сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 45 страниц)
========== Пролог ==========
«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10:34)
Едва над Иерусалимом взошло солнце, его охватил изуверский хаос. Над землёй поднялись яркие знамёна, украшенные таинственными письменами, прорвали окрестную тишь неистовые вопли «Аллах Акбар!», и небо вспыхнуло огненными красками — это зажжённые стрелы устремились к Священному Граду, сметая всё живое и неживое. У стен выстраивались осадные лестницы, и новоприбывшие, подобно чёрным волнам, текли вверх, бесследно смывая всех, кто вставал у них на пути. Земля сотрясалась от пронзительных криков ужаса и боли. Медовые реки наливались густым багрянцем. Величественные дворцы и храмы превращались в зловещие руины, и из каждого, даже самого потаённого уголка, веяло смертью и кровавым зловонием. Одни упорно боролись, другие падали на колени в мольбе о пощаде, третьи принимали мученическую смерть, и не было ни единого христианина или иудея, какой бы не знал этих жестоких воинов. Это были магометане — верные последователи Аллаха и Пророка Его Мухаммада, что захватили многие христианские владения, и вот — даже сам Священный Град не смог устоять перед их натиском и превратился в адскую пучину, изрыгающую скрежет и вой.
Многие утратили веру в Божественное покровительство, однако последние её отголоски продолжали жить и находить отклик в их сознаниях. «Мы будем торжествовать, — думал всякий живой и всякий умирающий, — если не позволим себе усомниться. Магометане принесли с собой не столько вражду физическую, сколько вражду духовную. О Предвечный, не допусти, не допусти ещё одного поражения, если грядёт приход тяжёлых, а не последних времён!»
И сам Господь сквозь слёзы и стенания, казалось, вторил их отчаянным мольбам.
========== 1 часть "Сан-Джермано", глава I "Брат Франческо. Непрошеный гость" ==========
Сан-Джермано встречал янтарный рассвет. Звонкие трели певчих птиц возвещали о начале нового дня, такого же скучного и вялотекущего для Жеана, как все ему предшествующие.
Жеан, послушник Аббатства Святого Марчелло, приподнялся с постели и в попытке окончательно проснуться потёр опухшие глаза. На протяжении всей ночи он неоднократно вскакивал в холодном поту под веянием тревожных кошмаров. Длинные мутные тени, странные голоса, доносящиеся будто из преисподней, и тьма, непроницаемая, душащая, — всё это являлось пожизненным бичом Жеана с тех пор, как оба его родителя скоропостижно скончались, не выстояв в борьбе со смертельным недугом. В таких грёзах не было ни связи, ни сути — лишь неясные образы, порождаемые мятежным рассудком юноши и моментально выветривающиеся прочь. Сегодня Жеану удалось проспать всего два предрассветных часа после ночного Бдения.
Жеан снова прилёг на постель, размышляя о том, как было бы прекрасно проспать до полудня.
«Интересно, если бы я погиб тогда, то стал бы жалеть об этом на небесах?», — думалось ему с тоской, но в следующее мгновение он ловил себя на совершенно иной мысли: Франческо совершил поистине великое дело, приютив и взрастив его, обездоленного, осиротевшего, едва не умершего от ужаса. Он жив, а значит, должен жить, только единственное — судьба послушника и монаха, ставшая приговором, — было способно отвратить от этой очевидной истины. Жеан не питал отвращения к принципу «Молись и трудись», однако монастырские порядки — молитвы, душеспасительные чтения, земельные работы — стесняли его своей однообразностью. Он всегда знал, что стремится к другому, но также и знал, что не должен поддаваться губительным козням Лукавого.
Жеан угодил в аббатство в младенчестве, за что, не успевший привязаться к родителям, каждый день благодарил Всевышнего. Он помнил лишь, как люди или, вернее, расплывчатые силуэты людей, будто возникшие в глубоком сне, метались в страдальческом бреду, и их крики эхом откликались в ушах Жеана, пока тот не потерял сознание, очнувшись уже на руках Франческо. Приземистого, слегка сгорбленного старика с тусклыми серыми глазами, наполовину покрытыми густыми бровями, и тонзурой, на тот момент обрамлённой ореолом каштановых, а ныне седых волос.
Нечто подобное привиделось ему этой беспокойной ночью.
