Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 64 страниц)

VII

Мужики возвращаются!

Весть грянула, как гром, и молнией облетела Липцы. Правда ли это? И когда?

Никто ничего не знал.

Известно было только одно: сторож из волостной канцелярии, еще на заре приходивший к войту с какой-то казенной бумагой, сказал это Клембовой, которая выгоняла гусей к озеру, та мигом кинулась с новостью к соседям, а девушки Бальцерковой разнесли ее по ближайшим избам, и через какие-нибудь десять минут вся деревня была уже на ногах и радостно шумела.

Было еще очень рано, только что рассвело, и майское утро вставало какое-то темное и мокрое, дождик моросил, как сквозь густое сито, и тихо плескался в расцветающих садах.

"Наши возвращаются! Наши идут!" – летели крики по всей деревне, гулко отдаваясь в воздухе, звенели радостным благовестом в каждой избе, вырывались, как пламя, из каждого сердца.

День только начинался, а в Липцах царило оживление, как в храмовой праздник. Дети с шумом мчались на улицу, то и дело хлопали двери изб, женщины кончали одеваться уже на порогах, жадно всматриваясь в дорогу, заслоненную распустившейся листвой и сеткой дождя.

"Все возвращаются! Мужики, парни, мальчики – все! Идут! Уже вышли из лесу, уже на тополевой дороге!" – кричали все наперебой, стоя на порогах, а иные мчались на улицу, как шальные. Кое-где слышался и плач и быстрый топот ног – люди бежали встречать своих.

Стучали деревянные башмаки, разбрызгивая грязь. Все выбежали за костел, но на длинной, залитой дождем дороге серели только мутные лужи да глубокие колеи. Ни живой души не было видно под потемневшими от ливня тополями.

Жестоко разочарованные, все, недолго думая, помчались на другой конец деревни, за мельницу, потому что мужики могли прийти и той дорогой, через Волю. Но и там было пусто! Хлестал дождь, серой пылью заслоняя широкую ухабистую дорогу. Желтая от глины вода неслась по канавам, бурлила в бороздах, да и по дороге, пенясь, текли потоки, а расцветший терновник по краям зеленого поля свертывал иззябшие цветы.

– Вороны летают высоко, – значит, лить скоро перестанет! – сказала одна из девушек, тщетно вглядываясь в даль.

Они прошли немного дальше и вдруг заметили, что со стороны сгоревшего хутора кто-то идет им навстречу.

Это был знакомый всем в деревне слепой нищий. Собака, которая служила ему поводырем, сердито залаяла на девушек и стала рваться на веревке, а слепой, внимательно прислушиваясь, готовился защищаться палкой, но, услышав говор, прикрикнул на собаку, поздоровался и весело сказал:

– Кажись, липецкие, а? И что-то много вас…

Девушки обступили его и стали рассказывать новость, перекрикивая друг друга.

– Ой, налетели на меня сороки и все разом растрещались! – буркнул старик, внимательно слушая и поворачиваясь во все стороны к теснившимся вокруг него девушкам.

В Липцы возвращались уже всей гурьбой, а нищий плелся среди них, подскакивая на костылях и выставляя вперед свое широкое лицо со слепыми глазами.

Щеки у него были толстые, красные, брови седые и лохматые, нос, как труба, и брюхо изрядное.

Он терпеливо слушал тараторивших девушек, а когда разобрал, наконец, в чем дело, перебил их:

– Вот с этой вестью я и спешил к вам в деревню! Нехристь один сказал мне на ушко, что липецкие мужики сегодня выходят из острога! Вчера он это мне сказал, а я и подумал: сбегаю-ка завтра чуть свет и первый принесу эту весть бабам! Как липецких не уважить – другой такой деревни поискать! А кто же это тут около меня шагает? Что-то я по голосу не узнаю…

– Марыся Бальцеркова!.. Настка Голуб!.. Улися солтысова! Кася Клембова!.. Гануся Сикора! – закричали девушки.

– Ого! Самый цвет девичий мне навстречу вышел! Видно, не терпелось вам хлопцев своих увидать, а приходится вместо них дедом довольствоваться, а?

– Неправда! Мы отцов встречать вышли! – закричали все хором.

