Текст книги "Мужики"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 64 страниц)

– Погоди, вот поработаю в поле, так быстро опять стану такой, как прежде.

Ганка вдруг побежала в комнату за малышом.

– Ты ведь его еще не видел! – воскликнула она, вынося ревевшего мальчика. – Гляди: похож на тебя, как две капли воды.

– Хорош парень! – Антек завернул его в полу своего кафтана и стал баюкать.

– Рохом его назвали. Петрусь, иди же и ты к отцу! – Она подсадила старшего, и он, что-то лепеча, стал карабкаться к Антеку на колени. Антек обнял обоих с необычной для него нежностью.

– Червячки мои дорогие, сыночки родимые! Петрусь-то как вырос и уже что-то болтает по-своему.

– Упрям только. Да зато такой смышленый – дорвется до кнута и давай щелкать им и гусей погонять! – Ганка присела на корточки около них, – Петрусь, скажи "тата". Ну, Скажи скорее!

Петрусь сказал и продолжал еще что-то лепетать, теребя отца за волосы.

– Юзька, а ты чего на меня косишься? Иди сюда!

– Не смею… – застенчиво пискнула Юзя.

– Иди же, дуреха, иди! – Антек ласково привлек ее к себе. – Теперь уж ты меня всегда слушайся, как отца. Не бойся, обижать тебя не стану.

Юзя горько расплакалась, вспомнив отца и брата.

– Как сказал мне войт, что Гжеля помер, меня точно кто обухом по голове хватил, даже в глазах потемнело. Такой хлопец славный, такой хороший брат! Кто мог ожидать? А я уже прикидывал, как мы с ним землю поделим, и насчет жены для него подумывал! – тихо, с глубокой болью сказал Антек.

Чтобы отвлечь всех от печальных мыслей, Рох воскликнул вставая:

– Хорошо вам толковать, а у меня с голоду кишки уже марш играют!

– Господи, совсем у меня из головы вон! Юзька, поймай-ка тех желтых петушков! Цып, цып, цып! А может, сначала яичек и хлеба? Свежий есть, а масло вчерашнее. Зарежь их, Юзя, и обвари кипятком. Я мигом их вам приготовлю… Экая я ворона! Совсем позабыла.

– Петушков, Гануся, оставь на после да состряпай-ка обед по-нашему! Мне так городские харчи приелись, что я с удовольствием сяду за миску борща с картошкой, – весело сказал Антек. – А Роху приготовь что-нибудь другое.

– Нет, спасибо. И мне картошка да борщ слаще всего.

Ганка бросилась к печи. Картофель уже кипел в горшке.

Она принесла из чулана колбасу для борща.

– Это я для тебя сберегла, Антось. Она из той свиньи, что ты приказал заколоть к Пасхе.

– Ну, ну, кусище изрядный, но, даст Бог, управимся… Рох, а где же наши гостинцы?

Старик передал ему узел немалых размеров, и Антек начал доставать из него подарки и раздавать всем.

– Это тебе, Ганусь! Пригодится в дорогу надевать. – Он подал ей теплый платок, точь-в-точь такой, как у жены органиста, – по черному полю красные и зеленые клетки.

– Мне! Не забыл, Антось! – ахнула Ганка с горячей благодарностью.

– Забыл бы, если бы не Рох. Он мне напомнил, и мы с ним вместе все выбрали.

Накупил он много: жене подарил еще башмаки и шелковый головной платок, голубой в желтых цветочках. Юзьке – такой же платок, но зеленого цвета, и еще воротничок и несколько ниток бус с длинной лентой для завязывания сзади, а детям привез пряников и свистульки. Даже для Магды отложил в сторону что-то завернутое в бумагу, не забыл и Витека и Петрика.

Все эти сокровища встречались криками восторга, их разглядывали, примеряли, и от радости у Ганки даже слезы текли по разгоревшимся щекам, а Юзька то и дело хваталась за голову.

Рох улыбался, потирая руки, а Антек только посвистывал.

– Вы эти гостинцы заслужили! Рох мне рассказывал, как вы тут с хозяйством хорошо управлялись. Да ну, отстаньте, не надо меня благодарить, – отмахивался он от женщин, которые бросились обнимать и целовать его.

