сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)
Комментарий к 5 часть "Антиохия", глава VIII "Рождественская трапеза. Тревожное известие"
Кто-то жаждал описания трудностей и тягостей крестоносцев. Что ж, я пыталась.
========== 5 часть "Антиохия", глава IX "Дьявольские козни. Проблеск света" ==========
Комментарий к 5 часть "Антиохия", глава IX "Дьявольские козни. Проблеск света"
Опять же, проблема с именем апостола! Не знаю, стоит учитывать язык героев или написать "Иуда", как привычно русскому читателю. Помогите, если разбираетесь!
Горестный стон застыл у Жеана в горле, когда он убедился, что Рожер сказал правду. Несколько мужчин, вооружённых луками, внесли пожилого рыцаря в лагерь. Тело его, окровавленное и бледное, не подавало ни малейших признаков жизни. Завидев скорбную процессию, многие крестоносцы повскакивали со своих мест и окружили лучников, ожидая объяснений. Жеан, чувствуя, как глаза его начинают влажнеть от слёз, также не остался в стороне.
Лучники бережно уложили Эмануэля на вынесенную из шатра свежую солому. Жеан, как только приблизился, смог тщательно разглядеть его. Кольчуга мертвеца в некоторых местах была разорвана. От пышного бордового плаща остался один дырявый лоскут, закреплённый на медной пряжке в форме вороньей головы. Жёваные ошмётки плоти болтались безжизненными алыми сгустками, а из распоротой глотки до сих пор текла кровь, хотя было видно, что запасы её на пределе.
— Что случилось? — спросил Рон одного из лучников, бесцеремонно расталкивая собравшихся. — Добили старика?
— Мы охотились, и нам удалось кое-что добыть. Все собаки и соколы умерли, поэтому улов невелик, — заявил лучник, укладывая рядом с Эмануэлем две тщедушные заячьи тушки. — И увы…
— Уж не хочешь ли ты сказать, что это зайцы с ним сотворили?
— Нет, — холодно отчеканил лучник. — Это была гиена. Нападение было внезапным, а зверь, судя по бесстрашию и ярости, — бешеным. Даже если бы нам удалось спасти Эмануэля, он всё равно вскоре скончался бы в адских муках. Благодарите Господа. Такой участи не пожелаешь даже самому отъявленному негодяю и богохульнику.
— Где гиена? — спросил Рон. — Вы убили её?
— Лежит в поле. Но она непригодна для пищи…
— Стоит подбросить в Антиохию, когда хорошенько подгниёт — думаю, сарацинам понравится такой заразный подарок. Что касается Эмануэля, лишние рты нам не нужны. Он был очень худ, всё равно бы изнемог в скором времени. Не сумел защитить себя от собаки — и подавно не сумеет от врага. — Лицо Рона исказилось выражением омерзения. Он отвернулся от обескровленного тела и скрылся в толпе, даже для приличия не произнеся пару молитвенных слов.
Глубочайшее отвращение к Рону пробудилось внутри Жеана, и сердце его болезненно сжалось от горечи. Он не чувствовал той страшной щемящей пустоты, какая поглотила его после извещения о скорой кончине Сильвио, но досада, безумная, изуверская, силками защемила душу молодого крестоносца. И обижен он был не только жестокими словами Рона, гнев на сами высшие силы закипал в нём, изливаясь наружу горячими потоками слёз.
Нет! Он не мог погибнуть вот так, ни за что, по ошибке, по несчастью!
«Мог, — тут же проносилось в ушах Жеана раскатистым эхом. — Ты потерял уже много… даже слишком много. Так почему бы не потерять ещё? Смирись, юнец. Господь всегда был безучастен к тебе, лишь Дьявол шутит тобою, неистово смеясь над каждой жалкой попыткой удержаться на плаву, когда совершенно очевидно, что водоворот невзгод несёт тебя в когти верной погибели, над каждым блёклым лучиком веры, проникшим в твоё трепетное юношеское сердечко, а после охмурившим и разум. Ты слеп, ты слеп, ты слеп! Твоя вера — лишь мираж, последние отголоски надежды — лишь бесовские трели. Не Бог привёл тебя сюда, но Сатана, единственно Сатана движет тобою. Чтобы посмеяться, только посмеяться. Тобою. И всеми вами. Никчёмные пустышки, наивные овечки, рабы… бесславные, никчёмные рабы! Все погибните! Все обратитесь в тленный прах! Просто так. Ни за что. На глумление. На поругание. Ваши женщины, ваши дети будут клясть вас за то, что вы претворили столько несчастий в их жизни. Века позабудут вас… Все заляжете в хладные почвы, в единую братскую могилу! Как странно… и забавно. Как трагично… и чудно! Похоже на поучительную сказку? Но, увы, тленная действительность. Действительность, что, в отличие от сказки, так и не вразумит своих неразумных чад.
