сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 45 страниц)
Но сзади никого не оказалось. Он осмотрелся и, бросив взор на стену, едва не завопил. Нечто громадное, чёрное, отдалённо напоминающее фигуру человека, облачённого в широкий балахон, возвышалось над ним — казалось, ещё миг, и глаза неведомого создания вспыхнут адским пламенем. Ещё миг, и он сделает тяжёлый шаг. Ещё миг, и Жеан окажется между землёй и небом.
— Нет, нет! Прочь! — залепетал он, боясь разбудить братию, и зажмурил глаза.
Но ни толчка, ни боли, ни грохота. Лишь зловещая гробовая тишина.
— Нет, нет, слушать тишину ещё страшнее, — проговорил Жеан и приоткрыл один глаз. — Ах, это ты!
Лунный луч, проскользнувший в узкое оконце на противоположной стене, озарил лицо таинственной фигуры. Жеан узнал в ней Бенедикта Нурсийского, в монашеской робе и с густой бородой. Каменные, но казавшиеся в эту секунду живыми глаза святого взирали на него с суровым укором.
— Прости. Пожалуйста. — Жеану почудилось, будто он даже раскраснелся от стыда.
Святой! Основатель Ордена! За кого Жеан принял его?!
Юноша не знал ответа на этот вопрос либо, что более вероятно, не хотел знать, но одно было известно наверняка: причуды его больного воображения показались Бенедикту оскорбительными.
Когда Жеан возвратился в келью, он смог наконец перевести дух и собраться с мыслями.
«Целых два скверных сновидения за одну ночь. Привычное дело, но на сей раз в них было что-то особенно гнетущее… Стоит потолковать с братом Франческо, ведь вполне вероятно, через них Господь желает донести до меня какую-то худую весть, и сам я не смогу её растолковать», — решил Жеан, не отрывая взгляда от сызнова перевязанного запястья.
«Почти невредим. А ведь думал — конец», — тут же добавил он, и губы его сами собой зашевелились в молитве. Жеан обращался к блаженному Бенедикту, прося прощения и заступничества. Ложиться спать не имело смысла — скоро всё равно придётся просыпаться.
========== 1 часть "Сан-Джермано", глава IV "Пио Сполетский. Порыв" ==========
— Орёл впился в грудь, и монашеская роба стала белой, говоришь? Кровавый дождь среди глубокой ночи? Признаться, мне, очерствевшему старцу, которому уже лет десять ничего не снится, трудно представить подобное, но готов поклясться, это были нехорошие сны. Дело не только в раненой руке, — задумчиво произнёс Франческо. — Дело в самом тебе. Орёл — символ воскресшего Христа. Твои мысли противны Божьим заповедям. Ты сражаешься с тем, с чем не должен сражаться. Понимаешь?
— Понимаю, — нехотя согласился Жеан и после недолгой паузы добавил: — Но это очень непросто — не сражаться.
— Тебя что-то гложет?
— Да, — кивнул Жеан. — Меня всегда что-то гложет. Я не могу быть спокоен хотя бы потому, что на Востоке, на той самой земле, что в прошедшие века мерил шагами сам всеблагой Спаситель, ныне царит безнадежный хаос… крах, разруха. Ведь мы можем верить словам Сильвио и проповеди Его Святейшества в Клермоне, переданной нам?
— Успокойся, Жеан. Очень скоро святые места вновь станут принадлежать законным обладателям, — проговорил Франческо с еле уловимой горечью в голосе, после чего добавил: — Не думай об этом. Что есть, то и должно быть. Справедливость воспарит над Бесчестьем, Свет победит Тьму, как Христос победил смерть — это лишь вопрос времени. Если ты забылся, я повторюсь: ты монах. Твой меч — крест, твой боевой клич — молитва, твоя битва — борьба с самим собой. Со дня на день тебя посвятят. Ты станешь полноправным членом общины. Мне, впрочем, верится, что напрасно аббат Леон избрал для тебя роль елемозинария — слишком велико искушение пристраститься к мирскому. Но ему виднее… Скоро день страстей Господних. Скоро ты будешь исповедоваться. Едва Леон смирит тебя постом и молитвой, от кошмаров и следа не останется. Всё это, включая рану, — наказание за твои шалости. Постарайся хоть сегодня быть смиренным юношей и сбрей наконец эти гадкие усишки.
— Угу, — равнодушно передёрнул плечами Жеан и, понурив голову, отвернулся.
— Ты меня слушал?
— Да, брат Франческо.
