сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)
Однако душевное равновесие лишь подкосилось. Жеан был разбит и чувствовал, словно у него отняли более чем полжизни — шестнадцать лет, проведённых в монастыре и заложивших основу его существования. Если бы не строгое воспитание Франческо, кем бы он был сейчас? Мертвецом или очерствевшим, неотёсанным бродягой?
«Быть может, мне просто взять да сброситься отсюда на острые камни?» — подумал Жеан и тряхнул головой в попытке избавиться от греховных мыслей. Долг по-прежнему взывал к нему пронзительными мольбами, но мысль о том, что вслед за Сильвио может последовать ещё более дорогой человек — Жеан не хотел думать, кто именно, отвращала от всего: от Цели, от Всевышнего, от заветного Священного Града, оставляя только ненасытный гнев. Гнев на весь Божий мир.
«Зачем, зачем я последовал за Пио в тот день? Зачем сделал это Сильвио, если прекрасно знал свою болезненность? Все мы просто болваны. Именно болваны, как и сказал Ян. Жертвы в когтях каких-то смутных идей… да гнусных и губительных амбиций! Быть может, недальновидный виллан действительно был прав? Быть может, пора бежать? Бежать от этой безнадежной, гадкой участи, которая скоро настигнет каждого из нас! Это только начало, первая печать, только преддверие к настоящему аду на земле!»
Жеан снова опустил взгляд на гранитные валуны, овитые отсыревшим тёрном. Он понял, что даже при самом чудовищном потрясении не смог бы добровольно соскочить вниз, ибо страх виновности перед Богом и в особенности страх физической боли до сих пор господствовал в нём, пересиливая страх перед лицом грядущих земных тягот. Являлось это признаком слабости или же напротив, верным показателем несокрушимой силы, он не знал.
— Господь мне судья, — выдохнул Жеан, отходя на безопасное расстояние от края скалы.
«Кажется, совесть наконец заговорила в тебе?» — холодный голос, раздавшийся из-за спины Жеана, заставил его вздрогнуть от неожиданности.
«Рон?!»
Нет, это был не Рон. Невысокая, тучная фигура молодого оруженосца Рожера вырисовывалась на фоне сизого неба. Лицо его было озлобленно и сонно, а рука лежала на рукояти короткого меча в готовности выхватить из ножен.
— Если ты понадеялся таким образом овладеть Кьярой, то напрасно. Господь всегда на стороне справедливости. Он бы никогда не позволил тебе привести свой коварный план в исполнение.
— Что? — опешил Жеан, опасливо отстраняясь.
— Не притворяйся, будто ничего не знаешь. — Рожер развернулся к нему спиной. — Я не слеп. Я отчётливо видел, кто нанёс тот подлый удар. Буйство сечи не сокрыло от Божьих глаз плоды твоих злодеяний. Даже сейчас Всевышний знает, о чём ты думаешь, что чувствуешь и когда в следующий раз попытаешься избавиться от меня.
Жеан похолодел.
Он толковал о том страшном побоище на восточной стороне антиохийской стены!
— Неужели ты не понимаешь, что Кьяра никогда не будет твоей? Она — символ девственной чистоты, не что иное, как Мария Магдалина, воплотившаяся в мистическом облике Невесты Христовой, дабы посопутствовать нам в достижении победы… она заслуживает лучшего! Каковы бы ни были твои притязания, Кьяра всегда будет под заступничеством Творца! Ни один мерзавец вроде тебя даже пальцем не посмеет её тронуть! Уж я-то об этом позабочусь!
— Ты?! — задыхаясь от бешенства, вскричал Жеан. Возглас его звонким эхом отлетел от скал, растворившись в шелесте колючих зарослей. — Послушай, Рожер… тот удар был нанесён мною случайно, ненамеренно! Да если бы не я… если бы не я и Кьяра, твою гнилую плоть сейчас глодали бы шакалы и грифы! Ты бы не смог излить на меня всей той грязи, что изливаешь сейчас! Изливаешь совершенно неоправданно и бездумно! Что касается Кьяры, ты в равной степени не можешь претендовать на неё. Она — монахиня войны, как сам с полной уверенностью подметил! Мы недостойны её! Мы — всего-навсего рабы растленного мужского естества, в то время как она… она сама имеет право выбрать, проявить снисхождение к нам или остаться при своей целомудренной миссии — миссии, дарованной свыше!
— Я не питаю к ней плотского пристрастия! Довольно мерить по себе!
— Ещё скажи, что питаешься лишь акридами да диким мёдом!
Рожер вспыхнул и, непроизвольно прокрутившись вокруг себя, отчеканил:
— В любом случае, я стану добиваться её всеми способами, и ты не посмеешь стать у меня на пути! Клянусь тебе, развратный монах!
