Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 64 страниц)

V

– Петрик, принеси-ка дров! – крикнула с крыльца Ганка. Она была растрепана и вся в муке – месила хлеб.

В печи уже гудел огонь. Ганка то поправляла его, то принималась лепить караваи и выносила их на крыльцо, на солнце, чтобы скорее всходили. Она двигалась проворно, так как тесто уже лезло из большой квашни, прикрытой периной.

– Юзька, подбрось дров в печь, пол еще совсем не нагрелся!

Но Юзьки не было в избе, а Петрик не спешил исполнить приказание – он во дворе накладывал навоз на телегу и преспокойно беседовал со слепым нищим, который у амбара, плел из соломы перевясла.

Полуденное солнце сильно пекло. Со стен сочилась смола, земля обжигала ноги, и даже двигаться было трудно. Слепни, громко жужжа, носились над телегой, а лошади, спасаясь от их укусов, метались из стороны в сторону и чуть не рвали упряжь.

Стояла гнетущая жара, клонившая ко сну, даже птицы замолкли в саду, куры лежали под плетнем, как мертвые, а поросята, хрюкая, разлеглись в грязи у колодца. От навоза шел такой едкий смрад, что слепой то и дело чихал.

– На здоровье, дедушка!

– Да-а! Это тебе не ладан! Хоть я и привык, а засвербило в носу хуже, чем от табаку!

– К чему привыкнешь, то и нравится! Так сказал мой, унтер, когда на ученье первый раз дал мне в морду.

– Ну и что, привык ты? Хи-хи-хи!

– Нет, мне скоро надоела такая наука, поймал я этого стервеца в укромном месте да так ему рожу разукрасил, что вспухла, как горшок. После этого он меня больше не бил.

– Долго ты служил?

– Целых пять лет. Откупиться нечем было, вот и пришлось ружье таскать. Сначала помыкал мною, кто хотел, натерпелся я… потом товарищи научили… Долго над моей речью все потешались, но я не одному пощупал ребра – и оставили меня в покое.

– Ишь, какой богатырь!

– Богатырь не богатырь, а с тремя справлюсь! – похвастал Петрик с усмешкой.

– И на войне был?

– Как же, с турками воевал. Разбили мы их наголову!

– Петрик, где же дрова? – крикнула снова Ганка.

– Там, где и были! – пробурчал Петрик себе под нос.

– Ведь тебя хозяйка зовет, – напомнил ему слепой.

– Ну и пусть зовет. Еще чего! Может, и посуду скоро мыть заставит?

– Оглох, что ли? – завопила Ганка, выбежав на крыльцо.

– Печку топить я вам не нанимался! – крикнул Петрик в ответ.

Ганка разразилась бранью, но парень дерзко отругивался, так и не подумав выполнить ее приказание. А когда она уж очень допекла его каким-то замечанием, он воткнул вилы в навоз и злобно закричал:

– Я вам не Ягуся, меня криком не выгоните!

– Я тебе покажу! Попомнишь меня! – грозила задетая за живое Ганка и в раздражении принялась с таким азартом месить тесто, что облако мучной пыли наполнило комнату и летело из окон.

Долго еще Ганка, то вынося хлеб на крыльцо, то подбрасывая дров в печь, то выбегая, чтобы взглянуть на детей, продолжала ворчать на дерзкого парня. Она устала от работы и жары; в комнате можно было задохнуться, в сенях было не лучше – там топилась хлебная печь. К тому же мухи, облепившие стены, сильно надоедали, и она чуть не плакала, отмахиваясь от них веткой. Вся в поту, раздраженная, она работала все медленнее.

Она месила последнюю порцию теста, когда Петрик выехал со двора.

– Постой, дам поесть!

– Тпру!.. Давайте! У меня уже и то от голода в животе урчит.

– Мало ты ел за обедом, что ли?

– Э… Пустая еда проходит через живот, как сквозь сито.

– Пустая, скажите пожалуйста! Мясо, может, тебе давать? Я сама тайком колбасу не жру. У других перед жатвой и того нет. Посмотри как живут коморники!

Она вынесла ему на крыльцо крынку простокваши и краюху хлеба.

Петрик жадно принялся за еду. Ел медленно, бросая кусочки хлеба аисту, который приковылял из сада и караулил подле него, как собака.

– Простокваша жидкая, одна сыворотка, – пробурчал он, уже немного утолив голод.