– Побойтесь бога, ведь я не глухой, а только слепой! – взмолился старик, глубже надвигая на уши баранью шапку.

– Говорили в деревне, что они уже идут, вот мы и выбежали навстречу! А тут никого!

– Рано еще. Хорошо, если к полудню поспеют домой хозяева… ну, а парни, может, и до вечера не вернутся.

– Это еще почему? Всех вместе выпустят, значит, вместе и придут!

– А может, парни в городе задержатся? Мало ли там девушек? Какая им нужда к вам спешить? Хе-хе! – дразнил их старик, посмеиваясь.

– Ну и пусть там забавляются! Никто по ним не плачет!

– Еще бы, в городе немало таких, что в мамки пошли, либо печи у евреев топят… Такие им рады будут! – хмурясь, пробурчала Настуся.

– Кому городские потаскухи милее, те нам не нужны!

– А давно вы, дедушка, в Липцах не были? – спросила одна из девушек.

– Давно. С осени. Зимовал я у добрых людей, – все трудное время прожил в усадьбе.

– Уж не у нашего ли помещика, в Воле?

– В Воле, да! Я ведь с господами да с их собаками запанибрата: они меня знают и не обидят! Отвели мне теплое местечко у печи, кормили, сколько влезет, вот я им всю зиму из соломы перевясла плел и Бога славил. И сам раздобрел, и песик мой отъелся, бока себе нагулял. Ого! Помещик ваш умный, с нищими в дружбе живет: он знает, что в случае чего от них и суму и вшей даром получит… Хе-хе! – засмеялся слепой, моргая глазами, и продолжал болтать:

– А послал Господь весну, – и надоели мне панские хоромы да сладкая еда, заскучал я по мужицким хатам, потянуло в широкий свет! Эх! Дождик-то – чистое золото, теплый да частый, от него все скорее уродится! Так и пахнет кругом молодой травкой!.. Да куда же вы, девушки?

Он услышал, что они сорвались и побежали, оставив его одного у мельницы.

– Девушки!

Но ни одна не отозвалась. Они увидали издали толпу баб, шедших мимо озера к дому войта, и помчались к ним.

У дома войта собралось полдеревни, чтобы узнать у него что-нибудь достоверное о возвращении мужиков.

Войт, видимо, недавно встал – он сидел на пороге без кафтана и, обертывая ноги онучами, кричал жене, чтобы она подала ему сапоги.

Женщины с шумом налетели на него, сгорая от нетерпения, запыхавшиеся, забрызганные грязью, некоторые даже еще неумытые и непричесанные.

Войт дал им накричаться, а тем временем натянул смазанные салом сапоги, умылся в сенях и, расчесывая взлохмаченные волосы у открытого окна, бросил насмешливо:

– Что, невтерпеж вам, заждались мужиков? Не бойтесь, нынче непременно вернутся. Мать, дай-ка ту бумагу, что сторож принес… она за образами.

Он повертел бумажку в руках и, щелкнув по ней пальцем, сказал:

– Вот тут черным по белому написано: "Так как крестьяне села Липцы Тымовской волости, уезда…" Нате, сами читайте! Уж если войт вам говорит, что вернутся, значит, так оно и будет! – Он бросил им через окно бумажку, и она стала переходить из рук в руки.

Ни одна из женщин не умела прочитать ни ахова, так как бумага была "казенная"– написана по-русски. Но они впивались глазами в строчки с какой-то тревожной радостью. Когда черед, наконец, дошел до Ганки, она взяла бумагу через передник и отдала ее войту.

– Кум, а все вернутся? – спросила она робко.

– Написано, что вернутся, значит вернутся.

– Всех взяли вместе, значит, вместе и выпустят, – сказала одна из баб.

– Зашла бы ты к нам обсушиться, кума, ведь дождиком тебя помочило, – приглашала Ганку жена войта. Но Ганка отказалась, надвинула на лоб платок и первая пошла домой.

Шла очень медленно, задыхаясь от смешанного чувства радости и страха.

"Значит, и Антека отпустят, обязательно отпустят!" – думала она. Ей пришлось остановиться и прислониться к чьему-то плетню – у нее вдруг так замерло сердце, что она чуть не упала. Долго ловила воздух горячими, пересохшими губами… Она до сих пор еще чувствовала себя нездоровой, странная слабость не проходила. "Антек вернется! Вернется!" От распиравшей сердце радости хотелось кричать, и в то же время Ганка испытывала какую-то непонятную тревогу, неясные опасения.