– Мне и не снились такие прелести, – слезливо прошептала Ганка, примеряя башмаки. – Тесноваты маленько, ноги распухли оттого, что все босиком хожу, да зимой будут в самый раз…

Рох стал расспрашивать, что делается в деревне, но Ганка отвечала ему рассеянно, занятая стряпней. Скоро она поставила перед ними большую миску картофеля, щедро политого салом, и не меньшую миску борща, в котором плавала колбаса величиной с колесо.

Все накинулись на завтрак.

– Вот это еда! – весело покрикивал Антек. – Колбаса какая пахучая! А в остроге меня кормили так… чтоб их черти взяли! Последнее время я уже совсем есть не мог.

– Рассказывали мужики, как там кормят – и собака бы есть не стала. Правда это?

– Правда. Но хуже всего, что приходилось сидеть взаперти. Пока холода стояли – еще куда ни шло. А как стало пригревать солнышко и землей запахло, – думал я, что ошалею! Воля меня манила больше, чем колбаса эта. Уж я решетку принимался ломать, да помешали.

– Правда, что там бьют? – боязливо спросила Ганка.

– Бьют. Меня-то и пальцем тронуть не смели, пусть бы попробовал кто – я бы ему, окаянному, задал перцу!

– Кто же тебя, силача такого, одолеет! – радостно поддакивала Ганка, любуясь им и следя за каждым его движением.

С завтраком быстро покончили, Антек и Рох пошли спать в овин, куда Ганка уже натащила им гору перин и подушек.

– Побойся Бога, да мы тут изжаримся совсем, – засмеялся Рох.

Ганка, не отвечая, закрыла за ними ворота и пошла на огород полоть. Она вдруг почувствовала странную слабость. С минуту озиралась кругом и вдруг заплакала. Она плакала от счастья, плакала оттого, что солнце пригревало ей спину и зеленые деревья качались над головой, что птицы пели и кругом все цвело и благоухало, и на душе у нее было так хорошо, так светло и покойно, как после исповеди, и даже еще лучше.

– И это все ты сделал, Иисусе! – вздохнула она, поднимая заплаканные глаза к небу с невыразимой благодарностью за счастье, что ей выпало на долю.

– Вот и переменилось все к лучшему! – говорила она с удивлением, чувствуя себя на седьмом небе. И все время, пока Антек и Рох спали, она оберегала их сон, как наседка цыплят. Детей увела вглубь сада, чтобы их крики не разбудили спящих, прогнала со двора всех животных. Она не заметила даже, что свиньи роются в молодой картошке, а куры раскапывают огурцы. Забыла все на свете и то и дело заглядывала в овин.

День тянулся томительно, она места себе не находила. Прошел час завтрака, прошел обед, а они все спали! Она всех отправила в поле работать, не заботясь, как они там без нее управляются, а сама ходила между овином и домом, как часовой.

Сто раз вынимала она подарки, примеряла их и рассматривала, восклицая:

– Ну, где найдется другой такой добрый и заботливый муж? Где?

А потом побежала по деревне и всем, кого встречала, уже издали кричала:

– Знаете, мой-то вернулся! Спит теперь в овине.

И смеялись ее глаза, смеялось все лицо, она словно светилась счастьем. Бабы даже удивлялись:

– Околдовал ее этот висельник, что ли? Совсем одурела!

– Теперь опять нос задерет, увидите!

– Ничего, пусть только Антек примется за прежнее, так с нее живо спесь соскочит! – шушукались бабы.

Разговоры эти, конечно, не доходили до ушей Ганки. Вернувшись домой, она захлопотала, спешно принялась готовить вкусный обед, но, услышав крики гусей на берегу, выбежала и стала швырять в них камнями, чтобы они замолчали. Из-за этого у нее чуть не вышла ссора с мельничихой.

Только что Ганка послала работавшим в поле еду, как и мужчины пришли из овина. Она подала им обед на воздухе, в тени, поставила даже водку и пиво, а после обеда – полрешета спелых вишен, которые взяла у экономки ксендза.

– Обед – прямо свадебный! – пошутил Рох.

– Хозяин вернулся, это ли не праздник? – отозвалась Ганка. Она все время была на ногах, прислуживала им, а сама ела очень мало.