– А тебе сметаны захотелось? Подождешь!

Когда он наелся и взял уже в руки вожжи, она добавила колко:

– Наймись к Ягусе, она тебя лучше кормить будет!

– Это уж наверняка. Пока она здесь хозяйкой была, никто не голодал!

Он стегнул лошадей и пошел со двора, подпирая плечом телегу.

Слова его больно уязвили Ганку, но раньше, чем она успела ответить, Петрик был уже за воротами.

Ласточки щебетали под стрехой. Стая голубей, воркуя, слетела на крыльцо. Ганка согнала их, но в эту минуту от сада донеслось хрюканье, и она испугалась, не роются ли свиньи на грядках лука. Но оказалось, что это соседская свинья подрывает плетень.

– Сунь только рыло да сожри что-нибудь, уж я тебя отделаю!

Едва она опять взялась за работу, как аист вскочил на крыльцо и украдкой, косясь на нее то одним, то другим глазом, стал клевать сырые караваи и большими кусками глотать тесто.

Ганка с криком кинулась к нему. Он удирал, вытянув клюв и наспех глотая, а когда она уже почти догнала его и замахнулась поленом, он взлетел на крышу амбара и долго стоял там и курлыкал, чистя клюв о соломенную стреху.

– Погоди, вор ты этакий, я тебе ноги переломаю! – грозила она, заравнивая дыры в караваях.

Примчалась Юзька, и Ганка выместила свое раздражение на ней.

– Где тебя носит? Вечно гоняешь по деревне, задрав хвост! Вот скажу Антеку, какая ты работница! Выгребай из печки, живо!

– Я только к Касе Плошковой сходила. Все в поле: ей, бедняжке, и воды подать некому.

– А что, разве она хворает?

– Ну да. Оспа, должно быть: она вся красная и горит, как в огне.

– Вот занеси только болезнь в дом, так я тебя в больницу отправлю!

– Не заражусь, я сколько раз у больных сиживала! Забыла ты, как с тобой возилась, когда ты рожала?

Юзя продолжала болтать, отгоняя мух от теста и принимаясь выгребать угли из печи.

– Надо людям обед в поле отнести, – перебила ее Ганка.

– Сейчас пойду. Антеку приготовить яичницу?

– Приготовь. Только сала много не клади.

– И ему сала жалеешь?

– Не жалею, а боюсь, как бы ему не повредило, если слишком жирно будет.

Девочке хотелось идти в поле, она мигом управилась с работой и, раньше чем Ганка закрыла отверстие печи, взяла три крынки с молоком, хлеба в фартук и побежала.

– Погляди, высох ли холст, а когда назад пойдешь, помочи его опять, тогда он ещё до вечера высохнет! – крикнула ей Ганка в окно, но Юзя была уже за плетнем, и только песня летела за ней следом да во ржи мелькала русая головка.

На участке у леса поденщицы раскидывали навоз, который подвозил Петрик, а Антек запахивал его.

Глинистая земля, несмотря на, то, что ее недавно боронили, была сухая и твердая, трескалась, точно камни, и лошади, тащившие плуг, напрягались так, что рвали постромки.

Антек, словно вросший в плуг, пахал усердно, забыв обо всем на свете. Иногда стегал лошадей, но чаще понукал их только причмокиваньем, Потому что они совсем изнемогали от тяжелой работы и жары. Твердо и осторожно вел он плуг и взрезал пласт за пластом, проведя широкие, прямые загоны. Поле предназначалось под пшеницу.

По бороздам расхаживали вороны, выклевывая червей, а гнедой жеребенок, щипавший траву на меже, то и дело рвался к матери, добираясь до ее сосцов.

– Ишь, что вспомнил, сосун! – буркнул Антек, шлепнув его по ногам. Жеребенок задрал хвост и отскочил в сторону, а он терпеливо продолжал пахать, порой только окликая баб. Он был сильно утомлен и, когда подъехал Петрик, крикнул сердито:

– Люди ждут, а ты тащишься, как мусорщик!

– Дорога тяжелая, лошадь еле ноги волочит.

Лошади Антека уставали все больше, были уже все в мыле. Да и ему пот заливал глаза, руки немели. Увидев Юзьку, он радостно воскликнул:

– Вовремя пришла! Мы уж тут из сил выбились.

