Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 64 страниц)

Антек это сразу почувствовал, – и так его ожгло, словно кто крапивы насовал ему за пазуху. Он сказал с робким укором:

– Прежде ты так не спешила.

– Боюсь! Все дома, хватятся меня…

– А бывало, и на целую ночь не боялась уходить! Переменилась ты совсем…

– Не выдумывай, с чего мне меняться…

Они крепко обнялись и примолкли. Порой прижимались друг к другу нежнее в порыве страсти или под влиянием нахлынувших воспоминаний, связанные сознанием вины друг перед другом, сожалением о прошлом, состраданием, горячим желанием забыться в любви. Но уже они внутренне отошли далеко друг от друга, уже не находили слов ласки и утешения, потому что в сердцах накипела горькая обида, такая живая, острая, что руки невольно расплетались, и они стояли рядом, охладевшие, неподвижные, только сердца мучительно бились, а на губах застывали трогательные слова, которые они хотели сказать друг другу – и не могли.

– Любишь, Ягусь? – шепнул, наконец, Антек.

– Да разве я тебе не говорила этого много раз? Разве я не выхожу к тебе, когда ты только захочешь? – сказала она уклончиво и прильнула к нему, потому что жалость вдруг защемила ей сердце и наполнила глаза слезами, захотелось выплакаться у него на груди, просить прощения в том, что она уже не любит его. Но звук ее голоса оледенил душу Антека, в одну минуту сказав ему все. Он задрожал от боли и гнева и разразился горькими упреками:

– Врешь ты бессовестно! Все от меня отступились, так вот и ты спешишь за другими! Любишь ты меня, как злого пса, который укусить может, которого отогнать трудно! Да, да! Я тебя насквозь вижу! Знаю, что если бы меня повели вешать, ты первая веревок не пожалела бы, если бы вздумали меня камнями побить, первый камень бросила бы в меня ты! – говорил он быстро.

– Антось! – в ужасе простонала Ягна.

– Молчи и слушай, когда я говорю! – крикнул он грозно, сжимая кулаки. – Правду говорю! А если уж до того дошло, так мне все равно! Все равно!

– Надо идти, меня зовут! – лепетала Ягна, испуганная до того, что ей хотелось убежать. Но Антек схватил ее за руку, так что она не могла и шевельнуться, и охрипшим, злым, полным ненависти голосом продолжал:

– И еще то тебе скажу, чего ты своей глупой головой не разумеешь: если я хуже собаки стал – так это из-за тебя, из-за того, что тебя полюбил, понимаешь ты, из-за тебя! За что меня ксендз проклял и выгнал из костела? За тебя! За что вся деревня от меня отвернулась, как от зачумленного? Из-за тебя! Я все вытерпел, все снес, даже и на то не обижался, что старик тебе записал столько моей кровной земли. А тебе уже со мной тошно, изворачиваешься, как угорь, врешь, бегаешь от меня, боишься меня, смотришь на меня так, как и все, – как на разбойника, на последнего человека!..

…Тебе уже другого надо, другого! Тебе хочется, чтобы парни за тобой бегали! – кричал Антек вне себя. Все обиды, всю горечь, которую он копил в себе давно, он сейчас изливал на нее, ее винил во всем, ее клял за то, что перестрадал. Он кричал до тех пор, пока голос ему не изменил, и чуть не бросился на Ягну с кулаками, но в последнюю минуту опомнился и только оттолкнул ее к стене и быстро ушел.

– Господи! Антось! – крикнула она громко, вдруг поняв, что случилось. Но он не обернулся. Она в отчаяньи побежала за ним, загородила ему дорогу и повисла у него на шее, но он оторвал ее от себя, как пиявку, швырнул наземь и убежал, не сказав ни слова. Она лежала на земле и плакала так, словно весь свет на нее обрушился.

Только через несколько минут она немного пришла в себя. Она еще не во всем отдавала себе отчет, только чувствовала, что по отношению к ней совершена страшная несправедливость, и сердце у нее разрывалось на части, хотелось крикнуть на весь мир, что она не виновата, не виновата!

Она звала Антека, хотя и шаги его уже затихли вдали.

