Текст книги "Степи европейской части СССР в скифо-сарматское время"

Автор книги: Владимир Кореняко

Соавторы: Хава Крис,Мая Абрамова,Татьяна Кузнецова,Владимир Дворниченко,Ольга Дашевская,Анна Мелюкова,Владимир Марковин,Валентина Козенкова,Марина Мошкова,Т. Мирошина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 59 страниц)

По данным остеологического материала из савромато-сарматских погребений южного Приуралья и Заволжья состав стада у этих кочевников представляется следующим: основное место занимала овца, на втором месте – лошадь и минимальную роль играл крупный рогатый скот. Кости последнего в погребениях среднесарматского времени отсутствуют полностью. Подобный состав стада – еще одно свидетельство очень большой подвижности населения.

Способ ведения кочевого хозяйства при круглогодичном содержании скота на подножном корму был свойствен кочевым племенам южного Приуралья и междуречья Волги-Урала на протяжении всей их истории – от VI в. до н. э. до IV в. н. э. Однако нестабильность численности поголовья скота при экстенсивном скотоводстве, всецело зависящем от климатических колебаний (периодические засухи, суровые или очень снежные зимы), постоянно создавала проблему баланса между основным средством существования (скот) и численностью населения. Этот процесс усугубляется и легкостью отчуждения скота в результате вражеских набегов. Все вместе определяло общую нестабильность кочевой экономики.

Периоды длительных оптимальных условий (увлажнение степей), способствовавших резкому увеличению кочевого населения южного Приуралья, как это случилось в раннесарматское время, создавали ситуацию, при которой массовая миграция, т. е. расширение производственной базы путем овладения новыми пастбищами, являлась почти единственной возможностью существования. Вероятно, именно этой причиной вместе с бурными политическими событиями конца IV в. до н. э. в Передней и Средней Азии было вызвано переселение раннесарматских племен южного Приуралья в Поволжье и дальнейшее передвижение поволжских, а возможно, и уральских номадов далее на запад и в предкавказские степи. Часть населения южного Приуралья могла откочевать на юг, в Среднюю Азию. Памятники кочевников, окружавших Бухарский оазис, начиная с конца IV – начала III в. до н. э. несут на себе печать очень глубокого сарматского влияния. Не исключено, что какие-то сарматские племена южного Приуралья, смешавшись с кочевниками Казахстана, осели на окраинах западной части Зеравшанской долины.

Период увлажнения сменился устойчивым засушливым временем, и памятников среднесарматского времени, особенно в восточных районах южноуральской территории, чрезвычайно мало. Миграции и засухи во много раз уменьшили кочевое население этого района.

На основании письменных и археологических источников можно утверждать, что скот у кочевников, в том числе и савромато-сарматов, являлся частной собственностью семей или глав семей (Смирнов К.Ф., 1964а, с. 199, 200). Совершенно справедливым представляется также мнение некоторых исследователей, считающих, что становление частной собственности на скот не только предшествовало развитию кочевого скотоводства, но было одной из его предпосылок (Хазанов А.М., 1975, с. 93). В то же время у кочевых скотоводов, в том числе и у савромато-сарматов, никогда не фиксировали пра́ва собственности на такое важнейшее средство производства, как пастбищные земли (Першиц А.И., 1976, с. 287). Таким образом, собственность на скот и пользование определенными участками земли рода, общины и целого племени являлись основой, на которой зиждилось все хозяйство древних кочевников. Основными хозяйственными единицами в производственном процессе савромато-сарматских племен всегда оставались семья и род.

Отсутствие поселений на нижней Волге и в южном Приуралье заставляет нас судить о производственной деятельности савромато-сарматских племен только на основании погребального инвентаря. Как уже было сказано, гончарного круга это население не имело. Производившаяся кочевниками лепная керамика судя по ее качеству являлась продукцией домашнего производства. Именно поэтому она несет на себе печать локальности не только в рамках больших регионов, но и более мелких областей, а иногда и отдельных могильников.

В качестве местных, домашних производств следует рассматривать также косторезное, кожевенное и камнерезное дело, обработку дерева и ткачество. Маловероятно, чтобы кочевники нижнего Поволжья и южного Приуралья занимались бронзолитейным или железоделательным промыслом, не говоря уже о добыче и выплавке металла. Речь может идти о производстве самых простых и мелких вещей из бронзы и железа (бляшки, колечки, ножи, шилья и т. д.), которые делали из привозного или вторично используемого сырья. Основная масса металлических предметов – оружие, конская сбруя, котлы, ювелирные изделия, бронзовые зеркала и т. д., по всей вероятности, производилась окружающим кочевников оседлым населением по заказу сарматов и образцам, которые они представляли.