Он допахал полосу до леса, отпряг лошадей и пустил их на густо поросшую травой дорогу – вдоль опушки, а сам прилег в тени и с жадностью пил молоко прямо из крынки. Юзька села рядом и тотчас принялась болтать.

– Отстань, не интересуют меня эти глупости! – проворчал Антек.

Юзька обиженно огрызнулась и убежала в лес по ягоды.

Бор стоял тихо, нагретый, благоухающий, в легкой дымке солнечного ливня. Только по временам шевелились зеленые заросли, и тогда из глуби лесной веяло смолистым запахом сосен, доносились какие-то ауканья и пение птиц.

Антек растянулся на траве и курил. Неясно, как сквозь туман, видел он помещика, скакавшего верхом по полю, и каких-то людей с шестами.

Сосны-великаны, словно отлитые из меди, высились над ним, и зыбкая тень их скользила по глазам, наводя сон. Он совсем уже было задремал, как вдруг на дороге загрохотал чей-то воз.

"Это работник органиста на лесопилку лес возит", – подумал Антек, приподняв отяжелевшую голову, и опять упал на траву. Но он уже не уснул, потому что кто-то рядом крикнул: "Слава Иисусу!"

Это коморницы гуськом выходили из лесу с вязанками хвороста на спине, а позади всех плелась Ягустинка, согнувшись под своей ношей чуть не до земли.

– Отдохните, у вас уже глаза на лоб лезут!

Она села рядом, прислонив вязанку к дереву, и с трудом перевела дух.

– Не под силу вам такая работа! – сказал Антек сочувственно.

– Да, совсем я замучилась.

– Петрик, погуще навоз клади, погуще! – крикнул Антек работнику. – А что же вам никто не поможет?

Ягустинка только поморщилась и отвела больные, воспаленные глаза.

– Поддались вы что-то. И не узнать вас!

– Под молотом и кремень поддается, – вздохнула Ягустинка, понурив голову. – Нужда съедает человека скорее, чем ржа железо.

– Да, в нынешнем году и хозяевам трудно приходится перед жатвой.

– Кто одну лебеду с отрубями ест, тому вы про нужду хозяев не рассказывайте!

– Побойтесь Бога, что же вы молчали? Приходите вечером, найдется еще для вас какой-нибудь корец картошки. В жатву отработаете.

Ягустинка заплакала и не могла выговорить ни слова благодарности.

– А может, Ганка и еще что-нибудь для вас найдет, – добавил Антек ласково.

– Кабы не Ганка, мы бы давно околели, – зашептала Ягустинка сквозь слезы. – Ясное дело, отработаю, когда только потребуется, спасибо вам! Я не о себе хлопочу… Что я? Ветошь старая, и к голоду мне не привыкать… А вот как ребятки мои родимые запищат: "Бабуся, есть!" – и нечем им голодные рты заткнуть, так, скажу тебе, я бы руки себе отрубила или алтарь ограбила да корчмарю снесла, только бы их накормить!

– Так вы опять с детьми вместе живете?

– Да, ведь мать я… неужто я их в такой нужде оставлю? А нынешним летом на них все беды валятся. Корова околела, картошка сгнила, для посадки – и то пришлось покупать… А потом ветром амбар свалило. К тому же невестка с самых родов все хворает, и хозяйство брошено на волю божью.

– Еще бы, коли Войтек ваш только и знает, что в кормче сидеть да водку пить.

– Выпивал он с горя, только с горя, а с той поры, как получил в лесу работу, он к Янкелю ни ногой, – это тебе всякий скажет! – горячо вступилась за сына Ягустинка. – Бедняку каждая рюмочка в счет! Больно уж Господь Бог расходился!.. Так взъесться на одного темного мужика! И за что? Что он худого сделал? – бормотала она, поднимая к небу грозно вопрошающие глаза.

– А вы-то сами мало их проклинали? – сказал Антек сурово.

– Станет Иисусе слушать дурацкую болтовню! Да если бы и стал… – Она заговорила тревожнее. – Ведь если мать и клянет детей, в душе она им зла не желает, нет! Чего в гневе не сбрехнешь!

– А что, Войтек луг отдал уже в аренду?

– Мельник давал ему целую тысячу злотых, да я не позволила сдать. Что этому волку попадет в лапы, сам черт у него не вырвет! Может, еще кто другой подвернется, у кого деньги есть…

– Луг хороший, верных два покоса в год! Эх, были бы у меня лишние деньги! – вздохнул Антек, облизываясь, как кот на молоко.