После обеда Рох сразу ушел в деревню, обещая прийти вечером, а она робко спросила мужа:

– Хочешь осмотреть хозяйство?

– Хочу. Праздник кончился, надо за дело приниматься! Господи Боже мой, не думал я, что так скоро стану хозяйничать в отцовском доме!

Он вздохнул и пошел за Ганкой. Она повела его прежде всего в конюшню, где фыркали три лошади, а в загородке вертелся жеребенок, потом в пустой коровник, потом на гумно и к сеновалу, где лежало свежее сено. Он заглянул даже в хлебы и под навес, где хранился всякий инвентарь и стояли телеги.

– Бричку надо будет на гумно перетащить, здесь она совсем рассохнется.

– Сколько раз я приказывала Петрику! Да что же, коли он не слушается!

Она стала сзывать поросят и птицу, чтобы похвастать перед Антеком большим приплодом, а потом подробно рассказала о полевых работах, где что посеяно и сколько. При этом она пытливо и выжидательно смотрела ему в глаза, но Антек только слушал и все запоминал, задавая время от времени вопросы, и лишь под конец сказал:

– Даже поверить трудно, что ты одна со всем справлялась!

– Для тебя я и больше могла бы сделать! – ответила она горячим шепотом, обрадованная его похвалой.

– Молодчина ты у меня, Гануся, молодчина! Я и не думал, что ты такая!

– Надо было – так я рук не жалела!

Антек обошел даже сад, полный уже наполовину красных вишен, и грядки лука, петрушки, капустной рассады.

Когда они возвращались в избу, Антек, проходя мимо открытых окон отцовской половины, заглянул внутрь.

– А где же Ягна? – Он удивленно оглядывал пустую комнату.

– Где ей быть? У матери. Выгнала я ее! – ответила Ганка твердо, поднимая на него глаза.

Антек сдвинул брови, подумал немного и, закуривая папиросу, сказал спокойно и как бы нехотя:

– Доминикова – злая собака, она этого так не оставит. Не миновать нам суда!

– Говорят, она уже вчера ездила в город жалобу подавать.

– От жалобы до приговора еще далеко. Но надо будет хорошенько это дело обдумать, чтобы она нам чего-нибудь не подстроила.

Ганка стала рассказывать, из-за чего и как все произошло, о многом, конечно, умалчивая. Антек ее не прерывал, не задавал вопросов, только слушал, хмуря брови и сверкая глазами. Когда же она подала ему бумагу, брошенную ей в лицо Ягусей, он насмешливо сказал:

– Она только для того и годится, чтобы с ней на двор сходить…

– Да что ты! Ведь это та самая, которую ей отец дал!

– Цена ей грош ломаный! Если бы Ягна у нотариуса подписала, что от земли отказывается, тогда другое дело. А эту бумажку она для смеху бросила!

Он пожал плечами, взял на руки Петруся и пошел к перелазу.

– Погляжу на поля и вернусь! – бросил он через плечо Ганке, и она осталась дома, хотя ей сильно хотелось пойти с ним. Проходя мимо сеновала, уже заново отстроенного и набитого сеном, Антек исподлобья посмотрел на него.

– Матеуш его привел в порядок. Одной соломы на крышу три стога пошло! – крикнула ему вслед Ганка, стоя на плетне.

– Ладно, ладно, – буркнул Антек с видом человека, которого не интересуют всякие мелочи. Миновав картофельное поле, он пошел межой.

В этом году ближние поля были почти целиком под озимью, и потому Антек дорогой встречал мало людей. А встречая кого-нибудь, коротко здоровался и поспешно проходил мимо. Однако он все больше замедлял шаг тяжело было нести Петруся, да и разомлел он как-то от жаркого и неподвижного воздуха. Он то останавливался, то присаживался, не переставая осматривать чуть не каждую полоску земли.

– Эге! Да сурепка лен глушит! – воскликнул он, остановившись у полос, голубых от цветущего льна, но густо проросших желтыми кустиками сурепки. – Купила засоренные семена и не провеяла их!

Он постоял и около ячменя. Чахлый и уже несколько сожженный солнцем, ячмень едва был виден из-за осота, ромашки и конского щавеля.

