох жевал хлеб, молча поглядывал на Ганку и о чем-то думал. Потом приласкал детей, жавшихся к его коленям, и собрался уходить.

– Я еще загляну к вам как-нибудь вечером. А ты смотри, оставь ее в покое, делай свое дело, а остальное в божьей воле.

Простился и ушел в деревню.

IV

Рох брел по дороге вдоль озера медленно, так как ветер просто валил с ног, и к тому же старик был удручен тем, что творилось в деревне, часто посматривал на избы, задумывался и грустно вздыхал. Да, плохо дело, так плохо, что дальше некуда!

И хуже всего было не то, что многие голодали и болели, что участились ссоры и драки, и даже не то, что смерть уносила больше людей, чем в иные годы. Так бывало и раньше, ко всему этому народ притерпелся. Самое худшее было то, что поля оставались необработанными, потому что некому было пахать и сеять.

Весна шла по всему миру, прилетели с нею и птицы в прошлогодние гнезда, на высоких местах вода сошла, поля подсыхали, земля просила плуга, удобрения и семени…

Но кому же идти в поле, когда все работники в тюрьме? В деревне оставались почти одни только женщины, где им было со всем управиться! А тут еще, как всегда весною, многим пришло время рожать, да и коровы телились, и домашняя птица неслась, и свиньи поросились. Пора было засевать огороды и высаживать рассаду, надо было достать из ям и перебрать картошку, спускать воду с полей, вывозить навоз на поля, – тут хоть руки до костей сотри, а без мужика всего не осилишь… Да еще надо инвентарь в порядок привести, резать сечку для скота, дрова из лесу возить да рубить. А сколько всяких других работ и забот – да хотя бы о детях, которых в деревне что маку. Бабы уже рук и ног своих не чуяли, к вечеру поясница немела от усталости, а работа оставалась и наполовину несделанной, и, самое главное, за полевые работы еще никто и не принимался.

Земля ждала. Обогревало ее молодое солнце, сушили ветры, мочили насквозь теплые, благодатные дожди, крепили туманные и теплые весенние ночи. И уже всходила зеленой щетинкой трава, быстро росла озимь, звенели жаворонки над полями, а по болотистым лугам бродили аисты; кое-где уже и цветы расцветали, в сырых лощинах и тянулись к сияющему небу, которое светлым пологом обнимало землю и что ни день поднималось все выше, и все дальше достигал тоскующий взор – уже до самого леса, прежде скрытого в зимнем сумраке. Все пробуждалось и наряжалось для веселого праздника весны.

В соседних деревнях везде кипела работа. С утра до вечера – в дождь и ведро, – в полях раздавались веселые песни, ауканье. Блестели плуги, суетились люди, ржанье лошадей мешалось с веселым тарахтеньем телег. Только на липецких пашнях было пусто и тихо, как на кладбище.

А в довершение всего женщин томила тяжкая тревога за тех, кто сидел в тюрьме.

Чуть не каждый день брели они в город – кто с узелками, а кто и с пустыми руками, только для того, чтобы тщетно молить об освобождении невиновных.

Но разве сжалится кто-нибудь над обиженным народом, если он сам для себя не добьется справедливости?

Беда посетила Липцы, такая беда, что люди из других деревень начинали видеть в ней обиду, нанесенную не одним липецким, а всему крестьянству. Только обезьяны грызутся между собой, а человек всегда за человека стоять должен, чтобы и самому не оказаться одиноким в беде!

Не диво, что мужики соседних деревень, которые прежде были с Липцами на ножах из-за размежевания полей да разных потрав, а то и просто из зависти, потому что липецкие важничали перед другими и деревню свою считали первой, теперь забыли старые споры, и часто какой-нибудь житель Рудки, или Воли, или Дембицы и даже не один из репецкой шляхты отправлялся на тайную разведку в Липцы.

А по воскресеньям после службы в костеле или, например, вчера, после исповеди, они усиленно расспрашивали об арестованных и, слушая рассказы липецких, хмурились и так же, как те, сжимая кулаки, крепко ругали обидчиков и сокрушались об участи несправедливо пострадавших.

Вот об этом-то и размышлял сейчас Рох, обдумывая одно затеянное им большое дело. Он еще замедлил шаг, часто останавливался, укрываясь от ветра за деревьями, и, словно не замечая ничего вокруг, смотрел куда-то вдаль.