Она шла, ступая все медленнее, все тяжелее, и жалась к плетням, потому что по всей улице с шумом валила толпа баб. Все смеялись и болтали, сияя радостью, и, несмотря на дождь, собирались кучками у ворот и на берегу, с живостью обсуждая событие.

Ганку догнала Ягустинка.

– Знаешь уже небось? Да, вот это новость так новость! Ждали мы ее каждый день, а как пришла – точно обухом по голове! От войта идешь?

– Да. Он подтвердил, что придут нынче, и даже нам бумагу прочитал.

– Ну коли в бумаге сказано, значит, верно! Слава тебе, господи, вернутся, горемычные, вернутся хозяева! – с жаром промолвила Ягустинка, и слезы потекли из ее выцветших глаз. Ганка даже удивилась.

– Я думала, ты на всех злобишься, а ты ревешь. Вот так диво!

– Что ты! В такое время злобствовать! Иной раз с горя дашь волю языку, а в душе – совсем другое. Волей-неволей вместе с другими и радуешься и печалишься. Не может человек жить в стороне от всех, нет, не может!..

Они проходили мимо кузницы. Здесь оглушительно стучали молоты, в горне полыхал красный огонь, а кузнец у стены натягивал обод на колесо. Увидев Ганку, он выпрямился и пристально глянул в ее разгоревшееся лицо.

– Ну что? Дождались Липцы праздничка! Говорят, выпустили некоторых.

– Всех! Войт это в бумаге прочитал, – поправила его Ягустинка.

– Всех?.. Убийц небось так скоро не выпустят!

У Ганки даже в голове зашумело и сердце готово было разорваться от боли, но она выдержала удар и, только уходя, сказала со страшной ненавистью:

– Чтоб у тебя твой собачий язык отсох!

И прибавила шагу, чтобы не слышать его смеха, который ножом резал ее.

Уже войдя на крыльцо, она обернулась и посмотрела на небо.

– Все льет и льет… трудно будет плугам выехать в поле! – сказала она с притворным спокойствием.

– Ничего! Утренний дождик – что пляска старухи: недолог.

– Надо будет пока картошку сажать…

– Бабы сейчас придут, – опоздали из-за этой новости, но придут непременно. Я ко всем с вечера заходила, и они обещались прийти отработать.

В печи уже трещал огонь, в избе было тепло и светлее, чем на улице. Юзя чистила картофель, а ребенок кричал благим матом, как ни старались старшие дети его забавлять. Ганка, опустившись на колени у люльки, стала его кормить.

– Юзя, скажи Петрику, чтобы телегу приготовил, будет вывозить от Флорки навоз на те полосы, что около ржи Пачесей. Пока дождь пройдет, он успеет несколько телег вывезти… нечего ему без дела шататься!

– Ну, ты уж никому полениться не дашь!

– Потому что и сама рук и ног не жалею! – Ганка встала. – Ох, чуть было не забыла: ведь нынче с полудня праздник. Ксендз объявил, что будет крестный ход, тот, который отложили в день Святого Марка…

– Сегодня мальчишки будут делать на буграх первую вспашку! – со смехом сказала Юзька, обращаясь к вошедшему Витеку.

– Идут уже бабы! Ягустинка, ты ступай с ними и налаживай все, а я дома останусь, приберу и завтрак приготовлю. Юзя и Витек будут носить картофель в поле! – распоряжалась Ганка, глядя в окна на поденщиц, до самых глаз укутанных кто платком, кто мешком.

Они с корзинами и мотыгами шли к крыльцу и очищали башмаки от грязи.

Ягустинка тотчас повела их через калитку за сеновал, где начинались черные, намокшие картофельные поля.

Здесь они сразу приступили к делу – вскапывали мотыгами землю и сажали картофель. Четыре женщины работали, а Ягустинка только присматривала за ними и подгоняла.

Да не спорилась у них работа! Руки немели от холода, в бороздах было мокро, и в башмаки набиралась вода, а одежда пачкалась и промокала. Дождик, хотя и теплый и мелкий, моросил без перерыва, поливая землю и деревья, которые, свесив цветущие ветви над дорогой, с наслаждением подставляли их под его струи.