– В мокрую землю сеял! Изрыл пашню, как свинья! Чтоб тебя, стервеца, скрючило за такую работу! А забороновал-то как! Один пырей… Тьфу!

Он плюнул со злости и вышел на огромное поле ржи, которая, как река, сверкающая на солнце, волновалась у его ног, шумя тяжелыми колосьями. Тут Антек от души порадовался: рожь выросла отличная, солома была крепкая, колосья – как плети.

– Растет, как лес! Это еще отец сеял. И у помещика лучше ржи не увидишь!

Он вылущил колос – зерно было крупное, тяжелое, но еще мягкое: "Недели через две и жать пора. Только бы ее градом не побило!"

Но дольше всего Антек любовался пшеницей. Из-за черноватых блестящих усиков уже выглядывали густые, крупные колосья.

– На горке растет, а ничуть ее не пожгло! Золото, не пшеница!

Он шел все дальше, медленно взбираясь по отлогому склону холма, на котором высилась черная стена леса. Деревня осталась позади, утонув в садах на дне лощины. Только озеро поблескивало в просветах между избами, да кое-где окно горело на солнце. Где-то в стороне кладбища косили клевер, косы сверкали в воздухе, как синие зарницы. В других местах мелькали яркие платья баб, на узких перелогах паслись стада белых гусей. За деревней, на зеленых картофельных полях, как муравьи, копошились люди, а еще выше, в необозримой дали, маячили другие деревни, одинокие избы, деревья, склоненные над дорогами, широкие поля, и все это было окутано голубой дымкой, переливавшейся, как волны в реке.

Глубокая тишина стояла над полями, раскаленный воздух слепил глаза и дышал зноем, в его беловатом дрожащем пламени изредка пролетал аист, тяжело паря на ослабевших крыльях, или мелькали изморенные жарой вороны.

Пели невидимые жаворонки. В голубых чистых просторах неба кое-где, как заблудившаяся овца, бродили белые облачка.

А в полях разгулялся сухой, горячий ветер, кувыркаясь, как пьяный. Порой он взвивался со свистом, пугая птиц, или, притаившись, внезапно налетал на нивы и, взбаламутив их до дна, потрепав и спутав колосья, опять куда-то пропадал, а расколыхавшиеся нивы долго еще шептались, как будто жалуясь на проказника.

Антек остановился на паровом поле у леса. Опять вспыхнул от гнева.

– До сих пор не вспахано! Лошади стоят без дела, навоз преет в куче, а он и в ус себе не дует! А, чтоб тебя!.. – выбранился он, направляясь вдоль леса к кресту, стоявшему у дороги.

Он был утомлен, в голове шумело, пыль набилась в горло. Присел под крестом, в тени берез, уложил заснувшего Петруся на свой кафтан и, утирая пот, задумчиво глядел вдаль.

Солнце уже клонилось к лесу, и первые робкие тени поползли от деревьев к полям. Лес что-то тихо бормотал, качая пронизанными солнцем верхушками, а густые заросли орешника и осин дрожали, как в лихорадке. Усердно стучали дятлы, где-то далеко трещали сороки. По временам между замшелыми дубами, как свернутая в клубок радуга, мелькала желна.

Из потемневшей глуби леса, только кое-где обрызганной солнечными бликами, веяло холодом, пахло грибами, смолой и нагретым болотом.

Вдруг над лесом взвился ястреб, раза два описал круг над полями, с минуту неподвижно парил в воздухе и молнией упал вниз, в рожь.

Антек бросился на помощь, но было уже поздно: посыпались перья, хищник скрылся, жалобно закричали куропатки, и какой-то перепуганный зайчишка мчался стремглав, только хвостик белел вдали.

– Вмиг высмотрел, разбойник проклятый! – пробормотал Антек, садясь на место.

Он прикрыл Петрусю лицо, потому что над ним назойливо жужжали пчелы и немолчно гудел мохнатый шмель.

Вспомнилось ему, как еще недавно в тюрьме он рвался на волю, в эти поля, как изнывала душа в тоске по ним.