Существует и иная точка зрения, согласно которой кочевники нижнего Поволжья и особенно южного Приуралья были не только искусными кузнецами и литейщиками, но, вероятно, занимались даже разработкой железных руд. В качестве доказательства выдвинутой гипотезы приводилось своеобразие металлического инвентаря каждого из этих двух регионов (Смирнов К.Ф., 1964а, с. 60–62). Однако развернувшиеся в последние годы специальные исследования соседних с кочевниками металлоносных культур и металлургических очагов (зауральская лесостепь – иткульская культура, бассейн Камы – ананьинская культура и др.) заставили усомниться в последней концепции.

Дело в том, что, например, все иткульские бронзовые наконечники стрел найдены на поселениях, содержащих остатки металлургического производства (шлаки, литейные формы, бракованные отливки), и сомневаться в их местном изготовлении не приходится. Но при этом все типы иткульских наконечников повторяют формы, свойственные скифо-савроматским, казахстанским, среднеазиатским или аналогичным им наконечникам. Наибольшее совпадение с иткульскими стрелами обнаруживают наконечники, происходящие из кочевнических погребений савроматского времени южного Приуралья, в меньшей степени – нижнего Поволжья (Бельтикова Г.В., 1982). Очень важным оказался еще один результат изучения зауральской металлургии оседлых лесостепных племен VII–III вв. до н. э. Иткульская культура, по мнению ее исследователя, была основной металлоносной культурой Урала, ее металлургия являлась важным или даже основным источником металла для культур обширных территорий, прилегающих к ней с запада, востока и юга. Технология выплавки и обработки, конструкции печей-горнов характеризуются разнообразием черт и признаков широкого хронологического, территориального и качественного диапазонов (Бельтикова Г.В., 1981, с. 125). Не менее интересная картина наблюдается на ананьинских памятниках. Очень многие наборы бронзовых наконечников стрел аналогичны савроматским формам нижней Волги и южного Приуралья, проявляя наибольшую близость с последним регионом (Кузьминых С.В., 1983, с. 119). Какая-то часть наконечников, например, бронзовые черешковые, могла поступать и из других центров (степи Казахстана, Приаралье, Средняя Азия). У савроматских кочевников они, правда, не привились и изредка встречаются лишь на южноуральских памятниках. В то же время втульчатые железные наконечники стрел были свойственны в IV–III вв. до н. э. нижневолжским кочевникам и почти не известны в южном Приуралье. Такая ситуация хорошо согласуется с широким распространением этих типов наконечников на Кавказе, являвшемся мощным металлургическим центром и у племен среднего Дона – ближайших соседей нижневолжских савроматов.

Интересно также, что мечи переходных типов от савроматских к прохоровским формам, которые в IV в. до н. э. были характерны для кочевников южного Приуралья, за пределами этой территории известны лишь как случайные находки в лесостепном Зауралье и бассейне среднего течения Белой с ее притоками. Симптоматично также огромное количество случайных находок мечей и кинжалов савромато-сарматских форм, обнаруженных на той же Белой, особенно на ее правом берегу (Горбунов В.С., Исмагилов Р.Б., 1976). Не исключено, что именно здесь или в районе так называемых гафурийских городищ располагался один из металлургических центров, снабжавших мечами и кинжалами кочевников нижнего Поволжья и южного Приуралья.

Очень интересная закономерность выявилась в результате исследования бронзовых савромато-сарматских зеркал, проведенного с помощью спектрального и металлографического анализов. Были установлены четыре металлургические группы, три из которых имеют своеобразную рецептуру сплавов, четвертая – чистая медь (Мошкова М.Г., Рындина Н.В., 1975, с. 120–130). Каждый из сплавов связан своим происхождением с определенным металлургическим центром, где он затем и доминировал. Так, высокооловянистые зеркальные бронзы очень широко распространились на Ближнем Востоке. Из этого сплава отлиты два бесспорно импортных зеркала, а остальные экземпляры обнаружены в довольно богатых могилах, где находились и другие привозные вещи. При этом почти все зеркала этой металлургической группы относятся по своей форме к типам, характерным для областей Юго-Восточной Азии и территории Средней Азии.