Впрочем, по всем признакам погода уже менялась: пели петухи, край неба заметно прояснился, в воздухе по временам стрелой проносились ласточки, словно вылетев на разведку, а вороны слетали со стрех и кружили низко над полями.

Женщины, похожие на кучи мокрого тряпья, согнувшись над грядами, копались в земле. Работали они не очень усердно, разговаривая и подолгу отдыхая, – видно было, что они не на себя работают, а отрабатывают долг. Наконец, Ягустинка, сажавшая горох между бороздами, заговорила громко, осматриваясь кругом:

– Немного же нынче хозяек и в поле и на огородах!

– Не до работы им сейчас – мужей ждут!

– Ясное дело. Должно быть, варят да жарят и перины греют.

– Смеетесь, а сами небось тоже рады! – сказала Козлова Ягустинке.

– Отпираться не буду: Липцы уж мне опротивели без мужиков. Я хоть и старуха, а прямо скажу: скоты они, подлецы, драчуны, обманщики, а как появится хоть один, будь он чучело из чучел, – так сразу и веселее, и занятнее, и легче жить на свете! И если кто скажет, что это неправда, – соврет, как пес.

– Заждались их бабы, как коршун дождя! – вздохнула одна из женщин.

– Не одна за радость тяжеленько расплатится, а больше всех девки.

– Да. И девяти месяцев не пройдет, как ксендзу работа будет, – с крестинами не управится!

– Эх! Старые, а глупости болтаете! На то Господь и сотворил женщину, чтобы детей рожать. Не грех это! – задорно воскликнула жена криворотого Гжели.

– А ты все свое: за байстрюков горой стоишь!

– И всегда, до самой смерти, всякому в глаза буду говорить: законный ли, нет ли, все равно такой же человек и имеет такое же право жить на свете!

Остальные бабы дружно напали на нее, стали ее презрительно высмеивать. А она только руками всплеснула и покачала головой.

– Бог в помощь! Ну, как идет работа? – крикнула Ганка из-за плетня.

– Спасибо, хорошо. Только уж больно мокро здесь.

– А картошки хватает?

Ганка присела на плетне.

– Носят нам, сколько требуется. Да мне думается, что она слишком толсто нарезана.

– Мы же ее только пополам резали. А вот у мельника мелкую картошку даже целиком сажают. Рох говорит, что так вдвое больше уродится.

– Должно быть, это немцы выдумали. А у нас, с тех пор как Липцы стоят, всегда картошку для посадки резали на столько кусков, сколько глазков, – протянула завзятая спорщица Гульбасова.

– Да ведь, милая ты моя, нынешние люди не глупее прежних!

– Ну, еще бы! Нынче яйца курицу учат.

– Это верно. Но и то надо сказать: иные до старости дожили, а ума не нажили! – заключила Ганка, отходя от плетня.

– Загордилась, как будто уже все борыново хозяйство к ней перешло! – проворчала Козлова, глядя ей вслед.

– Ты ее не тронь: баба – чистое золото! Я не видывала умнее ее и добрее. Уж поверьте мне: по целым дням я у них в доме, а у меня глаз зоркий и голова на плечах есть Натерпелась она… Не дай бог никому такой крест нести!

– И что еще ждет-то ее… Ягна в доме, и как только Антек вернется, такие у них там чудеса пойдут – будет что послушать людям!

– Говорят, будто Ягна с войтом спуталась, правда это?

Все посмеялись над Филипкой: об этом уже все воробьи чирикают, а для нее это новость!

– Эй, бабы, придержите языки! И ветер иной раз подслушать может и разнести, куда не следует! – крикнула на них Ягустинка.

Бабы опять нагнулись к грядам, замелькали мотыги, порой со звоном ударяясь о камень, а они все судачили без умолку, перемывая косточки всем в деревне.

Ганка шла к дому от перелаза, осторожно нагибаясь под вишнями, чтобы не задеть головой мокрые, низко нависшие ветви, густо осыпанные уже белыми бутонами и молодыми листочками.

Она пошла во двор осматривать свое хозяйство.