– Измучили они меня, окаянные! – пробурчал он и вдруг притих, чтобы не спугнуть перепелок, которые тут же около него боязливо высунули из ржи головки, перекликаясь по-своему. Но они тотчас испуганно попрятались, потому что целая орава воробьев упала на березы, с берез слетела на землю, неистово чирикая, толкаясь, заводя драки и ссоры. Вдруг и воробьи присмирели, застыв на месте: ястреб снова кружил над землей, да так низко, что тень его бежала по полю.

"Ага, приструнил он вас, горлопаны! Точнехонько так бывает с людьми: страхом больше сделаешь, чем просьбой", – размышлял Антек.

На тропинке рядом показались трясогузки. Тряся хвостиками, они прыгали совсем близко, но когда Антек шевельнул рукой, перелетели за канаву.

– Вот дуры! Чуть-чуть я не поймал одну для Петруся!

Вышли из лесу вороны и, расхаживая по бороздам, клевали, что попадалось, но, почуяв человека, стали осторожно, поворачивая головки и поглядывая на него, обходить вокруг, подскакивая все ближе и разевая противные хищные клювы.

– Мной не поживитесь! – Антек швырнул в них комком земли, и они исчезли тихо, как воры.

А потом, так как он сидел неподвижно, словно в забытьи, заглядевшись на окружающий мир и всем существом своим слушая его голоса, всякие живые твари начали нахально лезть на него: муравьи ползали по спине, бабочки то и дело садились на волосы, божьи коровки искали чего-то на лице, а зеленые жирные гусеницы торопливо взбирались на сапоги. Лесные пташки что-то щебетали у него над головой, белка, выскочив из лесу, задрала рыжий хвост, раздумывая одно мгновение, не прыгнуть ли на него. А он ничего не замечал, весь погрузившись душой во что-то, что исходило от этих необъятных земных просторов и наполняло его упоительной, невыразимой радостью.

Казалось ему, будто он вместе с ветром носится по полям, колышется вместе с влажно блестевшим мягчайшим руном травы, бежит ручьем по горячим пескам средь лугов, где благоухает сено. Он летел с птицами высоко над землей и, полный неведомых сил, окликал солнце. Потом снова становился шумом полей, колыханием лесов, стремительной силой всякого роста и мощью земли, рождающей в радости и веселье. Он постигал не только все то, что можно видеть и чувствовать, осязать и понимать умом, но и то непостижимое, что открывается иным лишь в час смерти, что томит всю жизнь человека и влечет его в неведомое, исторгает блаженные слезы или наваливается на него каменной глыбой неутолимой тоски.

Все это проносилось сквозь него, как облака, – не успевал он уловить одно, как уже приходили другие, новые ощущения, еще более неуловимые.

Он не спал, но сон сыпал ему в глаза маковые зерна и уводил куда-то выше земли, в страну чудес.

Человек он был жесткий, не склонный к чувствительности, но в эти дивные минуты готов был припасть к земле, прильнуть к ней горячими устами, обнять весь этот любимый мир.

– Видно, меня так от воздуха разбирает! – оборонялся он, протирая глаза кулаком и хмуря брови. Но разве мог он превозмочь это, задушить в себе радость жизни, разгоревшуюся ярким пламенем?

Ведь он опять был на земле отцов и праотцев, среди своих – так и не диво, что чувство счастья переполняло его, и каждое биение сердца звучало громким и веселым криком на весь мир: "Вот я снова здесь! И здесь останусь!" Он внутренне распрямлялся, готовый вступить в эту новую жизнь, которую прошел уже его отец, прошли деды и прадеды, он так же, как они, подставлял плечи, чтобы взять на себя бремя тяжкого труда и нести его неутомимо и бесстрашно до тех пор, пока Петрусь, в свою очередь, не сменит его…

"Так уж оно положено! Молодой за старым, сын – за отцом, – всегда, покуда будет на то твоя воля, Иисусе", – думал он.

Подпер руками отяжелевшую голову, но она опускалась все ниже под грузом всяких мыслей и воспоминаний, и голос, суровый и карающий, голос совести, говорил ему горькую и мучительную правду, а он смиренно склонялся перед ним, признаваясь во всех своих грехах. Тяжело далась ему эта исповедь, нелегко было каяться, но он превозмог гордость, поборол в себе самолюбие и тщеславие, беспощадно и трезво пересмотрел всю свою жизнь. Каждый свой поступок понял он теперь до конца, разбирал его и судил сам себя со всей строгостью.

