сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)
Оглушительный орлиный клёкот раздался над ушами Жеана. Он проснулся, кажется, даже вскрикнув от неожиданности, и огляделся по сторонам. Кругом лежали лишь багровые песчаные дюны да дикий ветер пронзительно выл над пустошью, подёргивая сиротливо торчащие из-под земли пожухлые кустарнички.
«Какое странное место», — подумал Жеан. К неожиданности, мысль оказалась совершенно связной и внятной, более того, юноша не испытывал ни малейшего ужаса, но ощущал лишь странное смятение. Его мозг хотел что-то вспомнить, до боли, до тошноты надавливая на череп. Однако чем упорнее Жеан пытался понять, что именно, тем сильнее раскалывалась его мятежная голова.
Песок, кругом песок, и рыдание ветра, и низкое, двигающееся небо, окрашенное зловещими огненными красками… и орлиный клич! Но где же сам орёл?
Жеан приподнялся с земли. Он отлично помнил, что засыпал без рыцарского облачения, однако сейчас при нём было всё, даже оружие, и возможно, именно поэтому он не чувствовал страха. Даже огромная плотоядная птица — ничто против разящего металла. Жеан поднял голову кверху, высматривая орла. В следующий миг громадный крылатый силуэт, подняв над пустошью густые песчаные тучи, пронёсся над ним, и скрылся за крохотным пригорком… или же на самом пригорке, растворившись в непроницаемом слое красного тумана.
— Где ты?! — крикнул Жеан, и слова его звонким эхом разнеслись по округе. — Я готов сразиться с тобой!
«В самом деле?!» — громкий возглас на чистом французском заставил сердце Жеана подскочить к самому подбородку.
Жеан моргнул и едва не ахнул: на пригорке возник человек, а вернее, его высокорослый силуэт — в мешковатых одеяниях, на фоне которых отчётливо вырисовывалась сабля. Желтоватые лунные блики бешено скользили по сверкающей, идеально отточенной грани. Незнакомец имел, определённо, человеческий облик. Он был высок и, хотя уступал в этом Боэмунду, выглядел куда крупнее антиохийского князя: имел сложение поистине совершенного воина, особенно картинно выделялись его широкие плечи и мощные мускулы. Казалось, это был не человек, но бездушная машина для убийства из человечьей плоти и крови… или всё-таки из раскалённого железа. Жеан не мог понять наверняка, поскольку видел лишь смутные очертания загадочного человека, но этого было достаточно, чтобы тело покрылось зыбкими мурашками и он боязливо попятился назад, моля Всевышнего, чтобы тот больше не двинулся с места. Но, когда незнакомец неторопливо, почти бесшумно выступил вперёд, желая спуститься с пригорка, юноша осознал, что обречён. Луна, жёлтая, словно примула, осветила лицо мужчины, и Жеан смог разглядеть его черты. Смуглое, сплошь изрытое рваными рубцами, оно, к изумлению, оказалось абсолютно человеческим, мало чем примечательным на фоне прочих лиц восточной породы. Лишь единственное — вспухшее бельмо, пронизанное множеством тонких алых ниточек, вместо одного глаза, способно было надолго приковать к себе внимание, да второй глаз, пылающий нездорово-яростным огнём, побуждал в Жеане боязливый трепет. Зубы незнакомца были враждебно оскалены, точно он превозмогал желание атаковать. Жеану, равно как и ему, приходилось прилагать немалое усилие, чтобы не втянуть голову в плечи и не отвести взора.
Внезапно чудовищный пришелец сделал то, чего Жеан страшился наиболее всего, — заговорил…
— Как долго я ждал этого…
Жеан похолодел. Голос был подобен гулкому раскату грома: грозен и притом столь дьявольски спокоен, что, казалось, это говорил не живой человек, но восставший из могилы покойник.
— Вы… чего вы ждали? — каким-то чудом выдавил Жеан, боясь отвести взгляд. Незрячий левый глаз словно околдовывал, словно засасывал его в ужасающую, слепяще-белую бездну, на несуществующем дне которой вились живые кровавые паутинки. С каждым футом — всё шире, всё белее, всё тоньше и гуще — наконец, настолько, что невозможно было вообразить — лишь взалкать благодатной тьмы…
— Ждал, когда знамя священного джихада возденется над миром, возвестив о кончине всего непокорного! Миром, порабощённым грехом и пороком! Что вот уж столько веков корчится под гнётом кафирской скверны! И вот — она сама явилась ко мне на верное закланье… Ты должен помнить меня, юноша: я — орёл! О милостивый Боже, как я жалею, что не вспорол тебе брюхо тогда! — Голос незнакомца стал похож на рык. — О презренный сын шайтана! Ты должен помнить! Должен помнить блеск моих когтей в кромешной мгле пустынной ночи, свист моих смертоносных крыл, перекрывающий вой хамсина, должен помнить, как пылали в червонной дымке мои глаза, налитые праведной жаждой крови! Должен помнить, как я окрасил небо в свежий багрянец!.. Но ничто тебя не устрашило, и ты всё-таки явился ко мне… явился сам, наравне с прочими безрассудными содомитами, пришёл, чтобы так же, как они, беспамятно залечь в сухие иерусалимские почвы, а после столь же беспамятно истлеть, став пищей для червей! О — как долго я ждал этого!
