Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 64 страниц)

Антек сел под окном на каких-то мешках, поставил между колен горшок и жадно уплетал капусту с горохом, потом картофельные клецки с молоком. А Ганка присела рядом и с нежностью всматривалась в него. Он сильно похудел, потемнел лицом, и от работы на морозе кожа местами шелушилась, но, несмотря на это, он казался Ганке красивее всех на свете. Он и в самом деле был хорош – высокий, стройный, гибкий, в талии тонкий, в плечах широкий. Лицо у него было продолговатое, худое, нос с горбинкой, глаза большие, серо-зеленые, а брови – словно кто углем провел черту через весь лоб, от виска до виска, и когда он в минуты гнева их сдвигал, то даже страшно становилось. Высокий лоб был до половины закрыт ровно подстриженными, очень темными волосами; усы Антек брил, как и все, и белые зубы, словно жемчуг, сверкали меж красных губ. Да, он был красавец, и Ганка не могла на него вдоволь наглядеться.

– Не мог разве отец принести обед? Неужто ты будешь каждый день ходить в такую даль?

– Ему надо навоз убрать из-под телки… И мне хотелось самой отнести.

Ганка всегда так устраивала, чтобы самой нести мужу еду и иметь возможность посмотреть на него.

– Ну, как у вас там? – спросил он, доедая обед.

– Да ничего. Я уже напряла целый мешок шерсти и отнесла органистихе пять мотков. Она так довольна! Вот только Петрусь что-то мечется, ничего не ест – жар у него.

– Объелся – и все тут.

– Должно быть, так… Янкель приходил за гусями.

– Продашь?

– Как можно! А весною покупать придется!

– Ну, как знаешь, – дело твое.

– У Вахников опять драка была, даже за ксендзом посылали, чтобы он их угомонил… А у Пачесей, говорят, теленок морковкой подавился.

– Да мне-то что за дело! – нетерпеливо пробурчал Антек.

– Органист приход объезжает, – сообщила Ганка через минуту, уже с некоторой робостью.

– Что ж ты ему дала?

– Два пучка чесаного льна и четыре яйца. Он сказал, что, когда нам понадобится, даст воз овса, а денег подождет до лета, или можно будет отработать ему. Да я не взяла, зачем нам у него брать – ведь нам еще с отца причитается корм для скотины, мы сняли всего два воза, а столько моргов засеяли…

– Не пойду я отцу напоминать, и ты не смей! Возьми у органиста, отработаем. А не хочешь, так последнюю телку продадим: у отца я, пока жив, ничего просить не стану. Понятно?

– Понятно. У органиста взять…

– А может быть, я здесь заработаю столько, что нам хватит… Не реви ты на людях!

– Да я не плачу, нет… Ты возьми у мельника с полмешка ячменя на крупу, дешевле выйдет, чем готовую покупать.

– Ладно, скажу ему нынче, а как-нибудь после работы останусь и смелю.

Ганка ушла, а он еще посидел, куря папиросу и не вмешиваясь в разговоры мужиков. Они говорили о брате помещика из Воли.

– Яцеком его звали, я его хорошо знал, – сказал только что вошедший Бартек.

– Так вы, верно, знаете и то, что он воротился из чужих краев?

– Нет, не знал. Неужели воротился? А я думал, он давно умер!

– Жив! Недели две как приехал.

– Да, говорят, он в уме немного тронулся. В усадьбе жить не хочет, к леснику перебрался, сам все для себя делает – и стряпает и даже одежу чинит, – так что все дивятся, а по вечерам на скрипке играет. Так со скрипкой и бродит по дорогам. И на погосте его видали – на могилках сидит и играет!

– Слыхал я, что он по деревням ходит и всех расспрашивает, не знают ли какого-то Кубу.

– Мало ли Куб! Не одну собаку Лыской звать.

– Фамилии не говорит, а ищет какого-то Кубу, который его из боя на плечах вынес и от смерти спас.

– Был у нас работник Куба, что с господами когда-то в лес уходил. [15]15
  Речь идет о польском восстании 1863 года.