— Ты? Добиваться? — недоверчиво отстранился Жеан, но оруженосец продолжил с ещё большим жаром:
— Если будет необходимо, я обнажу меч! Я буду драться с тобой до последнего, буду драться до тех пор, пока небесный свод не обрушится на землю, пока не разверзнуться почвы, пока кто-то один из нас не падёт замертво или не падём мы оба! Буду драться с живым, раненым, полудохлым! Отныне и навеки ты — мой враг!
— Да выслушай же! Тот удар…
Но Рожер уже не желал слушать его. С надменно вздёрнутой головой он проследовал к краю скалы и принялся осторожно спускаться. Жеан не мог даже пошевелиться — настолько сильно было его потрясение, и брало юношу не то возмущение, не то горькая досада. Это был плевок ему в сердце, крах всех идеалов и соображений чести, это было нечто, сравнимое с оглушительным раскатом грома и последующим неистовым ливнем, что без разбора смывал всё живое и неживое на своём пути… Жеан задыхался от ярости, и нутро его полыхало пламенем ревности. Да, отныне он не мог именовать последнее иначе как ревностью, хотя желал этого, не переставая презирать себя за низменные устремления.
«Довольно было с меня Рона и его мародёрской шайки!» — подумал Жеан, не отрывая взора от камней под скалой. Нет! Однажды его поглотит безумие, и он соскочит! Даже Господь не спасёт глухой души.
========== 5 часть "Антиохия", глава VIII "Рождественская трапеза. Тревожное известие" ==========
— Эй, монашек, а твоя лошадка-то издохла! — заявил Ян, пробегая мимо шатра Жеана, когда тот снова выступил на поляну. — Погляди!
Жеан перевёл взгляд на коновязь, расположенную неподалёку. Неподвижное чёрное тело в серой попоне, простёршееся на боку и наполовину утонувшее в мутной воде, убедило Жеана, что Ян не лжёт, да и изначально сомнений в этом не было. Снег растаял, антиохийские горы затопили холодные, грязные болота, беспрестанно пополнявшиеся потоками дождевой воды. Ливни и ветры сметали шатры, ржавела сталь, и сырели ясеневые луки. Травы захлёбывались и гибли, а отвоёванные селения едва могли прокормить даже людей. Многие Божьи поборники, не в силах выдержать тягот этой жизни, что обострялись с каждым днём, пытались бежать, но удвоенная стража хватала и возвращала беглецов в лагерь. Либо убивала, находя бесполезными.
Именно поэтому Ян до сих пор оставался в лагере.
Однако не только у Христова воинства дела шли неладно. Жеан отлично видел, как тощают и хиреют его враги, всякий раз встречаясь с ними в схватках, как затихают воинственные кличи «Аллах Акбар!», хрипло слетающие с уст, как седеет и бледнеет могучий султан Яги-Сиян. Пути в порты были отрезаны. Дорога Алеппо — не что иное как дорога жизни — перекрыта. Неприятель довольствовался скудеющим осенним урожаем…
«Что-то их женщины и дети? — то и дело задавался вопросом Жеан. — Что-то происходит там, за стеной? Не лучше ли сдаться, ведь им всё равно уже нечего терять? Так они лишь облегчат свою незавидную долю. И мы тоже».
Боже благосердный! За какие прегрешения?! Лучше бы крестоносцы сразу штурмовали стены Антиохии, пролили океаны крови, лучше бы Жеан сразу пал в битве за душегубную крепость, нежели это тягостное, мучительное ожидание. Ожидание предела меры.
— Что ж. Зато теперь с голоду мы наверняка не умрём. Шучу, конечно, — произнёс Жеан, и живот его болезненно свело.
Жеан не ел с позавчерашнего дня, и кто-то постоянно воровал у него припасы. Зная привычки Яна, юноша допускал, что это вполне мог быть он, однако укорить плута не решался — не хотелось обострять отношения с ещё одним братом-крестоносцем.
Что касается общей обстановки в лагере, она также заметно накалилась. Частенько мужчины вымещали злобу друг на друге, и порой это перерастало в крупные стычки с ранеными и убитыми. Нередко терпел нападки и сам Боэмунд, вынужденный, в силу нехватки бойцов, гнать на битву больных, изувеченных, стариков и, заручившись поддержкой клира, неизмеримо ужесточивший правила в отношении дезертирства. Отныне отступники предавались пожизненной анафеме. Крестоносцы, голодные, усталые и окончательно утратившие веру в победу в этой жестокой войне на истощение, являли собой не меньшую опасность для собственных товарищей, нежели сарацины. Особенно для людей Татикия.