— С нами Бог… — едва слышно пролепетал Жеан и тут же пожалел о своих словах.
Что-то неуловимое, похожее на жалостливое пренебрежение, проскользнуло во взгляде мужчины, который, как и предполагал Жеан, был сарацином. Его сросшиеся брови насмешливо вздёрнулись. Он разразился жутким раскатистым смехом. Юноша почувствовал, как земная твердь уходит у него из-под ног.
«Бежать!» — поразила его мозг безумная мысль, но, нащупав дрожащей рукой рукоять меча, покоящегося на поясе, он продолжил стоять на месте. Колени Жеана безвольно подкашивались. Ноги увязали в песке, а на глаза наворачивались слёзы, тотчас испаряясь на горячем воздухе. Это лишь пуще забавляло грозного врага, который знал всё: что он чувствует и, вероятно, даже о чём думает.
«Нужно атаковать сейчас!»
Но Жеан не мог даже пошевелиться, не говоря уж о том, чтобы ринуться наутёк или сражаться. Быть может, стоит взмолить о пощаде?
«Меч со мной. Я воин, — мысленно старался успокоить себя Жеан. — Меч со мной, а значит, полбеды уже преодолено».
Но выступать против него? Не подобно ли это выступлению против греческого Зевса или скандинавского Одина, что суть титанические бесы?!
— Кафиры… Шииты…— тихо, почти шёпотом, промолвил сарацин с едкой горечью. Приступ смеха прервался так же внезапно, как начался. — Они… сделали меня несчастным… У меня было потомство, пять сыновей, верных слуг всемилостивого Аллаха и Пророка Его, и одна красавица-дочь, которую я особенно любил… всех убили! Унизили!.. Вырезали безо всякого разбора!.. И лишь последний — Халид, остался с Альтаиром, дабы бок о бок с ним чинить страшный, вселенский суд, дабы вместе с ним отплатить бесовским отродьям по чести и совести, как было предначертано нашими славными предками! Иначе однажды они также сживут меня со свету… лишь о том и думают, чтобы ночью пробраться в покои и упиться моей мученической кровью… я вижу их во сне, слышу их голоса наяву, и порой они становятся настолько громки, что заглушают слова Магомета, неустанно призывающего меня к борьбе! Я готов, но сначала им нужно отплатить! Не унижением отплатить, но кровью!.. Безбрежными реками крови лишь с несколькими крохотными островками, где доблестные воины священного газавата будут чествовать свою последнюю, триумфальную победу… в этой извечной вражде! Очистительная буря… о, нет, Великая очистительная буря!.. Она не оставит после себя даже блёклого следа варварской скверны, и лишь стойкие в вере вырвутся из неё живыми, чтобы беспрепятственно дожить земной век в глади и покое!
— Потомство… это… всё, безусловно, ужасно, но… при чём же здесь христиане, если вы говорите о шиитах?
— Молчать, зловонная франкская собака! — взревел сарацин. Его настроение менялось с неслыханной скоростью. — Христиане, иудеи, шииты — сие есть в сущности одна и та же маска! Один паразит, нуждающийся в тщательном искоренении! — Внезапно голос Альтаира снова стал мягок и умиротворён: — У тебя есть женщина?
— Д-да…
В этот момент Жеану захотелось провалиться сквозь землю. Какая бесовщина тянула его за язык?!
— О-о-очень славно, — сладко протянул Альтаир и принялся озабоченно топтаться на месте. — Однако можешь не сомневаться: я тоже убью эту варварскую шлюху и убью с куда большим вожделением, нежели всякого мужчину-воина! Я сделаю так, чтобы она страдала! Страдала за Господа, которого не чтила! Я буду мучить и истязать её до тех пор, пока она не обратится в неузнаваемую мешанину — лишь единственный участок на этом тщедушном, жалком тельце останется в абсолютной целостности… для того, чтобы я мог насладиться им, когда оно издохнет и охладеет!