Количественно самая большая группа сарматских зеркал, происходящая главным образом из памятников нижнего Поволжья, отлита из низкооловянистых бронз. Традиция изготовления зеркал из подобных сплавов восходит к античному Средиземноморью, откуда была воспринята литейщиками причерноморских греческих колоний и территорий, находившихся в орбите их экономического или политического влияния.

Все эти факты позволяют предположить, что основными производителями савромато-сарматских металлических изделий были кузнецы и литейщики окружавшего кочевников оседлого населения близлежащих и более отдаленных районов[4]4
  И хотя автор этих строк придерживалась иного мнения (см.: Мошкова М.Г., 1956; Мошкова М.Г., Рындина Н.В., 1975), исследования последних лет заставили ее изменить прежнюю точку зрения.


[Закрыть].

Разделение труда у савромато-сарматских скотоводов-кочевников с оседлыми земледельческо-скотоводческими племенами складывалось, вероятно, в даннической форме. Получая от своих соседей (в основном северных) изделия из бронзы, железа и, возможно, какие-то продукты земледелия, савромато-сарматы давали взамен гарантии «покровительства» (Кобищанов Ю.М., 1982, с. 142). Недаром многие столетия оседлое население лесостепных районов достаточно мирно уживалось с евразийскими кочевниками, которые были заинтересованы в нормальном функционировании производственной базы этих племен и не тревожили их своими набегами. Во всяком случае археологических следов каких-либо внезапных разрушений поселений не наблюдается. Отдельные продвижения кочевников, например, в савроматское время на северо-восток в лесостепь (южный район Челябинской обл.) не меняли общей мирной направленности их взаимоотношений. Такая же ситуация была характерна и для европейских скифов, которые основную массу металлических изделий получали от северных лесостепных племен.

Подобное положение, присущее большинству кочевых обществ, – результат особых признаков, свойственных кочевому скотоводству как специфической производственной системе. Они заключаются в двух основных моментах – ограниченные экономические возможности экстенсивного скотоводства и военные преимущества кочевников над их оседлыми и полуоседлыми соседями. Все это «способствует широкому развитию в кочевых племенах особой ситуации, которую можно назвать преобладанием или высоким удельным весом внешнеэксплуататорской деятельности. Под последней имеются в виду наиболее примитивные формы отчуждения прибавочного (а порой и необходимого) продукта: прямой военный грабеж, заменяющая его контрибуция и в особенности вырастающая отсюда данническая эксплуатация» (Першиц А.И., 1976, с. 290).

Об образе жизни и типе хозяйства сарматов, обитавших с III в. до н. э. к югу и западу от Дона в степях Предкавказья и Северного Причерноморья, можно судить не только по косвенным данным, но и по сообщениям древних авторов. О роксоланах, населявших северопричерноморские степи, Страбон пишет: «Кибитки номадов сделаны из войлока и прикреплены к повозкам, на которых они живут; вокруг кибиток пасется скот, мясом, сыром и молоком которого они питаются. Они следуют за своими стадами, выбирая всегда местности с хорошими пастбищами; зимою в болотах около Меотиды, а летом – и на равнинах» (Страбон, VII, III, 17). Сираки и аорсы, обитавшие, по словам Страбона, на равнинах, простирающихся до Кавказских гор, «частью кочевники, частью живут в шатрах и занимаются земледелием» (Страбон, XI, II, 1). Все эти представления согласуются с более мягкими и благоприятными природно-климатическими условиями в северопричерноморских и предкавказских степях по сравнению с волго-донскими и приуральскими степными и полупустынными районами.

Поэтому при определении хозяйства кочевников, обитавших к западу от Дона, мы склоняемся к четвертому и пятому типам кочевания (по типологии А.М. Хазанова: 1975, с. 10, 11), а не третьему, о котором шла речь для хозяйства скотоводов нижнего Поволжья и южного Приуралья. Признаки для выделения четвертого типа кочевания: «Все население кочует весной, летом и осенью в меридиональном или вертикальном направлениях, возвращаясь на зиму к постоянным жилищам. Наряду с кочевым скотоводством присутствует земледелие, но лишь как подсобный вид хозяйства» (Хазанов А.М., 1975, с. 11). При пятом типе «часть населения кочует большую или меньшую часть года в меридиональном или вертикальном направлениях, тогда как другая живет оседло и в основном занимается земледелием» (там же, с. 11). В сущности, эти типы кочевания разновидности не кочевого, а полукочевого хозяйства.