"Глуп я был – вот что! На свете все должно идти своим порядком. Ах, и мудро же говаривал отец: "Когда все едут в одну сторону, беда тому, кто с воза свалится, – попадет под колеса! Пеший конному не товарищ". Да, видно, каждому человеку приходится до всего своим умом доходить! И многим это дорого обходится!" – уныло размышлял Антек, и горькая усмешка бродила на его губах.

От леса донесся стук колотушек и мычание возвращавшегося домой стада.

Антек поднял Петруся и пошел обочиной дороги, пропуская вперед скот, который гнали с лесных пастбищ.

Пыль из-под копыт тучей поднималась выше тополей, и в этом тумане, розовом от вечерней зари, мелькали большие рогатые головы. По временам овцы сбивались в кучу – их сгоняли собаки, не давая свернуть в придорожное поле. Визжали свиньи под ударами кнута, мычали телята, отбившиеся от матерей. Несколько пастухов ехали верхом, остальные шли пешком за стадом, щелкая кнутами, переговариваясь и покрикивая. Иногда кто-нибудь запевал так громко, что ему отвечало эхо.

Все они уже обогнали Антека, когда его заметил Витек и подбежал поздороваться и поцеловать руку.

– А здорово ты вырос! – ласково сказал ему Антек.

– Вырос, верно: те штаны, что дали мне осенью, уже мне до колен!

– Ничего, хозяйка даст тебе новые, не беспокойся. А что, коровам на выгоне корма хватает?

– Где там! Трава вся выжжена! Кабы хозяйка не давала им дома сена, у них молоко совсем пропало бы… Дайте-ка мне Петруся, я его покатаю маленько на лошади!

– Нельзя, вдруг не удержится и слетит!

– Да я его сколько раз возил на кобыле! Ведь придерживать буду, не бойтесь! Дайте, хлопчик страсть как лошадей любит!

Он взял Петруся и посадил на старую клячу, которая плелась, опустив голову. Мальчик ухватился ручонками за гриву и, колотя лошадь голыми пятками по бокам, радостно покрикивал.

– Ишь, какой молодец! Сынок ты мой милый! – прошептал Антек. Он свернул в поле и пошел межами к дороге, огибавшей овины.

Солнце только что зашло, и небо было золотое, а местами нежнозеленое. Ветер утих, колосья тяжело клонились к земле, в поля доносился обычный шум деревенской жизни и отдаленное пение.

Антек шагал медленно, словно изнемогая под бременем воспоминаний. Он думал о Ягусе. Видел перед собой ее голубые глаза и сверкающие зубы меж полных красных губ, дышавших, казалось, так близко, что он даже вздрагивал и останавливался. Она стояла перед ним, как живая, и он протирал глаза, гнал ее из памяти, но она, как назло, шла рядом, плечо к плечу, как бывало, и так же, как тогда, веяло от нее жаркой страстью, от которой кровь ударяла в голову.

"Пожалуй, хорошо, что Ганка выгнала ее из дому! Как заноза, сидит она во мне, и боль не проходит… Ну, да что было, того не воротишь!" – Он вздохнул, удивляясь, отчего так больно сжимается сердце.

– Нет, нельзя! – резко сказал он себе, выпрямляясь. – Кончилась собачья свадьба!

Он вошел уже к себе во двор. Во дворе было людно и шумно, все заняты были обычными вечерними работами. Юзька доила у хлева коров и визгливо пела, а Ганка на крыльце месила муку на клёцки.

Антек поговорил с Петриком, поившим лошадей, и зашел на половину отца. За ним тотчас сунулась туда и Ганка.

– Надо будет все в порядок привести, и переберемся сюда. Известка у нас есть?

– Есть, я на ярмарке купила. Завтра же позову Стаха, он побелит. Здесь нам удобнее будет!

Антек обходил все углы, о чем-то размышляя.

– В поле был? – спросила Ганка робко.

– Был. Все хорошо, Гануся, я и сам бы лучше не распорядился.

Она густо покраснела от радости.

– Только Петрик этот – ему свиней пасти, а не поле обрабатывать! Пачкун!

– Думаешь, не вижу? Я даже разузнавала уже насчет нового работника.