Последние слова Альтаир произнёс с особенным смаком. Единственный глаз его сверкнул тысячами невообразимо белых молний, и Жеану почудилось, будто он слышит раскаты неумолимо надвигающейся бури. Он стоял ни жив ни мёртв, холодный, как труп, но с бешено колотящимся сердцем, стука которого не слышал в непрекращающемся вое ветра, однако чувствовал, как болезненно оно разрывает грудь.
Нет! Альтаир не может быть человеком! Сам Князь Тьмы стоит перед ним, разражаясь человеконенавистническими речами! Иначе возможно ли объяснить то, что несколькими минутами ранее над ним парил орёл, впоследствии принявший человеческий облик? Подобное подвластно только сверхъестественной силе!
— В-ваша Светлость… — начал было Жеан и осознал, насколько язвительно это обращение в отношении Альтаира.
Перед глазами его всё пошло кувырком. На мгновение показалось, будто Альтаир снова обратился в птицу и воспарил над землёй, но, моргнув, Жеан понял, что всё осталось прежним: алое небо, бескрайние песчаные дюны, луна, льющая на землю свой невозмутимый, безучастный свет, обезумевший от жажды крови исполин, остервенело мечущийся по краю пригорка.
— Помни: перед кафиром я не держу слов, лишь меч. О… я знаю, чего ты хочешь: выкупить свою никчёмную жизнь златом! Воистину — я готов пойти на такую почесть, но лишь с твоим чистосердечным покаянием! Я готов облачиться в нищенские лохмотья, отправиться по миру, готов отдать все блага, что нажил себе, но не позволю языческой мерзости растлить мир! Прекрасный, светлый Божий мир!.. Клянусь Святой Каабой! О всеблагой Аллах! Я преданный посланник Твой, истинную веру несущий в земной мир! Я венец Правосудия, страстный ревнитель веры! Я посланник Твой! Венец Правосудия! Я страстный ревнитель веры!..
Всё потонуло в демоническом хаосе. Небо слилось с землёй и завертелось пламенными спиралями. Чёрная туча накатила на Жеана. В ушах зашумело, однако даже сквозь этот шум он слышал беспрестанное: «Я Посланник Твой! Я страстный ревнитель веры!», но вот оглушительный раскат грома перекрыл ревущие возгласы Альтаира, после чего всё кануло в обетованную тьму и стихло.
========== 6 часть "Иерусалим", глава II "На брачном ложе" ==========
Комментарий к 6 часть "Иерусалим", глава II "На брачном ложе"
Жеану двадцать лет, Кьяре — восемнадцать. Ничего криминального.
Жеан вскочил, тяжело дыша. Серый полумрак шатра окутывал его, и ветер зловеще выл снаружи, трепеща хлипкие стены. Всё произошедшее было лишь очередной тревожной грёзой, и в глубине души он знал это заранее.
— Уф, — выдохнул он. По телу пробежал промозглый холодок, хотя собирающаяся буря была далеко не холодна и тотчас наполнила шатёр тяжёлым чадом.
«Кьяра!» — вспомнив, какие любезности желал оказать ей страшный сарацин из сна, мысленно спохватился Жеан и встревоженно огляделся.
— Ты не спишь? — сонный голосок прорезал тишину шатра.
Кьяра, сладко зевнув, приподнялась с ложа, расстеленного наскоро и заброшенного льняным бельём. Она была в лёгкой сорочке. Под глазами её зияли нездорового цвета синяки, а ямочки и шрамы на лице, казалось, выявились ещё чётче, но в целом выглядела воительница счастливой и удовлетворённой, что не могло не радовать Жеана.
— Ах… ты не спишь! — вне себя от облегчения, ответил он Кьяре её же собственными словами.
— Гром громыхнул. Ещё бы, — недовольно проворчала та. — Дождём и не пахнет, опять, чую, буря песок несёт…
— Я тоже слышал. Но проснулся вовсе не поэтому. Снова дурные сны.
— В такую чудесную ночь. — Кьяра села.
В этом Кьяра была права: ночь действительно выдалась чудесная. После недолгих колебаний она всё-таки согласилась на брачный союз. Жеан понял это по её застенчивой улыбке и озорному взгляду. Они обвенчались моментально, вечером того же дня, как осели у стен Иерусалима, и ни разу за время таинства в голове Жеана не пронеслось мысли о том, что он поступает поспешно или ошибочно. Жеан чувствовал Кьяру, чувствовал, что та разделяет его устремления, несмотря на многочисленные надуманные разногласия. И уверенность в этом лишь усилилась, когда духовное чувство переросло в чувство плотское, только на сей раз не единое желание, но ещё и действо. Это было странно, полностью отлично от того, что представлял себе Жеан, но всё же приятно. Впервые в жизни он не испытывал ни малейшего стыда ни перед лицом Господа, ни перед самой Кьярой, и отнюдь не только потому, что на пике соития им овладела неистовая страсть, разом заглушившая глас разума. Он отчётливо видел, что чуткая Кьяра, которой всегда было известно больше, не ощущает смущения, а значит, любовный акт если не удовлетворяет Божьей заповеди, то по крайней мере, не противоречит ей.