И даже Кьяра. Даже она».
— НЕ-Е-ЕТ! — душераздирающий вопль вырвался из груди Жеана. Сгустившийся вокруг чёрный туман рассеялся, вновь открыв глазам явственную, вполне земную картину.
Крестоносцы, чьё скопление с каждой минутой становилось всё многочисленнее, как один, дрогнули и устремили на Жеана изумлённые взоры. Чувствуя вспыхнувший на щеках румянец, он сорвался с места и стрелой метнулся прочь.
«Позор! О небеса, какой позор! Какой срам! Только бы они не видели, кто… Нет. Довольно лгать себе! Они всё прекрасно видели! Скорее, скорее бежать!»
Движимый какой-то гнетущей силой извне, Жеан домчался бы до окраины лагеря, если бы не звонкий оклик, донёсшийся до ушей.
«Жеан!»
— Оставьте! — горячо выдохнул он, не смиряя бега, но начиная выбиваться из сил. Ноги Жеана вязли в грязи, а обувь и шоссы тяжелели под натиском воды.
— Жеан! Да куда же ты убежал?!
И он почувствовал, как кто-то яростно хватает его за шиворот нарамника. Обернувшись, Жеан встретился взглядом с Кьярой. В карих глазах её отражались смятение и неподдельный ужас. Платок почти слетел с волос и путался в них жёлтой лентой.
Испугалась. За него.
— Оставь. Я не хочу. Больше… ничего не хочу! Постыло… всё постыло!
— Дезертировать вздумал?! — поразилась Кьяра. — Уж не Ян ли это тебя надоумил?! Или ты сам по себе обезумел? Антиохия чахнет на глазах, и я вовсе не про стены, что, несмотря ни на что, остаются неприступны и неуязвимы! Рано или поздно сарацины сдадутся и… Брось! Ты что, и в самом деле хочешь сбежать? Ты, верный блюститель закона Божия, чьи правые слова о Высокой Идее — далеко не просто слова, но мысль, чувство, дело! Знаешь… по прошествии времени я сама разочаровалась во многих этих людях. Красивые речи на устах, а за душами — лишь кромешная тьма, которая не скрывает… ничего, да, совсем ничего. Но нужно жить дальше, жить и действовать, пока из твоей груди не вырвется самый последний вздох! Жеан, ты…
— Ты сама-то уверена в том, что говоришь? Что это — Божья война? — вперился в неё взглядом Жеан.
— Глупо так рассуждать, Жеан! Христос не виноват, что Жюда изменил Ему, что Понс Пилат предал на распятие!
— Нет, я вовсе не о нас. Я обо всём… обо всём, что происходит.
— Что? — сощурилась Кьяра, недоумённо отстраняясь.
— Счастливица…
— Я не понимаю.
— Да, именно так. Твоё счастье в том, что ты не понимаешь. В том, что не привыкла мыслить и осознавать. И ты считаешь меня слабым, но поверь: если бы ты хоть раз задумалась над тем уродством, что творится вокруг, захлебнулась бы в собственных слезах!
— Я не считаю тебя слабым. Напротив! Другой бы, пережив столько невзгод, давно ожесточился. То, что на твоих глазах ещё зреют слёзы — добрый знак. Ты сильный, потому что неравнодушный! Став безразличным к врагу, ты станешь безразличным к другу, став безразличным к другу, ты станешь безразличным к Цели… а после ко всему! Даже к Богу! И не нужно иметь большого ума, чтобы не догадаться, каков будет исход! Тебе тяжело… тяжелее всех, потому что остальные давно мертвы изнутри — мёртвый не гневается, не грустит, не радуется — мёртвому всё равно! Неужели ты тоже хочешь умереть?
— Пио говорил так же. Я бы с упоением принял это бремя, если бы был уверен, что мы сражаемся за Господа.
— Прекрати! Это грешно — говорить так! — воскликнула Кьяра.
— Ты не понимаешь. Ты снова не понимаешь, — простонал Жеан. — Именно поэтому тебе легко!
— Хочешь сказать, что я глупая?
— Послушай, Кьяра… Почему? Почему Бог скрывается от нас, когда Его поддержка нам столь необходима? Хоть один знак! Одно знамение! Небеса молчат! Молчат словно безликие! Господи! Пошли нам Вифлеемскую звезду! Хотя бы в Рождество!
Жеан, чувствуя, как в горле начинают клокотать рыдания, отвернулся от Кьяры и устремил взор на горные хребты, растворяющиеся в мглистом, пустынном мареве. Та, уловив его беспокойство, как можно тише и мягче произнесла:
— Полно, Жеан. Пойдём в шатёр. Тебе надо обсохнуть.