[Закрыть]Да помер он! – вставил Антек и поднялся, потому что Матеуш уже орал за стеной:

– Выходите! До вечера, что ли, будете обедать?

Антека так взорвало, что он выбежал из каморки и крикнул:

– Не дери горло зря, и так слышим!

– Мяса наелся, так теперь криком брюхо облегчает, – поддержал его Бартек.

– Нет, это он перед мельником выслуживается! – сказал кто-то из мужиков.

– За обедом отсиживаются, разговоры ведут, хозяев из себя корчат, голоштанники! – ворчал Матеуш.

– Слыхал, Антоний? Это в твой огород!

– Держи язык за зубами, а то как бы я тебе его не укоротил! А насчет хозяев помалкивай! – заорал Антек, готовый уже на все.

Матеуш замолчал, но смотрел злобно и уже весь день слова никому не сказал. Он зорко следил за работой Антека, подстерегал каждый его шаг, ища, к чему бы придраться, но Антек работал так хорошо, что это заметил и мельник, приходивший сюда два-три раза в день, и при первой же недельной получке прибавил ему целых три злотых.

Матеуш бесился, наскакивал на мельника, но тот ему сказал:

– А для меня и ты хорош и он, – хорош всякий, кто добросовестно работает.

– Это вы только мне назло ему прибавили!

– Прибавил, потому что он работает не хуже Бартека, а может, и лучше. Я – справедливый человек и хочу, чтоб это все знали.

– Вот брошу все к черту – становитесь тогда сами на работу! – пригрозил Матеуш.

– Что ж, бросай, поищи булок, коли тебе черный хлеб невкусен. Уйдешь, я Борыну на твое место поставлю только за четыре злотых в день! – ответил мельник с усмешкой. Он все делал с таким расчетом, чтобы иметь работника подешевле.

Матеуш сразу смекнул, что мельник не уступит и не даст себя запугать, и больше не настаивал. Он глубоко затаил злобу на Антека, хотя она огнем палила ему сердце, но к остальным рабочим стал относиться мягче и снисходительнее. Это сразу было замечено, и Бартек, плюнув, сказал товарищам:

– Вот дурак! Попробовала собачонка сапог укусить, дали ей в зубы, вот она теперь и ластится! Он думал, что навеки палку взял, а его так же, как всякого другого, прогонят, если найдется кто получше…

А Антеку было все равно: он не радовался прибавке, не так уж тешило его и то, что Матеуш присмирел и что в деревне (так рассказывали мужики на работе) над ним теперь смеются.

Его все это так же занимало, как прошлогодний снег, а то и еще меньше. Он работал не ради денег – деньги только Ганку радовали, – а потому, что ему это нравилось. А захотелось бы валяться без дела, так и валялся бы, ни на что не глядя.

Работа его увлекла, он находил в ней забвение и до такой степени ушел в нее, что напоминал лошадь, запряженную в конный привод: ее не подгоняют, а она все бежит себе по кругу до тех пор, пока не остановят.

Так в тяжелой неустанной работе шел день за днем, неделя за неделей, до самых святок, и постепенно душа Антека успокоилась, словно затянулась льдом. Он теперь совсем непохож был на прежнего Антека, и люди удивлялись и по-разному объясняли это. Но перемена в нем была только внешняя, кажущаяся. Быстрая и глубокая река, скованная льдом и засыпанная снегом, все шумит и бурлит в глубине – и никто не знает, когда она прорвет свой покров и выйдет из берегов. То же происходило и в душе Антека. Он тяжело работал, деньги все до копейки отдавал жене, по вечерам сидел дома, был, как никогда, ласков, тих, спокоен, забавлял детей, помогал Ганке в хозяйстве, никто от него грубого слова не слышал, он ни на что не жаловался и, казалось, забыл обо всех обидах. Но не обманул он всем этим сердца Ганки. Она, конечно, радовалась перемене в нем и горячо благодарила Бога; она угождала мужу, как только могла, смотрела ему в глаза, стараясь отгадать каждое его желание, была ему самой преданной и заботливой служанкой. Но часто ловила она печальное выражение в его глазах, часто с тревогой подслушивала его тихие вздохи, и у нее руки опускались, и с замиранием сердца оглядывалась она вокруг, силясь угадать, откуда придет несчастье, – потому что она чуяла, что в душе Антека зреет что-то страшное, что-то такое, что он изо всех сил сдерживает, а оно только на время притаилось и гложет, гложет его.