– Его еще Мацей хотел купить, потому что он рядом с Ягусиным полем.

Антек дрогнул при этом имени, но только через несколько минут спросил с притворным равнодушием, блуждая взглядом по дальним полям:

– А что там у Доминиковой слышно?

Но Ягустинка видела его насквозь. Усмешка пробежала по ее увядшим губам, глаза заискрились, и, придвинувшись ближе, она жалостливо сказала:

– А что? Ад, да и только! В доме как после похорон, тоска просто душу леденит, ниоткуда ни помощи, ни утешения. Глаза они выплакали, ожидая, когда Господь над ними смилуется. А особенно Ягуся…

И пошла, словно пряжу разматывала, рассказывать о Ягусе, о ее несчастьях, печали и одиночестве. Говорила с жаром, подлаживаясь к Антеку и стараясь выпытать у него что-нибудь, но он упорно молчал: его вдруг одолела мучительная тоска.

К счастью, вернулась Юзька с полным фартуком черники. Она отсыпала ему ягод в шапку и, собрав крынки, со всех ног побежала домой.

А Ягустинка, не дождавшись от Антека ни слова, стала подниматься, кряхтя и охая.

– Погодите! Петрик, подвези ее! – коротко приказал Антек и опять взялся за плуг. Некоторое время он терпеливо взрезал твердую, словно спекшуюся землю, гнулся, как вол в ярме, весь ушел в работу, но тоска не проходила. День казался ему слишком долог, он часто поглядывал на солнце и нетерпеливым взглядом измерял поле – оставалось вспахать еще порядочный кусок. И он все больше злился и без всякой надобности стегал лошадей да резко покрикивал на женщин, чтобы они живее шевелились! Что-то его томило так, что было уже невмоготу, а в голове сновали мысли, от которых глаза застилало туманом, и плуг все чаще вихлялся в руках, задевая за камни, а у леса так глубоко ушел под какой-то корень, что сошник оторвался.

Пахать дальше было невозможно. Антек поставил плуг на полозья и, заложив мерина, поехал домой взять другой плуг.

В избе никого не было, все валялось в беспорядке, испачканное мукой, а Ганка с кем-то бранилась в саду.

– Неряха! Ругаться – на это у нее время есть! – проворчал Антек, выходя во двор. Там он еще больше разозлился, когда оказалось, что и второй плуг, вытащенный им из-под навеса, тоже никуда не годится. Долго он что-то мастерил, пробуя его починить, и все с большим раздражением прислушивался к перебранке в саду. Взбешенная Ганка кричала:

– Заплати за убытки, тогда выпущу твою свинью, а не заплатишь – в суд подам! Полотно, что белилось на поляне, она мне весной изорвала, картошку подрыла – за все заплати! У меня свидетели есть! Ишь, какая хитрая, думает свиней моим добром откармливать! Да нет, шалишь, своего не подарю! В другой раз и твоей свинье и тебе ноги переломаю!

Ганка визжала все неистовее, соседка тоже в долгу не оставалась, они ругались вовсю, грозя друг другу через плетень кулаками.

– Ганка! – крикнул Антек, взваливая плуг на спину.

Она прибежала, возбужденная, растрепанная, охрипшая от крика.

– Чего ты орешь на всю деревню?

– Свое защищаю! Что же, позволить, чтобы чужие свиньи на моем огороде рылись? Мне будут пакостить, а я – молчать? Не дождутся они этого! – выкрикивала Ганка, но он резко остановил ее.

– Оденься! Ходишь каким-то пугалом.

– Вот еще, стану я на работе рядиться, как в костел!

Он оглядел ее с отвращением, – она и в самом деле имела такой вид, как будто ее только что вытащили из-под кровати, – и, пожимая плечами, ушел в кузницу чинить плуг.

Кузнец работал: уже издали слышны были звонкие и сильные удары молотов, а в кузнице гудел огонь и было жарко, – как в пекле. Когда Антек вошел, Михал со своим подручным ковали толстые железные полосы. Пот ручьями лил с его измазанного лица, но он ковал без передышки, с каким-то остервенением.

– Для кого это такие хорошие оси?

– К телеге Плошки. Он будет возить лес на лесопилку.

Антек присел на пороге и стал свертывать папиросу.