– Ничего, я его к рукам приберу. А не будет слушаться – выгоню на все четыре стороны!

Ганка хотела еще что-то сказать, но, услышав рев детей, побежала к ним, а Антек вышел во двор. Он внимательно осматривал все, и хотя редко бросал какое-нибудь слово, лицо его было так сурово, что у Петрика душа ушла в пятки, а Витек старался не попадаться хозяину на глаза.

Юзька доила уже третью корову и пела все громче:

 
Стой, Сивуля, стой!
Молочка побольше дай!
 

– Орешь, как будто с тебя шкуру дерут! – прикрикнул на нее Антек.

Юзька замолкла. Но она была девочка самолюбивая и упрямая и скоро опять запела, только уже потише, с некоторой опаской.

– Ты бы перестала горло драть – хозяин дома! – строго сказала ей Ганка, принесшая пойло для последней коровы. – Скоро, скоро он всех вас заставит слушаться!

Антек взял у нее из рук ушат и, подставляя его корове, сказал со смехом:

– Вой, Юзя, вой, крысы скорее из хаты сбегут.

– Что захочу, то и буду делать! – дерзко ответила Юзька, но когда они отошли, сразу притихла и только все косилась на брата да шмыгала носом.

Ганка возилась со свиньями, таская им тяжелые ушаты с пойлом. Антек даже пожалел ее и сказал:

– Пусть хлопцы отнесут, тебе, я вижу, не под силу. Вот погоди, найму тебе работницу, от Ягустинки пользы не больше, чем от козла молока. А что это ее сегодня не видно?

– К детям убежала, мириться хочет с ними. Да, работница пригодилась бы, только расход большой! Я и сама, конечно, могу управиться, но как хочешь, твоя воля! – От избытка благодарности она готова была целовать Антеку руки, но только сказала весело:

– А тогда можно бы и гусей побольше развести и еще одного боровка откормить на продажу!

– Хозяева мы теперь, так надо хозяйство вести так, как велось при отце и деде! – сказал Антек помолчав.

После ужина он вышел посидеть на завалинке. Стали сходиться знакомые и друзья, здоровались, поздравляли с приездом.

Пришли Матеуш и Гжеля, пришел Стах Плошка, Клемб с сыном, двоюродный брат Антека, Адам Борына, и другие.

– Заждались мы тебя, как коршун дождя, – сказал Гжеля.

– Что поделаешь, держали меня и держали! Никак не вырваться было от этих волков!

Все уселись в темноте на завалинке, только Рох сидел под окном, в широкой полосе света, лившейся из комнаты в сад.

Вечер был теплый, тихий и звездный, меж деревьев блестели огоньки. По временам вздыхало озеро, и у всех хат на завалинках сидели люди, наслаждаясь прохладой.

Антек стал расспрашивать о деревенских делах, но Рох перебил его:

– А знаете, друзья, начальство приказало не позже, как через две недели, созвать сход и утвердить школу.

– Нам что за дело, пускай старики решают! – выскочил было Стах Плошка, но Гжеля напал на него:

– Это легче всего – сваливать все на стариков, а самому лежать брюхом кверху! Оттого-то у нас в деревне такое и творится, что молодым ни до чего дела нет!

– Получу надел, тогда и буду голову ломать! Разгорелся яростный спор, но вмешался Антек:

– Нечего и говорить, что школа в Липцах нужна! Да только не такая, какую начальство нам навязывает. На эту нельзя давать ни гроша.

Его поддержал Рох. Он стал уговаривать мужиков не давать денег на школу.

– Вы постановите платить по злотому, а потом вам по рублю велят доплатить… Помните, как было, когда дом для суда строили? Там кое-кто здорово подкормился на ваши деньги, изрядное брюхо отрастил.

– Уж я постараюсь, чтобы сход денег не дал! – шепнул Гжеля Роху, подсев к нему. А Рох немного погодя отвел его в сторону, передал какие-то книжки и листки и тихо и серьезно объяснял ему что-то.

Остальные поговорили еще о том о сем, но как-то вяло. Даже Матеуш был сегодня невесел, говорил мало и внимательно следил глазами за Антеком.

Собирались уже расходиться, – ведь чуть свет надо было вставать на работу, но прибежал кузнец. Он только сейчас вернулся из усадьбы и на чем свет стоит ругал всю деревню.