Долго звала в темноте – напрасно.

Глубокое раскаяние, жалость, неясный, гнетущий страх, что он не вернется к ней никогда, внезапно воскресшая любовь – все разом свалилось на нее тяжким бременем неутолимого горя, и, не помня себя, она плакала в голос, идя домой.

На крыльце столкнулась с сыном Клемба. Он только сунул голову в дверь, крикнул: "Рубят наш лес!" – и помчался к другим.

Весть мигом обежала деревню, вспыхнула пожаром, сея во всех сердцах отчаяние и страшный гнев.

Все бегали из избы в избу, то и дело везде стучали двери.

Конечно, это была важная новость, и такая грозная, что вся деревня сразу замерла, как пришибленная. Люди ходили на цыпочках, говорили шепотом, взвешивая каждое слово, тревожно озираясь и настороженно прислушиваясь. Никто не вопил, не плакал, не ругался, – каждый знал, что тут бабий визг не поможет, что это дело нешуточное, его надо хорошенько обдумать и всем миром принять решение.

Было уже поздно, но люди не думали о сне, многие даже про ужин забыли, бросили все вечерние работы и только бродили по улицам, стояли у плетней или над озером, и тихий, тревожный шепот, как пчелиное жужжание, шелестел в темноте.

Дождь перестал, даже немного прояснилось, по небу стадами бежали тучи, а понизу дул морозный ветер, и земля подмерзала. Мокрые черные деревья покрывались инеем и светлели, а голоса, хотя и приглушенные, отчетливее звучали в воздухе.

Вдруг разнеслась весть, что некоторые хозяева собираются идти к войту.

И в самом деле, прошел Винцерек с хромым Гжелей, прошел Михал Чабан и родственник Ганки, Франек Былица, за ними.

– Соха, Валек криворотый, Юзеф Вахник, Казимир Сикора и даже старый Плошка. Только Борыны никто не видал, но говорили, что и он пошел с ними. Войта они дома не застали – он еще в полдень уехал в волость, – и от него же все вместе пошли к Клембу.

А за ними повалило множество народу, даже баб и детей, но старики заперли за собой двери и никого не впустили, а сыну Клемба, Войтеку, приказано было караулить на дороге и у корчмы, – не покажется ли урядник.

Перед избой Клемба, и во дворе, и даже на улице собиралось все больше людей. Всем хотелось знать, что решат старики, а те совещались долго, и неизвестно было, что говорится на этом совете. Видны были в окно только склоненные седые головы – старики сидели полукругом у топившейся печи, а сбоку стоял Клемб, говорил им что-то, низко нагибаясь, и часто стучал кулаком по столу.

Нетерпение толпы росло с каждой минутой и, наконец, Кобус и Козлова и кое-кто из парней начали громко выражать недовольство, роптали на стариков, говоря, что они ничего для народа не делают, они только о себе заботятся и еще, чего доброго, поладят с помещиком, а остальным пропадать придется.

Кобус так раскипятился, что открыто убеждал всех не обращать внимания на совещавшихся и самим решить дело, да поскорее, пока еще не поздно, пока те их не продали. Его поддержали другие бедняки. Тут появился Матеуш и стал звать всех в корчму – там-де удобнее толковать, нечего стоять под чужим забором и лаять, как собаки!

Это предложение всем понравилось, и мужики гурьбой двинулись в корчму.

Корчмарь уже гасил лампы, но вынужден был отворить дверь и с беспокойством смотрел на валившую в корчму толпу. Но люди входили молча и спокойно, занимали лавки, столы, углы, никто не пил, все только тихо переговаривались, ожидая, чтобы кто-нибудь заговорил первый.

Охотников верховодить было достаточно, но они еще не решались выступить и оглядывались на других.

Наконец, Антек выскочил вперед и, стоя посреди комнаты, с места в карьер начал ругать помещика.