— Скоро Третий Час. Мы приступим к Мессе, а после ты отправишься помогать келарю молоть пшеницу, так как пока дела у тебя нет, а трудиться необходимо постоянно, иначе превратишься в заблудшую овечку. Видишь? Я пренебрёг пятьдесят третьим положением Устава, ради твоего блага, только ради него, и заслуживаю наказания... Может, проводить тебя до кельи, чтобы ты никуда не свернул?
— Нет.
«Это я ещё про случай со святым Бенедиктом не рассказал. Ах, поскорей бы пятница! Пускай епитимья — зато душевная свобода… нужно лишь найти в себе силы сознаться. Сознаться во всей подноготной».
Жеан по-прежнему не отошёл от пережитого ужаса. Это грёзы. Это просто грёзы. Франческо прав. Он погряз в унынии, и рано или поздно это должно было принести свои худые плоды. Однако Жеан не мог веровать в лучшее, как не мог летать, ступать по воде и уповать на вечную земную жизнь — это, казалось, было заложено в нём природой. Он знал, что всё усугубляется, видел и ощущал это. Стремление к слепой вере являлось сродни стремлению к самообману, желанию умалишённого выколоть себе глаза… Не иначе, как сам Антихрист посетил грешный мир, и лишь стойкие в вере сумеют противостоять его коварным козням, большая же часть покорится, даже не раздумывая. Жеан знал, Жеан ощущал и подсознательно презирал себя за это — за то, что мыслил и чувствовал как непонимающий маловер, а не как одушевлённый христианин. Лучше бы не мыслил и не чувствовал вовсе, раз не может мыслить глубинно и чувствовать самыми тонкими жилками сердца! «Что мне делать? — думал Жеан. — Аббат настаивает на церемонии посвящения в монахи и твёрд в своих намерениях. Община и так бедна. Шестнадцатый год слоняться по кельям без дела, служа ей прожорливой обузой, — просто недопустимо. Но прозябать в глухой келье, когда где-то там скрежещет металл и льётся кровь невинных?! Невообразимо!» Кроме того, беда могла прийти и в аббатство, а совладать с нею в силах лишь тот, кто уверенно держится на ногах.
«У тебя нет выбора!» — эхом звучали в голове Жеана леденящие душу слова Франческо, и разумом он осознавал их подлинность, тогда как сердце по-прежнему отказывалось принимать эту горестную, но такую очевидную истину.
Он может уйти. Но что станет делать там, в миру, таком прекрасном, но таком жестоком? Кто возьмёт его на попечение? Право, Жеану действительно не приходится выбирать.
Послушник заполз на постель и, прильнув к подушке, задумался: интересно, каким бы он был, если бы не угодил в монастырь? Чем бы занимался? И мог ли, наконец, избежать незавидной доли? Жеан хотел убедить себя в почётности и непреложности своей миссии, чтобы избавиться гнева, смертного греха, с каждым месяцем всё жарче закипающего внутри, однако попытки эти обозляли послушника лишь пуще. Он злился на себя, что который год не мог приноровиться к аббатским порядкам, и постепенно злоба перетекала в неприязнь ко всему миру. Миру монашескому. За его непостижимость. Миру внешнему. За то, что исторгнул Жеана из своей среды.
«Довольно!» — решил Жеан и, сжав руки в кулаки, попытался отвлечься звуками и запахами. Молиться не хотелось.
Капли ливневого дождя гулко барабанили по крыше спальни, каменистая дорожка у паперти была залита грязной водой, а в келью, словно дух самой Свободы, тянулся свежий аромат мокрой пыли.
Вдруг со стороны деревянных ворот, на которые открывался вид из окна, раздался громкий стук. Жеан насторожился. Он всегда опасался нежданных гостей, и после злополучной встречи с Яном опаска лишь усилилась, однако привечать путников было его обязанностью с начала пребывания в монастыре. Жеану не оставалось ничего, кроме как вскочить с ложа и проследовать к выходу.
— Ну и куда ты? — Франческо преградил Жеану путь, когда тот очутился в пустом, выстроенном из бурого камня коридоре, ведущем на улицу.
— Там, кажется, пришли.
Франческо тяжело вздохнул.
— Ты справишься?
— Думаю, да, — сказал Жеан.
— Хорошо. Займись гостем и помни: я внимательно слежу за тобой.
Шлёпая по лужам, Жеан посеменил к воротам.
— Сейчас, сейчас.
Он отпер засов и едва не ахнул — на земли монастыря ступил облачённый в кольчугу мужчина, ведущий под уздцы большого пегого коня.
«Да это же сам рыцарь!»
— О… приветствую вас, сеньор, — окинул его взглядом Жеан и смущённо потупился.