– Какая муха тебя опять укусила? – спросила Ганка, высунувшись из окна.

– Сказать даже совестно, что за олухи наши мужики! Пан с ними, как с людьми, говорит, как с хозяевами, а они хуже ребят, что гусей пасут. Сговорились уже обо всем с паном, и все, как один, согласны были, а как пришлось подписывать – так один за ухом чешет и бормочет: "Уж не знаю, право…", другой говорит, что с женой посоветуется, третий начинает конючить, чтобы ему еще соседний лужок прибавили. Что с таким народом сделаешь? Помещик так рассердился, что о мировой и слушать больше не хочет, и даже не велел пускать липецкую скотину в лес пастись, а кто погонит ее туда, с того штраф брать.

Всех взволновала неожиданная весть. Ругали виноватых, спорили между собой все ожесточеннее. Наконец, Матеуш сказал грустно:

– А все оттого, что народ у нас темный, глупый, как бараны, и некому его вразумить.

– Да мало ли Михал всем растолковывал?

– Что там Михал! Он о своей выгоде хлопочет и с помещиком всегда заодно – вот народ ему и не верит. Слушать-то слушают, а идти за ним не хотят.

Кузнец вскочил, стал горячо доказывать, что он хлопочет только о благе деревни, что он даже своим поступается, только бы устроить эту сделку с помещиком.

– Хоть в костеле присягай – и то тебе не поверят! – буркнул Матеуш.

– Ну, тогда пусть кто другой попробует, посмотрим, сумеет ли! – воскликнул кузнец.

– Ясное дело, кто-нибудь должен за это взяться.

– Но кто? Может, ксендз? Или мельник?.. – раздались насмешливые голоса.

– Кто? Антек Борына – вот кто! А если и он не вразумит наших мужиков, тогда надо плюнуть на все это дело.

– Да что ж я? Кто меня слушать станет? – смущенно пробормотал Антек.

– Голова на плечах у тебя есть, в деревне ты теперь первый хозяин, – все тебя послушаются.

– Правда! Верно! Пойдем за тобой! – заговорили вокруг. Кузнецу это, видно, не понравилось, он беспокойно вертелся, дергал усы и ядовито усмехнулся, когда Антек сказал:

– Ну, ладно, не святые горшки лепят, могу и я попробовать. На днях поговорим об этом.

Стали расходиться, но каждый отдельно отзывал Антека в сторону, уговаривал, обещал идти за ним, а Клемб сказал ему:

– Народом всегда должен верховодить кто-нибудь, у кого и разум есть, и сила, и совесть.

– И кто, коли понадобится, сумеет всякому палкой ребра пересчитать!.. – со смехом вставил Матеуш.

Скоро на завалинке под окном остались только кузнец и Антек – Рох молился на крыльце.

Оба долго сидели молча, занятые своими мыслями. Слышна была возня Ганки в комнате. Она взбивала подушки и перины, надевала чистые наволочки, потом долго молилась, словно перед великим праздником, расчесывала у окна волосы и все нетерпеливее поглядывала на мужа и кузнеца. Она навострила уши, когда кузнец тихо заговорил. Он советовал Антеку не браться за это дело, уверяя, что с мужиками ему не сладить, а помещик настроен против него.

– Неправда! Он за него поручиться хотел в суде! – крикнула Ганка в окно.

– Если ты больше меня знаешь, так давайте о другом говорить! – Кузнец был зол, как черт.

Антек встал, сонно потягиваясь.

– Одно скажу тебе напоследок: ведь выпустили тебя до суда, так? А ты ввязываешься в чужие дела, не зная еще, что суд насчет тебя решит!

Антек сел снова и так глубоко задумался, что кузнец, не дождавшись ответа, ушел домой.

Ганка вертелась у окна, то и дело поглядывая на мужа, но он не замечал ее. Наконец, она сказала робко и умоляюще:

– Пойдем, Антек, спать пора… ты небось порядком устал…

– Иду, Ганусь, иду. – Он тяжело поднялся.

Ганка начала торопливо раздеваться, дрожащими губами бормоча молитву.

"А что, если меня в Сибирь сошлют?" – думал Антек, входя в избу.