А кругом становилось светлее и теплее, и только несносный ветер с часу на час усиливался и шумел; со стоном гнулись тонкие деревья, купая ветви в озере, солома с крыш летела целыми пучками, ломались сучья. Ветер дул теперь уже с такой силой, что все пришло в движение – плетни, сады, хаты, деревья, и казалось, все летело за ним. Даже бледное солнце, выглянувшее из-за разорванных туч, тоже быстро бежало по небу, а над костелом какие-то птицы с распростертыми крыльями, обессилев, отдались на волю ветра и со страшными криками разбивались о башенки костела и метавшиеся деревья.

Однако этот надоевший и проказливый ветер хорошо сушил землю, и с утра уже поля посветлели, а с дорог схлынула вода.

Рох долго еще стоял в раздумье, забыв обо всем, но вдруг насторожился: ветер донес до него чьи-то взволнованные голоса.

Он торопливо осмотрелся: на другом берегу, перед избой солтыса, толпа баб обступила каких-то людей, которых он не мог разглядеть.

Заинтересованный Рох поспешил туда, чтобы узнать, что случилось. Но, увидев издали стражников и войта, свернул в ближайший двор, а оттуда стал осторожно пробираться садами к толпе: он предпочитал не попадаться на глаза представителям власти.

Толпа галдела все громче, подходило все больше и больше женщин, сбежались со всех сторон и дети и протискивались между старших, толкая друг друга. Во дворе солтыса уже не хватало места, и толпа хлынула на улицу, не обращая внимания на грязь и хлеставшие их по головам ветви. Кричали все разом, и Рох ничего не мог разобрать, потому что ветром уносило слова. Он только слышал из-за деревьев, что больше всех шумит Плошкова. Раскрасневшаяся толстуха так яростно размахивала кулаками под самым носом войта, что войт пятился от нее, а другие поддерживали ее, крича, как стадо рассерженных индюков. Жена Кобуся забегала то справа, то слева, тщетно пытаясь добраться до стражников, над головами которых то и дело взлетали сжатые кулаки, а кое-где уже и палки или грязная метла.

Войт что-то объяснял, озабоченно скреб затылок и один выдерживал натиск баб, пока стражники со всякими предосторожностями не отступили к озеру и пошли по направлению к мельнице. Тогда и он пошел за ними, отругиваясь на ходу и грозя мальчишкам, которые кидали в него грязью.

– Чего они хотели! – спросил Рох, входя в толпу.

– Чего хотели? Чтобы деревня сейчас же послала двадцать телег и людей чинить дорогу в лесу, – объяснила Плошкова.

– Какое-то важное начальство там проезжать будет вот и велено засыпать все рытвины…

– А мы сказали, что ни телег, ни лошадей не дадим!

– Кто же это поедет?

– Пускай выпустят наших мужиков, тогда они им дорогу починят.

– Пана запрягли бы!

– Сами пусть за работу примутся, а по нашим хатам работников искать нечего!

– Обидчики проклятые!

Так наперебой кричали бабы все громче и пронзительнее.

– Как только я их увидела, так и почуяла недоброе!

– Они уже с утра толковали с войтом в корчме.

– Нахлестались водки и пошли ходить по хатам выгонять людей на работу!

– Войту все известно, он обязан был доложить начальству, какое положение в Липцах, – вставил Рох, напрасно стараясь перекричать возбужденных женщин.

– Да что о нем говорить – он всегда с ними заодно!

– Первый их на нас натравливает!

– Он только свою выгоду во всем соблюдает! – кричали в толпе.

– Уговаривал нас дать стражникам по пятнадцати яиц с каждой избы или по курице, тогда они нас оставят в покое и пошлют на шарварк [19]19
  Шарварк – дорожная повинность, налагаемая местными властями на крестьян


[Закрыть]другие деревни.

– А камня в лоб не хотят?

– Да палок бы еще добавить!

– Тише, бабы, а то еще посадят и вас за оскорбление начальства.

– Пусть судят, пусть в острог сажают, а я хоть самому большому начальнику в глаза все скажу! Скажу, как нас обижают!

– Испугалась я войта! Подумаешь, особа какая! Чучело – воробьев пугать! Забыл, что его на эту должность мужики выбрали, так они его и снять могут, – орала Плошкова.

– А за что же нас карать? Или мы податей не платим, не отдаем сыновей в солдаты, не делаем, что прикажут! Мало им, что мужиков у нас забрали!

– Уж это известно: если они в деревне показались, – жди напасти!

– В жатву собаку мою в поле подстрелили!

– На меня в суд подали за то, что сажа в трубе загорелась!

– А на меня разве не подавали в прошлом году, когда я лен сушила за гумном?

– А гульбасова парнишку как избили за то, что камнем в них швырнул!

Все кричали разом, окружив Роха, – такой подняли галдеж, что он даже уши заткнул.