Это всем пришлось по душе, тем не менее его поддержали только отдельные голоса. Большинство все еще смотрело на него косо, с неудовольствием, иные даже поворачивались к нему спиной – у всех еще слишком живы были в памяти слова ксендза с амвона и прегрешения Антека. Но Антек не обратил на это внимания, его уже подхватил порыв дикого гнева, и он воинственно выкрикивал:

– Не поддавайтесь, мужики, не уступайте, не миритесь с несправедливостью! Сегодня у вас отняли лес, а завтра, если не дадите отпор, они протянут лапы за землей вашей, домами, всем, что у вас есть! Кто им запретит, кто их остановит?

Толпа вдруг зашевелилась, глухой гул пошел по избе, засверкали глаза, сто кулаков сразу взметнулось над головами, из ста грудей вырвался крик, похожий на громовой раскат…

– Не дадим! Не допустим! – загремело вокруг так, что тряслась корчма.

А зачинщики только этого и ждали. Вмиг Матеуш, Кобус, Козлова и другие выскочили на середину и давай кричать, грозить, разжигать всех. Поднялся шум, топот, ругань, проклятия, грозный ропот возмущенного народа.

Каждый кричал свое, каждый предлагал что-нибудь иное, все толклись, воинственно шумели, но ни к какому решению не пришли, потому что не было такого человека, который повел бы их и всех заставил бы слушаться.

Люди собирались кучками, и в каждой кучке был какой-нибудь горлопан, который кричал громче всех, а вожаки сновали в толпе, бросая там, где надо, веское слово, – и под конец уже один другого не слышал, все кричали разом.

– Пол-леса свалили, а там дубы в три обхвата!

– Клембов Войтек сам видел!

– Вырубят и остальное, вырубят, у вас позволения не спросят! – верещала Козлова, проталкиваясь к стойке.

– Всегда они народ обижают, чем только могут!

– Что ж, коли вы такие бараны, – пусть вас помещик стрижет!

– Не допустим! Всем миром пойдем, лесорубов разгоним и свое отберем!

– Убьем обидчиков!

– Убьем! – И опять грозно замелькали в воздухе кулаки, опять поднялся громовой крик. Когда он утих, Матеуш у стойки заговорил, обращаясь к своим:

– Тесно нам, мужики, как в сетях бьемся! Куда ни глянь, поместья панов со всех сторон, как стенами, сдавили деревню и душат! Захочешь корову попасти за деревней, сразу уткнешься в помещиков луг. Выпустишь лошадь, а за межой опять-таки его земля! Камня швырнуть нельзя – непременно в его владения угодит! И чуть что – сейчас же суд и штраф!

– Правда! Правда! Если луг хороший, два покоса дает – значит, он помещичий. Самые лучшие поля, лес – все они забрали, все у них! – поддержали его другие.

– А народ сиди на песках, навозом отогревайся да божьей милости дожидайся!

– Отобрать лес, отобрать землю! Не уступим своего!

Долго они так кричали, метались и грозили, и от крика у одних в горле пересохло, нужно было промочить его водкой, другие пили пиво, чтобы прохладиться, третьи вспомнили о недоеденном ужине и велели Янкелю подать хлеба и селедки.

А когда все поели, попили, гнев их значительно остыл, и они стали понемногу расходиться, так ничего и не решив.

Матеуш позвал Кобуса и Антека (который все время держался в стороне и о чем-то думал), и они втроем отправились к Клембу, где еще сидели старики. Они все сообща решили завтра кое-что предпринять и разошлись по домам.

Было уже поздно, в избах погасли огни, и тихо стало в деревне – только изредка собака залает или ветер прошумит, качая мерзлые деревья, и они в темноте задевают друг друга, а потом долго и тревожно шепчутся. Подморозило изрядно, плетни побелели от инея. А вскоре после полуночи звезды скрылись, стемнело и стало как-то жутко кругом. Все в деревне спали, но сон был тяжелый, беспокойный, то и дело плакали дети, или просыпался кто-нибудь из взрослых, весь в поту, в непонятном испуге, и для ободрения шептал молитву, или, разбуженный каким-то стуком, вставал, чтобы посмотреть, не воры ли ломятся. Люди кричали во сне, объясняя потом, что это их домовой душил. А то вдруг где-то выли собаки так жалобно, что у проснувшихся сердце замирало от страшных предчувствий…

Ночь тянулась долго и томительно, оплетая душу тревогой, насылая дурные сны, полные кошмарных видений.