Жеан одобрительно кивнул и быстро проследовал к своему шатру. К счастью, он как раз располагался на окраине.
— Ты не представляешь, Кьяра, какую душевную муку я испытываю, всякий раз входя сюда… видя эти гобелены, это оружие, эту деревянную посуду. Пио Сполетский… что помешало ему дожить хотя бы до конечного штурма Никеи?! Единственному праведному человеку среди нас, — страдальчески простонал он.
— Его душа упокоилась во благости, — умиротворённо прошептала Кьяра.
— А моя — нет!
— Хочешь, поговорим об этом?
И с этими словами воительница вошла в шатёр вслед за Жеаном и пристроилась подле, так близко, как никогда прежде со дня окончания страшного еврейского побоища. Жеану сделалось необыкновенно тепло. В сладкой истоме он зарылся носом в густую копну её огненных кудрей, что казались теперь единственным проблеском света во мгле позднего вечера, и задрожал от облегчения.
========== 5 часть "Антиохия", глава X "Дыхание весны" ==========
Вялые былинки и кустарнички, превозмогая тяжесть воды, потянулись к солнцу, безоблачное небо налилось ослепительной лазурью. Гористые пределы, впервые за два месяца стужи, сумрака и грязи, засияли теплом и чистотой. Едва уловимый аромат молодой весны развеивался по округе, наполняя лёгкие Жеана дурманящей сладостью, а сердце — ликующим восторгом. Воздух больше не дышал промозглостью, но и не жёг глазных яблок невыносимой сухостью: сирийский март — поистине райская пора, пора тиши и благорастворения, думал Жеан, согретый воспоминаниями о сицилийских вёснах.
Ныне он сидел на берегу Оронта, с упоением наблюдая, как колеблется спокойная вода, и мысленно вторя сладкоголосым птичьим трелям, о которых грезил всякий раз, когда слух резал тревожный вой зимнего ветра. Полуденное солнце разморило Жеана. Он улёгся на спину и зажмурил глаза, наслаждаясь целостностью почвы.
«Всё у нас ещё будет, — сквозь пелену дремоты промелькнуло в его голове. — Солнце иссушит мои свежие раны. Весна преисполнит крестоносцев новыми силами».
Но тут же нечто иное твердило ему изнутри: «Впереди лето! Знойное, изнурительное лето. А если сильнее станем мы, вероятно, не отступятся и сарацины, для которых это — родная стихия. Наши бойцы стерегут ворота денно и нощно, но Яги-Сиян всё равно умудряется поддерживать жизнь в городе. А их жёны, отпрыски… Ах! Что мешает сдаться хотя бы ради их благополучия?!» — Жеан почувствовал неожиданный прилив ярости. Да! Ради их благополучия, покуда крестоносцы показывают себя ничуть не лучше сарацин, совершая нападки на мирное население. Порой ему хотелось, чтобы христиане, подобные Рону, провалились сквозь землю. Бесследно. Безвозвратно. Совершенно безболезненно. Возможно, именно они были виновны во всех тех невзгодах, что выпали на долю крестоносцев в качестве наказания свыше.
Картина ужасного побоища, прогремевшего вчера над лагерем, вновь, точно взаправду, развернулась перед взором Жеана. Мероприятие возглавил сам Яги-Сиян, и юноша в который раз убедился, насколько умело и хитро он управлялся со своими отрядами, что по-прежнему были многочисленны, а всякий боец — ловок и неукротим. Голод и холод, казалось, не ослабляли сарацин, но лишь пуще разжигали пламя ненависти в их сердцах, преисполняя тела свежими силами.
Что касается самого Жеана, происходящие почти каждый день вооружённые столкновения стали совершенно обыденной вещью. Не испытывая ни малейшей чувственной отдачи, он разил неприятеля, одного за другим, вдыхал едкий смрад пота и крови, будто чистый воздух, а душераздирающие крики и стоны боевых товарищей были привычной песнью, как шелковистые переливы литании в пору его пребывания в монастыре. Одно радовало: Жеан не уподоблялся смертному греху гнева, делающему убийство на войне противным заповеди. Помнится, об этом толковал ещё покойный Сильвио. С тех пор юноша множество раз становился жертвой жажды мести. Особенно прочно отложилось в его голове первое триумфальное сражение под Никеей и вероломство Эмихо — впрочем, удалось бы Жеану выжить и в конце концов проследовать дальше, к Антиохии, не будь он столь разъярён?