Молоты все били непрерывно: раз – два, раз – два; красное железо делалось под их ударами податливым, как тесто, и его гнули, как хотели. Кузница вся содрогалась от грохота.

– А ты не хочешь возить? – спросил Михал, сунув железо в огонь и раздувая мехи.

– Да разве мельник допустит? Он, говорят, вошел в компанию с органистом…

– Лошади у тебя есть, работник баклуши бьет… а платят хорошо! – соблазнял его кузнец.

– Конечно, пригодились бы деньги к жатве, но я мельнику кланяться не стану!

– А ты бы с купцами поговорил…

– Да я их не знаю… Вот кабы ты за меня похлопотал!..

– Если просишь, так поговорю, сегодня же к ним сбегаю.

Антек поспешно отступил за порог, потому что опять загремели молоты и огненным дождем посыпались искры.

– Я сейчас приду, погляжу только, какое дерево возят.

И на лесопильне кипела работа. Пилы с глухим скрежетом разрезали длинные бревна, ревела вода, падая с колес в реку, и, пенясь, бурлила в тесных берегах. С телег сваливали сосны, такие тяжелые, что гудела земля, и шесть мужиков обтесывали стволы, а другие укладывали готовые доски на солнце.

Всем управлял Матеуш, мелькавший то тут, то там. Он распоряжался толково и зорко следил за всем.

Он дружески поздоровался с Антеком.

– А где же Бартек? – спросил Антек, ища его глазами среди рабочих.

– Надоели ему Липцы и ушел куда глаза глядят.

– Есть же люди, которым не сидится на месте!.. Работы у тебя, я вижу, надолго хватит, – столько лесу!

– Да, хватит на год, а то и больше. Если помещик с мужиками столкуется, так он половину бора вырубит да продаст.

– А знаешь, на Подлесье нынче опять землю размеряют!

– Да ведь каждый день кто-нибудь из мужиков с паном отдельно договаривается! Бараны этакие, не захотели нас послушать и всем миром с ним сторговаться – он тогда дал бы больше. А теперь они поодиночке, втихомолку это делают, один другого хочет обскакать!

– Иной человек – как осел: хочешь, чтобы он вперед шел, так тащи его за хвост! Теперь пан у каждого сколько-нибудь да урвет.

– А ты свою землю получил?

– Нет, еще срок не вышел после смерти отца, делиться нельзя. Но я себе уже присмотрел поле.

На том берегу между ольхами мелькнуло чье-то лицо, и Антеку показалось, что это Ягуся. Продолжая разговаривать с Матеушем, он все беспокойнее вглядывался в прибрежные заросли.

– Жара какая… Надо пойти искупаться, – сказал он, наконец, и зашагал вниз по берегу, как будто бы выбирая удобное место, но, как только деревья его заслонили, пустился бежать.

Да, это была она. Шла с мотыгой на капустное поле.

– Ягуся! – окликнул ее Антек, поровнявшись с ней.

Она быстро оглянулась, узнав голос, и увидела его лицо, выглядывавшее из-за тростника. Остановилась, не зная, что делать, испуганная и растерянная.

– Не узнала? – взволнованным шепотом сказал Антек и попытался перейти к ней на другой берег. Но река в этом месте была глубока, хотя шириной всего в несколько шагов.

– Как же не узнать? – Ягна боязливо оглядывалась на капустное поле, где пестрели юбки баб.

– Где это ты прячешься, что и не видно тебя?

– Где? Выгнала меня твоя из дому, так живу у матери.

– Вот и насчет этого я хотел бы поговорить с тобой. Выйди, Ягна, вечерком за погост, скажу тебе что-то. Приходи! – просил Антек.

– Как же! Еще кто-нибудь увидит! Нет, довольно с меня и того, что было! – возразила она твердо. Но он так приставал, так молил, что она смягчилась, ей стало жаль его.

– Да что же ты мне скажешь нового? Зачем меня зовешь?

– Неужели я тебе совсем чужой стал, Ягусь?

– Не чужой, да и не свой! Не до тебя мне…

– Ты только приди, не пожалеешь! Боязно тебе за погост – так приходи за ксендзов сад. На то место… помнишь? Помнишь, Ягусь?

Ягна даже отвернулась – таким жарким румянцем вспыхнуло ее лицо.

– Не поминай, стыдно!.. – Она совсем смутилась.

– Приходи, Ягусь, я хоть до полуночи ждать буду.