А когда рассвело, в тот ранний час, когда еще люди только глаза открывают и сонно поднимают с подушки отяжелевшие головы, Антек помчался на колокольню и начал звонить, как на пожар…

Тщетно Амброжий и органист пытались помешать ему, – он их обругал, чуть не побил и продолжал звонить изо всей мочи.

Медленно, уныло разносился звон колокола, встревоженные люди выбегали полуодетые – узнать, что случилось, да так уже и оставались на улице, стояли, как окаменелые, и слушали, а колокол все гудел в проблесках утра, зловеще и так громко, что дрожала земля, перепуганные птицы улетали к лесу, а люди в тревоге крестились.

Матеуш, Кобус и другие бегали по деревне, стучали палками в ворота и кричали:

– В лес! В лес! Выходи, кто жив! Собирайтесь у корчмы! В лес пойдем!

Успокоенные мужики поспешно одевались и бежали к корчме, где уже стоял Клемб и несколько других хозяев.

И закишели людьми улицы, дворы, дороги, шумно стало во всех избах, кричали дети, женщины перекликались через сады, поднялась такая суматоха и беготня, словно в деревне вспыхнул пожар.

– В лес! Выходите, кто с чем может – с косой, так с косой, с цепами, с топорами, с кольями, все берите!

– В лес! – загудела деревня так, что воздух дрожал от этого крика.

День уже наступил, ясный и тихий, в морозной дымке. Деревья стояли в инее, как в паутине, земля хрустела под ногами, замерзшие лужи блестели, как битое стекло, свежий воздух пощипывал ноздри, и далеко разносились крики и говор.

Но понемногу все утихло. Сдержанный гнев и какая-то суровая, уверенная, непреклонная сила чувствовались в этом молчании.

Толпа росла, заняла уже всю площадь перед корчмой, до самой дороги люди стояли тесно, плечо к плечу. И все еще подходили запоздавшие. Здоровались, молча становились где попало и, оглядываясь по сторонам, терпеливо ожидали стариков, которые пошли за Борыной. Борына считался первым человеком в деревне, и ему подобало вести народ. Знали, что без него ни один хозяин не тронется с места.

И люди стояли спокойно и тихо, как дремучий лес, заслушавшийся голосов в своей чаще и лепета струй, текущих где-то меж корней. Порой падало чье-нибудь слово, порой взлетал в воздух кулак и глаза вспыхивали ярче, и быстрее качались бараньи шапки на головах, – но опять все стихали и стояли неподвижно, как уставленные рядом снопы.

Прибежал кузнец и, пробираясь сквозь толпу, начал отговаривать мужиков от их замысла, пугать их, что всю деревню за это сгноят в тюрьме. А за ним и мельник твердил то же самое, но никто их не слушал – все хорошо знали, что оба подслуживаются к помещику, что им этот поход деревни не выгоден.

Пришел Рох и со слезами уговаривал мужиков одуматься, но и это не помогло.

В конце концов и сам ксендз прибежал их вразумлять, а они его не захотели слушать, стояли неподвижно, и шапки никто не снял, никто не приложился к его руке, а один даже крикнул громко:

– Платят ему – вот он и старается!

– Проповедью за убыток не заплатишь! – с насмешкой подхватил другой.

Все смотрели на него так зло и угрюмо, что ксендз даже расплакался, но продолжал заклинать их всем святым, чтобы они опомнились и разошлись по домам. Он не докончил, потому что пришел Борына и вся толпа устремилась к нему.

Мацей был бледен как мел, от нахмуренного, сурового лица так и веяло холодом, а глаза сверкали, как у волка. Он шел, с достоинством выпрямившись, здоровался со знакомыми кивком головы и водил взглядом по толпе. Перед ним расступались, давая ему дорогу, и он встал на бревна, лежавшие перед корчмой, но не успел и рта раскрыть, как в толпе закричали:

– Ведите нас, Мацей! Ведите!

– В лес! В лес! – надрывались другие.