– Да помолчите вы! Разговорами делу не поможешь! Тише! – крикнул он, наконец.

– Идите вы к войту и все ему скажите, не то мы сами туда пойдем с метлами! – неистово заорала Кобусиха.

– Пойду, а вы по домам ступайте! У каждой небось работы довольно. Я ему все объясню! – горячо убеждал их Рох, боясь, как бы не вернулись стражники.

В костеле прозвонили полдень, и бабы стали медленно расходиться, громко переговариваясь и часто останавливаясь перед избами.

А Рох торопливо вошел в избу солтыса, где он теперь жил. (Детей он обучал в пустовавшей избе Сикоры, на другом конце деревни, за корчмой.)

Солтыса дома не было – он поехал в уезд платить подати, а жена солтыса рассказала Роху спокойно, по порядку, как все произошло.

– Только бы это не кончилось бедой! – сказала она в заключение.

– Во всем войт виноват. Стражники делают, что им приказано, а он-то знает, что в деревне остались одни бабы и в поле работать некому, не то что дорогу чинить! Пойду я к нему, пусть уладит дело, чтобы штрафа на деревню не наложили.

– Это они Липцам мстят за лес! – заметила Сохова.

– Кто мстит! Помещик! Да он же этими делами не ведает!

– Э, паны между собой всегда столкуются, они друг за дружку стоят. А наш помещик клялся, что отплатит липецким.

– О Господи Иисусе, дня спокойного нет! Не одно, так другое!..

– Только бы хуже не было! – вздохнула Сохова, складывая руки, как на молитву.

– Слетелись все, как сороки, и такой крик подняли, что не дай боже!

– У кого болит, тот и кричит!

– Да ведь криком делу не поможешь, только новое несчастье накликать можно.

Рох был раздражен и опасался, как бы на деревню не свалилась новая беда.

– К ребятам идете?

Рох встал с лавки.

– Нет, я отпустил учеников – праздник наступает, и они должны дома помогать: столько дела у всех!

– Ходила я сегодня утром в Волю работников нанимать, по три злотых давала за вспашку, на моих харчах – и ни один не идет: говорят, сперва свое надо обработать, где тут о чужом думать! Обещают прийти через неделю, а то и через две.

– Эх, жалко, что у меня всего только две руки, да и те слабые! – вздохнул Рох.

– Вы и так народу много помогаете! Что бы с нами было, кабы не ваш разум и доброе сердце!

– Если бы я мог сделать все, что хочу, не было бы горя на свете. Да ведь…

Он развел руками в немом сознании своего бессилия и поспешно вышел.

Он направился к войту, но дошел до него не скоро, потому что по дороге заходил во все избы.

Деревня уже немного успокоилась. Еще кое-где у плетней шумели самые неугомонные бабы, но большинство разошлось по домам готовить обед, и на улицах только ветер гулял и по-прежнему тормошил деревья.

Но вскоре после полудня, несмотря на ветер, повсюду закопошились люди. Во дворах, на огородах, на крылечках, в сенях и горницах гудело, как в ульях. Работали одни только женщины и девушки, а если где и попадался парнишка, так из тех, что еще в одних рубашонках бегают или, самое большее, в подпаски годятся, – все, кто постарше, сидели в тюрьме вместе с отцами.

Работали торопливо, подгоняя друг друга, – вчера все просидели почти целый день в костеле, ожидая исповеди, сегодня всех взбудоражило появление стражников – и надо было наверстывать потерянное время.

Подходил праздник, страстной вторник был уже на носу, так что прибавилось работы и всяких хлопот: и хаты надо было в порядок привести, и детей обшить, и себе кое-что справить, и зерно на мельницу свезти, и для разговенья всего наготовить, да и мало ли что еще! В каждой избе у хозяйки голова шла кругом, – надо было не только со всем управиться, но и хорошенько поискать в чуланах, что бы такое продать корчмарю или в город отвезти, чтобы выручить немного денег. Несколько женщин уже сегодня после обеда уехали в город, везя под соломой всякую всячину на продажу.

– Смотрите, как бы вас по дороге деревом где-нибудь не придавило! – предостерегал Рох Гульбасову, проезжавшую мимо на тощей лошаденке, которая еле шла против ветра. Он тут же свернул к ее избе, увидев, что девушки, замазывавшие щели, не могли достать до верхних наличников. Он им помог, потом развел в ведре известку для побелки стен, сделал им из соломы отличную кисть и только после этого побрел дальше.

У Вахников девушки вывозили навоз на ближнее поле, но так ловко с этим управлялись, что половину навоза растеряли по дороге.