Антек никогда ни единым словом не давал ей понять, хорошо ему или плохо. С работы приходил прямо домой, вставал на рассвете, как только прозвонят к заутрене. Каждый день, проходя мимо освещенного костела, он останавливался у паперти послушать орган, широко льющиеся, тихие звуки, проникавшие в душу, рождавшиеся как будто в морозном воздухе, в предрассветном сумраке. Казалось, это звенят медные зори, ледяные покровы, это мерзлая земля тоскливо, надрывно мечтает в своем тяжком и долгом зимнем сне.

Постояв, Антек шел дальше, с каждым днем все торопливее – он не хотел, чтобы люди увидели, как он слушает музыку. Шел он всегда по другой стороне озера, дальней дорогой, чтобы только не проходить мимо отцовского дома и не встретить никого.

Никого!

Оттого-то он и по воскресеньям сидел безвыходно дома. На просьбы Ганки пойти с ней в костел ответ был всегда один: нет и нет. Он боялся встречи с Ягной, он хорошо знал, что не выдержит, не справится с собой.

Притом он знал от Бартека, с которым успел подружиться, да и сам чувствовал, что деревня все еще им занята, что за ним наблюдают, следят за каждым его шагом, – словно он вор, словно все сговорились против него! Не раз замечал он глаза, подсматривавшие за ним из-за угла, не раз чувствовал на себе любопытные, жадные взгляды, которые рады бы, кажется, проникнуть на самое дно его души, увидеть ее всю насквозь, вытянуть из нее наружу каждую мысль. Эти взгляды сверлили ему душу, причиняли жестокую боль.

– Не прогрызете, сволочи, не прогрызете! – шептал он с ненавистью, и все сильнее ожесточался, и все упорнее избегал людей.

– Не нужен мне никто, я с самим собой в такой дружбе, что деваться от себя некуда, – сказал он раз Клембу, когда тот упрекнул его, зачем он никогда не заходит к ним.

И Антек сказал правду – трудно ему было. Он решительно взял себя в руки, словно стянул сердце железным обручем. Он держал его крепко, не спускал с привязи. Но все чаще дух его изнемогал от усилий, и все чаще хотелось махнуть рукой на все, положиться на судьбу. Будет она к нему милостива или жестока – все равно, жизнь ему постыла, тоска его одолела, глубокая тоска, как ястреб, впилась когтями в сердце и рвала его.

Тяжело ему было в этом ярме, скучно, тесно и душно, как стреноженному коню в загородке, как собаке на цепи, как… да и не рассказать, как тяжело!

Он был подобен молодому могучему дереву, сломленному бурей. Обреченное на гибель, засыхает оно посреди цветущего здорового сада.

Вокруг жили люди, была деревня, жизнь кипела обычным глубинным кипением, катилась, как быстрые воды, разливалась все тем же буйным, живым потоком. Липцы жили привычной, повседневной жизнью. У Вахников справили крестины, у Клембов – сговор, хотя и без музыки, но повеселились, насколько можно в посту. Потом умер кто-то, – кажется, тот самый Бартек, которого осенью зятек так избил, что он с тех пор все хирел, кряхтел и, наконец, отправился к праотцу Аврааму. Потом Ягустинка опять подала в суд на своих детей, которые ее выгнали и не хотели кормить. Происходили и другие события, почти в каждой избе случалось что-нибудь новое, так что людям было о чем потолковать, над чем посмеяться или повздыхать. В долгие зимние вечера в избах собирались женщины прясть – и сколько там смеху было, боже, сколько забав, разговоров, шуток – даже на улицах слышен был веселый шум.

А сколько было везде ссор, примирений, сговоров, ухаживаний, свиданий в садах, суеты, драк, веселой болтовни – так и гудела деревня, напоминая муравейник или пчелиный улей.