Когда наступила тишина, Борына наклонился вперед, простер руки и громко заговорил:

– Честные поляки, хозяева и коморники! Всем нам одинаково нанесли обиду, и этой обиды нельзя ни простить, ни стерпеть! Помещик рубит наш лес, помещик никого из наших на работу не взял, он постоянно нас притесняет, пропадаем мы из-за него! И не перечесть тех убытков и неприятностей, тех обид и напастей, какие терпит от него весь народ! Подавали мы в суд – да кто же пана тронет! Ездили с жалобой – и все напрасно. Но терпению нашему пришел конец – теперь он рубит наш лес. Неужели мы это допустим?

– Нет! Не допустим! Разгоним, всех перебьем! Не дадим! – кричали вокруг, и озабоченные, серые хмурые лица вмиг словно молнией осветило, сто рук замелькало в воздухе, из ста глоток вырвался гневный крик.

– Наших прав никто не признает, – продолжал Борына. – Лес – наш, а его рубят! Что же нам, горемычным, делать, если на всем свете нет у нас заступников, если все обижают нас? Люди добрые, говорю вам, что нет у нас другого пути, как самим свое добро защищать! Всем миром пойдем и рубить лес не позволим! Все пойдем, у кого только ноги ходят, всей деревней, все как один. Ничего не бойтесь, люди, это наше право, мы только справедливости хотим, – а всю деревню засудить не могут. За мной, люди, живо собирайтесь! В лес! – крикнул он громко.

– В лес! – откликнулись все разом. Толпа зашумела, заколыхалась, рассыпалась в разные стороны. Каждый побежал домой готовиться в путь. Поднялась лихорадочная суета. Одевались, запрягали лошадей, выкатывали сани. Конское ржание, ругань, крики ребятишек мешались с плачем и причитаниями баб. Вся деревня ходуном шла от этих сборов, и через какие-нибудь четверть часа все были готовы и потянулись на дорогу, где уже ждали в санях Борына, Плошка, Клемб и другие старики.

Стали в ряды. Собрались идти мужики, парни, бабы, даже дети постарше. Кто в санях, кто верхом, кто в телеге, но большинство, почти вся деревня, – пешком. Густая толпа напоминала длинную полосу поля, шумящую колосьями, и, как маки, алели в ней бабьи платки, а в воздухе качались внушительные колья, ржавые вилы, цепы, сверкали тут и там косы. Казалось, народ собрался на работу в поле, только не слышно было смеха, шуток, веселья. Люди стояли тихо, суровые, мрачные, ко всему готовые. Когда все собрались, Борына встал в санях, обвел толпу взглядом и, перекрестясь, крикнул:

– Ну, с Богом! В путь!

– В путь! – повторила толпа и в молчании двинулась вперед тесными рядами. Только кузнец выждал где-то во дворе, прокрался к себе, вскочил на коня и помчался другой дорогой в усадьбу.

Антек при появлении отца ушел в корчму, а когда народ тронулся в путь, он взял у Янкеля ружье, спрятал его под тулуп и побежал к лесу напрямик через поле, не оглянувшись ни разу на толпу.

Толпа быстро шагала за Борыной, который ехал впереди. Первыми шли Плошки – все три семьи со Стахом во главе. Все они были невзрачные на вид, но речистые, шумливые и самоуверенные.

За Плошками – все родственники Сохи, их вел солтыс Шимон.

В третьему ряду – Вахники, малорослые, сухопарые, злые, как осы.

За Вахниками – все Голубы под предводительством Матеуша. Было их немного, но они могли заменить собой полдеревни, – такие были все неугомонные забияки и крепкие и рослые, как дубы.

Пятыми шли Сикоры, мужики кряжистые, как пни, и угрюмые.

За ними – сыновья Клемба и другая молодежь, буйная, здоровая, задорная и драчливая. Вел их Гжеля, брат войта.

А дальше шли все Былицы, Кобусы, Прычеки, Гульбасы, Пачеси, Бальцереки… и другие – кто их там всех упомнит.

Шагали так, что земля гудела, суровые, мрачные, как грозовая туча, которая полыхает молниями, наливается громами и вот-вот разразится дождем и затопит землю.

А за ними несся плач, крики и жалобные причитания оставшихся.

Земля еще цепенела от ночного холода, было глухо и сонно, и мир был окутан густым туманом.