– Ладно, жди. – Она вдруг повернулась к нему спиной и убежала в поле.

Антек жадно смотрел ей вслед, и такое страстное желание заговорило в нем, что он готов был бежать за ней и взять ее на глазах у всех… Он с трудом овладел собой.

"Нет, это меня от жары так разобрало!" – подумал он, торопливо раздеваясь, чтобы выкупаться в реке.

Освеженный купаньем, он размышлял:

"Слаб человек! Его, как пушинку, бог весть куда занести может!"

Ему стало стыдно за себя, он осмотрелся по сторонам, не видал ли кто его с Ягной, и стал вспоминать все, что ему о ней рассказывали.

"Так вот ты какова, ягодка!" – думал он с презрением и невольной грустью, но вдруг остановился под деревом и стоял с минуту, закрыв глаза, потому что все еще как будто видел ее перед собой во всей ее чудной прелести.

– Другой такой на свете нет! – простонал он, и ему страшно захотелось еще раз увидеть ее, еще раз прижать ее к груди и пить радость из этих алых губ, упиться их сладким медом насмерть…

– В последний раз, Ягуся! Только один разок еще! – шептал он с мольбой, словно она была тут, перед ним. Долго потом протирал он глаза и озирался кругом, пока не пришел в себя.

Он пошел назад в кузницу. Михал был один и уже принимался за его плуг.

– А выдержит твоя телега такую тяжесть? – спросил он у Антека.

– Ого! Было бы что класть на нее!

– Уж если я обещал, так будет!

Антек начал делать расчет мелом на дверях.

– Я еще до жатвы заработаю триста злотых! – объявил он радостно.

– Как раз хватило бы на твое дело в суде! – заметил кузнец небрежно.

Антек сразу нахмурился, и в глазах его появился угрюмый блеск.

– Ох, это дело! Как вспомню, все из рук валится и жить не хочется…

– Оно и не диво… Одного я понять не могу: почему ты никакого средства не ищешь?

– Что же я могу сделать?

– А сделать что-нибудь надо! Неужели под нож идти, как теленок к мяснику.

– Лбом стену не прошибешь! – Антек печально вздохнул.

Михал с ожесточением ковал, а Антек глубоко задумался.

Думы эти были так тревожны, что он менялся в лице, порой вскакивал с места и беспомощно оглядывался. А кузнец дал ему вдоволь намучиться, украдкой следя за ним хитрыми глазами, и, наконец, сказал тихо:

– Вот Казимир из Модлицы нашел же средство…

– Это тот, что бежал в Америку?

– Он самый. Умен, шельма, понимал, что его ждет…

– Да разве доказано было, что он убил стражника?

– Он не ждал, пока докажут! Не дурак он, чтобы в тюрьме гнить.

– Ему-то легко было уехать – холостой!

– Кому спасаться надо, тот ни на что не глядит. Я тебя уговаривать не хочу, чтобы ты не подумал, будто у меня тут свой расчет есть. Я только объясняю тебе, как делали другие. А ты поступай, как тебе покажется лучше. Вот вернулся же на праздниках Войтек Гайда из тюрьмы. Десять лет – еще не вся жизнь, можно вытерпеть…

– Десять лет! Господи! – простонал Антек, хватаясь за голову.

– Да, срок немалый, а он ровно десять лет пробыл на каторге.

– Все я готов вынести, только не тюрьму! Иисусе, я несколько месяцев просидел, а чуть с ума не сошел!

– А через три недели был бы ты уже за морем – вот спроси у Янкеля…

– Так далеко уехать, все бросить, оставить дом, детей… землю, родную деревню, и в такую даль… навсегда! – говорил Антек в ужасе.

– Столько людей уехали туда по доброй воле, и никому в голову не приходит возвращаться в здешний край.

– Мне и подумать об этом страшно!

– А ты погляди на Войтека да послушай, что он рассказывает про каторгу, так еще страшнее тебе станет. Мужику сорока лет нет, а весь поседел, сгорбился, кровью харкает и едва ноги волочит. Того и гляди богу душу отдаст… Ну, да что тебе втолковывать, у тебя своя голова на плечах, сам рассудишь.