Кто бедовал, мыкался, спину гнул, а кто веселился с приятелями да рюмками позванивал. Кто важничал и старался быть выше всех, кто за девушками волочился, кто болел и ксендза дожидался, кто на теплой печи вылеживался, кто радовался, кто грустил, а кто не знал ни радости, ни горя, – и все жили шумной, полнокровной жизнью, отдавая ей все силы, всю душу.

Только он, Антек, был как бы вне деревни, в стороне от всех, и чувствовал себя, как залетевшая в незнакомое место птица, пугливая и голодная: мечется она возле освещенных окон, хочется ей в полные амбары, душой рада бы к людям в избу, да не влетает, – кружит только, заглядывает в окна, вслушивается, тоскует – а не влетит.

"Разве только Господь переменит что-нибудь… да к лучшему!"

Но Антек еще и думать боялся о такой перемене.

Как-то за несколько дней до Рождества он утром встретил кузнеца. Хотел пройти мимо, но тот загородил ему дорогу, первый протянул руку и сказал мягко, как бы с сожалением:

– Я думал, ты придешь ко мне, как к своему. Я бы помог как-нибудь, подсобил, хотя и у меня через край не льется.

– А что же ты не пришел да не помог?

– Ишь ты, мне первому надо было напрашиваться! Чтобы ты выгнал меня, как Юзьку?

– У кого не болит, тот не спешит.

– Не болит! Нас с тобой одинаково обидели, значит и боль одна у обоих.

– Не ври ты в глаза, – не на дурака напал.

– Бог свидетель, чистую правду говорю.

– Ох, и лисица же! Бегает, вынюхивает, вертится, хвостом след заметает, чтобы и духу ее никто не почуял да за ее проделки с ней не расправился!

– Вижу, ты на меня сердит за то, что я на свадьбе был. Да, был, не отпираюсь, был. Не мог я не пойти, сам ксендз меня уговаривал и приказывал идти, чтобы Бога не гневить… потому что грех это – детям с отцом не ладить.

– Так тебя ксендз уговорил? Расскажи это кому другому, авось поверит! Обираешь ты старика за эту дружбу, как только можешь, – никогда с пустыми руками от него не уходишь.

– Одни дураки не берут, когда им дают. Но я ему против тебя ничего не говорю – вся деревня это может подтвердить. Вот спроси у Ягустинки, она постоянно торчит у старика: я даже говорил ему, чтобы он помирился с тобой… Перемелется, уладится. Все устроим так, что любо!

– С собаками сговаривайся, а не со мной, слышишь! Я у тебя не спрашивал, воевать ли мне с отцом, так и мирить нас не твое дело. Смотрите, какой друг-приятель выискался! Ты бы нас помирил для того только, чтобы последний тулуп у меня с плеч стащить… Еще раз тебе говорю: оставь ты меня в покое и с моей дороги сойди, потому что, если у меня терпение лопнет, так я тебе рыжие кудри твои оборву да ребра пощупаю! Не защитят тебя и стражники, с которыми ты компанию водишь. Заруби это себе на носу!

Он отвернулся и пошел дальше, ни разу не оглянувшись на кузнеца, который стоял на дороге разинув рот.

"Проклятый мошенник! Со стариком заодно и ко мне с дружбой своей подъезжает, а сам обоих нас по миру пустил бы, если бы мог".

Антек долго после этой встречи не мог успокоиться, к тому же ему в тот день уже с самого утра не везло: только что принялся тесать дерево, как топор наткнулся на сук и выщербился, а потом, около полудня, ему придавило бревном ногу, и она только чудом каким-то не сломалась, но пришлось разуться и прикладывать лед, так как она распухла и жестоко болела. А тут еще Матеуш сегодня был зол, как черт, со всеми бранился, орал, понукал, все было не по нем, а с Антеком он явно искал ссоры, так что чуть-чуть не дошло до беды.

Так уж сегодня все неудачно складывалось, что даже и крупы, о которой Ганка ему каждый день напоминала, Франек не смолол, как обещал, отговариваясь тем, что ему некогда.