В лесу веяло резкой свежестью, слабый свет утренней зари румянил верхушки деревьев и кое-где играл на бледном снегу. Стояла тишина.

Только на Волчьих Ямах стучали топоры, то и дело слышался треск и грохот валившихся деревьев и пронзительно визжали пилы.

Рубили бор!

Более сорока мужиков работали с самого рассвета. Как будто стая дятлов налетела на лес, облепила деревья и долбила их так упорно, с таким ожесточением, что деревья падали одно за другим и груды их на земле росли. Сраженные великаны лежали вповалку, как побитые градом колосья на поле, и только кое-где стояли еще стройные молодые деревца, тяжело клонясь, как матери, горько рыдающие над павшими на поле брани. Грустно шелестели несрубленные кусты, да какое-нибудь жалкое деревце, которое пощадил топор, трепетало в испуге. И везде на истоптанном снегу, – как на смертном ложе, лежали срубленные деревья, груды сучьев, мертвые верхушки и могучие стволы, похожие на четвертованные ободранные трупы, и струйки желтых опилок сочились в снегу, как кровь умирающего леса.

А вокруг, над вырубленным участком, будто над открытой могилой, могучей тесной толпой стояли деревья, как друзья, родные и знакомые, и, наклонясь в тревожном молчании, словно сдерживая крик отчаяния, слушали последние вздохи умирающих и, оцепенев, смотрели на эту неумолимую косьбу.

Лесорубы шли вперед, развернувшись широким строем, медленно, в молчании, и проникали все глубже в лес, который казался неприступным и мрачной стеной стволов преграждал им дорогу, и такой громадой надвигался на них, что они совсем тонули в тени ветвей, только топоры сверкали в полумраке и неутомимо стучали, только свист пил не утихал ни на мгновенье. Каждую минуту какое-нибудь дерево вдруг, как птица, коварно пойманная в сети, отрывалось от своих, трясло ветвями и с предсмертным стоном падало на землю, – а за ним другое, третье, десятое…

Падали огромные сосны с позеленевшими от старости стволами, падали ели, словно одетые в холщовые кафтаны, падали развесистые пихты и бурые дубы, обросшие бородами седого мха, старцы, которых не победили никакие бури, не сокрушили века, и вот приняли они смерть от топора. Падали всякие деревья – кто же скажет, сколько их погибло и каких!

Лес умирал. Деревья падали тяжело, как солдаты в бою, которые бились сплоченными рядами, неподатливые, стойкие, но, сраженные непреодолимой силой, крикнуть не успев, клонятся всем рядом, падая в объятья жестокой смерти.

Стоном стонал лес, дрожала земля от падавших деревьев, топоры били без устали, визжали пилы, и свист ветвей, как последние вздохи, раздирал воздух.

Так шли часы за часами, и все новые трупы деревьев устилали землю. Работа не прекращалась.

Кричали сороки, повиснув на семенниках, порой стая ворон пролетала с карканьем над этим полем смерти, какой-нибудь зверек выбегал из чащи и, остановившись, долго смотрел сверкающими глазами на дым костров, на падающие деревья, а увидев людей, убегал.

Мужики рубили усердно, врезаясь в лес, – так волки врываются в стадо овец, а оно, сбившись в кучу, помертвев от ужаса, жалобно блея, стоит, пока не падет под волчьими клыками последняя овечка.

Только после завтрака, когда солнце уже поднялось высоко, с деревьев капала растаявшая изморозь и Свет золотыми пауками бегал по лесу, кое-кто из дровосеков услышал вдали шум.

– Люди какие-то идут, целая толпа! – сказал один, приложив ухо к дереву. Шум приближался, слышался все яснее, скоро можно было уже различить отдельные выкрики и глухой топот множества ног. Через несколько минут на тропе, ведущей к деревне, замелькали сани и скоро выехали на место порубки. В них стоял Борына, а за санями, верхом и пешком валила густая толпа мужиков, баб, подростков, и все они с дикими криками бросились к дровосекам.

Борына соскочил с саней и побежал вперед, за ним в беспорядке другие, кто с колом, кто грозно потрясал вилами, кто крепко держал в руках цеп или махал косой, а кто вооружился просто толстым суком. Бабы – те действовали только визгом. И все налетели на пораженных лесорубов.