Зима ожесточила всех. Даже женщины, чудом выжившие женщины, что ранее проявляли неосторожность в сношениях с мужчинами, теряя свой приплод, не испытывали никакого горя…
Крестоносцы умирали целыми отрядами, так что зачастую их даже не успевали хоронить — искорёженные ветром, побитые градом, обглоданные гиенами тела были бесцеремонно раскиданы за лагерем. Они источали чудовищный смрад, мешающийся с тухлыми болотными запахами. Всё гуще становился частокол из кольев с насаженными на них магометанскими головами, сморщившимися, посиневшими, с выклеванными глазами. Это не ломало врага. Жеан не понимал, зачем мучить несчастные останки, но смиренно молчал: его детские жалобы были бы чудны и глупы.
Не только мёртвые, но и живые тлели в лазаретах, увядая, корчась от вспучившихся, гноящихся ран, заставляя целителей и исповедников беспрерывно вертеться вокруг лож. Хворали все: рыцари, священники, женщины и бедные вилланы, вынужденные ночевать под открытым небом в грязевых лужах. На окраинах. Бок о бок с покойниками. Стоны, хрипы, дух разлагающейся плоти преследовали Жеана в кошмарных снах. Частенько он утыкался носом в перегнившую солому, уходил прочь из лагеря, однако всё равно, порабощённый самообманом, продолжал чуять мертвечину. Запах жёг глаза, сосал мозг, вырисовывая в воображении душераздирающие картины. Толпы покойников, живых покойников с обрюзгшей кожей и в заржавевших кольчугах, шествовали по землям спящего лагеря, шлёпая по лужам, заглядывая в шатры выпученными, красными глазами и чинно, под свист ветра и отдалённый вой шакалов, уводили несчастных крестоносцев вместе с собой… Не в преисподнюю. Не в Царство Небесное. Но в неизведанные, бескрайние дали, где лишь камень да бурая вода. Где они, словно проклятые, будут обречены на вечное скитание, нескончаемое гниение.
«Интересно, в рядах Готфрида и Раймунда происходит то же самое?» — спрашивал себя Жеан, с тоской выглядывая на улицу, куда теперь выходил значительно реже, опасаясь простудиться или повздорить с соратником.
— А я не шучу! — усмехнулся Ян. — Это даже здорово, что она у тебя издохла. Новую отбить всегда можно, а вот с пищей гораздо сложнее. Ну и пир же мы закатим сейчас! Как при дворе Каролингов! Кстати…
— Что?
— Ты проспал рождественскую литургию!
От изумления Жеан осел на мокрый камень. Неужели двадцать пятое декабря? Ещё осенью, когда стало ясно, что осады не миновать, молодой крестоносец начал терять счёт времени, а сегодня так гадко оплошал! Но страшно было не это. При упоминании о ключевом дне, основе основ всего сущего, он не ощутил решительно ничего, кроме нездорового изумления и горькой злобы. Справлять праздник жизни, когда над лагерем витает смерть, казалось столь неправильным, столь неуместным и лицемерным, что воспринималось подобно святотатству. «Они пытаются обмануться! Спрятаться от наваждения!» — вопило сердце Жеана, тогда как разум твердил совершенно противоположное: война войной, а о высшем забывать не стоит, унылые же не наследуют Царства Небесного.
— Эй! — Возглас Яна вывел Жеана из раздумий.
— А?
— Слава Богу, живой! Как насчёт рождественского пира?
— Жалко, — угрюмо протянул Жеан, склоняясь над окоченелым телом почившего друга. — И потом, есть коня — это как-то… как-то странно, ты не находишь? Он может быть болен.
— Хм! Выдумаешь ещё! Жалко ему! А братьев не жалко? Кьяру не жалко? Бедняжке крошечки не перепадает — чванливые богачи скорей лошадь накормят, чем бедняка. Ещё скажи спасибо, что чумы нет! Выкосила бы всё живое и неживое, собачья дочь! А вот Кьяра… зови-ка её сюда, свою вавилонскую блудницу, пойдём сушняка поищем, мы ж не сарацины, чтоб сырой кониной давиться! Что ты там ещё сказал? Больная? Ну и нестрашно. Отлежимся, вина напьёмся — как рукой снимет. Конечно, можем и не выжить… но это необязательно, а вот что с голоду помрём — то совершенно точно.
— Возможно, ты прав, Ян… Но не тревожь Кьяру. Она совсем ослабела в последнее время, а сарацины могут нагрянуть в любой момент. Будет лучше, если она побережёт силы перед битвой. Пойдём позовём кого-нибудь другого.
Ян одобрительно кивнул и умчался прочь. Жеан в последний раз склонился над трупом Ивеса, беззвучно лепеча прощальные слова.
Страшное, чудовищное, ложное Рождество! Не праздник веры и осанны, но торжество кровожадного чревоугодия!