Созданию полукочевого уклада у северопричерноморских сарматов способствовала и близость их владений к античным земледельческо-ремесленным центрам. Эта близость ускоряла процессы социальной стратификации и классообразования внутри сарматского общества, что приводило к выделению богатой верхушки, заинтересованной в продуктах земледелия и ремесла, и беднейших слоев кочевников, вынужденных оседать на землю. Они-то и составляли ту часть сарматов, которая занималась земледелием.

Характер сарматских поселений нам неизвестен, тем более что в большинстве случаев наиболее вероятным представляется расселение сарматов среди существовавшего уже оседлого населения.

В Прикубанье они селились вместе с меотами и синдами, в нижнем Подонье, особенно с первых веков нашей эры, входили в состав населения Танаиса и близлежащих поселений и городищ. На западных окраинах сарматы осваивали не только степные, но и лесостепные земли, однако выделить сарматские селища среди поселений первых веков нашей эры, а затем Черняховских и черняховско-сарматских пока не удается (Рикман Э.А., 1975б, с. 40, 42; Гудкова А.В., Фокеев М.М., 1984, с. 86–93). Почти всюду, где сарматы осели на землю, создаются районы смешанных культур, в которых органически сочетаются признаки различных этнических групп.

В отношении нижнедонских городищ существует точка зрения С.И. Капошиной. Она связывает возникновение этих городищ в первые века нашей эры с расцветом экономики Танаиса, считает их главным образом сарматскими, но допускает присутствие и меотского населения. Правда, она пишет, что здесь оседали «потомки сарматов», которые, пережив бурные события I в. до н. э. (далекие переселения, участие в войнах Митридата, постоянные военные походы), представляли собой пестрые этнические объединения. Расцвет этих поселений падает на II в. н. э. Одним из наиболее крупных центров было Кобяковское городище, дожившее до III в. н. э. (Капошина С.И., 1968, с. 170, 171). Никаких следов металлургического производства, не говоря уже о горнодобывающем, на поселениях сарматов нигде пока не обнаружено. Даже в Прутско-Днестровском междуречье зеркальца-подвески отливали для сарматов мастера соседнего гето-дакийского населения (Рикман Э.А., 1975б, с. 54). Видимо, как и на востоке, сарматы Северного и северо-западного Причерноморья получали готовые металлические изделия из ближайших и более отдаленных производственных центров, мастера которых обладали древними традициями и навыками металлообработки.

Постоянными предметами импорта в сарматском быту являлись также всевозможные бусы, гончарная керамика, изделия из стекла, бо́льшая часть украшений, предметы роскоши и другие вещи. При этом каждый из крупных сарматских регионов поддерживал постоянные торговые контакты с определенными партнерами. Южное Приуралье входило в сферу экономических и политических интересов ближневосточных и среднеазиатских государств. Нижневолжские кочевники, как и племена, жившие к западу от Дона, пользовались главным образом продукцией мастеров северопричерноморских колоний, городищ нижнего Дона, Прикубанья, Северного Кавказа и в гораздо меньшей степени – изделиями населения восточных областей.

Предметы роскоши попадали в руки сарматов разными путями. Это могли быть подарки (дань), которыми откупались от варваров государства и города-колонии Северного Причерноморья, постоянно жившие под военной угрозой сначала скифов, затем сарматов. Во II в. н. э. даже Рим был вынужден платить роксоланам дань под видом подарков за их лояльность на границах империи. Все эти подношения накапливались в руках военных предводителей отдельных племен или вождей крупных сарматских объединений. Возможно, именно так были получены сарматами великолепные южноиталийские серебряные и золотые кубки и вазы, составляющие целые сервизы для вина, которые были найдены в очень богатых сарматских курганах (Хохлач, Садовый, Жутово, Высочино). Обращает на себя внимание география этих находок, сосредоточенных пока только в низовьях Дона. Видимо, именно здесь в I–II вв. н. э. находился центр крупного и богатого сарматского объединения. Импортные предметы особого рода известны из богатых погребений савроматского времени (V–IV вв. до н. э.) южного Приуралья: ахеменидские ритоны, гривны, печати. Вряд ли эти вещи могли быть предметами торговых операций. Ритоны употреблялись как парадные сосуды на пиршествах и при совершении культовых обрядов (скифские бляшки со сценами побратимства и приобщения воина или царя к власти и покровительству богини), гривны являлись символом высокого социального статуса их обладателя. Поэтому весьма вероятно, что подобные вещи могли быть получены военачальниками южноуральских кочевников в качестве трофеев или подарков за службу их отрядов в ахеменидской армии (Савельева Т.В., Смирнов К.Ф., 1972; Мошкова М.Г., 1981, с. 184).