– Не рубить! Не трогать! Наш лес, не позволим! – кричали все разом, и никто из лесорубов не понимал, чего от них хотят! Наконец, к ним подбежал Борына и гаркнул так, что по всему лесу разнеслось:

– Люди из Модлиц! Люди репецкие и все, какие еще тут есть, слушайте!

Стало тише, и он продолжал:

– Забирайте свои пожитки и ступайте с богом! Рубить мы вам запрещаем, а не послушаетесь, так будете иметь дело со всем народом!

Лесорубы не стали спорить: суровые лица, колья, вилы, цепы и такое множество разгневанных людей, готовых с ними драться, испугали их. Они начали совещаться, скликать друг друга, затыкать топоры за пояс, собирать пилы. Некоторые столпились в кучу, сердито ворча, особенно репецкие, – они ведь были шляхтичи и спокон веку враждовали со своими соседями, липецкими мужиками. Эти громко ругались, стучали топорами, грозили, но им волей-неволей пришлось уступить силе, народ грозно наступал на них и оттеснял в глубь леса.

Часть людей разошлась по участку – тушить костры и разваливать сложенные штабелями стволы, а бабы, во главе с Козловой, увидев сбитые из досок будки на краю вырубленного участка, побежали туда и стали их разбивать и растаскивать по лесу, чтобы и следа от них не осталось.

Борына, видя, что лесорубы так легко сдались, созвал своих и предложил всей толпой идти сейчас же в усадьбу и объявить помещику, чтобы он не смел трогать леса, пока суд не решит, какую часть его отдать крестьянам. Но не успели они сговориться, как бабы вдруг подняли крик и в беспорядке побежали от будок, потому что из леса выехали человек двадцать верхом и поскакали на них.

Это предупрежденный помещик выслал помощь дровосекам.

Впереди дворовых ехал управляющий. Выскочив из леса, они сразу напали на женщин, стали их стегать кнутами, а управляющий, мужчина здоровенный, как буйвол, свирепствовал больше всех и орал:

– Воры вшивые! Батогами их! Вязать всех и в острог!

– Держитесь вместе! Ко мне! Не отступать! – кричал Борына, видя, что люди уже с перепугу разбегаются.

Его крик остановил их, и они, несмотря на сыпавшиеся на них удары кнутов, побежали к старику, закрывая головы руками.

– Кольями их, окаянных! Цепами бейте лошадей! – командовал разъяренный Борына и, схватив кол, первый бросился на дворовых, а за ним, как подхваченные вихрем, плечом к плечу ринулись мужики, молотя их, чем попало: цепами, вилами. Кругом загрохотало, как будто горох на полу выбивали палкой.

Нечеловеческие крики, проклятия, визг упавших лошадей, стоны раненых, глухие и частые удары кольев, дикий шум битвы огласили поляну. Дворовые защищались отчаянно, ругались и дрались не хуже мужиков, но в конце концов стали отступать. В их рядах произошло замешательство, оттого что лошади под ударами цепов становились на дыбы и поворачивали назад. Увидев это, управляющий хлестнул своего буланого коня и поскакал в толпу, к Борыне, но вмиг зажужжали цепы, десятки ударов посыпались на него, десятки рук протянулись к нему со всех сторон, сорвали его с лошади.

Как кустик, подрытый рылом свиньи, взлетел он в воздух и упал на снег. Борына с трудом вырвал его из рук мужиков и поволок бесчувственного в безопасное место. Все заклубилось, смешалось. Так иногда вихрь налетит неожиданно на стога, собьет их вместе и гонит по полю. Уже ничего нельзя было различить в кучах сплетенных тел, метавшихся вокруг, катавшихся по снегу, только кулаки мелькали в воздухе, да иногда кто-нибудь вырывался из толпы и бежал прочь, но скоро возвращался и с новым криком, с новой яростью бросался на врагов.

Дрались и один на один и группами, хватали друг друга за ворот, за волосы, били до крови, бросали на землю и наступали коленями на грудь, – и ни одна сторона не могла побороть другую. Дворовые соскочили с лошадей и дрались, не отступая ни на шаг, к тому же им помогали лесорубы, здорово напирая на липецких.