«Теперь я почти безразличен. Что хуже, злоба или равнодушие?» Жеан не мог дать ответа на этот вопрос, и даже клир расходился во мнении. Как бы то ни было, чрезмерная кротость сгубила бы несчастного ещё под Никеей, а то и в Византии, едва назрел разлад с Роном.
— Жеан!
Заслышав этот оклик, он распахнул глаза. Кьяра, в перепачканном грязью и кровью нарамнике, стояла над ним, и Жеан мигом позабыл о своих вечных вопросах.
— Чего разлёгся? — укоризненно напустилась воительница. — В лагере дел невпроворот!
— Не ругайся. — Жеан сладко зевнул. — Давай лучше поговорим насчёт… насчёт нашего с тобою будущего.
— Какого ещё будущего?
— Ну, скажем, что мы станем делать после того, как война закончится или, вернее, если закончится?
— Хм! Сначала стоит возблагодарить Господа за то, что наши земные жизни хоть и частично сломлены, но сохранены, а после… после дружно разойтись по домам, — как можно беспечнее, промолвила Кьяра, и в её исполосованном лице скользнуло волнение.
— Нет, Кьяра, выслушай меня. Я говорю совершенно серьёзно. Сядь рядом. Пожалуйста.
К неожиданности Жеана, Кьяра покорно исполнила его просьбу и села напротив так, что он мог неотрывно смотреть ей в глаза. Сердце бешено заколотилось в груди. Жеан сделал тяжелейшее усилие, чтобы не кинуться ей в объятия и не утонуть в океане безумного сладострастия, завершая начатое у подножия стен Антиохии.
За прошедшее время отношения Жеана и Кьяры, которой не так давно минуло семнадцать лет, обрели неопределённую сущность. Последняя мнила себя безразличной, но с каждым днём он всё яснее видел, как опостылела воительнице эта вынужденная роль. Кьяра давно перестала сторониться его, напротив, старалась быть рядом даже тогда, когда Жеан не нуждался в её поддержке. Он вовсе не отрицал, что мог вызывать у воительницы не более чем умилённую жалость. Однако если дела обстояли иначе, что мешало ей откликнуться на чувства? Страх? Стеснение? Неясное убеждение? Жеан склонялся к тому, что всё вместе, и ныне в Кьяре бушевала борьба, подобная его, с разницей лишь в том, что она не хотела телесной любви. Последнее было одной из немногих вещей, которые юноша знал наверняка.
— Ты любишь меня? — набравшись смелости, очень тихо спросил Жеан.
— Что? Я?.. Я… нет… да… Ах, то есть… Нет-нет, это невозможно!
— Почему?
— Я… я не такая! То есть совсем-совсем! Это… это всё не для меня. Высокая Цель… — как в бреду, пробормотала Кьяра, неистово раскрасневшись, и попыталась вскочить, но Жеан схватил её за руку, усадив обратно на влажный песок.
— Кьяра, о Кьяра, кажется, я понимаю, о чём ты говоришь. И поверь, ты действительно необычная девушка, однако… однако это не означает, что ничто женское тебе не чуждо.
— О чём ты?
— Нет ничего постыдного для женщины в том, что она принадлежит мужчине, равно как и для мужчины в том, что он обладает женщиной. Кьяра… ты монахиня войны, ты — воплощение Высокой Идеи, Непорочности, Целомудрия, но частички того женского, что присуще всякой без исключения женщине, есть и в тебе… и вовсе не напрасно, но чтобы быть женщиной для того, кого любишь. И я также любил, люблю и буду любить в тебе монахиню войны, только…
— Женщина? Монахиня войны? Ты, кажется, забыл, что Кьяра здесь только одна! — перебила его воительница и язвительно добавила: — Да и с чего ты взял, что я люблю именно тебя?!
Жеан похолодел.
«Рожер!» — болезненно пронеслось у него голове, и он едва сдержался, чтобы не взреветь от отчаяния и злобы. Рожер! Или кто-то другой, кого он даже подозревать не мог!
— И с чего я вдруг должна принадлежать кому-то?! Лишь потому, что я женщина?!
— Потому что ты этого хочешь, — глухо прошептал Жеан.
— Не хочу!
— Кьяра. О Кьяра. Ты уже совсем взрослая девушка… Не кажется ли тебе, что пора сбросить эту детскую маску? Я уже познал тебя истинную, и готов поклясться... пожалуй, всем, кроме того, что запрещено Писаниями: ты необыкновенна! Твоя необыкновенность — не в твоих глупых капризах, не в твоих остротах, не в твоём бесплодном превозмогании.
— Да что ты говоришь? С чего начнём, с кольчуги или сразу с брэ… — нахмурившись, начала было Кьяра и тут же заслонила рот рукой, стыдливо опуская взор.