Но основная часть дорогих импортных вещей, в том числе ювелирных изделий и металлических сосудов, попадала к сарматам путем обычной торговли через два самых крупных города Азиатского Боспора – Танаис, «самый большой после Пантикапея эмпорий варваров» (Страбон, VII, IV, 5), и Фанагорию. Недаром в Фанагории существовала группа аланских переводчиков, во главе которой в 208 г. н. э. стоял Ирак (Шкорпил В., 1911, с. 113). Значение Танаиса как торгового центра было чрезвычайно велико. Страбон неоднократно упоминает об этом, а в XI книге своей «Географии» дает подробное описание города. Танаис, по его словам, служил «общим торговым местом для азиатских и европейских кочевников и для плывущих с Боспора по озеру (Азовскому морю); первые доставляли рабов, шкуры и разные другие товары кочевников, а другие взамен привозили на судах платье, вино и прочие предметы, свойственные цивилизованному образу жизни» (Страбон, XI, II, 3). Транзитной торговлей занимались и сами сарматы. Так, верхние аорсы «вели караванную торговлю на верблюдах индийскими и вавилонскими товарами, получая их в обмен от армян и индийцев»; «вследствие своего благосостояния они носили золотые украшения» (Страбон, XI, V, 8).

Какая-то часть импортных вещей могла попадать к сарматам и в качестве дани, налагаемой на торговые караваны, проходившие через их территорию. Подобную ситуацию можно предполагать для римского и восточного импорта, обнаруженного в позднесарматских погребениях Лебедевского могильника в западном Казахстане (Мошкова М.Г., 1982 с. 85, 86). С помощью сарматов римский и восточный импорт поступал к северным лесостепным и лесным племенам. Достаточно вспомнить бронзовые ковши из Ахтиала и Ныргынды (Прикамье) и чашу из знаменитого Андреевского кургана (район г. Саранска).

Говорить о существовании у сарматов денежного обращения не приходится. Однако на территории нижнего Поволжья известны случайные находки монет. Активным сбором их от населения и регистрацией занималась Саратовская архивная ученая комиссия. В середине 20-х годов одним из членов ее, Б.В. Зайковским, была опубликована монетная летопись Нижневолжской обл., включившая все монеты, известные комиссии от Дона до Урала (Зайковский Б.В., 1926). Тогда же А.Н. Зограф, использовав эту летопись, составил список достоверных и определимых монет и передал его в секцию нумизматики и глиптики Академии истории материальной культуры. В этом списке значатся 14 определенных мест и 2 «случая с легким сомнением в достоверности места находок», в том числе 9 – на правом берегу Волги, примерно от широты Волгограда до Саратова, и 7 – на левом, главным образом на притоках Волги Торгуй, Еруслан и Тарлык, а также в бассейне Ахтубы и на водоразделе Волги-Урала. Основная масса монет относится ко II–III вв. н. э., хотя на правом берегу найдены сицилийская монета V в. до н. э., сиракузская III в. до н. э. и ольвийский борисфен (330–240 гг. до н. э.), остальные – I–IV вв. н. э. греческого, римского и боспорского чеканов. С левого берега известны: борисфен, пантикопейская монета, денарий времени Республики и римские монеты I–IV вв. н. э. На левом же берегу, в верховьях Еруслана, обнаружен клад, состоявший из 8,5 фунтов серебра (около 850 монет) и 5 золотых монет. Экземпляры, определенные А.Н. Зографом, принадлежали римскому чекану, начиная с Гордиана III (238–244) и кончая Галерном (293–311 гг. н. э.). Юго-восточнее по Деркулу и Чегану в районе г. Уральска найдены 5 парфянских монет I в. до н. э. – I в. н. э. Орода I, Готарза II и Фраата III.