Репецкие первые всей гурьбой бросились на помощь к дворовым – неожиданно и молча, как злые собаки.

А командовал всеми ими лесник, который появился в последнюю минуту. Он был силен, как бык, один из первых силачей в округе, притом очень зол, а с Липцами у него были особые счеты. Он бросался один на целую группу, разбивал мужикам головы ружейным прикладом, разгонял их, увечил без пощады.

На лесника пошел Стах Плошка, видя, что народ уже бежит от него. Но лесник схватил его за шиворот, повертел в воздухе и швырнул оземь, как вымолоченный сноп. Стах потерял сознание. Подскочил тогда к леснику кто-то из Вахников и ударил цепом в плечо, но получил удар кулаком между глаз и, раскинув руки, рухнул на землю.

Наконец, и Матеуш не стерпел и напал на лесника, но, несмотря на то, что силой разве только один Антек мог с ним померяться, не прошло и пяти минут, как лесник его избил и обратил в бегство, а сам бросился к Борыне, который во главе целой толпы дрался с репецкими.

Но не добрался лесник до Борыны: по дороге на него с криком налетели бабы, вцепились ему в волосы и, пригнув, волокли по земле, – так дворняжки, напав на овчарку, хватают ее зубами за шкуру и тормошат во все стороны.

К этому времени уже брали верх липецкие. Несколько дворовых лежали окровавленные, другие, едва живые, убежали в лес, и только лесорубы еще защищались из последних сил. Впрочем, и некоторые из них уже просили пощады, но мужики были теперь злы на них еще больше, чем на дворовых, гнев их разгорелся, как трут на ветру, и никто не слушал просьб и ни на что не глядел, а с остервенением колотил врагов.

Все побросали колья, цепы, вилы и схватились врукопашную. Смолкли крики, и только слышно было хриплое ворчание, проклятия и удары.

Уже липецкие начали гнаться за убегавшими и, обезумев от гнева, нападать вдесятером на одного, как вдруг лесник вырвался из рук наседавших на него женщин, сильно помятый и оттого еще больше рассвирепевший, – и начал скликать своих. Увидев неподалеку от себя Борыну, он кинулся на него. Они обхватили друг друга, как медведи, и стали бороться, падали и поднимались, ударялись о деревья – так как в пылу схватки забрались уже в лес.

Тут как раз подоспел Антек. Он сильно отстал от своих и так как, догоняя их, бежал во весь дух, остановился на опушке, чтобы отдышаться, – и в ту же минуту увидел отца и лесника.

Повел кругом зоркими, как у ястреба, глазами: никто на них не смотрел, все были заняты дракой, и в этой каше нельзя было различить ни одного лица. Антек отошел назад, крадучись подобрался к Борыне и остановился в двух шагах, за деревом.

Лесник был сильно измучен, но, видимо, одолевал, хотя старик еще упорно держался. В эту минуту они упали и катались по земле, терзая друг друга, как два озверелых пса, но старик все чаще оказывался под лесником, шапка у него слетела, и седая голова билась о корни.

Антек еще раз осмотрелся, вытащил из-под тулупа ружье, опустился на одно колено и, машинально перекрестившись, прицелился в голову отца… Но прежде чем он успел спустить курок, лесник и Борына вскочили. Тогда и он встал и прицелился снова – но не выстрелил. Внезапный ужас так сжал ему сердце, что вдруг нечем стало дышать, руки тряслись как в лихорадке, в глазах потемнело и закружилась голова. Он целую минуту стоял, не понимая, что с ним. Вдруг раздался короткий душераздирающий вопль:

– Спасите, люди! Спасите!..

И в этот миг лесник треснул Борыну прикладом по голове с такой силой, что хлынула кровь. Старик крикнул, взмахнул руками и рухнул на землю.

Антек очнулся, бросил ружье и подбежал к отцу. Тот уже хрипел, кровь заливала ему лицо, череп был рассечен почти пополам. Он был еще жив, но глаза уже застилала смертная мгла, ноги дергались.