На вид пришельцу было года двадцать два—двадцать четыре. Не отличаясь высоким ростом, он имел весьма внушительное сложение и мягкие черты лица, бледного и не поросшего щетиной. Помимо кольчуги, на нём был белый нарамник с изображением не то тритона, не то ящерицы, и лёгкий саржевый плащ волочился позади хлипким лоскутом. В сухой день рыцарский парад, должно быть, выглядел нарядно, но сегодня, сплошь перепачканный грязью и промокший до нити, обеспечивал пришельцу крайне неряшливую наружность. Ничуть не лучше выглядел и боевой скакун, покрытый белой попоной. Похоже, рыцарь питал особое пристрастие к этому цвету…
— Спасибо, юноша, — почтительно кивнул пришелец. Голос его звучал низко, уверенно и имел певучий итальянский акцент.
— Не стоит благодарности, — отозвался Жеан. — Позвольте, я привяжу вашу лошадку, а вы отправляйтесь в трапезную — вон туда. — Послушник кивнул в сторону длинного здания, пристроенного к главной зале с западной стороны. Туда вели створчатые двери, обрамлённые грубой каменной аркой. — Умывальня неподалёку. Вы, должно быть, голодны… Подождите. Сейчас я управлюсь.
Наскоро заперев коня в монастырской конюшне, швырнув ему сена и сняв поклажу, Жеан помчался в трапезную, где дожидался рыцарь, что уже освободил голову от бармицы и шлема. Волосы рыцаря были светлыми и коротко, ровно остриженными. В голубых глазах читались смирение, осознанность и неисчерпаемая готовность к действию.
— Сейчас, сейчас, — всё приговаривал Жеан, зажигая факелы на мрачных стенах и накрывая на стол. От вида печёной рыбы и белого вина рот его моментально переполнился слюной, но он ни секунду не забывал бенедиктинский устав, запрещающий братьям вкушать трапезу более двух раз в день, исключая большие празднества.
— Пожалуй, откажусь от вина, — произнёс рыцарь, вгрызаясь в сочную рыбную мякоть. — Моё тело и мой рассудок должны быть как никогда трезвы.
— Вам помочь с кольчугой или, быть может, отполировать меч? — спросил Жеан.
— Нет, я лишь хочу, чтобы братия приютила меня на короткое время. Пока не стихнет дождь и мой загнанный жеребец не отдохнёт.
— О… разумеется. Ваше пребывание здесь — огромная честь для нас, ведь вы, очевидно, знатный человек!
— Я рад, — сдержанно улыбнулся рыцарь. — Поскольку я тороплюсь, долго вас не стесню.
Жеан сел на скамью подле, и рыцарь, покончив с едой, полюбопытствовал:
— Ты монах?
Жеан отрицательно покачал головой.
— Послушник?
— Да… и уже давно.
— Как тебя зовут?
— Жеан.
— А я — Пио. На родине меня прозвали Сполетским в честь предка, жившего там, — заявил рыцарь. — Я держу путь ко двору Боэмунда Тарентского, а оттуда — в Иерусалим, дабы освободить вековые христианские святыни от магометанского гнёта! — Он воодушевлённо воздел руки к небу.
— Вы тоже, — уныло протянул Жеан. — А где обитает Боэмунд, и когда начнётся кровавое паломничество, о котором так много слухов и догадок витает среди простого народа?
— Не знаю, когда точно, но очень скоро, — ответил Пио. — Я держу путь в Тарент. Дорога неблизкая, однако и не такие предстоит изъездить.
— Вы не боитесь?
Внезапно Пио вскочил со своего места и с жаром провозгласил:
— Не задавай глупых вопросов, парень! Только безумец и хвастун станут утверждать, что крестовый поход не страшен. Война всегда страшна, независимо от того, священна она или бесчестна, разгорается по воле Господней или по прихоти алчущей и горделивой человеческой натуры. А кровавое паломничество — не что иное, как второе наименование священной войны.
«Кровавое паломничество?» Жеан мигом вспомнил проповедь Сильвио. Чтобы закрепить в памяти, он три раза повторил это словосочетание про себя. В нём таилось нечто чарующе-притягательное, нечто, вызывающее желание произносить снова и снова, безразлично — мысленно или вслух.
— Я могу погибнуть, все мы можем погибнуть, но чувство долга пересиливает страх смерти, вероятно, дикой и мучительной. Я бы сказал, это большая удача — погибнуть в бою, а не в постели или сарацинском плену, — продолжал Пио. — Более того, я хочу пойти — в этом заключается моя насущная потребность. Я почти уверен, что мне не суждено возвратиться в Рим… родимый Рим, прекрасный Рим — он вскормил и воспитал меня, он внушил мне христианскую добродетель… Но перед тем роковым часом, когда мне станет суждено навеки оставить пределы этого мира, я унесу с собой десять или пятнадцать сарацинских бойцов. Воистину щедрая жертва во имя долга, во имя победы, во имя справедливости!