Кузнец вовремя замолчал, понимая, что посеял тревогу в душе Антека и остальное можно предоставить времени. Он уже заранее радовался успеху своих планов и, починив плуг, сказал весело:

– Ну, теперь побегу к купцам, а ты назавтра готовь телегу – будешь лес возить. Насчет суда не думай! Что будет, то будет, на все воля божия! Вечером зайду к тебе.

Но Антеку не так легко было забыть этот разговор. Он проглотил дружеские советы кузнеца, как рыба – крючок с приманкой, и теперь этот крючок разрывал ему внутренности. Страшные и мучительные мысли словно парализовали его.

– Десять лет! Десять лет! – бормотал он по временам, цепенея от ужаса.

Смеркалось, люди возвращались с поля. Во дворе поднялась суета, Витек пригнал стадо, и женщины готовились доить, возились с вечерней уборкой.

Антек выкатил телегу за гумно, чтобы осмотреть ее и приготовить к утру, но у него после разговора с кузнецом ко всему пропала охота, и он крикнул Петрику, поившему у колодца лошадей:

– Смажь телегу да приготовь ее назавтра, будешь лес возить на лесопилку.

Петрик сердито выругался – ему совсем не улыбалась такая работа.

– Заткни глотку и делай, что велено! Гануся, дай лошадям три мерки овса, а ты, Петрик, принесешь им клевера с поля, пусть подкормятся.

Ганка пыталась его расспросить, но он буркнул в ответ что-то невнятное и, повертевшись во дворе, ушел к Матеушу, с которым они теперь были в большой дружбе.

Матеуш только что вернулся с работы и, сидя на завалинке, ел простоквашу, чтобы прохладиться.

Откуда-то, как будто из сада, слышался тихий жалобный плач.

– Это кто там ревет?

– Настуся. Ума не приложу, что делать с этой парой! Оглашение было, свадьба назначена на воскресенье, а Доминикова вчера объявила через солтыса, что хозяйство все на нее записано, и она Шимеку не выделит ни полоски земли и в дом его не пустит. И она обязательно так сделает, – знаю я эту старую собаку!

– А Шимек что на это?

– Шимек? Как засел утром в саду, так и до сих пор сидит, – словно пень, и даже Настусе ни слова не отвечает. Боюсь, не спятил бы!

– Шимек! – крикнул он в сад. – Иди-ка сюда! Борына пришел – может быть, он что-нибудь посоветует.

Шимек появился через минуту и, ни с кем не здороваясь, сел на завалинке. Он за это время исхудал, высох, как осиновая доска. Но глаза его горели, в осунувшемся лице читалась твердая решимость.

– Ну, что же ты надумал? – мягко спросил Матеуш.

– Да что? Возьму топор и зарублю ее, как собаку.

– Дурак! Этот вздор прибереги для корчмы.

– Как бог свят, убью! А что же остается? Землю отцовскую она мне не отдает, из дому гонит и деньгами мою долю выплатить не хочет. Что я буду делать? Куда я, сирота, денусь, куда? Чтоб родная мать так сына обижала! – простонал Шимек, утирая рукавом слезы, но тут же вскочил и закричал: – Не отступлюсь от своего, псякрев! В тюрьме сгнию, а ей не спущу!

Его успокоили, но он сидел мрачный и такой злой, что не отвечал даже на слезливый шепот Настуси. Матеуш и Антек стали совещаться, как бы ему помочь, но ничего не могли придумать – разве с Доминиковой сладишь?

Наконец, Настуся, отозвав брата в сторону, стала что-то ему объяснять.

– Смотри-ка! Баба, а как дельно рассудила! – радостно воскликнул Матеуш, возвращаясь на место. – Она говорит, что надо купить у пана на Подлесье моргов шесть земли в рассрочку. Что, хорошо придумано? А матери можно кукиш показать, пусть бесится!..

– Совет-то хорош, не хуже всякого другого, а деньги где?

– У Настки есть тысяча злотых, на задаток хватит.

– Ну, а где же изба, скот, инвентарь, зерно для посева?

– Где? А вот тут. Тут! – неожиданно крикнул Шимек, вскочив и протягивая вперед сжатые кулаки.

– Гм… Сказать легко, а осилишь ли? – недоверчиво заметил Антек.

– Дайте только землю, тогда увидите! – сказал Шимек твердо.

– Ну, значит, нечего и раздумывать – ступай к помещику и покупай.