Девушки вдвоем тянули под уздцы упиравшуюся лошадь. Рох умял как следует навоз на телеге, а лошадь огрел кнутом, и она сразу пошла и стала послушной, как ребенок.

У Бальцерков Марыся первая после Ягны красавица в деревне сеяла горох сразу за оградой, Земля была черная, хорошо унавоженная, но дело у Марыси не спорилось. Повязанная платком, в отцовском кафтане до земли, она двигалась, как муха в смоле.

– Не торопись, успеешь! – смеялся Рох, зайдя на огород.

– Как же… Кто в страстной вторник горох сеет, соберет по мешку с гарнца! – отозвалась Марыся.

– Покуда ты весь высеешь, у тебя уже первый взойдет! И слишком густо сеешь, Марысь, слишком густо; как вырастет, перепутается весь и поляжет.

Он показал ей, как сеять под ветер, потому что глупая девушка сеяла как попало.

– А Вавжон Соха меня уверял, что ты все умеешь! – сказал он с притворным укором, шагая рядом с нею по борозде, полной грязи.

– Вы с ним говорили? – воскликнула Марыся, круто остановившись и тяжело дыша от волнения.

Она густо покраснела, но расспрашивать Роха не решалась.

Рох только усмехнулся вместо ответа, но перед уходом сказал:

– На праздниках увижу его, так расскажу, как ты усердно работаешь!

У Плошков, родственников Стаха, два мальчика вспахивали под картофель полосу у самой дороги. Один правил лошадью, другой пробовал пахать, но оба еще едва выросли до конского хвоста, и силенок у них не хватало. Плуг ходил, как пьяный, лошадь то и дело поворачирала к конюшне. Мальчики стегали ее и бранились.

– Мы справимся, Рох, справимся, только вот из-за проклятых камней плуг все выскакивает! А кобыла рвется к жеребенку, – оправдывался, глотая слезы, старший, когда Рох отобрал у него плуг и сразу врезал его в землю, показывая им в то же время, как надо держать лошадь.

– Теперь мы до вечера целую полосу вспашем – задорно воскликнул мальчик, опасливо поглядывая по сторонам – не видел ли кто, как Рох им помогал. Когда старик ушел, он присел на плуг, спиной к ветру, и, подражая отцу, закурил папиросу.

А Рох шел дальше, от избы к избе, высматривая, где он может быть полезен.

Он улаживал ссоры, унимал расшалившихся детей, разрешал споры, давал советы, а где нужно, помогал в работе, хотя бы самой тяжелой, – например, Клембовой нарубил дров, увидев, что она не может справиться с суковатым пнем, а Пачесям принес воды с озера. Заметив, что люди уже совсем пали духом или ропщут, он веселой шуткой старался вызвать смех. Девушкам рассказывал о жизни в усадьбах и вместе с ними вспоминал их дружков. С бабами говорил о детях, о хозяйстве, о соседях, обо всем, что их занимало, – только бы отвлечь их от печальных мыслей.

Человек он был умный, бывалый, многое повидал на свете и потому с первого взгляда понимал, о чем нужно говорить с каждым человеком, какой притчей прогнать его грусть, вырвать душу из когтей тоски, с кем посмеяться, кому молвить суровое и мудрое слово, а то и пригрозить.

Он был добр и отзывчив и, хотя его и не просили, нередко просиживал ночи у постели больных, ободряя несчастных. В деревне его уважали больше, чем ксендза.

Но мог ли Рох помочь всему людскому горю? Мог ли один бороться с судьбой, накормить голодных, вернуть здоровье больным, заменить своими двумя руками все недостающие рабочие руки?

Он трудился сверх сил, помогал людям и защищал их интересы, но для деревни его помощь была каплей в море. Это было все равно, что смочить запекшиеся от жажды губы, не дав человеку напиться!

Деревня была большая, одних дворов больше пятидесяти, и пахотной земли много, и скота. Все это требовало ухода. А сколько ртов надо было накормить в каждой избе!

С того дня, как увезли всех мужчин, хозяйство держалось кое-как, скорее волей божьей, чем усилиями людей. Надо ли удивляться, что с каждым днем множились горе, нужда, жалобы и волнения?

Все это Рох хорошо знал, но только сегодня, ходя из избы в избу, он своими глазами увидел царившую в Липцах разруху.

Поля оставались необработанными, никто не пахал, не сеял, не сажал, а если кое-где и копались в земле, так это была не работа, а детская забава. На каждом шагу уже заметны были разрушения и запущенность; тут валились плетни, там ободранные крыши обнажали решетины и стропила, сорванные с петель двери висели, как перебитые крылья, и колотились о стены. Многие избы покосились и требовали подпорок.