***
Когда крестоносцы вернулись в лагерь с пучками дряхлой смирны, тушу Ивеса частично разделали. Громадные рёбра с болтающимися на них рваными ошмётками мяса выступали наружу, а потроха дрейфовали по воде, словно водоросли. Должно быть, их тоже разволокли.
— Ну вот! Так и думал, что всё растащат! Надо было соломой покрыть, чтоб незаметно было, — с досадой проговорил Ян, ощупывая землю в надежде отыскать подходящее место, чтобы сесть и высушить ветви.
— Это теперь принадлежит всем. А нам хватит, — сказал Жеан и опустился на камень, переводя дух. — Да и тебе ли судить, несносный воришка?
— Ах, замолчи, послушница, надоел! И так плохо, а ты ещё своими проповедями нагнетаешь! Чувствую, если так дальше пойдёт, однажды я тебя съем!
— Кто кого ещё?..
— Хочешь поспорить?! — Глаза Яна метнули молнии, которые затем обратились в привычные задорные искорки. — Вот что, монашек, давай жрать молча и скоро. Швыряй кустарник.
Когда костёр был разведён, а закопчённый котёл наполнен кусками мяса, на лагерь уже сошёл лёгкий вечерний полумрак. К счастью, ветер совсем стих. Грядущая ночь обещала быть спокойной, однако Жеану становилось только холоднее. Он не чувствовал рук в промокших кожаных рукавицах, и с каждым мгновением ему всё больше казалось, будто лицо его превращается в осколок льда. Соблазнительные нотки, источаемые варящимся мясом, становились для чутья всё слабее и слабее. Даже языки пламени, слабые, вялые, но тотчас наведшие Жеана на воспоминания о весне, чьё дивное тепло казалось легендой древних веков, не могли согреть его.
Жеан поднёс лицо к огню. Запах свежей еды ударил ему в ноздри, бодрящий жар дурманной волной разошёлся по телу. Молодому крестоносцу почудилось, будто нутро его вспыхнуло какой-то новой неземной жизнью, будто врата рая распахнулись перед ним, но стоило Жеану отстраниться, как мучительный холод, разящий словно из Хельхейма, возвратил его в действительность. Жеан вспомнил время, когда сетовал на сухость, зной, опустошительные песчаные бури, и тоскливо вздохнул.
— Эй, монашек, у тебя сейчас было такое выражение, как если бы ты первый раз с женщиной возлёг и раньше поры-времени излился! — легонько пихнул его в бок Ян и залился безумным смехом, восторгаясь собственной остротой языка.
— Да, — пробурчал Жеан и перевёл взгляд на Кьяру, прильнувшую к нему. В лице её читалось святое равнодушие.
— Давай заканчивать с этим, вроде хорошо сварилось. Снимай котёл, — сказал Ян и смачно облизнулся.
Не дожидаясь, пока пища остынет, Жеан вгрызся в сочную мясную мякоть. Рот его вспыхнул, тело налилось будоражащей силой. Никогда готовка не казалась такой долгой. Конина варилась до самой ночи, так что Жеан едва не рухнул где сидел, последовав примеру спящих крестоносцев.
— Эх, друзья, — с набитым ртом промямлил Ян. — Как думаете, у кого-нибудь винишко осталось? Хлебнуть на Рождество — милое дело! Или хотя бы сидр…
— Вот ус не знаю, — просипел Жеан обожжённым языком.
— Можно подумать, сам не хочешь! А ты, Кьярище?
— Я успела отвыкнуть, ведь никогда не увлекалась пьянством, да и тебе не советовала, — фыркнула в ответ воительница и надменно вскинула голову. — Видишь, каковы последствия?
Ян повёл плечами.
— Лучше бы ты отправилась телом торговать после смерти Густаво! Тогда бы у нас было и доброе белое вино, и хлеб крупчатый… и деньги.
— Ты никак мозги промыл, осёл! — возмущённо завопила Кьяра и, скрежеща зубами, добавила: — Не будь мне так зябко, я бы отрезала твой грязный язык и заставила торговать телом уже тебя!
Ян захохотал в голос. Жеан усмехнулся в усы, искренне забавляясь непринуждённой болтовнёй брата и сестры.
Быть может, в тёмном царстве ещё осталось немного света?..
Когда с трапезой было покончено, юноша, разморённый и довольный, лениво поднялся с земли и, простившись с Яном и Кьярой, направился к своему шатру, как вдруг резкий возглас взбудоражил покой ночного лагеря. Знакомый грузный силуэт промелькнул мимо Жеана.
«Рожер!»
— Эмануэль! Беневентский! Эмануэль погиб! — надсадно выл оруженосец.