Дома тоже было неблагополучно. Ганка ходила расстроенная, заплаканная, потому что Петрусь весь горел, как в огне. Пришлось позвать Ягустинку, чтобы она его окурила и измерила, потому что он, видно, был совсем уж плох.

Ягустинка пришла, когда они ужинали, села у печи и украдкой оглядывала избу. Ей, видимо, очень хотелось поговорить, но Антек и Ганка отвечали ей неохотно, и она сейчас же принялась осматривать мальчика и лечить по-своему.

– Схожу на мельницу, присмотрю, иначе Франек и сегодня не сделает, – сказал Антек, берясь за шапку.

– Отец может пойти и засыпать.

– Нет, я сам пойду, вернее дело будет.

Антек поспешно вышел. Он был зол, взбудоражен, что-то в нем металось, как одинокое дерево на ветру, и дома все его раздражало – в особенности ощупывающие, плутоватые глаза Ягустинки.

Вечер был тихий, не морозный, с утра заметно потеплело. Звезд было немного, и они мигали в вышине, как сквозь прозрачную завесу. От леса дул ветер, а за ним несся глухой, далекий шум, как это бывает перед переменой погоды. Дружно заливались собаки во дворах, и каждую минуту на дороге поднималась белая пыль, – это снег сыпался с деревьев. Низко стлался дым из труб, и воздух был сырой, промозглый.

На мельнице, как всегда перед праздником, было много народу. Те, чье зерно уже мололось, ожидали на крыльце, остальные сидели в каморке Франека, а в центре кружка – Матеуш. Он, видимо, рассказывал что-то забавное, потому что его ежеминутно прерывал громкий смех слушателей.

Антек, уже с порога увидев своего врага, попятился и пошел на мельницу искать Франека.

– Он на плотине с Магдой – знаешь, с той, которую от органиста выгнали.

– Мельник сказал, что прогонит его, если еще раз застанет здесь девку, – она ведь просиживала на мельнице целые ночи, куда же ей деваться, горемычной! – объяснил Антеку кто-то из мужиков.

– За чем парень весной гоняется, от того зимой открещивается, – со смехом добавил другой.

Антек присел под цилиндром, в котором мололи-муку лучшего сорта, прямо против открытой двери в каморку, так что ему видна была спина Матеуша и внимательно склоненные к нему головы мужиков. Он мог бы даже слышать все, что там говорилось, потому что сидел близко, но мешал грохот мельницы, да он и не хотел слушать. Он прилег на мешках и дремал от усталости.

Мельница тарахтела без перерыва и вся тряслась. Колеса стучали так громко, словно сто женщин колотили вальками белье. А вода, журча, катилась по ним, разлетаясь кипящей пеной, снежными брызгами, и с ревом падала в реку.

Антек целый час напрасно прождал Франека и, наконец, встал, чтобы поискать его во дворе, а кстати немного проветриться, потому что его клонило, ко сну. Он прошел мимо каморки и уже взялся было за ручку выходной двери, но вдруг остановился, услышав слова Матеуша:

– …А старик сам кипятит для нее молоко, чай и подает в постель. Говорят, он даже сам за коровами убирает и вдвоем с Ягустинкой все хозяйство ведет, только бы Ягна ручек не марала… И еще болтают, будто он купил в городе ночной горшок, чтобы она не простудилась, выходя на двор…

Грянул оглушительный смех, и градом посыпались шутки. Антек, сам не зная зачем, вернулся на место и, повалившись на мешки, тупо смотрел на длинную полосу красного света, падавшую из открытой двери каморки. Он больше ничего не слышал, шум заглушал слова, мельница непрерывно стучала, мучная пыль серым туманом застилала жернова, лампочки у потолка желтели сквозь эту пыль, как глаза насторожившейся кошки, и качались на шнурах.

Антек скоро не вытерпел: встал, на цыпочках подкрался к самой двери и стал подслушивать.