— Ты, кажется, был неосторожен, — спустя минуту, добавила Кьяра.
— Что? — не понял Жеан.
— Ну… я о том, что произошло. — Взгляд её посуровел. — Ты хоть осознаёшь, что будет, если я забеременею?
— Прекрасно осознаю. Не бойся: наше потомство будет самым достойным, — с нежностью промурлыкал Жеан, чувствуя, как тревога испаряется вслед за странным кошмаром.
— Ты знал! Хитрец! Ну уж нет! Ладно всё остальное, но к такому я не готова!
— Нет. Прости, если сделал что-то не так. Ты права: нам рано думать о семье, ведь Иерусалим до сих пор находится в неприятельском плену.
Жеан деликатно прильнул к Кьяре и с наслаждением зарылся носом в её взлохмаченные волосы.
— Так что опять за сны? — спросила она и отстранилась.
Жеан ждал этого вопроса. Покорно отпустив Кьяру, он вкратце рассказал об увиденном во сне, умолчав о том, что грозился сотворить с Кьярой кровожадный сарацин.
— …право, никогда ещё я не видел такого разъярённого сарацина. Его голос был похож на гром, сложение — как у совершенного орудия убийства, а глаза… или, вернее, глаз… ах, видела бы ты, каким безумным огнём он горел, безотрывно выедая меня изнутри. Поистине дьявольское око! Если меня не подводит память, он даже ни разу не моргнул. А человеконенавистнические речи? Даже самый одичалый фанатик, будь то магометанский или христианский, — невинный агнец на фоне Альтаира! Мне кажется, это небезосновательно, и тот человек… или не человек, словом — создание… на самом деле существует! Возможно, даже в нашем лагере. Шпионит за нами, читая мысли, подслушивая разговоры и замышляя нечто ужасное. Не удивлюсь, если через закрытый вход в шатёр он наблюдал за единением наших тел!
— Сарацин? В лагере? Не говори глупостей! Мы столько пережили, не одному тебе снится подобный вздор! Я думаю, этот Альтаир — твои сомнения и страхи, ничего более!
— Нет. Он особенный. Неуловимый! Чудовищный!
— С нами Бог, — решительно сказала Кьяра, хотя было видно, как она напугана.
— Вот и я сказал ему так, — ответил Жеан.
Он снова потянулся к Кьяре, и на этот раз она поддалась. Поцелуй был на редкость длительным и горячим. Постепенно Жеан ощущал, как гнетущее чувство, вместе с томной сонливостью, покидает его, уступая место упоительному плотскому трепету. Кьяра выдохнула и едва не застонала.
— Всё ещё не нуждаешься в мужчине? — насмешливо спросил он.
— Нуждаюсь, и ты даже не представляешь, как. Я люблю тебя, Жеан. Больше идеи. Свободы. Воинского ремесла. Больше всего-всего, чем я жила! Да. Я признаю. И сейчас жажду лишь одного… Ты победил, усатый аспид. Ты прижал меня к земле, укротил, как дикую кошку. Можешь собой гордиться. Ведь это говорит Кьяра, сама Кьяра. Говорит — и не верит. — Она поцеловала Жеана в засаленную шею. — Когда-то я думала, что смогу пойти не только против своего низшего положения, но и своей женской природы, однако, едва испытала влечение к тебе… я испытала его гораздо раньше, чем ты ко мне и потому оттолкнула тебя. Я не давалась мужчинам, но мне всегда хотелось этого — с тобой, только с тобой. Я не крестоносец. Нет. Не крестоносец. Я распущенная, несносная крестьянская девка и всегда ею буду. Я порочна, и твоё огромное заблуждение…
— Довольно слов. Ты чудесная девушка, и сегодня я действительно вижу в тебе девушку. И вчера, когда ты впервые облачилась в женское платье. Однако когда мы покинем шатёр, ты снова станешь монахиней войны, ничуть не менее полюбившейся мне за эти годы. Я люблю в тебе всё, Кьяра — каждую твою крайность, — прервал её Жеан. — И всё сделаю, моя дикая кошка. Только скажи, что.