С самой пасхи она почти не выходила из дому, ей стало хуже после того первого выхода в костел. И только сегодня радостная весть подняла ее с кровати и держала на ногах. Хотя и пошатываясь на каждом шагу, она ходила по двору, заглядывала во все углы – и все больше и больше злилась.

Коровы были вялые, и бока у них выпачканы навозом, поросята что-то мало подросли, и даже гуси показались ей заморенными.

– Ты бы хоть соломой лошадь вытер! – напала она на Петрика, выезжавшего с навозом в поле, но парень только что-то злобно проворчал и уехал.

В овине новая неприятность. В куче картофеля преспокойно рылся ягусин поросенок, а куры разгребали высевки, которые давно следовало снести наверх. Ганка накричала на Юзьку, а Витека оттаскала за волосы. Мальчик едва вырвался и убежал, а Юзя разревелась и стала горько жаловаться:

– С утра до вечера работаю, как лошадь, а ты еще на меня орешь! Ягна по целым дням бездельничает, а ей ты небось ничего не скажешь!

– Ну, ну, не реви, глупая! Сама видишь, что у нас творится.

– Да разве я одна могла за всем усмотреть?

– Ладно, будет шуметь! Несите в поле картошку, а то бабам не хватит.

Ганка перестала сердиться. "Правда, где же девчонке одной со всем хозяйством управиться!.. А работники! Господи, да они уже с утра ждут не дождутся вечера! На них полагаться – все равно что нанять волков овец пасти… Совести у них нет!" – размышляла она с горечью, вымещая свою злость на ягусином поросенке. Поросенок с визгом удрал, а по дороге его еще и Лапа оттрепал за ухо.

Заглянула Ганка в конюшню, а там опять огорчение: кобыла обгрызла пустые ясли, жеребенок, грязный, как свинья, таскал солому из подстилки.

– У Кубы сердце лопнуло бы, если бы он тебя таким увидел! – прошептала она, накладывая им в ясли сена и гладя теплые, мягкие морды.

Дальше она не пошла: ее вдруг охватило чувство отвращения и равнодушия ко всему на свете, слезы поднялись к горлу, и, привалившись к нарам Петрика, она заплакала, сама не зная о чем.

Силы внезапно оставили ее, сердце тяжелым камнем лежало в груди. Нет, не может она больше бороться с судьбой, не может! Она почувствовала себя всеми покинутой и такой одинокой, как дерево, выросшее на открытом пригорке и ничем не защищенное от непогод. И душу-то не с кем отвести! И конца не видно ее горькой доле! Ничего! Только давись постоянно слезами, растравляй душу обидой и горем. Вечно мучайся и жди еще худшего!..

Жеребенок лизал ей лицо, а она бессознательно прижималась головой к его шее и плакала все сильнее.

На что ей все это хозяйство, богатство, почет, если за всю жизнь она не знала ни одной минуты счастья, ничего, ничего! Она причитала так жалобно, что кобыла даже заржала, повернула к ней голову и стала рваться на цепи.

Дотащившись до избы, она взяла на руки ребенка и, кормя его, бессмысленно смотрела в запотевшее окно, по которому текли струйки дождя.

Ребенок был что-то беспокоен, пищал и метался.

– Тише, маленький, тише! Вот приедет отец, привезет тебе петушка… Вернется, посадит сыночка на коня… Не плачь, дитятко… Баюшки-баю… Вернется твой батька, вернется!.. – напевала она, укачивая его на руках и ходя по избе. – А может, и вправду вернется! – вдруг сказала она себе и остановилась.

Ее даже в жар бросило, бодро распрямила она согнутые плечи, и такая радость залила душу, что ей уже захотелось сейчас же бежать в чулан, нарезать для Антека свинины, послать к Янкелю за водкой. Она даже шагнула было к сундуку, чтобы принарядиться для встречи, но раньше, чем дошла, вспомнились ей слова кузнеца, словно ястреб острыми когтями впился в ее наболевшее сердце. Она застыла на месте, оглядывая комнату испуганными глазами, как человек, ищущий спасения и не знающий, что делать.

"А если он совсем не вернется?.."

– Господи, Господи! – простонала она, хватаясь за голову.

Она боялась повторить вслух эти слова, а они гудели в ней, как в колодце, и воплем ужаса поднимались из груди к горлу.