Вдруг кто-то негромко окликнул его. Жеан обернулся. Невысокая фигура его приора и наставника Франческо вырисовывалась в глухом полумраке кельи, лишённой дверей, чтобы всегда быть под наблюдением настоятеля. Все свечи догорели, а единственное решётчатое окошко, высеченное в толстой желтокаменной стене и заслонённое деревянным распятием, было настолько узко, что солнечные лучи, проникающие в него, не могли осветить помещение полностью.
— Почему не на молитве? — строго спросил Франческо. — Сейчас Утреня!
— О… я… — замялся Жеан, и щёки его вспыхнули стыдливым жаром. Как он мог забыть?! — Простите меня, брат Франческо. Я просто… немного замешкался.
— Несносный мальчишка! Ты не слышал колокола?! Или забыл тридцать седьмое положение Устава? — Обыкновенно кроткие глаза приора сверкнули злобой. — Ты должен вымаливать прощение не у меня, а у Всевышнего. Аббат Леон в бешенстве… В пятницу будешь исповедоваться!
— Да. Конечно.
Франческо укоризненно склонил голову набок, что заставило Жеана смутиться ещё больше. Жеан тяжело вздохнул, предвкушая епитимью в виде дополнительных молитв и строгих постов. Бить за такую повинность ещё не полагалось. Те пару раз, когда юноша всё же попал под горячую руку Леона, он запомнил надолго. Случилось это в глубоком детстве, когда Жеан, устав от работы и умственного труда в виде обучения чтению, письму и толкования сложных моментов Писания, попытался бежать: долга перед общиной и Господом он не осознавал, теперь же был безмерно благодарен Леону, Франческо и прочим братьям за то, что те привили ему христианскую добродетель. На незамысловатых и приземлённых примерах показали, где добро, а где зло, объяснив неотчуждаемые законы человеческой жизни, как мирской, так и монашеской. Лишь одно осталось для Жеана неразрешимым: угодно ли высшим силам его пребывание в монастыре?
«Снова неприятности! Хорош из меня получится брат-бенедиктинец, если я даже на молитву вовремя явиться не могу! Будь проклят крепкий сон!»
Жеан неохотно сел, свесив оголённые ноги с жёсткой кровати, от которой у него каждое утро ломило кости, и потянулся за чёрной, как у всех монахов, рясой, свёрнутой под соломенной подушкой.
***
После сытного обеда в виде рыбной похлёбки брат Франческо велел Жеану накормить лошадей.
Аббатство — семь маленьких чернокаменных зданий с покатыми блёкло-красными крышами — стояло на невысоком холме. Конюшня, наравне с прочими постройками для скота, располагалась у самой границы, почти вплотную к серой стене, не столько высокой, сколько широкой и прочной, чтобы отделять монахов от мира. Впрочем, обособленно жить не получалось: Жеан постоянно встречался с мирянами — горожанами, крестьянами, а порой и пришлыми рыцарями — на Мессе, хотя Франческо строго-настрого запрещал ему общаться с кем-либо из них. «Монаху, — говорил он, — целиком и полностью погружённому в дела духовные, не пристало отвлекаться на дела мирские». Даже в трудные дни, когда пожертвований поступало мало и монахи были вынуждены торговать мёдом и вином, Жеана не отпускали на рынок — «оплот алчности, лжи и разврата», как говаривал аббат Леон. Исключение составляли лишь путники, изредка захаживающие в монастырь. Насыщенный распорядок дня и суровый надзор Франческо редко позволяли Жеану разговориться с ними, но когда это случалось, отвлечь его было почти невозможно. Даже простое описание замка сюзерена, со всеми его башнями и крепостными укреплениями, вызывало у Жеана восторженный интерес.
Чтобы дойти до конюшни, Жеану нужно было преодолеть сад — сердцевину жизни общины, где своими трудолюбивыми руками монахи выращивали яблоки и виноград, белую редьку и золотую пшеницу. Он был невелик, не изыскан, совершенно лишён цветов и других украшений, однако мог вдоволь прокормить малочисленную братию, состоящую из двадцати человек. Насыпав сена в кормушки, Жеан последовал назад, как вдруг чья-то поджарая фигура промелькнула в тени яблонь, неподалёку от мутного прудика, окружённого гранитными валунами, — там плескалась рыба.