— Не говорите так! — горячо вскричал Жеан, представив на секунду, как тело удалого рыцаря, утопая в луже собственной крови, станет содрогаться в приступе мучительной агонии. — У вас наверняка есть любимая женщина, родные, друзья — словом то, ради чего стоит жить…
— Разве я говорил, будто хочу умереть? — укоризненно произнёс Пио, стягивая нарамник. — Я бы не называл себя христианином, если бы не ценил жизни, парень! Но долг перед высшими силами превыше жизни, превыше семьи, превыше всех земных благ. Христос пострадал за нас, и потому мы в долгу перед Ним — порой этот долг тягостен, но ни один труд не останется без вознаграждения. Знаешь, что означает эмблема саламандры на моём нарамнике? Неотступность перед опасностью! Основатель моего рода сопротивлялся до последнего, когда сарацины атаковали Сполето. Потому что любил жизнь, однако нет ничего важней долга, поэтому он принял мученическую смерть вместо того, чтобы молить о пощаде!
— Как хорошо вы говорите! Точно не рыцарь, а проповедник сродни моим братьям! — выдохнул Жеан. — Знаете… Путники, бывшие здесь до вас, не раз рассказывали мне о миссионерах, что с нечеловеческими зверствами убивают в дальних странах дикие фанатики. А аббат велит о них молиться. Окажись я на месте такого миссионера, признаться, струсил бы.
— Ты честный. И всё же… что насчёт долга? Говорили ли братья с тобой об этом?
— Говорили. Они вообще много чего говорят. Например, что я должен стать монахом… Но я не верю, не могу поверить в то, что это — мой долг пред Творцом! Я живу здесь шестнадцать лет, знаю множество тонкостей веры, но… понять, наконец, уверовать — не могу!
Пио задумчиво склонил голову набок и, немного помолчав, сказал:
— Ты должен.
— Нет! Никогда! Мне тяжко… Я знаю, нет христианской жизни без испытаний, но чтобы вся жизнь была одним только испытанием… без тени радости, без единого просвета… Не я ощутил призвание к монашеской жизни, но они, смилостивившись, пожалев о безнадёжности моего положения, приютили меня! И благодарность моя безмерна, но я не желаю быть повязан с ними всю жизнь, точно человек, сражённый смертельным недугом, со своим одром! Меня здесь не должно быть! Вы слышите, не должно быть! Это глупость, ошибка, недоразумение!
— Всевышний не ошибается, — Пио пристально посмотрел в глаза Жеана. — За свой ропот ты можешь дорого поплатиться на том свете.
— Простите, сеньор, ах, то есть…
— Я вижу твоё раскаяние. Если вижу я, что уж говорить о Боге? Сколько тебе лет?
— Семнадцать.
— Ты уже взрослый. Но если ты считаешь, что не имеешь призвания к монашеству, чего хочешь от жизни?
— Не всё ли едино, если выбирать не приходится? — не унимался Жеан. — Нельзя иначе. Разве я смогу выстоять за пределами монастырских земель, вне опеки братьев. У меня нет ровным счётом ничего. Ни пристанища, ни гроша, ни…
— Вздор, — одёрнул Жеана Пио. — Свобода, какой одаривает Господь каждого из нас, вне какого-либо исключения, — безгранична. У тебя нет ничего вещественного, однако Бог наделил тебя разумом и телесной выносливостью вовсе не просто так, но для того, чтобы ты мог исполнить данный тебе долг. Братья свершили великое дело, приютив и взрастив тебя, но пути всегда расходятся. Им станет тяжко расставаться с тобою в той мере, что тебе приспособиться к жизни в миру, но, если ты совершенно не ощущаешь духовной близости с их нерушимыми принципами, необходимо оставить общину. И Его Святейшество порой может заблуждаться, ибо за всю историю человечества не было на свете ни единого совершенного человека, за исключением Спасителя, бывшего одновременно Лицом Единосущной Троицы, столь ревностно почитаемой всеми нами. Пьер — первый Понтифик — трижды отрёкся от Него… Всё в твоих руках. Ты можешь уйти, ведь в любом случае Бог приведёт тебя к нужной цели. Ты можешь скитаться, можешь блуждать, но я глубоко убеждён, что исход — один! И твоё, и моё пребывание здесь в настоящий момент — неслучайно.
— Вы думаете?
— Убеждён, Жеан. Пойди к братьям, и они скажут тебе то же самое. Если, конечно, ты сам загоришься решимостью.