Последние годы принесли две интереснейшие находки монет в погребениях. В богатой женской могиле среднесарматского времени у хут. Алитуб (левый берег нижнего Дона) найдены три медные боспорские монеты конца I в. до н. э. (Засецкая И.П., Лагоцкий К.С., Маловицкая Л.Я., 1972, с. 125). Еще две медные монеты оказались также в среднесарматском погребении в южной степной части Башкирии (с. Иштуганово). Одна из них понтийская (105-90 гг. до н. э.), вторая пантикапейская (73–63 гг. до н. э.). На основании инвентаря и монет погребение датировано второй половиной I в. до н. э. – I в. н. э. (Кропоткин В.В., Обыденов М.Ф., 1985, с. 242–246).

Как видим, наибольшее количество монет приходится на среднесарматский период, главным образом I в. н. э., и расцвет позднесарматского, II–III вв. н. э., т. е. время наиболее интенсивных связей сарматов с городами-колониями Северного Причерноморья и юго-восточными соседями (парфянские монеты).

Об общественных отношениях у савромато-сарматских племен письменные источники сообщают нам чрезвычайно мало сведений, и реконструкция их возможна только с привлечением косвенных данных, в том числе и археологических. Формы социальной организации у всех евразийских кочевников, в том числе и у савромато-сарматов, сходны: она покоится на родо-племенной основе. Племя, осознававшее себя этнической общностью (Хазанов А.М., 1975, с. 119, 120, 129), как и в Скифии, являлось основной общественной единицей, выполнявшей функции административно-политические и военные. Как и все древние кочевники, савромато-сарматские племена находились на стадии разложения первобытно-общинного строя и переживали эпоху классообразования. Однако в зависимости от времени и места степень и глубина происходивших в обществе социальных процессов были различны.

В савроматское время (VI–IV вв. до н. э.) как в Приуралье, так и в нижнем Поволжье происходит становление первых союзов племен, объединений непрочных, но достаточно мощных и воинственных. Во всяком случае в V в. до н. э. во время войны скифов с Дарием савроматы выступают как союзная скифам самостоятельная группировка. В основном это были, видимо, военные соединения нижневолжских племен, объединенных или подчиненных наиболее крупному и сильному племени савроматов, от имени которого получили название все кочевники, жившие между Доном и Волгой.

О существовании достаточно глубокой социальной и имущественной дифференциации уже в савроматское время свидетельствует появление больших курганов со сложными надмогильными сооружениями и богатыми погребениями воинов, сопровождавшихся нередко захоронениями коней и подчиненных лиц. Это были могилы военных вождей, погребенных не только с полным набором оружия, дорогими импортными вещами, но иногда даже с атрибутами власти, например, с бронзовым навершием-булавой (Пятимары I, курган 8; Смирнов К.Ф., 1964а, рис. 26, 1а). Письменные источники донесли до нас сведения об очень интересной особенности савроматского общества, поражавшей воображение греков, а потому неоднократно ими описанной. Она заключалась в особом положении женщины, которая принимала участие в общественной жизни, отправлении культов и даже войнах. В некоторых женских могилах действительно находят каменные жертвенники, оружие, вещи в зверином стиле и т. д. Намек на матрилокальность брака у савроматов содержится и в легенде об их происхождении, где сказано, что скифские юноши переселяются в стан амазонок. Все эти факты позволили исследователям говорить о пережитках матриархата у савроматов или, точнее, о сохранении у них материнского счета родства (Граков Б.Н., 1947в; Смирнов К.Ф., 1964а; Хазанов А.М., 1970), признаки которого полностью исчезают в раннесарматский период (IV–III вв. до н. э.). С этого времени сарматское общество становится патрилинейным, как и у всех окружающих его народов.