— Келарь Марко? Это вы? — крикнул Жеан и приблизился.
Но нет: это был не Марко. Высокий человек, облачённый в длинную, перемазанную грязью рубаху торопливо обрывал наливные плоды, приклонив ветвь яблони.
— Эй! — окликнул его Жеан. — Что ты творишь?
Чужак обернулся, и юноша успел разглядеть его лицо, осунувшееся, с нахальными ярко-жёлтыми глазищами и надменно вздёрнутым носом, прежде чем тот, собрав в охапку как можно больше яблок, метнулся к овитой плющом ограде.
— Кто ты такой?! — завопил Жеан и бросился вдогонку. — Эти яблоки принадлежат общине! Ешь свои!
— Чего это ты там бормочешь, послушница?! — завопил чужак, когда Жеан схватил его за полы рубахи.
— Брось! Ты нарушаешь седьмую заповедь!
Чужак разжал руки, яблоки попадали на землю, но в следующий миг острая грань кинжала полыхнула в свете полуденного солнца. Жеан, едва не взвизгнув, схватил чужака за руку, но тот оказался сильнее и одним толчком поверг его наземь, располосовав запястье.
— Ах!
— Жеан! — испуганный возглас Франческо раздался над головой послушника, и приор подпёр его за спину в попытке поднять. Кровь струилась по руке Жеана, пропитывая рукав монашеской робы. Стиснув зубы от боли, он, не отрываясь, смотрел на злобного воришку, что взирал на него с гордым торжеством. — Что ты делаешь, глупый мальчишка? Кто тебя просил?!
— Он… — простонал Жеан. — Он опустошал наш сад!..
— Это не повод применять силу. Ты — будущий елемозинарий, а потому должен относиться к беднякам со снисхождением! О чём ты думал, нападая на вооружённого человека?! Ещё миг, и ты был бы мёртв! Отправляйся в лазарет! Быстро! — Франческо развернулся к чужаку. — Как тебя зовут, дерзкий отрок? И как ты смог сюда забраться?
— Ян! — фыркнул тот. — Лестницу поставил!
— Ян… Что ж, раз нужда довела тебя до воровства, я дам тебе денег, но если ты и после продолжишь таскать плоды из нашего сада, велю высечь тебя розгами.
«Как чувствовал, что день будет ужасным», — подумал Жеан и поковылял прочь.
========== 1 часть "Сан-Джермано", глава II "Месса. Сыны Востока" ==========
К вечеру настала пора Мессы. Жеан, тщательно обработавший рану, в сопровождении братии отправился в храм, располагавшийся неподалёку от монастыря. Это было скромное здание, выстроенное из серого камня, с пирамидальной крышей и высокими, лишёнными витражей оконцами. Грунтовая дорожка, вдоль которой тянулись к сумрачному небу отцветающие липы, вели к тяжёлым ясеневым дверям. Внутри не наблюдалось ни величественных изваяний, ни резных колонн — первым и последним, что приковывало внимание, был алтарь, хлипкий розовый балдахин и деревянное распятие, возвышающееся над ними, а единственным драгоценным предметом являлась золотая евхаристическая чаша. Но невзрачное убранство не мешало храму быть любимым Жеаном за свою необычайно тёплую и успокаивающую обстановку. Обстановку больше духовную, нежели вещественную. Тихий треск лучин, заунывные переливы псалмов, умиротворённые разговоры прихожан, толковые проповеди приходского священника Сильвио, — всё это производило на Жеана лишь приятные впечатления: просветляло мысли и воспламеняло дух.
— Господь с вами, — воззвал Сильвио, как только мерные удары колокола раскатились по зале.
— И со духом твоим, — звонко отозвался хор радостных голосов прихожан.
И Жеана непременно захлестнуло бы возвышенное ликование, если бы не целый рой тревожных мыслей, кружащих в его голове.
«Даже если весь свет восстанет против меня и единой Истины, которую мне будет суждено нести непросвещённым, я всегда смогу положиться на Божественное Провидение. Как сотни, тысячи мучеников на заре христианства, чьи непорочные души ныне в покое и благости пребывают на безмятежных небесах. Всевышний не заблуждается, а потому и моё нахождение в монашеской общине не может быть случайно. Он хочет, чтобы я стал монахом, и я обязан смириться. Однажды я приживусь, стану чувствовать себя как дома… который едва помню и счастлив был бы вовсе забыть. Если Господь дарует мне испытание за испытанием, стало быть не отвернулся от меня, не позабыл обо мне. Я должен преодолеть их и тогда непременно приду к чему-то великому и прекрасному — ни один труд не останется без вознаграждения, но… ведь сам брат Франческо не раз говорил, что пути Господни неисповедимы. Так почему я должен уповать на то, чего не ведаю?»