– Погоди, Антек, надо с мыслями собраться…

– Увидите, как я все налажу, – быстро заговорил Шимек. – Кто у матери пахал? Кто сеял? Кто жал? Я, я один! Худо, что ли, поля обрабатывал? Бездельник я какой-нибудь? Пусть вся деревня скажет, пусть мать скажет! Дайте только землю, подсобите, братцы, а я за это по гроб вам обязан буду. Помогите только, дорогие вы мои, поддержите! – твердил он, то плача, то смеясь, словно опьянев от радостной надежды.

Когда он немного успокоился, все вместе принялись обсуждать этот план.

– Только бы пан согласился на рассрочку! – вздохнула Настка.

– Мы с Матеушем поручимся за Шимека, тогда, я думаю, согласится.

Настуся так была растрогана добротой Антека, что чуть не кинулась целовать ему руки.

– Я сам немало хлебнул горя, так знаю, каково другим! – промолвил Антек тихо и встал, собираясь уходить.

Уже совсем стемнело, только небо еще светилось да на западе догорала вечерняя заря.

Антек постоял у озера, колеблясь, куда идти, – и пошел домой.

Но шел он медленно, как будто против воли, то и дело останавливался поговорить со знакомыми. На улице было людно. Из-за плетней звенели песни, где-то кричали перепуганные гуси, у мельницы визжали купавшиеся мальчишки, на том берегу озера перебранивались какие-то бабы, а пронзительные звуки дудки резали слух.

Хоть Антек и не спешил и охотно останавливался по дороге, в конце концов он очутился перед своей избой. Окна были открыты и освещены, у стены плакал ребенок, а во дворе раздавался крикливый голос Ганки, и по временам сердито огрызалась Юзька.

Антек опять остановился в нерешимости. Когда же Лапа радостно завизжал и стал кидаться к нему на грудь, он в неожиданном порыве раздражения пнул его ногой и повернул обратно. Дошел до тропинки, которая вела к плебании, проскользнул мимо дома органиста так бесшумно, что даже собаки его не почуяли, и вышел за сад ксендза на широкую межу, отделявшую его поля от полей Клемба.

Его укрыла густая тень пышно разросшихся здесь деревьев.

Лунный серп уже повис на темном небе, ярко мерцали звезды. Наступал вечер, росистый, очень теплый, настоящий летний вечер. Во ржи кричали перепела, с дальних лугов долетал глухой плач выпи, а над полями стояла благоуханная тишина.

Ягуся все не шла, а неподалеку от Антека по меже прохаживался ксендз в белой сутане, с непокрытой головой. Он бормотал молитву, как будто не замечая, что его лошади, пасшиеся на голом вытоптанном перелоге, перешли межу и жадно щиплют клевер Клемба, который рос густо, как лес, и уже цвел.

Ксендз ходил, бормотал молитвы, смотрел на звезды и время от времени, останавливаясь, настороженно прислушивался: чуть только со стороны деревни доносился какой-нибудь шум, он торопливо поворачивал обратно и с притворным гневом кричал на лошадей.

– Куда полез, Сивка? В клембов клевер, а? Смотрите, какие жулики! Понравилось чужое, да? А батогом по ногам не хотите? Ну, говорю, батогом! – строго грозил он.

Но лошади так смачно хрупали клевер, что у ксендза не хватало духу гнать их с чужого поля. Он только оглядывался и бормотал:

– Ну, поешьте немного, поешьте… Я уж зато помолюсь за Клемба или чем-нибудь ему отплачу… Ишь, бездельники, как налегают на свежий клевер!

И опять ходил взад и вперед, читал молитвы и караулил, не подозревая, что Антек смотрит на него, слушает и с возрастающим беспокойством ждет Ягусю.

Так прошло добрых полчаса, и Антеку неожиданно пришла мысль подойти к ксендзу и посоветоваться с ним о своих делах.

"Человек он ученый, лучше моего понимает, что надо делать", – рассуждал он про себя, отходя в темноте за амбар. Обогнув его, он уже смело вышел на межу и громко откашлялся.

Ксендз, услышав, что кто-то идет, заорал на лошадей:

– Ах вы, пакостники негодные! Ни на минуту глаз с них спускать нельзя – сейчас в чужое поле заберутся, как свиньи! Сюда, Каштан! – И, подобрав сутану, побежал выгонять лошадей.

– Борына, ты? Как живешь? – сказал он, когда Антек подошел ближе.

– А я вас ищу, ваше преподобие, в плебанию заходил…