В IV в. до н. э. в южном Приуралье савроматскую культуру сменяет прохоровская, в формировании которой, помимо местного, «савроматского», населения, приняли участие пришлые племена из Зауралья, Казахстана и, возможно, Приаралья. В социальной и политической жизни сарматского общества происходят серьезные изменения. Возросшая плотность населения южноуральских кочевников привела к первой массовой миграции, которая стала возможной только благодаря более тесной консолидации племен, т. е. внутриполитической перегруппировке сил и созданию мощных племенных союзов. Переселение большей части южноуральских кочевников в нижнее Поволжье не было, разумеется, мирным и, несомненно, способствовало выделению и усилению слоя военной аристократии, для которой война становится профессиональным занятием. Так называемые сарматские клады III–I вв. до н. э., разбросанные по всей степи от Урала до Днепра, в большинстве случаев также являются захоронениями воинов-дружинников с богатым набором оружия и конского снаряжения. Топография их отражает пути и характер расселения сарматов в степях Северного Причерноморья. Кроме нижнего Поволжья, Предкавказья и Северного Причерноморья, отряды сарматов устремляются на юго-восток, где часть их вливается в кочевые орды, сокрушившие греко-бактрийское государство, а часть расселяется на окраинах цветущих оазисов.

Продвижение и соприкосновение сарматов с греко-римскими оседлыми земледельческо-торговыми и ремесленными центрами ускорили в среде этой части кочевников процессы классообразования. Возможно, некоторые из сарматских племен, в частности населявшие Прикубанье, могли эпизодически входить в состав Боспорского или Синдского государств. И, напротив, отдельные земледельческие племена, например, меоты, могли быть включены в качестве подчиненного населения в состав сиракского союза. Некоторые исследователи допускают даже возможность возникновения у сираков примитивного варварского государственного объединения, существовавшего короткое время (Хазанов А.М., 1971, с. 83; Десятчиков Ю.М., 1974). Однако все эти объединения и союзы были непрочны и нестабильны, поскольку создавались обычно в военно-политических целях для ведения далеких и продолжительных походов, войн, совершения набегов, участия в распрях соседних государств, а потому рассыпались так же быстро, как и возникали, не имея в своей основе почти никакой экономической базы.

Надо заметить также, что статус участников этих объединений или союзов племен, по-видимому, не был равноправным. Господствующее племя, которому подчинялись или от которого находились в какой-то зависимости остальные партнеры, давало название и всему объединению – так было с савроматами, языгами и роксоланами, сираками и аорсами, а впоследствии и с аланами. В отношении последних этот процесс очень подробно описал в «Истории» Аммиан Марцеллин: аланы «мало-помалу постоянными победами изнуряли соседние народы и распространяли на них название своей народности, подобно персам»; «с течением времени они приняли одно имя и теперь все вообще называются аланами, имеют свои обычаи, дикий образ жизни и одинаковое вооружение» (Ам. Марцеллин, XXХ1, 13, 17). Собственно аланы «высоки ростом и красивы», светловолосы, быстры в движениях, внушают страх «сдержанно-грозным взглядом» (там же, XXXI, 21). Подвижность, воинственность, частые перемещения кочевников способствовали созданию этнической неоднородности племенных объединений. Поэтому вряд ли общность интересов не только племенных, но даже родовых коллективов строилась на базе кровного родства, скорее, это были новые социальные организмы, облаченные в старые формы родовой структуры, которая подкреплялась и освещалась реальной или мнимой традицией происхождения от одного предка. Однако окружающим миром савромато-сарматы воспринимались как нечто единое, монолитное, под одним именем, принадлежавшим, как правило, наиболее многочисленному, богатому и господствующему племени.

Бели уровень общественных отношений у отдельных сарматских племен, расселенных на бескрайних степных просторах Евразии, мог быть неодинаковым, то религиозные представления и культы у всего кочевого массива савромато-сарматов практически были едиными. Различались лишь формы, в которых нашли выражение эти представления.

Для суждения о них мы не располагаем письменными источниками, которые являются наиболее информативными по данным вопросам. Поэтому приходится довольствоваться анализом погребального обряда описываемых племен и сведениями о религии соседних народов.

Ираноязычие савромато-сарматов, а также культурно-исторические традиции, присущие всей индоевропейской общности, дают возможность сравнивать их религию с религией скифов, саков и других древнеиранских племен. Наиболее лаконичное определение скифской религии, которое можно применить и к савромато-сарматской, принадлежит В.И. Абаеву. Он рассматривает ее как типичный образец древних родо-племенных культов дозороастрийского Ирана и относит к разряду «естественных», поскольку скифские боги олицетворяли силы природы (небо, земля) и социальные категории (очаг, война) в противоположность зороастризму, где божества отражали абстракции: «Добрая мысль», «Власть», «Бессмертие» и т. д. (Абаев В.И., 1962, с. 447).