Сегодняшняя проповедь Сильвио была необычна. Значительное внимание он уделил крови, пролитой за Христа, и заповеди «Не убий», её непростому, противоречивому смыслу. Все его доводы за и против сводились к единственному: убийство на оборонительной войне, где бойцы отстаивают Божественную Истину и защищают собратьев по вере, не является грехом. Брат Франческо редко толковал с ним об этом. Куда больше внимания братия уделяла замысловато-образным моментам Писания и глубоким догмам вроде исхождения Святого Духа. Лишь раз, после призрения пилигрима, поведавшего о гонениях в мавританской Испании, Жеан спросил приора, дозволительно ли говорить с варваром на единственном понятном ему языке — языке разящей стали. Франческо ответил: «Да». Но исключительно с добрыми намерениями и не вверяясь гневу.
Тем временем завершилось таинство Евхаристии. Из-за опоздания на молитву Жеан стал одним из немногих, кто не смог приступить к нему. И каково же было его удивление, когда Сильвио продолжил говорить, предварительно остановив расходившихся прихожан!
Евхаристия являлась заключительным таинством!
— А теперь… выслушайте меня, добрые католики, и в особенности те, кто носят при себе оружие.
Жеан почувствовал, как по телу его пробежал колкий холодок. Выходит, проповедь Сильвио была небеспочвенна, равно как и аляповато-красная сутана, сменившая его привычный линялый наряд! Неужто над Сан-Джермано, а быть может, над всей Сицилией нависла смертельная опасность, требующая исключения из пятой заповеди?
— Должно быть, многие уже слышали тревожную весть: сыны Востока — те самые сыны Востока, что поклоняются Дьяволу, именуя его Аллахом, — взбунтовались и теперь притесняют наших собратьев по вере с удвоенным неистовством. Многие христиане лишились крова, ещё больше — жизни! Магометане и ранее стращали Восток, но сегодня, когда они окончательно распробовали сладость христианской крови, их свирепость достигла пика! Они следуют на Запад! Всё глубже они внедряются в его пределы, всё больше христианских святынь подвергается беспощадному разрушению, и вот уж… даже славный Иерусалим пал под их гнётом! Гроб Господень осквернён! Там, где в былые лета возвышался крест, отныне сияет полумесяц! А на одного живого сарацина, — Сильвио всплеснул руками, — приходится десяток мёртвых христиан, и отнюдь не воинов. Женщины, дети, мирные пилигримы — вот их излюбленная добыча!
По рядам прихожан прокатилась волна возмущения. Одним из немногих, кто смог смолчать, был потрясённый Жеан.
— Мы проявили неслыханное милосердие! — Вопль Сильвио звонким эхом отлетел от голых стен. — Мы терпели до последнего мгновения, давая этим нечестивым псам шанс на вразумление! Но отныне мирные пути пресечены! Мы… должны проложить дорогу к Святой Земле, и, как ни прискорбно, эта дорога будет смочена кровью. Вы, о носящие оружие, против кого вы применяете его в обыденные дни? Против христианских соседей, упиваясь губительной и ненасытной враждой! И враждой за что? За земли, перлы и славу! Разве это не мелочно, разве не омерзительно, разве не бессмысленно, дети мои, когда у вас есть настоящие враги настоящий паразит, вопиющий о своём искоренении? Когда не имеете иного выхода, кроме как железом бороться против него! Когда этого хочет Бог! Отриньте распри и спешите исполнить Его волю, иначе однажды сарацины вторгнутся и сюда… И сюда! Опустошат ваши владения, перебьют вас, а после ваших женщин и детей, да не просто перебьют, а перебьют со всей варварской дикостью! Но страшно не это! Страшна ваша дальнейшая участь, ибо на том свете вы будете обречены на вечные муки. Вот оно — исключение, вот он — крайний случай, о котором я толковал перед Евхаристией!