Дети подрались, подняли крик, она выгнала их за дверь и принялась готовить завтрак, так как проголодавшаяся Юзя уже раз-другой заглядывала в комнату, – посмотреть, готово ли.

Слезы пришлось утереть, горе затаить в душе, – ярмо повседневных забот впивалось в затылок, напоминая, что работа ждать не может…

И Ганка забегала по избе, захлопотала, хотя ноги подкашивались и все валилось из рук. И уже только изредка вырывался у нее скорбный вздох, слеза катилась но щеке, и она тоскливо поглядывала в туманную даль за окном.

– Что же, Ягуся не пойдет картошку сажать? – крикнула Юзя под окном.

Ганка отставила в сторону горшок с борщом и пошла на половину старика.

Он лежал на боку, лицом к окну, и как будто смотрел на Ягну, а она расчесывала перед зеркалом, поставленным на сундук, свои длинные светлые волосы.

– Праздник, что ли, сегодня? Почему на работу не выходишь?

– Не бежать же мне в поле с распущенными волосами.

– С утра ты уже десять раз могла бы их заплести!

– Могла, да вот не заплела!

– Ягна, ты так со мной не разговаривай!

– А что? Прогонишь с работы или из жалованья вычтешь? – дерзко огрызнулась Ягна, продолжая так же неторопливо причесываться. – Ты надо мной не хозяйка, не у тебя я живу.

– А у кого же?

– У себя, в своем доме – запомни это!

– Помрет отец, тогда увидим, у себя ты или нет.

– А пока он жив, я могу тебе на дверь указать!

– Мне! Мне! – Ганка так и подскочила, словно ее кнутом стегнули.

– Что ты постоянно ко мне пристаешь, как репей к собачьему хвосту! Я тебе никогда ни единого худого слова не говорю, а ты все только ругаешься да понукаешь меня, как лысого коня!

– Благодари Бога, что тебе еще сильнее не досталось! – обрушилась на нее Ганка.

– Тронь только, попробуй! Я хоть и сирота и некому за меня вступиться, но увидим, кто кого осилит!

Ягна отбросила волосы с лица, и ее суровый, враждебный взгляд как ножом ударил Ганку. Такая злоба закипела в душе Ганки, что она погрозила ей кулаками и начала выкрикивать все, что только навертывалось на язык.

– Грозишь? Ишь, сиротка невинная, обижают ее, бедную! Все добрые люди знают, что ты проделывала, всему приходу известно про твои шашни. Не раз видели тебя в корчме с войтом! И тогда, когда я тебе за полночь дверь отперла, ты с ним распутничала и вернулась пьяная в стельку! Эй, смотри, Ягна: повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить! Как поживешь, так и прослывешь!.. Недолго тебе барствовать, придет этому конец, и ни войт, ни кузнец тебе не помогут! Ты… ты.

Ганка даже поперхнулась криком и закашлялась.

– Как хочу, так живу, и никому до этого дела нет! – крикнула вдруг Ягуся, отбросив волосы за спину. Она была вне себя и готова на все, вплоть до драки. Она вся тряслась, руки у нее дергались, а глаза сверкали так дико, что у Ганки сердце екнуло. Она замолчала и выбежала из комнаты, хлопнув дверью.

Взволнованная этой ссорой, она долго не могла ни за что приняться и сидела с ребенком у окна, а завтрак подавала Юзя.

Только когда все поели и опять ушли на работу, она немного пришла в себя, но ничего не могла делать и решила сходить к отцу, который уже несколько дней хворал.

Пошла – и с полдороги вернулась: волнение так обессилило ее, что она не могла двигаться. Да и потом, когда она немного собралась с силами, только руки ее почти механически делали все, что нужно, а голова была занята мыслями об Антеке, и она часто задумывалась, глядя в одну точку.

День между тем разгулялся: дождь перестал, капало только с крыш и с деревьев, когда ветер шевелил ветки. Дороги засеребрились лужами, и небо все больше прояснялось.