– …Она все ему объяснила, – говорил Матеуш. – Будто она как-то второпях перелезала через плетень, и оттого, значит… А Доминикова подтвердила, что, дескать, это часто с девушками случается, что и с ней то же самое было в молодости… Да, да, теперь каждая может свалить вину на острые колья забора! А старый баран поверил. Этакая голова – а поверил!

Все покатывались со смеху, гоготали так, что слышно было по всей мельнице.

Антек придвинулся ближе. Он уже стоял почти на пороге, бледный как мертвец, сжав кулаки, наклонясь вперед, как будто готовился к прыжку.

– А что насчет Антека поговаривали, – начал опять Матеуш, когда все вдоволь посмеялись, – будто они с Ягусей миловались, так это – вранье, я это наверное знаю! Я своими ушами слышал, как он скулил у ее дверей, словно пес, и приходилось его метлой гнать. Пристал он к ней, как репей к собачьему хвосту, да она его гнала.

– Вот как! А в деревне-то другое говорили, – заметил кто-то.

– Неправда. Не один раз я у нее в спальне бывал и она мне на него жаловалась.

– Брешешь, как собака! – крикнул Антек, переступая порог.

Матеуш вскочил и бросился к нему, но раньше, чем он успел что-либо сообразить, Антек, как бешеный волк, прыгнул на него, схватил его одной рукой за горло, сдавив так, что тот ни крикнуть, ни вздохнуть не мог, а другой – за пояс, сорвал с места, как кустик, ногой распахнул наружную дверь, бегом понес его за лесопилку и швырнул через забор с такой силой, что четыре жердочки переломились, как соломинки, и Матеуш бултыхнулся в реку.

Поднялась суматоха и отчаянные крики, – река в этом месте была глубока и быстра. Люди бросились спасать Матеуша и скоро вытащили его, но он был в обмороке, и его с трудом привели в чувство. Прибежал мельник, через несколько минут привели Амброжия, сбежались люди из деревни, и Матеуша перенесли к мельнику в дом. Он все время впадал в забытье, и у него шла горлом кровь. Послали даже за ксендзом – думали, что он не доживет до утра.

Антек же, когда Матеуша унесли, спокойно сел на его место у печки и, грея руки, разговаривал с Франеком, который, наконец, отыскался. А когда люди вернулись и все понемногу успокоилось, он сказал громко, чтобы все слыхали и хорошо запомнили:

– С каждым, кто только меня заденет, я так разделаюсь, как с ним, а то и еще получше!

Никто не отозвался. Все смотрели на него с великим удивлением и уважением – еще бы, такого молодца, как Матеуш, поднять словно охапку соломы, понести и бросить в реку! О таком силаче никто и не слыхивал! Если бы еще они подрались, и один одолел бы другого, переломал ему кости, даже убил его, – это дело обыкновенное. Но взять здоровенного мужика, как щенка за ухо, и швырнуть в воду! Что ребра у него сломаны, это ничего, поправится, – но стыда Матеуш не перенесет! Так осрамить человека на всю жизнь!

– Ну, ну! Знаете, люди добрые, такого еще не бывало! – шептались вокруг Антека мужики.

А Антек, не обращая ни на кого внимания, намолол себе крупы и около полуночи пошел домой. У мельника, в той комнате, где уложили Матеуша, еще горел свет.

– Теперь не будешь хвалиться, сукин сын, что у Ягуси в спальне бывал! – пробормотал Антек злобно и плюнул.

Дома он ничего не рассказал, хотя Ганка еще не спала и пряла, а утром на работу не пошел, в полной уверенности, что его прогонят.

Однако тотчас после завтрака мельник сам за ним прибежал.

– Иди же на работу! Что у тебя с Матеушем – это дело ваше, меня не касается, а лесопилку остановить нельзя. Пока он не выздоровеет, ты вместо него работу веди. Буду тебе платить четыре злотых и обед.

– Не пойду! Коли будете платить столько же, сколько Матеушу, тогда буду работать – и не хуже его.

Мельник на стену лез, торговался, но делать нечего пришлось согласиться. Он немедленно увел с собой Антека.

А Ганка ничего не поняла, так как ничего еще не знала.