Люди рассчитывали, что к полудню солнце непременно выглянет, потому что ласточки летали высоко. Белые облака, позолоченные невидимым солнцем, стаями плыли в вышине, с полей веяло теплом, и птицы щебетали в садах, как снегом осыпанных белым цветом вишен. В деревне стало очень шумно. Из всех труб валил дым, хозяйки стряпали вкусные блюда, радость звучала в громких голосах, которые неслись от избы к избе; девушки наряжались по-праздничному, вплетали ленты в косы, многие мчались в корчму за водкой, так как Янкель, обрадованный вестью о возвращении мужиков, давал сегодня всем в долг сколько угодно. Каждую минуту кто-нибудь лез на крышу и напряженно всматривался во все дороги, которыми можно было прийти из города.

Женщины так увлеклись приготовлениями, что почти никто не пошел работать в поле, даже гусей забыли выгнать в овражек, и они громко гоготали во дворах. А ребятишки, бегавшие сегодня на воле, без всякого присмотра, шалили отчаянно; мальчики постарше, вооружившись длинными шестами, убежали на тополевую дорогу, лазали там на деревья и разоряли вороньи гнезда, а перепуганные птицы черной тучей кружили высоко в воздухе и жалобно каркали. Младшие развлекались тем, что гоняли слепую лошадь ксендза, тащившую бочку на полозьях. Они старались загнать ее с высокого обрыва в озеро, но умную лошадь трудно было обмануть: очутившись уже на самом краю, она останавливалась, словно назло им, опускала голову, не слушая понуканий, и терпеливо отряхивалась от комков земли и грязи, которыми осыпали ее озорники. Почуяв же, что они лезут на бочку и уже хватаются за узду, она грозно ржала и, пускаясь вскачь, внезапно въезжала в толпу мальчишек, а они с криками разбегались. Так они забавлялись довольно долго и, наконец, поднесли лошади к ноздрям зажженную тряпку. Она, испугавшись, бросилась в сторону, прямо на плетень Борыны, свалила калитку и запуталась в постромках, а мальчишки обступили ее и давай стегать ее прутьями, сколько влезет.

Лошадь переломала бы себе ноги, если бы не Ягна, которая, услыхав крики, палкой разогнала сорванцов и вывела ее на дорогу. Но лошадь с испугу утратила чутье и, видно, не знала, в какую сторону идти, а ее мучители подстерегали ее, прячась за деревьями. И Ягна решила сама отвести лошадь к хозяину.

Она вела ее по дорожке между садом ксендза и избой Клембов. В это время к дому органиста, стоявшему в глубине двора, подкатила бричка. В ней уже сидела жена органиста, а Ясь на крыльце прощался с родными.

– Вот, привела лошадь, потому что ребята ее пугали, – начала она робко.

– Отец, кликни-ка Валека, пусть он ее отведет домой! Ты зачем же, дубина этакая, бросил лошадь? Чтобы она ноги себе поломала? – прикрикнула она на работника.

Ясь, увидев Ягну, покосился на родителей и протянул ей руку.

– Счастливо оставаться, Ягуся!

– Опять в школу?

Что-то похожее на сожаление сжало ей сердце.

– Везу его в город, в ксендзы будет готовиться, – гордо объявила мать.

– В ксендзы!

Ягна удивленно посмотрела на Яся. А он уже садился на переднюю скамейку, спиной к лошадям.

– Хочу подольше смотреть на Липцы! – пояснил он, любовным взглядом обводя замшелую крышу отцовского дома и цветущие сады, сверкавшие росой.

Лошади тронулись легкой рысцой. Ягна пошла за бричкой. Ясь еще что-то кричал сестрам, плакавшим у крыльца, но смотрел только на нее – в ее синие влажные глаза, сияющие как майский день, на ее белокурую голову, обвитую толстыми косами, которые тройным рядом лежали над белым лбом и спускались на уши, на лицо, прелестное, как полевая роза.

А она шла почти бессознательно, словно завороженная его горячим взглядом. Губы у нее дрожали, сердце блаженно замирало, а глаза покорно следовали за Ясем.

Только когда бричка свернула под тополя, глаза их оторвались друг от друга. Взгляд Ягны наткнулся вдруг на пустоту, и она круто остановилась.

Ясь махал ей шапкой на прощанье. Они уже въезжали в сумрак под тополями.

Ягна стояла и протирала глаза, как человек, внезапно разбуженный от сна.

"Иисусе! Этакой глазами в самый ад заведет", – подумала она, как бы силясь стряхнуть с себя жаркие взгляды Яся.

– Органистов сын, а с виду настоящий панич… И будет ксендзом, – может быть, его даже в Липцы назначат!

Она оглянулась. Бричка исчезла из виду, долетали только стук колес и голоса Яся и его матери, которые громко здоровались с прохожими.

– Мальчик, почти еще ребенок, а взглянет – словно обнимет! Даже дрожь пробирает, и в голове мутится!..

Она вздрогнула, облизывая розовые губы, и блаженно потянулась…

Ей вдруг стадо холодно. Только теперь она вспомнила, что ноги ее босы, голова не покрыта и на плечи сверх сорочки наброшен только рваный платок. Она даже покраснела от стыда и побежала домой.

– Мужики возвращаются, знаешь? – радостно кричали ей от плетней и калиток девушки, женщины, дети.

– Ну и что? – ответила она кому-то из них почти со злостью.

– Вернутся! Разве этого мало? – удивлялись они ее равнодушию.

– А мне все равно – с ними или без них. Вот дуры! – ворчала она, неприятно задетая тем, что все, кроме нее, шалеют от радости, поджидая любимых.

Она зашла к матери. Дома был только Енджик. Сегодня он в первый раз слез с кровати. Перебитая нога была еще забинтована. Он сидел на пороге и плел корзинку, подсвистывая сорокам, прыгавшим по изгороди.

– Слыхала, Ягусь, выпустили наших!

– Еще бы, все в деревне только о том и трещат!

– А Настуся просто с ума сходит от радости, что Шимек вернется…

– Ей-то что? – Она сверкнула глазами сурово, как мать.

– Да так… просто… Ой, как у меня опять нога разболелась! – пробормотал оробевший Енджик. – Цыц, подлые! – он швырнул палкой в сени, где раскудахтались куры.

Он для виду потирал больную ногу и покорно заглядывал в хмурое лицо сестры.

– А где же мать?

– В плебанию ушла. Ягусь, про Настку я это просто так сболтнул…

– Дурак, думаешь, что ты один это знаешь! Поженятся, и все тут…

– Да разве мать позволит? Ведь у Настуси всего один морг.

– Если он будет у матери позволения спрашивать, так никогда не женится! Парень в летах, пора своим умом жить, должен знать, что делать…

– Он знает, Ягусь, знает, и если заартачится, – поставит на своем! Он матери не послушает, назло ей женится и отберет свой надел.

– Болтай, болтай, только смотри, как бы мать не услыхала!

Тоска одолела Ягну. Подумать только – этакая Настка, и та завела милого дружка, и у той свои радости. У других девушек тоже. К каждой сегодня кто-то вернется…

– Да, все вернутся! – Ее вдруг охватило радостное нетерпение, и, оставив недоумевающего Енджика, она побежала домой убирать и готовиться к встрече, как все другие, и ожидать, лихорадочно ожидать освобожденных, как ждала их сейчас вся деревня.

Она весело суетилась, даже запела от радости и несколько раз выбегала поглядеть на дорогу, к которой были прикованы все глаза.

– А вы кого же высматриваете? – неожиданно спросил у нее кто-то из соседей.

Ягну словно обухом по голове стукнули. Она побледнела, руки опустились, как перебитые крылья, сердце задрожало от боли.

Правда, кого ей ждать? Ведь никто к ней не спешит, на свете она одна, как перст! "Вот Антек разве!.. – подумала она с какой-то тревогой. – Антек! – повторила, тихо вздыхая, и воспоминания замелькали в памяти, как легкие тени, как чудный, но давно снившийся сон. Может, и вернется, – сказала себе Ягна. – Правда, кузнец только вчера уверял, что его не выпустят с другими, что он останется в тюрьме на долгие годы…"

– Но, может быть, все-таки выпустят! – сказала она вслух, мысленно выходя уже к нему навстречу, но без радости, без волнения, с какой-то затаенной глубоко в душе неприязнью. – Ну, и пусть себе вернется, мне-то что? – прошептала она сердито.

Мацей что-то забормотал, но она с отвращением повернулась к нему спиной и не стала его кормить, хотя знала, что он именно этого просит по-своему.

– Хоть бы издох, наконец! – разозлилась она вдруг и, чтобы не видеть его, опять вышла на крыльцо.